Текст книги "Избранное"

Автор книги: Ван Нгуен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Последние фразы она произнесла чуть ли не скороговоркой. Я едва разобрал слова. Я налил себе коньяку, забыв наполнить ее рюмку. Выпил и почувствовал, как к горлу комом подкатывает злость. На кого? На этого типа? На Лан?

А она глядела на меня как ни в чем не бывало, даже улыбалась.

– Мне, значит, ты больше не наливаешь? – спросила она все с той же милой улыбкой.

Потом сама взяла бутылку, наполнила свою рюмку и выпила. Больше мы не считались с тем, кто кому наливает, – просто каждый брал бутылку и пил сколько хотел. Она продолжала свой рассказ, как будто говорила о ком-то другом, в тоне ее иногда проскальзывала даже ирония:

– Он добился своего, а я… мне было все равно. О разводе я больше не заговаривала. Это – его дети. Пускай видится с ними. Он и деньги им посылает. А у нас с ним все кончено. Он для меня просто человек, с которым я была когда-то знакома, но видеть его больше не хочу. Пусть он теперь на этих курсах, пусть я считаюсь по-прежнему женой сайгонского офицера. Не стану я изображать из себя ярую сторонницу революции. Дадут мне место учительницы – постараюсь работать по-новому, как нужно сейчас. Не дадут – буду помогать маме выращивать цветы или овощи. Уж цветочниц с зеленщицами, надеюсь, не упразднят? Как ты считаешь?

Я хотел было остановить ее: хорошо ли так говорить? Да и неправа она кругом. Но понял, бравада эта ее – напускная. А может, виною всему алкоголь? Хоть она и старалась держаться как ни в чем не бывало. Сам-то я вроде протрезвел. И невольно задавался вопросом: зачем Лан пришла ко мне ночью, к чему клонит свой рассказ? Да, наверно, все это правда. Но неужели она не видит, что и сама виновата во многом? Почему о стольких вещах говорит лишь вскользь? Чего добивается?.. Сожалеет о случившемся? Злится на себя или на людей, неспособных понять ее? Хочет оправдаться? Казнит и терзает себя?.. Попробуй разберись в этаком хитросплетенье.

– Велика ли важность – жена капитана, – продолжала тем временем Лан. – Не так ли? Что ж, я знавала потом и чинов повыше, даже чуть не стала генеральшей. Сейчас-то я поняла, кто был тогда захватчиком, а кто – жертвой, кто прислуживал заокеанским хозяевам и кто сражался за родину. Раньше война как-то не задевала ни жизни моей, ни мыслей. Я знала только свои занятия, потом – работу, заботилась о детях. Пользовалась благами, которые давала мне жизнь, но на чужое не зарилась. Теперь вот пришли вы, и от вас услыхала я слова «изменники», «марионетки», «офицерье»… Почувствовала горечь и стыд. А ведь когда я раньше слышала: «государство» и «коммунисты», «марионетки» или «революционеры», это ничего не говорило мне. Хорош ли, плох человек, я всегда решала только по его отношению ко мне… Когда родилась Минь, я начала чаще бывать на людях. Дядя мой считался в Хюэ весьма важной персоной, и светских знакомств у меня стало хоть отбавляй. Я посещала bals de famille, плавала на байдарке по Ароматной реке, играла в теннис. Один генерал – назови я его имя, тебе оно, наверняка, окажется знакомым – приглашал меня в офицерский клуб. Познакомился он со мной случайно. Я тогда училась и преподавала. На своей «ламбретте» носилась по городу, как угорелая. У поворота на перекрестке, возле школы, где я работала, мне каждый день попадалась навстречу генеральская машина. Ее сопровождала охрана, пешеходы, переходившие улицу, и весь транспорт должны были прижиматься к обочинам. Как-то я очень спешила, опаздывала на урок и вырвалась на проезжую часть. Охрана остановила мой мотороллер, схватила меня. Я вырывалась. Генерал, выйдя из машины, подошел поближе, постоял, послушал, потом отчитал офицера охраны и попросил у меня прощения. С того дня он стал искать знакомства со мной. Мой двоюродный брат был офицером в его штабе, так что тут от него не потребовалось особых усилий. Через брата он пригласил меня на теннисные корты офицерского клуба. И я пошла. Генерал поинтересовался моими делами и, услыхав про нашу с Фыоком размолвку, обругал его грязной скотиной и спросил, не хочу ли я, чтобы его наказали. Но я не пошла на такую низость. Сколько раз приглашал он меня на вечеринки на свою виллу, звал на танцы, я всегда отказывалась. Нет, не потому, что у него была жена, взрослый сын и две или три «официальные» любовницы – это меня не пугало. Просто хотела доказать ему, что при всех своих чинах он не всесилен. Любая власть имеет границы – даже в такое время. Но, честно говоря, меня иногда трогало его внимание. Помню, когда мама тяжело заболела и вызвала меня телеграммой в Далат, я не могла никак купить билет на самолет. Поделилась своей бедой с братом, а он рассказал обо всем генералу. Тот дал письменное предписание брату немедленно отвезти меня на армейском джипе в аэропорт, достать билет, проследить за моей посадкой в самолет и, после вылета его, вернуться и обо всем доложить… Я иногда спрашиваю себя: если бы все шло по-прежнему, если б не освобождение, стала бы я «генеральшей»? Пусть третьей, четвертой, седьмой или какой там по счету? И слава богу, что осталась женой капитана, иначе бы не сидеть нам здесь сегодня, не разговаривать. Да окажись я теперь генеральшей, ты бы, небось, и не глянул в мою сторону. Разве нет?

