355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Вальтер Скотт » Карл Смелый, или Анна Гейерштейнская, дева Мрака » Текст книги (страница 14)
Карл Смелый, или Анна Гейерштейнская, дева Мрака
  • Текст добавлен: 24 сентября 2016, 04:23

Текст книги "Карл Смелый, или Анна Гейерштейнская, дева Мрака"


Автор книги: Вальтер Скотт



сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

ГЛАВА XIV

Нет, я не соглашусь с этим ужасным условием, пока обоих нас не подвергнут пытке…


– Этот рог что-то очень слабо протрубил, – сказал Гагенбах, поднимаясь на вал, с которого видно было происходящее за воротами. – Кто там приближается, Килиан?

– Два человека с лошаком, ваше превосходительство, и, как мне кажется, купцы.

– Купцы? В своем ли ты уме? Вероятно, ты хотел сказать – погонщики. Слыхано ли, чтобы английские купцы ходили пешком с таким малым багажом, который помещается на одном лошаке? Это какие-нибудь нищие цыгане или те люди, которых французы называют шотландцами. Бездельники! Я их поморю здесь голодом за то, что у них тощие кошельки.

– Не спешите так заключать, ваша светлость, – возразил Килиан, – маленькие тюки могут вмещать в себя дорогие вещи. Но богаты они или бедны, во всяком случае, это те самые люди, по крайней мере, судя по приметам, – старший из них стройный мужчина со смуглым лицом, лет пятидесяти пяти, с проседью в бороде; младший – двадцати двух или двадцати трех лет, ростом выше первого, красивой наружности, без бороды, со светло-русыми усами.

– Впустить их, – сказал Гагенбах, повернувшись, чтобы сойти с вала, – и отвести их в таможенную камеру для дознания.

Отдав этот приказ, он сам тотчас отправился в назначенное им место. Это была комната, устроенная в огромной башне при восточных воротах, где находились клещи и другие орудия пытки, которыми жестокий Гагенбах мучил пленников, вымогая от них добычу или какие-нибудь сведения. Он вошел в эту слабо освещенную комнату, имеющую высокий, готический потолок с прикрепленными к нему веревками и петлями, представлявшими страшное зрелище, с различными орудиями пытки из заржавленного железа, висящими вокруг по стенам или разбросанными по полу.

Слабый луч света, проникающий сквозь одну из многочисленных бойниц, пробитых в стенах, упадал прямо на высокого смуглого человека, сидящего в самом темном углу этого страшного вертепа. Черты лица его были правильны и даже красивы, но в высшей степени суровы. На этом человеке было красное платье, а вокруг плешивой головы его вились густые, черные кудри, уже начинавшие седеть. Он чистил и точил широкий двоеручный меч совсем особенного рода и гораздо короче тех, которые, как мы уже говорили, употребляли швейцарцы. Он так прилежно занимался своим делом, что вздрогнул от испуга, когда вдруг со скрипом отворилась тяжелая дверь; меч выпал у него из рук и с сильным шумом упал на каменный пол.

– А! Заплечных дел мастер, – сказал Гагенбах, входя в комнату пыток, – ты приготовляешься к исполнению своей обязанности.

– Слуга вашей светлости всегда должен быть к этому готов, – отвечал палач. – Но узник наш, верно, недалеко, я заключаю это по падению меча моего, что всегда означает присутствие того, кому определено почувствовать на себе его острие.

– Правда, пленники близко, Франциск, – возразил комендант, – но предчувствие твое на этот раз обмануло тебя. Это такие ничтожные люди, для которых достаточно доброй веревки, а твой меч жаждет одной только благородной крови.

– Тем хуже для Франциска Штейнернгерца, – сказал человек в красном платье, – а я надеялся, ваша светлость, что по всегдашнему вашему ко мне расположению вы сделаете меня сегодня дворянином.

– Дворянином! – вскричал его начальник. – Не с ума ли ты сошел? Тебя дворянином?

