Текст книги "Карл Смелый, или Анна Гейерштейнская, дева Мрака"

Автор книги: Вальтер Скотт

ГЛАВА X

 
Небо не даровало нам способности
Отличать сновидение от действительности.
Сон, полный обманчивых видений,
Мрачную действительность превращает
в радужный мир…
И часто, отняв от человека сообразительность,
Заставляет его грезить с открытыми глазами.
 

Неизвестный

Призрак Анны Гейерштейнской прошел мимо Артура гораздо быстрее, нежели мы об этом передали. В ту самую минуту, как молодой англичанин, стремясь преодолеть овладевшее им уныние, поднял голову с тем, чтобы осмотреться вокруг своего поста, она показалась на мосту, прошла в нескольких шагах от часового, на которого даже не взглянула, и поспешным, но твердым шагом направила свой путь к лесу.

Хотя Артур и имел приказание не окликать известных ему людей, идущих из замка, а останавливать только приближающихся к нему, то было бы естественно, если бы он из одной только учтивости сказал несколько слов девушке, прошедшей мимо его поста. Но внезапность, с которой она явилась, лишила его на минуту языка и движения. Ему показалось, что его собственное воображение, создав этот призрак, представило внешним его чувствам образ и черты той, которая занимала его ум; и он сохранил молчание, руководясь отчасти той мыслью, что видимое им существо бестелесно и не принадлежит к реальному миру.

Не менее того было бы естественно и Анне Гейерштейнской хоть чем-нибудь показать, что она замечает молодого человека, который провел довольно долгое время под одной с ней кровлей, часто танцевал с ней и провожал ее на прогулках, но она не подала никакого виду, что узнает его и даже не удостоила его взглядом, проходя мимо; глаза ее были устремлены на лес, к которому она шла легким твердым шагом, и она скрылась уже между деревьями, прежде чем Артур успел опомниться и решиться, что ему делать.

Первым его чувством была досада на самого себя за то, что он дал ей пройти, не окликнув ее, когда при этом необыкновенном появлении в такое время и в таком месте он бы мог оказать ей свою помощь, или, по крайней мере, дать какой-нибудь совет. Чувство это на несколько секунд так сильно им овладело, что он побежал было к тому месту, где видел исчезнувший край ее одежды, и, произнося ее имя так громко, как ему позволяло опасение произвести в замке тревогу, он заклинал ее воротиться хоть на одну минуту и выслушать его. Он не получил никакого ответа и, когда ветви деревьев начали сплетаться над его головой и закрывать от него лунный свет, он вспомнил, что оставил свой пост и подвергнул своих спутников, положившихся на его бдительность, опасности нечаянного нападения.

Итак, он возвратился к воротам замка, еще более запутавшись в своих сомнениях и беспокойстве, нежели прежде, когда только что вступил на часы. Напрасно спрашивал он у самого себя, с каким намерением такая скромная молодая девушка, такая искренная в своем обхождении, поступки которой до сих пор казались такими обдуманными и осторожными, могла выйти ночью, подобно какой-нибудь романтической искательнице приключений, находясь в чужой земле и в подозрительном соседстве; он не допускал такого истолкования, которое могло бы быть предосудительно для Анны Гейерштейнской, считая ее неспособной сделать что-нибудь такое, чего бы мог стыдиться ее друг. Но сопоставляя смущение, в котором он видел ее вечером, с необыкновенным выходом ее из замка, без провожатого и без охраны, в такой час, Артур поневоле заключил, что ее побудили к тому важные и, как более казалось вероятным, неприятного рода причины. «Я буду ждать ее возвращения, – сказал он самому себе, – и если она доставит мне случай, докажу ей, что около нее находится человек, который по долгу чести и благодарности готов пролить за нее кровь свою, если этим может избавить ее от малейшей неприятности. Это не романтическая мечтательность, за которую благоразумие имело бы право упрекнуть меня, но только то, что я должен сделать, если не хочу отказаться от всякого права на имя честного и благородного человека».