Губы ее чуть изогнулись в улыбке, она глядела мне в лицо, явно надеясь вывести меня из себя. Ждала, вот-вот прорвутся наружу злоба, презрение, ярость. Но я, улыбнувшись, сказал спокойно:

– Знаешь, мне хочется нарисовать тебя.

Она опешила. Словно не расслышала, не поняла, о чем я говорил. Потом вдруг кровь бросилась ей в лицо, глаза засверкали, рот искривился; казалось, рассудок изменил ей. Я оглянулся на сложенные в углу мольберт, папку с бумагой, коробки с карандашами и красками и повторил:

– Да, я хочу нарисовать тебя.

– Нарисовать?.. Меня? – голос ее срывался на крик: – Меня?! Рисовать меня?!

Она откинулась на спинку кресла, словно пытаясь отодвинуться от меня подальше, испугавшись, что я начну рисовать ее вот здесь, сейчас же, еще не пришедшую в себя после всего сказанного.

Я рассмеялся:

– У меня давно появилось желание написать твой портрет, да все мотался туда-сюда, не успел договориться с тобой. А сейчас… Не писать же тебя среди ночи. Отложим до следующего моего приезда. Договорились?

Она по-прежнему не отрывала от меня взгляд, словно все еще изумлялась, не верила…

– Буду писать твой портрет, – настаивал я, – и предаваться воспоминаниям…

Я вдруг разговорился, и чем дальше, тем больше захватывал меня собственный мой рассказ. Я как бы видел воочию Хоада, тамошнюю больницу, почту, песчаные дюны, ряды тамариндов… Лан тогда и на свет еще не родилась, да и сам я был малым несмышленышем. Я говорил, и словно живые вставали передо мной дядюшка и тетушка Ха: вон они – день и ночь гнут спину в своей больнице… Вон мой отец изо дня в день разносит почту по всему уезду… А вот и мама. Встает ни свет ни заря и торопится за рыбой в Фанрикыа. Поздняя ночь, катится по дороге повозка, лошадиные копыта высекают из булыжников искры, длинный кнут свистит над крышей повозки… Вот отец мой, проделав нелегкий путь из партизанской зоны, вызывает дядюшку Ха, и они – то ночью, то среди дня – встречаются тайком в дюнах, потом на лесной опушке… Я говорил о том, как погиб мой отец, как пытали в тюрьме дядюшку Ха… А ведь иные из тех, кто служили тогда у французов – солдатами, капралами, офицерами, вышли при янки в полковники и генералы…

