Текст книги "Избранное"

Автор книги: Ван Нгуен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Случалось, что ему перепадал крупный куш. Двести тысяч того долга удалось выплатить, но зато появились новые долги. Потому что увлечение картами обходилось Хоа весьма дорого – иной раз он загребал большие деньги, но и проигрывался в пух и прах. Порой ему удавалось здорово поживиться на какой-нибудь афере, но потом наступал черный день, когда он оставался с пустыми руками: чтобы ненароком не загреметь в тюрьму, не оскандалиться, приходилось подмазывать, давать взятки. Но при любых обстоятельствах образ жизни семьи не менялся: холодильник, приемник, телевизор оставались на местах, муж разъезжал на мотоцикле «хонда», жена – на «судзуки». А долг тем временем перевалил за четыреста тысяч.

Поэтому Оань устроилась работать на военную базу, аэродром Таншоннят, что неподалеку от Генерального штаба. Здесь ей приходилось каждый день встречаться с американцами, и она старалась держать себя с ними как можно скромнее. Надо сказать, что Оань гордилась своей молодостью, красотой, образованностью: она кончила университет по английскому отделению, бойко говорила по-английски, была начитанна, вполне прилично знала английскую и американскую литературу. К тому же у нее был муж, красавец офицер, и она втайне презирала американских вояк…

Но год назад на аэродроме появились три американских офицера, прибывших из Штатов. Ежедневно встречая Оань на базе, они познакомились с ней, неизменно здоровались и вообще были изысканно вежливы. Янки справлялись о здоровье ее супруга, просили передать подарки детям – кроме малышки Кэм у Оань были еще сын и дочка постарше. И вот как-то раз, придя на службу, Оань увидела на своем письменном столе записку, написанную по-английски.

«Мы хотим пригласить Вас сегодня провести с нами вечер и готовы за это удовольствие заплатить Вам сто долларов. Если Вы согласитесь, просим прийти Вас в восемь часов в отель «Рекс». У входа Вас встретит наш шофер Моро. До встречи сегодня вечером».

Оань была возмущена, она пылала от гнева!.. Схватив записку, женщина разорвала ее на клочки и выбросила в мусорную корзину. «Боже, какие идиоты! – думала она. – Ну все как один, что военные, что штатские, что солдаты, что офицеры. Не успели приехать в страну – й позволяют себе такую наглость. Подлецы!..»

И хотя записка была без подписи, Оань сразу узнала почерк капитана Уильяма, старшего из троих новичков. Они не стеснялись – в записке значилось и название отеля, где они жили, и имя негра – водителя их машины.

Оань сердилась весь вечер, но рассказать о своем неожиданном злоключении было некому. На военной базе со своими сотрудниками не больно поговоришь, а мужа как раз не было дома, он уехал в Дананг. В тот вечер к ней, правда, заходил Лыу, но с ним ей не хотелось быть откровенной. Этот Лыу недавно закончил университет и преподавал в частной школе. Когда он получил повестку о призыве в армию, Хоа достал ему нужные документы, и молодой человек добился отсрочки. С тех пор Лыу стал частым гостем в доме капитана. Хоа и Лыу вместе гуляли, пили, играли в карты, проворачивали темные дела. Кроме того, у Лыу для частых посещений этого дома была еще одна причина, которая недолго оставалась тайной и для Оань, и для Хоа, но оба они считали ее незначительной: Оань очень нравилась молодому человеку. Оань привыкла посвящать Лыу во все свои дела, но на этот раз было затронуто ее самолюбие и женская гордость, – словом, об этом не очень-то удобно говорить с мужчиной, которому нравишься.

На следующее утро на службе ее ждала новая неожиданность: трое офицеров-янки, будто ни в чем не бывало, заглянули к ней, с отменной вежливостью поздоровались, немного поболтали, и у Оань не было повода изменить к ним свое отношение, поэтому она была как всегда любезна. Но, вернувшись после обеда, Оань снова нашла на своем столе записку:

«Сегодня мы готовы предложить Вам двести долларов. Место и время прежние. До встречи вечером».