Но едва только молодой человек утвердился в этой решимости, против которой, по-видимому, нечего было сказать, как мысли его взяли другое направление. Он рассудил, что Анна, может быть, пошла в близлежащий город Базель, куда ее накануне приглашали и где дядя ее имел друзей. Правда, это был очень неподходящий час для исполнения такого намерения, но Артур знал, что швейцарские девушки не боятся ходить одни даже ночью и что Анна пошла бы по своим горам при лунном свете гораздо дальше, чем было расстояние между их ночлегом и Базелем, чтобы, например, повидаться с больной приятельницей или ради какой-нибудь иной подобной надобности, следовательно, набиваться к ней в доверенность было бы назойливостью, а не доказательством преданности. Притом же, если она прошла мимо него, не обратив ни малейшего внимания на его присутствие, то, очевидно, она не желала сделать его своим поверенным; и очень вероятно, что она не подвергалась никаким опасностям, для устранения которых могла бы понадобиться его помощь. В таком случае он, как благоразумный человек, обязан был пропустить ее обратно, не останавливая и не расспрашивая, а предоставя ей самой вступить с ним в разговор… или петь, как она признает за лучшее.

Другая мысль, свойственная эпохе, к которой относится наш рассказ, пришла на ум Артуру, хотя и не произвела на него сильного впечатления. Призрак этот, так похожий на Анну Гейерштейнскую, мог быть обманом зрения или одним из тех таинственных, поэтических призраков, о которых так много преданий рассказывалось во всех странах, а особенно в Швейцарии и в Германии. Внутреннее непостижимое чувство, не допустившее его подойти к красавице, что по-настоящему ему следовало бы сделать, удобно объяснялось предположением, что его человеческая природа отказалась от общения с существом совершенно других свойств. Некоторые выражения базельского депутата также намекали на то, что замок этот посещается существами другого мира. Но хотя всеобщая в ту эпоху вера в явление духов препятствовала англичанину совершенно отвергать их существование, однако наставления его мудрого и неустрашимого отца приучили Артура никогда не считать сверхъестественными таких вещей, которые можно было объяснить обыкновенными законами природы; поэтому он без труда удалил от себя всякое чувство суеверного страха, овладевшее им на минуту при этом ночном приключении. Наконец он решился не делать больше насчет этого никаких предположений, напрасно только возбуждавших в нем беспокойство, и терпеливо ожидать возвращения прелестного призрака, которое если и не вполне объяснит эту тайну, то, по крайней мере, оно, как казалось Артуру, могло быть единственным средством, чтобы хоть сколько-нибудь прояснить ее.

Остановившись на этом намерении, он начал прохаживаться взад и вперед так далеко, как позволяла ему обязанность, не сводя глаз с той части леса, где исчез драгоценный для него призрак. Он забыл, что поставлен на часы совсем не для того, чтобы только караулить ее возвращение. Но он был выведен из этой задумчивости отдаленным шумом в лесу, ему показалось, что он слышит звук оружия. Помня свой долг и чувствуя всю важность исполнения его для отца и для спутников, Артур остановился на том месте временного моста, где ему удобнее было защищаться, и начал наблюдать за приближающейся опасностью. Стук оружия и шагов послышался ближе – копья и шишаки показались из-за зеленого леса, блистая при лунном свете. Но по исполинскому росту легко можно было узнать идущего впереди Рудольфа Донергугеля, что уверило Артура, что это возвращающийся обход. Когда он подошел к мосту, пароль и отзыв были надлежащим образом взаимно опрошены. Отряд Рудольфа один за одним вошел в замок, он приказал разбудить товарищей, с которыми намеревался идти во второй обход и распорядился, чтобы пришли сменить Артура, срок караула которого на мосту кончился. Последние слова его были как бы подтверждены глухим, отдаленным звоном городских часов в Базеле, печальный гул которых, раздавшись по полям и над лесами, возвестил наступление полуночи.