Лан сидела и слушала, глядя мне в лицо. Мне стало казаться, будто она не видит меня, глаза ее застилали слезы. Вдруг она уронила голову на стол, и плечи ее задрожали. Сперва она плакала беззвучно, потом зарыдала в голос. Волненье ль душило ее, или то были пьяные слезы?.. Но, как бы там ни было, мог ли я видеть все это спокойно! Я встал, обогнул стол, присел на ручку ее кресла и, положив ладонь ей на плечо, стал утешать, успокаивать ее. Мне хотелось, чтобы она уверовала в свое будущее, неотделимое теперь от будущего страны, всех нас. Постепенно она перестала плакать. Потом подняла голову и взглянула на меня:

– Ты… ничего ты не знаешь! – судя по голосу, она все еще сердилась слегка. – Только не смейся надо мной…

Я легонько погладил ее по плечу.

– Слышишь, не вздумай смеяться, – продолжала она. – Я решила, нынче ночью расскажу тебе все… а потом… уйду из этой жизни! – Она понурилась и заговорила быстро, глотая слова: – Я и яд приготовила у себя в комнате, написала письмо маме, детям и тебе… Нет-нет, только не смейся!

Вдруг она снова уронила голову на стол, словно все внутри у нее оборвалось, рухнуло, рассыпалось в прах. Куда подевалось ее своенравие, упрямство? Передо мной была обыкновенная слабая женщина, достойная сожаления. Взяв Лан за подбородок, я поднял голову ее и произнес, глядя ей в глаза:

– Я никогда не буду смеяться над тобой, но и ты дай слово не затевать больше глупостей. Слышишь?

Усевшись снова в кресло, я увидал стоявшую посередине стола бутылку и, улыбнувшись, спросил:

– Может, выпьешь еще, осталось как раз две рюмки?..

– Нет, – покачала она головой, – пей сам.

Она смотрела на меня. Следы слез не высохли еще на ее лице, волосы растрепались, несколько прядей прилипло ко лбу. Она улыбнулась через силу и заговорила, пытаясь придать голосу веселое, кокетливое выражение, отчего показалась мне совсем уж несчастной.

– Ты, – спросила она, – и вправду счел меня пьянчужкой? – Опершись на ручки кресла, поднялась и сказала: – Я, пожалуй, пойду, а то ты еще не выспишься…

Повернулась и пошла к двери; походка у нее была легкая, как всегда, она даже не качнулась ни разу. Я убрал бутылку под стол, встал и, шагнув следом за Лан, открыл перед нею дверь. Густые клубы тумана, заползшие в галерею, окутали Лан.

– Не сердись, ладно? – сказала она, обернувшись.

– Спокойной тебе ночи, – ответил я.

В тумане казалось, будто голоса наши доносятся откуда-то издалека. Я проследил, как неясный силуэт Лан доплыл до противоположного конца галереи. Дверь в ее комнату отворилась и захлопнулась снова, щелкнул ключ в замке. Тут лишь вернулся я в свою комнату и стал укладываться на ночь.

1977

Перевод М. Ткачева.

ОРХИДЕИ

Дорогой, я решилась написать Вам, потому что мне так и не удалось сказать Вам все, что хотелось бы. Я пишу, чтобы Вы прежде для себя решили, как нам быть. Иначе могу ли я дать Вам ответ? Посудите сами, какой смысл торопиться с ответом, если Вы не знаете обо мне всего? Нет, сначала Вы все обдумаете, так будет лучше.

Знаете, я обычно встречаю рассвет среди цветов. Проснувшись, я первым делом внимательно разглядываю мои цветы, любуюсь каждым листиком, каждым лепестком. Цветы тоже смотрят на меня. Я одинока, как веточка орхидеи, не нашедшая себе ствола-опоры. А Вы вполне могли бы стать для меня такой надежной опорой. Почему же я не спешу с ответом?

Не думайте, что я полюбила Вас потому, что вдове осточертело одиночество и мне захотелось опереться на Ваше плечо. И совсем не потому, что нелегко устоять перед славой победителя, – хотя я жила при прежнем режиме и была свидетельницей его краха. У меня есть более серьезные основания, чтобы полюбить Вас.