Оань разорвала и эту записку. Тем не менее игра продолжалась. На следующее утро к ней опять наведались дружелюбные янки, после обеда на столе опять появилось приглашение. И так изо дня в день. Менялась лишь предлагаемая сумма, которая каждый раз возрастала вдвое: пятьсот, тысяча, две тысячи долларов. Оань проводила бессонные ночи, она сердилась, возмущалась, ее охватывали страх и беспокойство. Но всякий раз, когда в ее рабочую комнату входили три американских офицера, Оань приходилось вести с ними вежливую беседу, хотя она старалась быть серьезной и сдержанной.

Женщина решила, что как только вернется муж, она все ему расскажет и попросит подыскать ей другое место. В отсутствие Хоа оставить службу Оань не решалась, потому что не так-то просто было устроиться на эту базу. Ее приняли на службу только по протекции друга Хоа да из уважения к офицерскому чину мужа.

Все эти дни Оань была вне себя от отчаяния и злости. Она злилась на янки, злилась на себя за то, что у нее не хватает смелости прямо сказать этим трем жеребцам, чтобы они прекратили свою дурацкую игру, прогнать их в шею, запретив околачиваться возле ее рабочего стола. Она сердилась на мужа, который обещал быстро вернуться, но почему-то задержался, оставив ее одну в такую трудную пору.

У нее росла обида и на ни в чем не повинного Лыу, потому что не могла поделиться с ним своими заботами, а он зачастил в дом, все выспрашивал и выведывал у нее, чем она так расстроена. К тому же случилось, что у них с Лыу именно в это время сорвалось крупное дельце. Причем сорвалось так, что под ударом оказался не только Лыу, но и, прежде всего, Хоа и сама Оань. Еще раньше Хоа и Лыу установили контакт с шофером, который возил американские товары из торгового порта Сайгона на склады Лонгбинь, что в Биенхоа. Когда капитан уехал в Дананг, шофер сообщил Лыу, что пригонит машину с товаром, как всегда, в условленное место. Казалось, все сулило удачу, компаньоны, Лыу и Оань, уже потирали руки, предвкушая немалый доход. Но стоило Лыу открыть ящики, как вместо товаров он обнаружил там пулеметы, правда, в разобранном виде. И тут, как на беду, подоспела патрульная машина военной полиции. Лыу удалось скрыться. Оань, наблюдавшая за происходившим из окна кафе, тоже вовремя сумела уйти. Взяли только шофера, бедняге надели наручники и препроводили в полицейский участок. Лыу и Оань исправно носили ему передачи, но чтобы вызволить его из рук полиции, требовались немалые деньги. Парня надо было выручать во что бы то ни стало, потому что на суде все могло открыться, и тогда всей компании не миновать бы тюрьмы, особенно тяжко пришлось бы капитану Хоа.

У несчастной Оань на душе кошки скребли, но она, приходя на службу, старалась держаться, как и прежде, естественно и с достоинством, чтобы никто из окружающих ничего не заподозрил. Иной раз ее терзало искушение, особенно в тот день, когда, вернувшись с обеда, она увидела оставленную американцами записку, где стояла цифра «две тысячи». Ночью, лежа без сна, она со злостью гадала, какой будет следующая сумма: четыре тысячи или пять? Не отдавая себе в том отчета, Оань машинально подсчитывала: пять тысяч долларов по обменному курсу соответствуют восьмистам пятидесяти тысячам сайгонских донгов. Почти миллион!.. На эти деньги можно купить свободу для шофера, да еще и расплатиться с долгами… А потом… Потом начать новую, спокойную жизнь, растить детишек. Те деньги, о которых супруги могли только мечтать, теперь буквально сами плыли ей в руки…

Подобные мысли не в первый раз мучили Оань, потому что в Сайгоне все на свете определялось деньгами. И когда ей в первый раз предложили сто долларов, она не могла не подсчитать, что это целых шестнадцать или семнадцать тысяч донгов, то есть ее двухмесячное жалованье!.. Но, размышляя, высчитывая, она одновременно еще больше возмущалась бесстыдством и коварством янки, которые воображают, что за деньги можно купить все.