– Что, товарищ, – сказал Рудольф, обращаясь к англичанину, – холодный воздух и долгий караул не возбудили в тебе желания подкрепить себя пищей и отдохнуть? Или ты все еще намерен идти со мной в обход?

Говоря правду, если бы Артуру был предоставлен выбор, он бы остался на прежнем месте, чтобы видеть возвращение Анны Гейерштейнской из ее таинственного путешествия. Но ему нелегко было найти к этому предлог, и в то же время он не хотел дать гордому Донергугелю малейшее подозрение, что он уступает в крепости или неутомимости кому-нибудь из горных жителей, его товарищей. Итак, он нисколько не поколебался и, вручив свой бердыш сонному Сигизмунду, который вышел из замка, зевая и потягиваясь, как человек, которого разбудили в самом крепком и сладком сне, сказал Рудольфу, что, оставаясь при прежнем своем намерении, он готов идти с ним в обход. К ним скоро присоединились прочие, составляющие дозор, между которыми находился Рюдигер, старший сын унтервальденского землевладельца. Когда они дошли до опушки леса, Рудольф приказал троим идти с Рюдигером Бидерманом.

– Ты отправишься кругом влево, – сказал ему Рудольф, – а я пойду вправо, и мы вскоре сойдемся в условленном месте. Возьми с собой одну из собак. Я оставлю у себя Вольф-Фангера, который так же хорошо примется за бургундца, как и за медведя.

Рюдигер, согласно отданному ему приказанию, отправился со своим отрядом влево. Рудольф, выслав одного из своих людей вперед и поставя другого в арьергарде, приказал третьему идти вместе с ним и с Артуром для составления главной силы дозора. Поместив своего ближайшего спутника в таком расстоянии, чтобы можно было свободно разговаривать, Рудольф обратился к англичанину по-приятельски, как дозволяла ему недавняя их дружба:

– Ну, король Артур! Что думает ваше британское величество о нашей швейцарской молодежи? В состоянии ли она заслужить себе награду на играх и на турнирах? Или ее нужно причислить к трусливым корнуэльским витязям?

– Относительно воинских игр и турниров я ничего не могу сказать, – отвечал Артур с жаром, – так как мне не случалось видеть швейцарца на лошади и с копьем в руке. Но если принять в соображение могучие члены и неустрашимые сердца, то скажу, что ваши храбрые швейцарцы не уступят никому в какой бы то ни было стране, где уважается сила и отвага.

– Славно сказано, юный англичанин, – вскричал Рудольф, – знай же, Что и мы о вас имеем такое же хорошее мнение, чему я тебе сейчас представлю доказательство. Ты только что упомянул о лошадях. Я очень мало знаю в них толку; однако думаю, что ты не купишь себе коня, видев его только под попоной или закрытого седлом и уздой, но верно захотел бы посмотреть его без всякой сбруи и на свободе.

– Конечно так, – отвечал Артур. – Ты говоришь как уроженец Нового Йорка, который считается самой веселой областью нашей веселой Англии.

– В таком случае, скажу тебе, – прибавил Рудольф Донергугель, – что ты знаешь наших швейцарских юношей только лишь наполовину, потому что ты видел их только в рабской покорности старейшинам или в их горных играх, где хотя и можно показать свою силу и ловкость, но из чего ты не мог судить о мужестве и непоколебимости, которыми эта сила и эта ловкость руководятся в важных случаях.

Швейцарец хотел этими замечаниями возбудить в чужестранце любопытство. Но англичанин слишком был занят призраком Анны Гейерштейнской, еще так недавно прошедшим мимо него в полночный час, для того чтобы охотно вступать в разговор, содержанием своим совершенно чуждый тем мыслям, которые его волновали. Однако он сделал над собой усилие и учтиво, но немногословно отвечал, что он не сомневается в том, что уважение его к швейцарцам, как к старым, так и к молодым будет расти по мере того, как он будет более узнавать их.