– А почему же не так, господин Арчибальд фон Гагенбах? Мне кажется, что имя Франциск Штейнернгерц фон Блутакер[Франциск Кровавая Пашня.], законным образом заслуженное, столько же прилично дворянину, как и всякое другое. Что вы так удивляетесь? Когда человек моего ремесла исполнит свою суровую обязанность над девятью преступниками благородного происхождения, срубая каждому голову с одного удара, то не имеет ли он права на освобождение от всяких податей и на дворянскую грамоту?

– Так говорит закон, но я думаю, что это скорее сказано в насмешку, нежели серьезно, так как до сих пор никому еще не вздумалось требовать исполнения этого закона.

– Тем больше славы, – сказал исполнитель правосудия, – для того, кто первый потребует почестей, заслуженных острым мечом и искусной рукой. Я, Франциск Штейнернгерц, буду первым дворянином из моего сословия, если отправлю на тот свет еще одного имперского рыцаря.

– Ты ведь всегда был у меня на службе, не правда ли? – спросил Гагенбах.

– При каком же другом повелителе, – отвечал палач, – я бы мог иметь такую постоянную работу? Я исполнял все ваши приговоры над преступниками с тех пор, как выучился сечь плетьми, пытать и владеть этим верным оружием, и никто не может сказать, что я когда-либо давал промах с первого удара и принужден был наносить второй. Тристрам Опиталь и его знаменитые подручные Птит-Андре и Труаз-Эшель[Малыш-Андре и Три-Ступеньки – действующие лица исторического романа Вальтера Скотта «Квентин Дорвард» – исполнители приговоров при Людовике XI.] – новички в сравнении со мной по. искусству владеть благородным мечом, насчет же удавок и кинжалов, употребляемых в походе, я бы постыдился соперничать с ними; эти подвиги недостойны человека, желающего возвыситься до почестей дворянства.

– Ты большой мастер своего дела, и я этого не оспариваю. Но не может быть, чтобы нынче, когда дворянская кровь становится такой редкой в этих странах, где гордые мужики повелевают рыцарями и баронами, я был бы виновником пролития такого количества ее.

– Я перечту всех казненных по именам и титулам, – сказал Франциск, развернув пергаментный свиток и начав читать его со своими замечаниями. – Первый был граф Вилиам Эльверсгое; над ним я сделал мой первый опыт – прекрасный молодой человек! И умер, как истинный христианин.

– Помню, он ухаживал за моей любовницей, – сказал Арчибальд.

– Он умер в день Св. Иуды, в лето 1455 года, – сказал палач.

– Продолжай, только без означения годов, – сказал его начальник.

– Господин фон Штокенборг…

– Он угнал у меня стадо рогатого скота, – заметил Гагенбах.

– Людовиг фон Ризенфельд… – продолжал исполнитель правосудия.

– Этот влюбился в жену мою, – прибавил Арчибальд.

– Три молодых помещика Ламмербургские – вы в один день лишили их отца всех его детей.

– А он лишил меня всех поместьев, следовательно, мы с ним сочлись. Ты не имеешь нужды продолжать, – прибавил он, – я верю твоему счету, хотя он несколько и пахнет кровью. Но я считал казнь этих трех молодых людей за одну.

– Вы напрасно так изволили полагать, – сказал палач, – они стоили трех добрых ударов этому верному мечу.

– Пусть будет так, и упокой Господи души их, – сказал Гагенбах. – Но твое честолюбие должно еще повременить: гости, прибывшие к нам сегодня, годятся только в тюрьму и в петлю, а уж самое большое – для пытки, поэтому с ними ты не заслужишь никаких почестей.

– Плохое же мое счастье. А я видел во сне, что вы сделали меня дворянином… и притом же падение моего меча…

– Выпей бутылку вина и забудь свои предвещания.

– С вашего позволения, я этого не сделаю. Пить до полудня значило бы подвергать опасности верность руки.

– Так молчи же и исполняй свою обязанность.

Франциск поднял свой упавший меч, почтительно обтер с него пыль и, отойдя в угол комнаты, встал, опершись обеими руками на эфес своего рокового оружия.

Почти в ту же минуту Килиан вошел с пятью или с шестью солдатами; они вели обоих Филипсонов, у которых руки были связаны веревками.

– Подайте мне стул, – сказал комендант крепости и с важностью уселся перед столом, на котором лежало все нужное для письма. – Кто эти люди, Килиан, и зачем они связаны?