На следующий день после того, как цена за вечер в компании веселых американцев достигла двух тысяч, они все трое, как обычно, заявились в ее рабочую комнату. Последовали приветствия, шутки, а потом Уильям вдруг спросил Оань:

– Ваш муж скоро возвращается, не так ли?

Ей не очень-то хотелось поддерживать светскую беседу с этими наглецами, и она разговаривала, не поднимая головы от бумаг.

– Да, – холодным тоном проронила она.

– Вообще-то он должен был уже давно вернуться, не так ли? – наседал Уильям.

Оань молчала.

– Не сегодня-завтра он вернется, – многозначительно произнес янки. То ли он говорил это самому себе, то ли своим приятелям, – Оань сделала вид, что ее это не касается. Но когда они ушли, ей стало не по себе. Ясное дело, они торопят ее, шантажируют, намекая на возвращение мужа. Негодяи!

После обеда Оань нашла записку: «Мы готовы предложить Вам пять тысяч долларов». Она разорвала бумажку, не дочитав до конца. Еще никогда она не была так сердита! И решила, с завтрашнего же дня, не дожидаясь возвращения мужа, бросить службу. Ничего, для нее найдется другое место, а отсюда надо бежать, бежать без оглядки!..

Тем не менее, несмотря на столь решительное настроение, Оань после ужина долго занималась своим туалетом, потом переоделась в аозай[37]37
  Аозай – женское национальное вьетнамское платье, под которое носятся широкие штаны, обычно белого цвета.


[Закрыть], попросила сестру приглядеть за домом и ребятишками и, усевшись на «хонду», выехала из дому. В голове не было ни единой мысли, только встречный ветер трепал ее волосы. «Хонда» точно сама подвезла ее к отелю «Рекс». Здесь у входа ждал Моро, который проводил женщину в номер к американцам. Она оставалась у них два часа с небольшим. В начале одиннадцатого, перед тем как Оань покинула гостиницу, Уильям отсчитал ей пятьдесят стодолларовых бумажек. Опустив голову, она схватила пачку ассигнаций и кинулась к двери, стремглав сбежала по лестнице, вскочила на мотоцикл и умчалась домой, не заметив Моро, стоявшего у входа в отель и глядевшего ей вслед.

На следующий день Оань вышла на службу, и трое американских офицеров по заведенной привычке заглянули к ней; они держались свободно, дружелюбно, любезно. Через два дня домой вернулся Хоа, он не обнаружил в жене никаких перемен. И только один Лыу заметил, что с Оань стряслась какая-то беда, он часто заходил к ней, и во взгляде его она читала тревогу. Оань стала избегать молодого учителя.

Оань обменяла часть долларов на донги и вручила их Лыу, чтобы тот вызволил из полиции шофера. Потом она заплатила самые неотложные долги, затратив на все две тысячи долларов. Оставшиеся три тысячи женщина припрятала. Оань была полна решимости пожертвовать всей суммой, чтобы расквитаться с долгами. Она хотела уговорить мужа бросить карты и темные аферы. Она мечтала оставить службу, ибо в Сайгоне любая женщина, состоящая на службе, обязательно попадет если не в постель к янки, то к какому-нибудь другому гнусному типу. Конечно, семье придется туго, ведь не так-то просто воздержаться от неразумных трат, вести хозяйство экономно, словом, жить На одно капитанское жалованье.

Оань всегда грезила о спокойной, честной жизни, но теперь, когда необходимые средства были в ее руках, перед ней возник трудноразрешимый вопрос: как объяснить мужу, откуда у нее взялись столь большие деньги. Ей и так пришлось нелегко, пока удалось растолковать Хоа, где она достала две тысячи долларов. Что же будет, когда муж узнает о новых трех тысячах? Тяжких подозрений не избежать.

После того злосчастного вечера вокруг Оань ничего не переменилось, по-иному на нее стали смотреть только двое – Лыу и Моро. Лыу она избегала, а при встречах держалась с ним холодно. Ну а Моро смотрел на Оань с жалостью, презрением и тайным вожделением. Но какое ей было дело до него? Он всего лишь жалкий негр, которого презирают белые американцы и даже такие, как Оань, ни во что не ставят.