Живя в Сайгоне до освобождения, поневоле приходилось задумываться о том, кто они такие, вьетнамские коммунисты, или «вьетконговцы», как их называла здешняя печать. К восемнадцати годам, к тому времени, когда я уже стала студенткой и научилась самостоятельно мыслить, у нас на Юге трудно было сыскать простачка, который бы всерьез верил россказням о том, что вьетнамские коммунисты – жалкие, ничтожные люди. Смешно верить анекдоту, будто «северяне» столь субтильны, что, повиснув вчетвером на хвостике папайи, не в силах переломить этот хвостик. До нас уже доходили слухи, что «вьетконговцы» предпринимают наступательные операции не только за пределами Сайгона, но порой устраивают переполох и на ближайших подступах к городу и появляются даже в самом городе. Они вездесущи, как бесовское наваждение… Мы, обитатели дальнего тыла, привыкли не доверять пропагандистским сказкам, которыми пестрели газеты, мы больше полагались на собственную сообразительность. Так, например, в Сайгоне однажды власти устроили выставку оружия, «захваченного у вьетконговцев». И совсем неожиданно выставка эта заставила нас всех усомниться в разглагольствованиях властей о том, что вьетконговцы слабы – только и знают, что отступать. Мы вдруг поняли, что они сильны, коль скоро у них такое оружие.

Иногда нам устраивали встречи со студентами, бежавшими «с той стороны», с солдатами, кадровыми работниками, «пробравшимися» к нам по горным тропам хребта Чыонгшон. Начиналась шумиха в печати, выступления деятелей литературы и искусства… Посмотреть на этих «вьетконговцев» было любопытно. Их заставляли произносить речи про то, что в Северном Вьетнаме, дескать, «нет свободы», а «интеллигенция, деятели литературы и искусства страдают от репрессий». Нам хотелось не столько послушать, сколько посмотреть на них: зеленые юнцы, у которых вроде бы и нет ничего за душой, выступали с докладами, толковали о свободе, о правах интеллигенции и деятелей литературы и искусства, при этом у них проскальзывало такое понимание сути вопроса, которое приводило нас в изумление. Откровения этих людей, которые «капитулировали, пришли с повинной, вернулись к настоящей жизни», все же помогали нам кое-что узнать о Северном Вьетнаме, о коммунизме, заставляли нас думать, спорить…

На лекциях нас, студентов, беспрестанно пичкали всякими небылицами, но мало кто из нас верил официальным наставникам, разглагольствовавшим с кафедр. Мы куда больше верили газетам и журналам, выходившим в Северном Вьетнаме, которые тайком передавали из рук в руки. Одного парня – он мне очень нравился – бросили в тюрьму только потому, что у него нашли северовьетнамские издания. Он был усердным студентом, не ходил на демонстрации, не проводил бессонных ночей за жаркими спорами, не участвовал в студенческих сходках и не пел революционных песен, но его зверски пытали, потом отправили в тюремную больницу. Там он и умер…

Потом я вышла замуж. Этот питомник орхидей основал мой муж. Помнится, муж как-то показывал мне открытки: на них были орхидеи, выращенные любителями в Ханое, орхидеи, которые выросли в цветнике у самого Хо Ши Мина (теперь я знаю, что эти открытки широко распространялись в Северном Вьетнаме и что Хо Ши Мин увлекался орхидеями уже тогда, когда жил в хижине во дворе бывшей резиденции французского генерал-губернатора в Ханое[41]41
  Имеются в виду первые месяцы после возвращения правительства Демократической Республики Вьетнам в октябре 1954 г.


[Закрыть], еще до того как для него неподалеку был построен деревянный дом на сваях, который сейчас превращен в музей). Муж показывал мне и открытки с орхидеями, которые росли около дома генерала Во Нгуен Зиапа, открытки, на которых были изображены орхидеи, украшавшие дула орудий на танках советского производства, воевавших в Южном Вьетнаме, а один танк был усыпан орхидеями, словно его искусно замаскировали. Орхидеи были на вещевых мешках кадровых работников и солдат, преодолевавших перевалы и переправлявшихся через горные ручьи, орхидеи были в крытых пальмовыми листьями жилых помещениях и в военных штабах секретной зоны Тэйнинь, находившейся на территории, контролируемой Фронтом освобождения, орхидеями маскировали нейлоновые палатки в джунглях…

Я расскажу потом, каким образом эти открытки оказались у моего мужа. Благодаря этим открыткам, пусть не покажется это странным, у меня сложилось свое представление о северянах. Помнится, еще муж рассказывал мне, что некий ханойский любитель орхидей окружил свой садик проволокой с электрическим током, но это не помогло и орхидеи были похищены! Откуда такое пристрастие к цветам у этих людей?