– Если это будет угодно вашей светлости, – отвечал Килиан с глубочайшим подобострастием, совершенно непохожим на ту фамильярность, с которой он говорил со своим господином наедине, – то мы сочли нужным, чтобы эти чужестранцы не были представлены вам вооруженные, и когда мы потребовали от них, чтобы они оставили свое оружие при входе в ворота, по заведенному у нас порядку, то этот молодец вздумал противиться. Я, однако, сознаюсь, что он тотчас отдал свое оружие, когда отец приказал ему это.

– Это ложь! – вскричал Артур, но, повинуясь сделанному отцом знаку, он тотчас замолчал.

– Милостивый государь, – сказал Филипсон, – нам, как чужестранцам, неизвестны уставы этой крепости, мы англичане и не привыкли переносить личные оскорбления, почему надеемся, что вы извините нас, узнав, что мы были, без всякого объяснения, грубым образом вдруг схвачены, неизвестно кем. Сын мой, по молодости своей, сгоряча схватился было за оружие, но тотчас, по моему приказанию, остановился и не только не нанес удара, но даже не успел еще обнажить меч. Что касается меня, то я купец, привыкший повиноваться законам и обычаям земель, в которых я торгую; находясь во владениях герцога Бургундского, я уверен, что законы его справедливы и рассудительны. Он могущественный и верный союзник Англии, и находясь под покровительством его законов, я ничего не опасаюсь.

– Гм! Гм! – произнес Гагенбах, приведенный в некоторое смущение хладнокровием англичанина и, может быть, вспоминая, что Карл Бургундский, когда только не овладевали им страсти (как в делах со швейцарцами, которых он ненавидел), желал слыть справедливым, хотя и строгим государем. – Эти слова красноречивы, но они не могут оправдать дурных поступков. Вы буйно обнажили меч против солдат герцога, стоявших в карауле.

– Вы слишком сурово изволите принимать, милостивый государь, самый простой поступок. Но если вы уж расположены с такой строгостью судить нас, то обнажение меча, или, вернее сказать, намерение обнажить его в укрепленном городе, может быть наказано денежной пеней, и мы готовы заплатить ее, если это вам угодно.

– Вот еще какой глупый баран, – сказал Килиан палачу, подле которого он остановился, несколько отдаляясь от прочих, – он сам подставляет свою шерсть для стрижки.

– Однако этим он вряд ли выкупит свою шею, – отвечал палач, – потому что мне в прошедшую ночь снилось, что повелитель наш сделал меня дворянином, а по падению моего меча я узнал, что это тот самый человек, благодаря которому я получу дворянское достоинство. Он должен сегодня доставить работу моему мечу.

– Какой ты честолюбивый дурак! – сказал Килиан, – ведь этот человек не дворянин, а купец – островитянин – ничего более, как английский торгаш.

– Ты ошибаешься, потому что ты никогда не видал людей, близких к смерти!

– Не видал? – сказал Килиан. – А разве я не был в пяти больших сражениях, не считая множества мелких драк и стычек?

– Это еще не доказывает храбрости. Всякий будет сражаться, если его поставить лицом к лицу с врагом. Самая дрянная собачонка и сидящий на навозе петух сделают то же. Но тот истинно храбр и благороден, кто может смотреть на эшафот и на плаху, на священника, читающего ему отходную, и на палача, меч которого уже готов сразить его во цвете жизни, как на вещи самые обыкновенные, и таков человек, стоящий теперь перед нами.

– Справедливо… – отвечал Килиан, – но этот человек не имеет у себя перед глазами таких страшных приготовлений, он только видит нашего знаменитого повелителя, Арчибальда фон Гагенбаха.

– А тот, кто видит Гагенбаха, если он сколько-нибудь рассудителен и прозорлив, разве не видит за его спиной палача и меча? Уж, конечно, этот пленник, – продолжал Франциск, – очень хорошо это чувствует, и спокойствие, обнаруживаемое им вопреки такому убеждению, доказывает, что он благородного происхождения. Если это не так, то пусть я никогда не буду дворянином.