Он замолчал, и Донергугель, может быть досадуя, что ему не удалось возбудить его любопытства, шел подле него, также не говоря ни слова. Артур, между тем, обдумывал, должен ли он сообщить своему спутнику обстоятельство, занимающее его мысли. Ему пришло на ум, что родственник Анны Гейерштейнской, давно знающий все ее семейство, может ему что-нибудь объяснить.

Но он чувствовал непреодолимое отвращение к необходимости говорить со швейцарцем о таком предмете, который касался Анны Гейерштейнской. Что Рудольф старательно искал ее благосклонности, это не подлежало никакому сомнению; и хотя Артуру во всех отношениях следовало бы отказаться от соперничества с ним, тем не менее он не в состоянии был перенести мысль, что соперник его может иметь успех, и не иначе, как с болью услыхал бы произносимое им ее имя.

Может быть, именно вследствие этой тайной раздражительности Артур, хотя и старавшийся сколь возможно скрывать и обуздывать волновавшие его чувства, питал, однако, непреодолимую неприязнь к Донергугелю, чье откровенное, но иногда слишком грубое дружелюбие смешивалось с какой-то надменностью и властолюбием, очень не нравившимися гордому англичанину. Он отвечал на дружбу швейцарца с равной искренностью, но ему часто приходила охота унизить и уменьшить его самонадеянность. Обстоятельства их поединка не давали швейцарцу ни малейшего повода считать себя победителем, и Артур не считал себя принадлежащим к отряду швейцарских юношей, которыми Рудольф командовал по общему согласию. Филипсону так было не по вкусу это притязание Рудольфа на превосходство, что даваемый ему в шутку титул короля Артура, на который он, Артур, не обращал даже внимания, когда шутя его величали так сыновья Бидермана, казался ему обидным, если Рудольф позволял себе эту же вольность; так что он часто был в затруднительном положении человека, который внутренне сердится, не имея никакого предлога для того, чтобы обнаружить свое неудовольствие. Без сомнения, корнем всей этой скрытной неприязни было чувство соперничества, но в этом чувстве Артур сам себе не смел признаться. Оно, однако, было достаточно сильно, чтобы отбить у него охоту рассказать Рудольфу о ночном приключении, которое так его интересовало, и так как он не поддержал разговора, начатого его спутником, то они шли друг подле друга молча, беспрестанно оглядываясь вокруг себя, исполняя этим свою обязанность ревностных караульных.

Они прошли с милю по лесу и по полю, сделав довольно большой круг для удостоверения, что между ними и развалинами Графслуста нет никакой засады. Вдруг старая собака, которую вел передовой швейцарец, остановилась и глухо заворчала.

– Что ты это, Вольф-Фангер? – сказал Рудольф, подходя к ней. – Что ты, старый товарищ? Разве ты уж больше не умеешь отличать друзей от неприятелей? Подумай хорошенько… ты не должен на старости лет утратить свою славу. Обнюхай-ка еще раз.

Собака подняла голову, обнюхала кругом воздух, как будто понимая, что сказал ее господин, и в ответ начала махать хвостом и головой.

– Видишь ли, – сказал Донергугель, погладя ее мохнатую шерсть, – не худо подумать; теперь ты распознаешь, что это свой.

Собака, опять замахав хвостом, побежала по-прежнему вперед; Рудольф же возвратился на свое место, и товарищ его сказал ему:

– Вероятно, к нам навстречу идет Рюдигер с товарищами, и собака чутьем узнала их приближение.

– Вряд ли это Рюдигер, – сказал Донергугель, – обход его вокруг замка больше нашего. Однако кто-то приближается, Вольф-Фангер опять ворчит. Посмотри хорошенько во все стороны.