Прошла неделя. Однажды в рабочую комнату к Оань вошел Уильям и безо всяких вступлений сказал:

– Мы возвращаемся в Штаты.

Оань подняла голову и вдруг почувствовала, точно тяжкая гора свалилась с ее плеч. И хотя после того вечера янки всегда держались с нею подчеркнуто вежливо, словом, как и прежде, Оань испытывала не только стыд, при каждой встрече с ними ее охватывал страх, словно над ней нависла неотвратимая угроза. И вот они убираются восвояси! Оань, сдерживая радость, склонилась к бумагам.

– Когда же вы уезжаете? – спросила она.

– Послезавтра.

Осталось каких-то два дня, подумала Оань, встрепенувшись от счастья.

– Вы уезжаете все трое? – спросила она опять.

– Да, все трое. Мы прибыли во Вьетнам по одному контракту.

Итак, Оань разом избавится сразу от трех подлецов!

Она хотела было спросить, не едет ли вместе с ними и Моро, но подумала, что это будет для нее слишком большая удача. К тому же Моро рядовой, а у них иные сроки службы в этой стране, чему офицеров-специалистов. И Моро останется, как проклятое напоминание о совершенном ею грехе!..

Но ее мысли прервал Уильям.

– Мы возвращаемся, миссис, и просим вас вернуть нам наши деньги, – сказал он.

– Какие деньги? – испуганно воскликнула Оань.

– Те самые пять тысяч долларов, – невозмутимо уточнил янки.

Несчастная женщина сразу ощутила горечь во рту, уши вдруг у нее заложило, а перед глазами пошли цветные круги.

– О чем вы говорите? – в растерянности пролепетала она.

И тут Уильям извлек из кармана какой-то предмет, завернутый в черную бумагу, и протянул Оань.

– Этот презент стоит пяти тысяч, я вас уверяю, – произнес янки с расстановкой.

Оань дрожащими руками развернула бумагу: там оказалась проявленная узкоформатная пленка. Не в силах сдерживать дрожь, она поднесла пленку к глазам и стала рассматривать, потом, обмякнув, откинулась назад, бросила свернувшуюся ленту, с брезгливостью оттолкнув ее от себя. На пленке был запечатлен тот самый вечер: Оань входит в номер к американцам в гостинице «Рекс», янки здороваются с ней, усаживают ее на кровать, она снимает с себя аозай…

Уильям тщательно свернул пленку и бережно завернул ее в бумагу.

– Как видите, пленка стоит таких денег…

Силы оставили Оань, она лишь машинально отвечала на вопросы американского офицера:

– Но у меня нет с собой никаких долларов.

– Ничего, – утешил ее янки, – мы улетаем через день, у нас еще есть время. Вы принесете деньги завтра.

– Я уже израсходовала, у меня осталось только…

– Сколько?

– Три тысячи.

– Говорите правду, ведь прошла всего неделя! – крикнул он, но, увидя жалкую гримасу Оань, понял, что она не лжет, и смягчил свой тон:

– Ладно, приносите завтра три тысячи.

Наутро они появились в обычное время, на этот раз все трое, и сзади маячил еще Моро.

Не ожидая вопроса, Оань вынула деньги и протянула их капитану Уильяму. Тот деловито взял пачку ассигнаций, неторопливо пересчитал: их оказалось тридцать стодолларовых бумажек, в тех самых купюрах, которые он собственноручно вручил Оань неделю назад. Янки сунул деньги в нагрудный карман, извлек пленку, однако не отдал ее Оань.

– Поскольку вы остались должны нам две тысячи, то вот это… – сказал он и поднял сверток, потом, обернувшись, позвал: – Эй, Моро! Моро!

Офицеры-янки расступились, пропуская вперед чернокожего солдата. Уильям дал ему пленку и продолжал:

– Это пока остается у Моро. Он не уезжает, служить ему здесь еще долго. Когда у вас будут деньги, вернете две тысячи долларов Моро и получите пленку. Не так ли, Моро?