Обмануть меня глупыми баснями про Северный Вьетнам было уже невозможно. Но я не могу сказать, чтобы мы прониклись любовью к нему. Мы относились к нему уважительно, но все же побаивались, считая, что северовьетнамцы слишком далеки от нас, имеют с нами слишком мало общего. Тогда мне бы и в голову не пришло, что я когда-нибудь полюблю коммуниста. Разве можно полюбить человека, которого побаиваешься, с которым не имеешь ничего общего, хотя и уважаешь его. Я уже говорила, что парень, который мне нравился, был замучен в тюрьме. Потом я встретила человека, за которого вышла замуж. Я вышла замуж не по любви (мужа уже нет в живых, и мне не следовало бы так говорить, но что поделаешь, если это правда). Муж был старше меня на семь лет, а обстоятельства в нашей семье были таковы, что мне не приходилось рассчитывать на другие предложения. И я никогда не мечтала о муже министре или генерале. Мне хотелось всего-навсего выйти замуж за самого обыкновенного человека, лишь бы он был порядочным. Мой муж был преуспевающим дельцом, и хотя миллионов у него не было, прилично обеспечить семью он мог. Он хорошо разбирался во многих вопросах, имел обширные связи и был очень привязан к семье. Чего же желать! После того как он стал разводить орхидеи в этом питомнике, наша семья перебралась сюда, подальше от сайгонской сутолоки. Здесь мы жили спокойной жизнью, к тому же в питомнике для каждого нашлось дело.

Мы прожили безбедно до весны 1975 года. В марте – апреле 1975 года в стране развернулись события, которые положили конец нашей тихой мирной жизни. Нас охватил страх, предчувствие беды. И не напрасно: 27 апреля мой муж был зверски убит.

Я овдовела как раз в то время, когда на Юге царила неразбериха, когда одни стремились во что бы то ни стало уехать, сбежать из Вьетнама, а другие, наоборот, возвращались, когда одни тряслись от страха, а другие ликовали. Я носила траур по мужу и мы с сыном не собирались трогаться с места. За нашим городским домом присматривал надежный человек. У меня оставались кое-какие средства, на них мы с сыном смогли бы более или менее сносно прожить еще несколько лет. Я чувствовала, что уже не смогу расстаться с нашими орхидеями, за эти годы я к ним привыкла. Муж вложил в них столько сил, и я с удовольствием ухаживала за ними. Сын тоже возился с ними с утра до ночи, из-за них он даже бросил институт.

Итак, и после освобождения Сайгона мы с сыном продолжали ухаживать за орхидеями, словно ничего не изменилось. Тогда мы, конечно, и не помышляли о расширении питомника. Часть наших работников сбежала, с нами осталось лишь несколько человек. Они продолжали работать отчасти из чувства долга, отчасти потому, что не нашли другой работы. Во всяком случае они мало надеялись на твердый заработок. Получилось так, что основными работниками стали мы с сыном.

И вот однажды у нас появились представители из волости. Среди них оказались люди, с которыми нам довелось познакомиться еще до того, как Юг был освобожден. Представьте себе, мы встретили знакомых, которые при американцах были здесь на нелегальной работе. Иногда они появлялись у нас, мы с мужем встречали их как надо и помогали, чем могли, – они этого не забыли и вот теперь решили навестить меня. Они, оказалось, очень обходительны, бодры и веселы. Мы с сыном поинтересовались дальнейшей судьбой нашего питомника, но они лишь разводили руками: питомник, мол, вам принадлежит, вы и решайте. Конечно, постарайтесь его сохранить, а у местных властей пока на этот счет никаких указаний нет. Судьба вашего питомника в дальнейшем будет решаться городскими властями Сайгона или даже в центре, в Ханое. Мне предложили заняться кое-какой общественной работой, я согласилась. Потом появились представители района, затем города – это была военная администрация. Военные, оказывается, не забыли тот случай, когда после неудачной операции в Сайгоне[42]42
  Имеется в виду наступление на Сайгон отрядов Фронта национального освобождения Южного Вьетнама зимой и весной 1968 г.