Между тем как Рудольф приказывал своему отряду быть в готовности на случай нападения, они вышли на открытую лужайку, на которой поодаль друг от друга росли старые исполинские сосны, которые казались еще выше и чернее обыкновенного от своих густых, мрачных вершин, заслоняющих бледный свет луны.

– Здесь, по крайней мере, – сказал швейцарец, – мы сможем ясно видеть все, к нам приближающееся. Только я полагаю, – прибавил он, осмотревшись вокруг себя, – что это волк или олень перебежал через дорогу и собака слышит его след; видишь ли, она остановилась – должно быть так; теперь опять пошла вперед.

Действительно, собака побежала далее, обнаружив некоторые признаки сомнения и даже боязни. Однако она, по-видимому, успокоилась и теперь как обычно продолжала свой путь.

– Это странно, – сказал Артур, – мне кажется, что-то шевелится в этих кустах… там, где терновник и орешник окружают эти большие деревья.

– Я уже минут пять смотрю на эти кусты и ничего не вижу, – сказал Рудольф.

– Воля твоя, – отвечал молодой англичанин, – а я что-то видел, именно в то время, когда ты занимался собакой. И с твоего позволения я пойду осмотреть эти кусты.

– Если бы ты был под моим начальством, – сказал Донергугель, – то я велел бы тебе остаться здесь. Если это неприятель, то нам необходимо быть всем вместе. Но ты в нашем дозоре волонтер и потому имеешь право располагать собой как пожелаешь.

– Покорно благодарю, – отвечал Артур и быстро бросился вперед.

Он, конечно, в эту минуту чувствовал, что поступает ни по правилам вежливости, как частное лицо, ни по уставам субординации, как воин, и что он на это время обязан повиноваться начальнику отряда, в который он добровольно вступил. Но, с другой стороны, предмет, им виденный, хотя издали и неясно, казалось, имел сходство с удаляющейся Анной Гейерштейнской, в том виде, как она исчезла из глаз его, часа за два перед тем, в густоте леса. Непреодолимое любопытство, побуждающее его удостовериться, точно ли это была она, заставило его позабыть все другое.

Прежде чем Рудольф успел сказать хоть одно слово в возражение, Артур был уже на половине дороги к кустам, за которыми, как издали казалось, человеку нельзя было спрятаться иначе как припав к земле. И потому всякий белый предмет, имеющий вид и величину человека, думал он, должен тотчас обнаружиться между редкими ветвями и листьями этих кустарников. К этим рассуждениям присоединялись еще другие мысли. Если это была Анна Гейерштейнская, которую он вторично видел, то она, вероятно, сошла с открытой дороги, чтобы не быть замеченной; и какой повод, какое право он имел обращать на нее внимание дозора?.. Насколько он заметил, девушка эта не только не поощряла искательств Рудольфа, но старалась их избегать и если терпела их, то лишь из одной вежливости, ничем не показывая ему своего расположения.

Итак, прилично ли было тревожить ее в этой уединенной прогулке, конечно, странной, судя по времени и по месту, но которую именно по этой причине она, может быть, желала скрыть от человека, ей несимпатичного? Не могло ли даже быть, что Рудольф найдет средство извлечь выгоду для своих иначе не принимаемых искательств, имея в своих руках тайну, которую красавица желала скрывать?

Между тем как эти мысли занимали Артура, он остановился, устремив глаза на кустарник, который от него находился на расстоянии около шестидесяти шагов; и хотя он смотрел на него с предельным вниманием, но какой-то внутренний голос говорил ему, что благоразумнее всего возвратиться к Рудольфу и сказать ему, что зрение его обмануло.

Пока он был в нерешительности, идти ли ему вперед или воротиться назад, предмет, им уже виденный, опять показался близ кустарника, подвигаясь прямо к нему и представляя, как прежде, совершенное сходство с чертами лица и с одеждой Анны Гейерштейнской. Это привидение, так как по времени, месту и внезапности появления он скорее мог принять его за призрак, нежели за действительность, поразило Артура до ужаса. Призрак прошел в очень близком от него расстоянии, не сказав ему ни слова, не обнаружив ничем, что узнает или видит его, и взяв вправо от Рудольфа и трех его спутников, опять исчез между деревьями.