Оань не слышала, что говорил Моро, что он отвечал белым. Все случившееся с ней казалось ей невероятным кошмаром. Она теряла рассудок… Но спектакль на этом не кончился. Уильям, обращаясь к Моро, продолжал:

– Теперь все в руках Моро. – Голос капитана Уильяма звучал саркастически. – Наш приятель Моро – большой чудак, он, надо думать, так привык к своей бедности, что две тысячи долларов, должно быть, ему не понадобятся. Потребует ли он их от вас, миссис, или удовлетворится чем-то другим, это уж, как говорится, дело вашего с ним общего согласия. Не так ли, дорогой Моро? Что же касается нас, то мы выходим из игры.

Янки дружно захохотали и, распрощавшись, направились к двери. Бедную женщину била дрожь, она ничего не слышала, ничего не понимала: вроде бы благовоспитанные люди, не забыли попрощаться с ней, пожелали ей доброго здоровья, удачи, попросили передать привет Хоа и милым детишкам… Вконец обессиленная, женщина опустилась на стул, ей хотелось бежать отсюда, но ноги сделались вдруг ватными, она не могла даже двинуться с места…

В полдень, придя домой на обед, Оань ни крошки не взяла в рот, а после на службу не вернулась, сославшись на плохое самочувствие. Хоа сделал вид, что не придает значения жалобам жены, уехал на службу. Однако остался Лыу, обедавший у них в доме. Он вошел к Оань в комнату и стал умолять ее, чтобы она не скрывала от него ничего и рассказала, что с ней случилось. Потерявшая контроль над собой Оань не в силах была нести свой позор и чистосердечно во всем ему призналась.

Но беда одна не ходит. Хоа, заподозривший что-то неладное, вернулся в тот день со службы раньше времени и, пройдя прямо в комнату жены, застал ее в слезах сидящей рядом с Лыу. Не желая, чтобы подозрения пали на верного Лыу, Оань не стала скрывать от Хоа своих злоключений.

Последовал скандал и развод. Хоа забрал двух старших детей и отбыл в Фунюан. У Оань осталась младшая дочь. Ей не хотелось возвращаться к своим родным, и она попросила Лыу снять для нее этот домик неподалеку от моста.

Оань оставила службу на аэродроме. Больше она не встречала Моро, но при одном воспоминании о том, что он еще здесь, во Вьетнаме, ее снова охватывал страх, сердце начинало отчаянно колотиться, к горлу подступала дурнота. Хотя, казалось, чего ей бояться: Хоа обо всем знает, семьи у нее теперь нет. После всего случившегося Лыу перестал участвовать в темных махинациях Хоа. Молодой учитель опять сошелся со своими бывшими однокашниками по университету и в начале 1968 года, когда Фронт освобождения организовал то самое мощное наступление на Сайгон, Лыу вместе с членами студенческой ассоциации и буддийских групп оказывал помощь населению, пострадавшему от военных действий. А во время второго наступления на Сайгон Лыу взялся за оружие.

Что касается Моро, то он чуть не сгорел на аэродроме Таншоннят во время новогоднего наступления. Это был кромешный ад! Пылали самолеты, автомашины, склады, дома. Много американских вояк и марионеток нашли тогда свою смерть. Моро повезло, он отлежался в траншее возле гаража. Через три дня он выбрался с аэродрома, прихватив с собой листовку, обращенную к американским солдатам: эти листовки разбрасывали бойцы Фронта освобождения.

Эти события заставили Моро задуматься о войне, о белом расизме, об американской агрессии, о многом другом.

Я разговаривал с Моро, он многое понял, перечувствовал. «В американской армии мы, негры, всего лишь наемники, – говорил он. – Белые нанимают нас, чтобы мы убивали. Здесь, во Вьетнаме, они посылают нас убивать вьетнамцев. Они втягивают нас и во все свои грязные дела… Взять хотя бы, к примеру, ту же историю с миссис Оань. Я ведь слышал своими ушами, как те трое обсуждали эту шутку. Если бы миссис Оань согласилась сразу на сто долларов, то они поступили бы с ней честно, конечно, по их разумению. Но миссис Оань не пошла на это, тогда они разозлились. И чем дальше, тем больше приходили в ярость, пока не решили ее опозорить. Господа офицеры полагают, что для женщины нет страшнее позора, чем спать с негром. Поэтому они оставили мне эту пленку и сказали, что у миссис Оань никогда не будет двух тысяч долларов и она обязательно придет ко мне».