[Закрыть] целый отряд укрылся в нашем питомнике вместе с джипом, орудием и минометами. Гости сами напомнили мне об этой встрече, а мне было некогда заниматься воспоминаниями, так как работы у меня было по горло. Дело в том, что отряд уходил из города на рассвете, продолжать путь до наступления темноты не мог, потому-то бойцам и пришлось остановиться у нас. Они нам сказали тогда напрямик, без утайки, кто они такие, и посоветовали не обращать на них внимания и спокойно работать, а сами заняли оборону, скрытно выставив дозоры. Правда, они запретили нам покидать территорию питомника, сказав, что вынуждены будут задержать каждого, кто появится здесь. Мы, конечно, подчинились. К счастью, в тот день к нам не наведался ни один солдат марионеточной армии, хотя вокруг нас располагались укрепленные военные посты. С наступлением темноты отряд двинулся в путь, причем с нами вежливо попрощались, поблагодарив за оказанную услугу.

Один американец по имени Джон Тоффер как-то поинтересовался, почему муж подчинился тогда приказу вьетконговцев. Муж нехотя ответил: «Попробуй не подчинись! Они бы разнесли мой питомник, а нас вряд ли оставили в живых». Тоффер криво усмехнулся и понимающе кивнул. О нем, об этом Тоффере, я расскажу потом подробнее.

После того, как у нас побывали люди из городской администрации, появились представители Вашего ведомства. Они подробно расспросили о состоянии дел, поинтересовались бумагами, каталогами. Я сказала, что намерена отказаться от питомника в пользу государства, так как одной мне заниматься им не под силу. Ваши коллеги ничего мне по этому поводу не сказали, но при очередном визите предложили создать смешанную компанию на следующих условиях: государство выделяет дополнительные средства, меня назначают директором компании, сын будет зачислен в штат, старые рабочие, если захотят, могут остаться, но придется взять еще и новых. Словом, питомник нужно расширять. Он будет передан в ведение экспортно-импортной компании, специализирующейся на цветах и фруктах.

Вы появились в питомнике вместе с Вашими коллегами из экспортно-импортной компании. Потом Вы стали часто наведываться к нам, помогали мне наладить работу на новых принципах. Вы с самого начала относились ко мне с очень большим доверием, а потом полюбили меня. И я полюбила Вас. Мы избегали объяснений и старались сдерживать свои чувства. Я – потому, что не хотела опошлять наши отношения, потому, что привыкла уважать себя, и еще потому, что полюбила Вас по-настоящему. А Вы, почему Вы скрывали от меня свою любовь, хотя это причиняло Вам страдания? Ведь Вы знали, что пользуетесь взаимностью, да? Вам кое-что стало известно?.. Но ведь рано или поздно и Вы, и Ваши коллеги все равно бы узнали… Может быть, Вы все знали обо мне и мучились сомнениями? Может быть, Вы считали меня не той женщиной, которая достойна Вашей любви? Если бы я осталась такой, какой была прежде, я попыталась бы Вам отомстить. Я отомстила бы Вам, расставив любовные сети, из которых нелегко было бы выбраться. Но нет, я теперь совсем другая, да и ни к чему эти уловки, если веришь, что тебя любят. Вы ведь уже готовы были сделать признание… Мне всегда претили легкие, поспешные слова о любви. Выстраданная любовь сильнее. Правда, чем больше страданий доставила нам любовь, тем страшнее признание и приговор. Я не могу больше видеть, как вы страдаете, хотя и делаете вид, что ничто не мешает Вам спокойно работать. В самом деле, почему любовь ко мне должна доставлять страдания? Нет, я не буду делать вид, что ничего не замечаю, не буду дожидаться, когда Вы скажете мне слова любви, потому что я люблю Вас и мне незачем скрывать это.

Вам будет интересно узнать, за что я Вас полюбила.