– Кажется, что наш начальник на этот раз хочет изменить самому себе, – возразил Килиан, – он смотрит на него с улыбкой.

– Если это случится, то ты никогда не верь мне, – сказал человек в красном платье, – в глазах Гагенбаха я вижу нечто, предвещающее кровь, это так же верно, как и то, что созвездие Собаки предвещает чуму.

Между тем, как эти слуги Гагенбаха таким образом разговаривали между собой в сторонке, господин их старался запутать пленников хитрым допросом относительно дел их в Швейцарии, связей с Бидерманом и причины их поездки в Бургундию, на что Филипсон отвечал ясным и удовлетворительным образом, исключая последней статьи. Он говорил, что отправлялся в Бургундию по своим торговым делам, товары его были в распоряжении коменданта крепости, который мог удержать их все или часть из них, смотря по тому, насколько дозволит ему это ответственность перед его государем. Но дело его с герцогом Бургундским было тайное, относительно некоторых особенных статей торговли, в чем участвовали вместе с ним и другие люди. – Одному только герцогу, – прибавил он с твердостью, – могу я сообщить это дело, и кто поступит дурно со мной или с моим сыном, тот неизбежно навлечет на себя гнев герцога.

Гагенбах был смущен твердостью пленника и несколько раз советовался с бутылкой, своим неизменным оракулом в затруднительных случаях. Филипсон беспрекословно вручил ему список всех своих товаров, которые имели в себе нечто столь привлекательное, что Гагенбах буквально пожирал их глазами. Пробыв несколько времени в глубоком размышлении, он поднял голову и произнес следующее:

– Вам должно быть известно, господин купец, что по воле герцога никакие швейцарские товары не провозятся через его владения; между тем как по собственному вашему признанию, вы провели несколько времени в этой земле и сопутствовали людям, называющим себя швейцарскими депутатами, поэтому я имею причины думать, что эти драгоценные товары скорее принадлежат им, чем такому бедному человеку, каким вы кажетесь, и если бы я согласился на денежное удовлетворение, то триста золотых монет не были бы слишком большой пеней за ваш дерзкий поступок; после чего вы можете отправляться с вашими остальными товарами куда вам угодно, только не в Бургундию.

– Но именно в Бургундию и к самому герцогу я должен ехать, – сказал англичанин. – Если я не попаду туда, то путешествие мое бесполезно, и герцог, конечно, прогневается на тех, которые бы меня задержали. Я должен сказать вашей светлости, что государь ваш уже извещен о моем путешествии и, вероятно, прикажет строго расследовать, где и кем я был остановлен.

Гагенбах молчал, приискивая средства, как бы удовлетворить свое корыстолюбие, не подвергая себя опасности. Подумав минут пять, он вновь обратился к своему пленнику.

– Ты очень решительно рассказываешь свою историю, любезный друг, но я тем не менее должен держаться данного мне приказания не пропускать из Швейцарии товаров. Что, если я возьму под стражу лошака и багаж твой?

– Я не могу сопротивляться вашей воле; делайте, что вам угодно. В таком случае, я паду к подножию герцогского престола и отдам ему отчет в моей миссии.

– Да, – отвечал Гагенбах, – и вместе с тем принесешь герцогу жалобу на ла-феретского коменданта в том, что он слишком строго исполняет его повеления.

– Клянусь жизнью и моим честным словом, – отвечал англичанин, что я не буду жаловаться… оставьте только мне мои наличные деньги, без чего мне бы трудно было доехать ко двору герцога, и я так же мало буду думать об этих вещах и товарах, как олень о потерянных им в прошлом году рогах.

Арчибальд Гагенбах сомнительно покачал головой:

– Людям, находящимся в таком положении, как ты, – сказал он, – нельзя верить, и неблагоразумно было бы на них полагаться. В чем состоят те товары, которые ты должен вручить самому герцогу?

– Они под печатью, – отвечал англичанин.

– И, верно, дорого стоят?

– Не могу этого сказать, – отвечал Филипсон, – знаю только, что герцог очень высоко их ценит. Но вашей светлости известно, что государи часто платят большие деньги за безделки.

– При тебе ли они? Но берегись, давая мне ответ. Взгляни на окружающие тебя орудия, которые могут даже немого заставить говорить, и не забудь, что я имею власть употребить их против тебя.