Еще более непостижимые сомнения овладели тогда умом молодого человека. Он не раньше пришел в себя, как услыхав голос швейцарца: «Что ты это, король Артур?.. Спишь ты или ранен?»

– Ни то, ни другое, – сказал Филипсон, собравшись с духом, – я только очень удивлен.

– Удивлен? Чем же это, ваше величество?

– Оставь свои шутки, – сказал Артур с некоторым нетерпением, – и отвечай мне как рассудительный человек. – Попалась ли она тебе навстречу? Видел ли ты ее?

– Видел ли я ее? Да кого? – спросил Донергугель. – Я никого не видал и готов дать клятву, что и тебе также никто не попадался, потому что я почти все время не спускал с тебя глаз. Если ты кого-нибудь заметил, то отчего же ты не закричал нам?

– Оттого, что это была женщина, – отвечал, запинаясь, Артур.

– Женщина! – повторил презрительно Рудольф. – Клянусь честью, король Артур, если бы я не видал доказательства твоего мужества, то подумал бы, что сам ты не храбрее женщины. Странно, что какая-нибудь тень ночью или пропасть днем приводят в трепет такого храброго человека, каким ты себя столько раз показал…

– И каким я всегда покажу себя, если потребуют обстоятельства, – прервал англичанин, уже вполне овладев собой. – Но клянусь тебе, что если я обнаружил страх, то он порожден не земным существом.

– Пойдем вперед, – сказал Рудольф, – мы не должны забывать о безопасности наших друзей. Явление, о котором ты говоришь, может быть, есть не что иное, как хитрость, которой хотят отвлечь нас от исполнения нашей обязанности.

Они пошли через освещенную луной площадку. Минутное размышление совершенно привело Артура в себя, и вместе с тем у него явилась неприятная мысль, что он выставил себя в странном и неприличном виде перед тем человеком, которого ему менее чем всякого другого хотелось бы иметь свидетелем своей слабости.

Представив себе отношения, существующие между ним, Донергугелем, Бидерманом, его племянницей и прочими членами их семейства, вопреки недавно принятому им намерению, он внутренне убедился в том, что долг повелевает ему донести своему начальнику, которому он сам себя подчинил, о явлении, виденном им два раза в продолжение ночной его службы. Тут могли быть какие-нибудь семейные обстоятельства – исполнение обета или другая подобная тому причина, по которой поступки этой молодой девушки объяснятся для ее родственников. Притом же он был здесь на службе, и под этой тайной могла скрываться опасность, которую должно предупредить или принять против нее меры; во всяком случае, товарищ его имел право быть извещенным о том, что он видел. Нужно полагать, что это новое намерение Артура родилось в такую минуту, когда чувство долга и стыд при мысли о выказанной им слабости перевесили личное его расположение к Анне Гейерштейнской. Расположение это было также немного охлаждено той таинственной неизвестностью, которой происшествия минувшей ночи покрыли, как густым туманом, прелестный образ Анны.

Между тем как мысли Артура приняли это направление, Рудольф, помолчав несколько минут, сказал:

– Полагаю, любезный товарищ, что будучи твоим начальником, я имею право требовать от тебя подробного донесения о том, что ты видел, тем более что это должно быть что-нибудь важное, если оно могло так сильно встревожить человека такого твердого, как ты. Но если, по твоему мнению, общая безопасность позволяет сохранить в тайне виденное тобой до нашего возвращения в замок и если ты предпочитаешь донести об этом самому Бидерману, то скажи мне, и я не только не стану принуждать тебя быть со мной откровенным, но дам тебе позволение оставить нас и тотчас возвратиться в замок.