После новогодних дней 1968 года, чудом избежав смерти, Моро разыскал домик у моста, где теперь жила Оань. Когда негр появился у порога, Лыу решил, что тот явился шантажировать Оань, и чуть было не убил беднягу. Хорошо, Моро успел сказать, что пришел отдать просто так эту проклятую пленку. Потом Моро и Лыу подружились. Вместе они вырыли подземное убежище, где спрятался Моро. У него остались талоны в американский военный магазин, он поддерживал связь с солдатами-неграми, которые и снабжали его консервами, печеньем и прочим. Вот и вся история.

А война между тем шла своей дорогой. Ушли и мы к новым сражениям за счастье наших соотечественников, за счастье таких парней, как Лыу, и таких брошенных офицерских жен, как Оань, и таких американцев, как чернокожий Моро.

1969

Перевод И. Глебовой.

В ТУМАННОМ ДАЛАТЕ

Оговорюсь заранее: я до сих пор не женат вовсе не оттого, что решил держаться уговора, заключенного моим отцом и дядюшкой Ха, когда сам я был еще ребенком. Просто так сложились мои обстоятельства.

В пятьдесят пятом, тринадцатилетним подростком отправили меня на Север. И в следующем же году я уехал в Советский Союз, в Москву; поселился я там в интернате для учеников-вьетнамцев, занимался по школьной программе и учился в техникуме. После выпускных экзаменов был послан продолжать образование на геодезический факультет. Вот и прожил я в дружеской стране девять лет подряд. Окончив институт, вернулся на родину, а три года спустя меня снова направили за границу – на сей раз в Чехословакию – учиться в аспирантуре. Возвратился я, и вскоре началось весеннее наступление семьдесят пятого года; операция «Хо Ши Мин» завершилась освобождением Сайгона и всего Юга.

Так прошли годы. Не то чтобы мне некогда было и подумать о женитьбе, обзаведенье семейством. Нет, меня целиком захватила другая страсть – живопись. Рисованием увлекся я с малолетства, когда был на Юге, в партизанской зоне. Тогда, само собою, это ни к чему не привело. Но потом, студентом уже, встретил я настоящего художника – он вел у нас курс начертательной геометрии и был профессором Института имени Сурикова. Заметив мое пристрастие к живописи, он привязался ко мне и рекомендовал в одну из студий своего института. Вот я и стал, кроме общеобразовательных дисциплин и геодезии, заниматься еще и живописью. Рисовал днем и ночью. Получу диплом геодезиста, совсем уж было решил я, и попрошусь остаться в Москве года на два-три, закончу курс и в Художественном институте. Но к тому времени янки развязали ожесточенные военные действия не только на Юге, но и на Севере. А в войну каждый человек на счету, мог ли я, зная об этом, задерживаться за границей. Я вернулся домой и начал преподавать в Ханойском политехническом институте; затем, как я говорил уже, меня послали в Чехословакию – учиться в аспирантуре. Древняя Прага вновь пробудила во мне страсть к живописи. Как знать, не это ли мое увлечение не оставило места для матримониальных планов?

Приехав из Праги, я был назначен на работу в управление геодезии и картографии при канцелярии премьер-министра. Вскоре был освобожден Далат, в этом городе находился картографический отдел Генштаба марионеточной сайгонской армии. Наши военные картографы сразу освоили его архивы, и материалы, собранные ими, были использованы при проведении операции «Хо Ши Мин». А на следующий год меня самого командировали в этот картографический центр вместе с группой специалистов из канцелярии премьер-министра, они должны были изучить различные стороны положения в Далате.