За Ваше прошлое и за Ваше настоящее. К тому времени, когда мы с Вами познакомились, я уже имела кое-какое, самое общее представление о коммунистах, но очень многое оставалось недоступным моему пониманию. Вы рассеяли мои сомнения, заставили меня поверить в будущее, мне захотелось сотрудничать с Вами. Сначала работа сделала нас друзьями, а потом я полюбила. Я все знаю про Вас: совсем молоденьким парнишкой Вы вступили в армию, при перегруппировке войск Народной армии Юга в 1955 году. Вы были направлены на Север, затем демобилизовались по состоянию здоровья, закончили финансово-экономический институт, работали по специальности, занимались вопросами экономики и внешней торговли и, наконец, были посланы сюда для работы в экспортно-импортной компании. В сорок лет Вы еще не женаты. Когда я спросила, почему Вы не женаты, Вы ответили, что просто случая не представилось.

Вы немногословны, но умеете говорить так, что Вам верят и Вас понимают.

Вы не только вернулись с победой, Вы сумели вселить в других чувство причастности к общей победе. Вы помогли мне разобраться во многих вещах, понять, в чем наша сила, но вместе с тем Вы не боитесь говорить о наших недостатках, упущениях, более того – ошибках. Вы умеете доверять другим и увлекать за собой других.

Наш питомник как будто не очень велик, а сколько он доставляет хлопот, какие трудные вопросы приходится решать! К нам теперь зачастили товарищи из волости, нами интересуется районное начальство и городские власти. Более того, у нас побывал сам премьер-министр Фам Ван Донг, посетил нас и товарищ Ле Зуан. Осматривая наше хозяйство, товарищ Фам Ван Донг довольно улыбался, а потом сказал просто: «Очень, очень нужное дело!» Товарищ Ле Зуан тоже заинтересовался нашей работой.

Но проблем и забот у нас много. К примеру, нужны дополнительные капиталовложения, а где их взять? Нужны деньги, а банк отказывает нам в ссуде. Наши орхидеи действительно необходимы, они ведь не только радуют, они могут стать серьезной статьей экспорта, и давать стране десятки миллионов долларов в год… С одной стороны, к нам поступают заказы из Советского Союза, ГДР и других братских стран. С другой стороны, у нашего города, у нашей страны есть дела и поважнее, чем орхидеи, которые тоже нужно немедленно решать. Финансирующие организации и банки хотят быстрей получить свои проценты, а для того, чтобы поставлять орхидеи на экспорт, нужно выращивать десятки миллионов веточек, на это потребуется еще лет пять. Вот как все сложно!

У меня порой опускались руки, но Вы каждый раз приходили на помощь, подбадривали меня, давали советы. Как же так получается: в будущем наше предприятие обещает давать миллионные прибыли, а пока приходится выколачивать каждое су. Орхидеям требуются удобрения, без них они гибнут, я не могу этого видеть! Но когда Вы рядом со мной, я обретаю веру в себя и в успех нашего дела, мне все трудности становятся нипочем.

Вы стали мне надежной опорой, на Вас можно положиться во всем. Когда возобновились занятия в вузах, Вы уговорили моего сына продолжить учебу. Но сыну больше всего нравится возиться с орхидеями, поэтому Вы раздобыли для него книги об орхидеях, посоветовали ему заняться самообразованием, учить английский. Он считается с Вами, Ваши советы идут ему на пользу. Я так Вам благодарна, что иногда мне, право, хочется плакать. Разве можно было не полюбить такого человека, как Вы?

За что же полюбили Вы меня? Я красива? Пожалуй. Справедливее было бы сказать, что я умею сохранять красоту и ее подчеркивать. Но кто из женщин моего круга при старом режиме занимался еще чем-то, кроме этого? К тому же много таких, которые и моложе и красивее меня и с готовностью увиваются вокруг нового начальства.

Или виною всему тот самый «первородный грех»? В привычках женщин моего круга было при встрече с мужчиной тотчас пускать в ход свои женские чары. Как получилось с Вами? Признаюсь, я кокетничала тонко, не переходя границы, как это и подобает женщине, которой уже за тридцать пять. И, как оказалось, кокетничала не зря… Вы обратили на меня внимание, я Вам понравилась.