Это предложение тронуло за самую чувствительную струну того, кому оно было сделано. Безусловное требование доверительности, может быть, вызвало бы отказ, но скромный и дружелюбный вызов Рудольфа совершенно согласовался с настоящим расположением духа нашего англичанина.

– Вполне сознаю, гауптман, – сказал он, – что я обязан сообщить тебе о том, что я два раза видел в эту ночь; но в первом случае этого не требовал долг мой; при вторичном же явлении я так был изумлен, что даже и теперь едва могу найти слова для объяснения.

– Прошу тебя, объясни мне, в чем дело? Мы, швейцарцы, не любим терять время на то, чтобы разгадывать загадки…

– А то, что я сообщу тебе, есть действительно загадка, – отвечал англичанин, – и загадка такая, которую я сам не в состоянии разрешить. В то время, когда ты отправился в первый твой обход вокруг развалин, – продолжай он, несколько запинаясь, – появившаяся из замка женщина перешла через мост, миновала мой пост, не произнеся ни единого слова, и исчезла во мраке леса.

– А! – вскричал Донергугель, не дав больше никакого ответа.

– Пять минут тому назад, – продолжал Артур, – та же самая женская фигура вторично прошла мимо меня, показавшись из-за этих кустов и деревьев, и так же исчезла, не сказав мне ни слова; сверх того, знай, что это явление имело стан, лицо, походку и одежду родственницы твоей, Анны Гейерштейнской.

– Довольно странно, – сказал Рудольф с недоверчивостью, – но я не стану сомневаться в истине твоих слов, так как по вашим рыцарским понятиям на севере ты бы счел это смертельной обидой. Позволь мне только заметить, что у меня такие же глаза, как твои, и я не сводил их с тебя ни на минуту. Мы были не дальше ста шагов от места, где я нашел тебя, остолбеневшего от изумления. Как же мы не видали того, что видел ты?

– На это я не в состоянии отвечать. Может быть, глаза твои не были обращены на меня в то мгновение, когда призрак мне явился – может статься, он был видим – как, говорят, случается при сверхъестественных явлениях – одному только мне.

– Поэтому ты полагаешь, что это видение – призрак, сверхъестественное явление?

– Что я могу на это сказать? – возразил англичанин. – Церковь наша допускает возможность таких вещей; и, конечно, гораздо естественнее считать это явление призраком, чем думать, что Анна Гейерштейнская, милая и благовоспитанная девушка, пойдет в лес в такую ночную пору, когда безопасность и приличия требуют, чтобы она оставалась в своей комнате.

– Ты судишь справедливо, – сказал Рудольф, – однако носятся слухи, хотя мало кто любит говорить о них, будто бы Анна Гейерштейнская не во всем такова, как прочие девушки, и будто ее видывали в таких местах, куда ей трудно бы попасть без посторонней помощи.

– Как! – вскричал Артур. – Так молода, так прекрасна и уже в связи с врагом рода человеческого! Не может быть.

– Я не говорю этого, – возразил Донергугель; – но теперь не имею времени подробнее объясниться. По возвращении в Графслустский замок я найду случай больше тебе сказать. Теперь же я взял тебя с собой в обход с той главной целью, чтобы представить тебя нескольким друзьям, которых тебе приятно будет узнать и которые желают с тобой познакомиться – здесь мы должны найти их.

Сказав это, он повернул за угол массивного утеса, и совершенно неожиданное зрелище представилось глазам Артура.

Под навесом наклонной скалы горел большой огонь, вокруг которого сидело или лежало человек пятнадцать молодых людей в швейцарской одежде, но с пышными украшениями из золота и серебра, ярко блестящими при свете пылающего огня. Багровые лучи его отражались на серебряных кубках, переходивших кругом из рук в руки вместе с бутылками. Аргур заметил также остатки пиршества, которое, по-видимому, только что кончилось.