На мою долю выпало не так уж много работы. Покончив с делами, я получил разрешение съездить к себе на родину в Биньтхуан. Сами-то родители мои были выходцы из Куангбиня, но судьба занесла их сюда, в Биньтхуан; отец работал письмоносцем на почте в Хоада, здесь-то я и родился.

Места эти запомнились мне сплошными песчаными пустошами, похожими на побережье Куангбиня. Перед тобой, если стать лицом к морю, нескончаемые желтые дюны; а позади тоже пески, только белые, убегают к самой опушке невысокого леса, окаймляющего подножие Долгих гор – Чыонгшон. Дорога номер один, достигнув здешних мест, тянется меж рядами тамариндов и малолюдными деревушками. Почтовое отделение Хоада помещалось в прямоугольном кирпичном домике у обочины. За ним притулился домишко еще поменьше, крытый листьями пальмы, где жили отец с матерью.

Теперь ничего этого я не нашел. Проехав Виньхао и Шонглаунгшонг, за перекрестьем дорог в Фанрикыа по обе стороны шоссе видишь стоящие чуть не вплотную дома, – правда, тоже небольшие, одноэтажные, и лишь за базаром Лэу начинаются настоящие широкие улицы с домами в два и три этажа, заслонившими напрочь безлюдные и пустынные прежде береговые пески. Виды эти ничуть меня не обрадовали, здесь не сохранилось и следов моего детства. Родителей давно уже не было в живых, да и из родни никого не осталось. Так что задерживаться мне было незачем.

Рядом с почтой стоял когда-то еще один кирпичный домик – такой же приземистый, только чуть подлиннее, в нем было две комнаты. Там помещалась больница Хоада. Неподалеку, тоже на задворках, ютился другой крытый листьями домишко, тут жил дядюшка Ха с женой; оба работали в больнице: он – санитаром, она – уборщицей. На безлюдье, среди песков и тамариндов, семьи наши как-то сразу сблизились, подружились и во всем помогали друг другу. Тем временем нагрянула революция, потом началась война с французами. Отец сперва работал у нас, в Хоада, потом ушел воевать. Мы с матерью остались дома. Она ходила теперь по утрам в Фанрикыа, покупала у рыбаков свежую рыбу и со всех ног поспешала на базар перепродать улов; на скудную выручку ее мы жили вдвоем и платили за мое обучение. Дядюшка Ха с женой тоже остались было на старом месте, но затем перебрались в Фантхиет. Сам я тогда, по малости лет, ничего толком не понял; а когда мне пошел восьмой год, мать умерла, и отец забрал меня в партизанскую зону. Со временем он объяснил мне, что дядюшка Ха был оставлен в Хоада для подпольной работы, но попал под подозрение, за ним начали слежку, и, чтобы избавиться от нее, дядюшка с женой переехали в Фантхиет. Там у них родилась дочь, была она младше меня лет на пять или шесть. Сам я ее никогда не видел, знал только ее имя – Лан.

На партизанской базе я стал учиться дальше и выполнял всякую мелкую работу: клеил конверты, бегал с бумагами по учреждениям. Потом меня вместе с другими детьми кадровых работников и революционеров удалось переправить на Север. В последнюю ночь отец наставлял меня и говорил о разных вещах, которые я не должен был забывать. В том числе, он рассказал и про семью дядюшки Ха. Оказывается, перебравшись в Фантхиет, он продолжал работать на нас. Доставал в аптеке, куда он устроился продавцом, лекарства и пересылал их партизанам. Отец как раз и поддерживал с ним связь. Однажды дядюшку арестовали, но хозяин аптеки дал взятку, кому следует, и его отпустили. Отец обещал, как только представится случай, сообщить мне адрес дядюшки Ха, чтобы я мог посылать им с женой письма. Но исполнить эту его просьбу я так и не смог: через два года отец, шедший на задание в Тхаптям, попал в засаду и был убит.