Конечно, я знаю, что одним разумом любовь понять нельзя. И все же я обратилась к романам, фильмам, в основном советским или социалистических стран, потому что в Северном Вьетнаме о любви почему-то пишут слишком мало.

Но вернемся к рассказу о моем муже. Он погиб на шоссе при повороте к нашему питомнику, всего метрах в трехстах от него. Погиб от удара ножом в сердце. Его мотороллер «хонда» исчез, портфель был брошен у дороги, деньги тоже пропали, при нем остались только кое-какие бумаги. Мне тогда и в голову не пришло, что это политическое убийство, хотя муж и возвращался от Тоффера. Скорее это походило на убийство с целью ограбления. В те дни, перед освобождением, на шоссе творилось что-то невообразимое, мародеры и грабители буквально свирепствовали. И вот несчастье подстерегло и моего мужа; а он так торопился от Тоффера, чтобы до темноты поспеть домой.

Тогда кругом все были охвачены паникой, шли последние дни апреля 1975 года[43]43
  30 апреля 1975 г. был освобожден Сайгон и марионеточный сайгонский режим капитулировал.


[Закрыть]. А перед этим муж не раз говорил мне, что надо бежать из Вьетнама. Двадцать седьмого вечером он, вернувшись из Сайгона, без обиняков объявил, что надо ехать в Америку и что Тоффер в этом нам поможет.

Помните, Вы еще спросили об этом Тоффере, увидев его имя в списке членов Общества любителей орхидей. Я тогда сказала, что Тоффер свел знакомство с моим мужем именно из-за орхидей и часто наезжал к нам. Он нередко заговаривал со мной, держался изысканно вежливо и тактично. Тоффер владел множеством акций различных сайгонских компаний и трестов.

А Общество любителей орхидей образовалось в 1973 году, оно устраивало выставки цветов, закатывало роскошные пиры. В руководстве общества числились важные персоны сайгонской администрации. Генерал Зыонг Ван Минь[44]44
  Зыонг Ван Минь – впоследствии стал президентом марионеточного сайгонского режима, сменив на этом посту Нгуен Ван Тхиеу за 48 часов до безоговорочной капитуляции, объявленной 30 апреля 1975 г.


[Закрыть], высланный из Сайгона послом в Таиланд, значился председателем общества. Мой муж добился в обществе места секретаря, как мне тогда казалось, для того чтобы расширить свои связи и укрепить свое положение в деловом мире: в те времена в Сайгоне было полным-полно разных обществ и ассоциаций, в которых участвовали американцы и влиятельные люди из крупных фирм и компаний. Национальные общества любителей орхидей раз в три года собираются на свой Международный конгресс. Там устраивают выставки, аукционы растений. Случается, что иные экземпляры продаются за десять тысяч долларов!

Итак, муж настаивал на отъезде. А мне не хотелось. Куда уезжать, зачем? Сказать откровенно, я побаивалась прихода вьетконговцев, но думала, что с моей семьей они не могут поступить жестоко. В самом деле, в чем мы провинились, какое преступление мы совершили? Муж сказал, что при режиме Нго Динь Зьема он служил на флоте инженер-майором. Но это было при Нго Динь Зьеме! Тогда мой муж, морской инженер-механик по образованию, вернулся из Франции и его сразу же мобилизовали на флот. Служба ему быстро опротивела, и он вышел в отставку в те давние времена, когда Нго Динь Зьема еще не сбросили с его президентского кресла, почти двадцать лет тому назад!

Я убеждала мужа, уговаривала, приводила серьезные доводы совсем не потому, что у меня исчез страх перед вьетконговцами, или потому, что я поверила в правое дело революции. Нет, просто мне не хотелось уезжать. Конечно, в Америке мой муж сумел бы завязать связи и неплохо вести свои дела. В ловкости ему не откажешь. Ну, а я? Что бы там делала я? Да и сохранятся ли в этой Америке наши прежние отношения? А сын? В кромешном хаосе Сайгона я все-таки до сих пор умела держать его в руках, но что с ним станет в Америке – неизвестно. Мне хотелось спокойной жизни, хотелось сохранить семью, я страшилась перемен. И из двух зол я выбрала меньшее и решила остаться: будь что будет, но мы на родине!