Пирующие весело вскочили со своих мест, увидя подходящего Донергугеля с товарищем. Они тотчас узнали его по росту и приветствовали титулом гауптмана или начальника, изъявляя при этом пламенный восторг, но в то же время удерживаясь от всяких шумных восклицаний. Радушие их показывало, что они очень рады приходу Рудольфа, а осторожность давала знать, что он пришел и должен быть принят тайным образом.

На общие приветствия он отвечал:

– Благодарю вас, мои отважные друзья. Пришел ли сюда Рюдигер?

– Ты видишь, что его еще нет, – сказал один из молодых людей, – а то бы мы удержали его здесь до твоего прихода, храбрый гауптман.

– Его, верно, что-нибудь задержало в обходе. Нам также встретилось препятствие, однако мы явились раньше него. Я привел к вам, друзья, того храброго англичанина, о котором говорил, что было бы желательно принять его в члены нашего отважного товарищества.

– Милости просим, мы очень ему рады, – сказал один молодой человек, который по богато вышитой одежде светло-синего цвета казался предводителем, – еще больше того рады, если он принес с собой сердце и руку, готовые участвовать в нашем подвиге.

– В этом я порукой, – отвечал Рудольф. – Налейте вина и выпьем за успех нашего славного предприятия и за здоровье нашего нового сообщника.

Между тем как кубки наполняли превосходным вином, какого Артуру еще не случалось пить в этих странах, он рассудил, что, до вступления в это общество неплохо было бы узнать тайную цель союза, в который, по-видимому, его так сильно желали принять.

– Прежде чем я обяжусь вступить в ваш круг, милостивые государи, если вы этого желаете, позвольте мне спросить вас о цели и о свойстве предприятия, в котором я буду участвовать? – сказал Артур.

– Зачем ты привел его сюда, – сказал Рудольфу человек в синем платье, – не объяснив ему всего подробно?

– Не беспокойся об этом, Лоренц, – возразил Донергугель, – я его хорошо знаю. Итак, да будет тебе известно, любезный друг, – продолжал он, обращаясь к англичанину, – что мы с товарищами решились теперь же объявить свободу швейцарской торговли и, если будет нужно, сопротивляться до последней капли крови всем беззаконным притеснениям наших соседей.

– Понимаю, – сказал молодой англичанин, – и ваше посольство отправляется к герцогу Бургундскому для переговоров об этом предмете.

– Послушай, – возразил Рудольф, – нужно полагать, что этот вопрос решится кровью раньше, чем мы увидим августейшую и всемилостивейшую особу герцога Бургундского. Если уж по его воле нас не пустили в Базель, вольный город, принадлежащий империи, то нам должно ожидать гораздо худшего приема, когда мы вступим в его владения. Мы даже имеем причины думать, что мы уже подверглись бы его ненависти, если бы не содержали надежной охраны. Со стороны Ла-Ферета приезжали всадники осматривать наши посты, и если бы они не нашли нас в готовности, то, конечно, напали бы на нас на нашем ночлеге. Но если нам удалось избавиться от них ночью, то мы должны принять меры для завтрашнего дня. С этой целью несколько молодых людей из города Базеля, возмущенные малодушием городских старшин, решились присоединиться к нам, чтобы загладить бесчестие, которым трусость и отказ в гостеприимстве их старейшин покрыли их родину.

– Что мы и сделаем прежде, чем солнце, которое взойдет через два часа, скроется на западе, – сказал молодой человек в синем платье; все окружающие его тихо, но энергично изъявили свое одобрение.

– Милостивые государи, – сказал Артур, когда они замолчали, – позвольте мне напомнить вам, что посольство, к которому принадлежит Рудольф, отправлено с миролюбивой целью и что составляющие охранную стражу его должны избегать всего, что может воспламенить раздор, который обязано оно погасить. Нельзя ожидать оскорблений в землях герцога, потому что права посланников уважаются всеми образованными народами, а сами вы, верно, не дозволите себе ничего предосудительного.