Помню, в ту давнюю ночь он все расхваливал мне семейство дядюшки Ха. Они, мол, из бедняков, как и мои родители; потом судьбы наших семей сложились по-разному, но все мы боремся с врагом. Я у отца с матерью единственный сын, и Лан у дядюшки с тетушкой тоже единственная дочь, поэтому отцы наши уговорились породниться, выдав нас друг за друга. Тогда я пропустил его слова мимо ушей, но потом, вспоминая наш разговор, находил их забавными и трогательными. Надо же, ну и старики, – вроде оба революционеры, воевали, мой отец, ко всему вдобавок, партиец, кадровый работник, а все рассуждают на старый лад. Но я каждый раз волновался, представляя себе, как родитель мой вызывает тайком дядюшку Ха в лес или на прибрежные дюны и они, обсудив очередное задание, долго уговариваются – истовые мечтатели – о том, как устроить получше наше будущее…

Впрочем, я и сам иногда предавался иллюзиям. Ни разу не видев Лан, я никак не мог представить, какова же она воочию. Помню, правда, отец говорил, мол, у себя, в Фантхиете, она тоже ходит в школу, очень усердна, послушна. Я с удивительной ясностью восстанавливал в памяти обличье дядюшки Ха и его жены, какими они были в пору нашего соседства, но ухищрения эти ничуть не помогали мне воссоздать внешность их единственной дочери. И все-таки я иногда спрашивал себя: как же мы встретимся потом с Лан?.. Я воображал ее бесстрашной подпольщицей, диверсанткой, партизанкой, действующей в городке Фантхиет. Был еще один вариант: Лан удалось вырваться за кордон оккупантов, она – активистка, видный работник. Мы случайно встречаемся с нею на партизанской базе в освобожденном районе во время делового совещания и, разговорившись, вдруг узнаем друг друга… Временами я допускал и такую мысль: она уже замужем, обзавелась детьми; муж ее – наш боевой соратник. А что, если он просто адвокат, врач или делец? Или – это были уже крайние предположения – служит в сайгонской армии, в полиции, в охранке? Он – штаб-офицер, генерал? Ну, а сама Лан – не приохотилась ли к легкой жизни? Не избрала ли какое-нибудь недостойное занятие: скажем, стала певичкой, спекулянткой? Или ее закружил и унес мутный поток преступности и разврата, бурлящий в оккупированных городах?.. Но, честно говоря, я редко задумывался обо всем этом, всплывает мимолетное воспоминанье и тотчас исчезает. Чаще всего щемящие мысли о доме приходили в Москве по вечерам, когда на заснеженную землю опускались сумерки. И еще я, бывало, тосковал по родным местам, встречая рассвет на Карловом мосту над Влтавой и любуясь молоденькими пражанками. Словом, и я лелеял иногда радужные мечты!..

Приехав после стольких лет отсутствия в Хоада, я попытался, конечно, навести справки о дядюшке Ха и его семействе. Но ничего не узнал и решил: ладно уж, доеду до Фантхиета. Там я, наконец, выяснил, что сам дядюшка Ха умер, а жена его перебралась в Далат.

Я вернулся в Далат. До отъезда моей группы в Ханой оставалась еще целая неделя. Разузнав адрес тетушки Ха, я отправился ее навестить. Отыскать ее было проще простого – она жила в предместье Датхань, неподалеку от центра. Правда, я никак не ожидал увидеть такой внушительный особняк, крытый черепицей, прямо – загородная вилла посреди участка, как принято здесь, с цветочными клумбами, с двориком перед фасадом, садом и огородом. Потом уже, после долгих расспросов, я узнал: дядюшка Ха, выйдя из тюрьмы, расхворался и умер, а тетушка, она поначалу так и осталась в Фантхиете, приторговывала по мелочам – из Фантхиета возила в Далат на продажу рыбный соус, а обратно везла цветы, овощи. После пятьдесят четвертого года, не желая подвергаться преследованиям за то, что мужа ее при французах не раз арестовывали и даже сажали в тюрьму, она переехала в Далат насовсем. Занялась всерьез цветочной да зеленной торговлей и со временем обзавелась участком и домом. Внешне тетушка Ха переменилась – не узнать. По-прежнему добрая и сердечная, она постарела, поседела, зато располнела и разрумянилась; куда только подевалась былая ее изможденность и худоба…