– А я буду иметь твердость перенести все муки, – отвечал Филипсон с тем же самым непоколебимым хладнокровием, которое он сохранил в продолжение целого разговора.

– Вспомни также, – продолжал Гагенбах, – что я могу велеть обыскать тебя, равно как твои сундуки и тюки.

– Я отлично понимаю, что я совершенно в твоей власти, – сказал Филипсон, – и чтобы не дать тебе никакого предлога к оправданию насилия против беззащитного путешественника, скажу тебе, что герцогский сверток у меня на груди под подкладкой.

– Вынь его, – отвечал губернатор.

– Руки мои связаны веревками и честью, – сказал англичанин.

– Вырви у него сверток, Килиан, и посмотрим, что это за драгоценность.

– Ах! Если бы я был в состоянии сопротивляться, – вскричал Филипсон, – то вы бы скорее вырвали у меня сердце. Но я прошу всех присутствующих быть свидетелями, что печать на свертке цела и не повреждена в ту минуту, как его у меня насильно отнимают.

Говоря это, он обратился к стоящим тут солдатам, о присутствии которых Арчибальд совершенно забыл.

– Ах ты, собака! – вскричал комендант, вполне отдавшись овладевшему им гневу. – Ты хочешь взбунтовать против меня моих подчиненных. Килиан, выведи отсюда солдат!

Сказав это, он торопливо спрятал себе под платье небольшой, тщательно запечатанный сверток, который Килиан вынул у купца из кармана. Солдаты вышли вон, но медленными шагами и оглядываясь назад, подобно детям, которых уводят от какого-нибудь интересного зрелища раньше его окончания.

– Ну, приятель, – начал опять Гагенбах, – теперь нас здесь поменьше. Хочешь ли ты быть со мной откровенным и сказать мне, что заключается в этом свертке и от кого он?

– Если бы весь ваш гарнизон собрался в эту комнату, то и тогда я бы мог отвечать только то же, что и прежде. Что заключается в этом свертке, я сам точно не знаю, а особу, его посылающую, я решился не называть.

– Может быть, сын твой, – сказал губернатор, – будет сговорчивее?

– Он не в состоянии сказать того, чего он сам не знает, – отвечал купец.

– Пытка, может быть, развяжет вам обоим языки, и мы начнем с этого молодого удальца; многие сдавались, видя выламываемые члены детей своих, между тем как сами они терпеливо перенесли бы все муки над своим старым телом.

– Вы можете сделать опыт, – сказал Артур, – и Бог даст мне силы перенести его…

– А мне твердость, чтобы быть свидетелем, – прибавил отец.

Между тем, Гагенбах вертел в руках небольшой сверток, досадуя, что восковая печать на тонкой тафтяной оболочке, обтянутой вокруг шелковой нитью, мешала жадным его глазам видеть сокровище, которое, как он догадывался, несомненно заключалось в свертке. Наконец он велел опять кликнуть солдат и отдал им пленников, приказав посадить их в надежную тюрьму порознь и присматривать, в особенности за отцом, как можно строже.

– Будьте все свидетелями, – вскричал Филипсон, несмотря на угрожающие знаки Гагенбаха, – что ваш начальник отнял у меня сверток, назначенный его повелителю и государю, герцогу Бургундскому.

У Гагенбаха от бешенства показалась изо рта пена.

– Разве я не должен был отобрать его? – воскликнул он, задыхаясь от ярости. – Разве не может скрываться какой-нибудь умысел на жизнь нашего всемилостивейшего государя в этом подозрительном свертке, найденном у человека еще более того подозрительного? Разве мы не слыхали о ядах, действующих через одно только обоняние? И должны ли мы, охраняющие, так сказать, вход во владения его величества герцога Бургундского, пропускать тех, которые могут лишить Европу славы ее рыцарства, Бургундию государя, а Фландрию отца? Нет! Солдаты! Ведите этих нечестивцев, заключите их в самую глубокую тюрьму, посадите их врозь и под самую крепкую стражу. Этот вероломный заговор составлен заодно с Берном и Золотурном!

Арчибальд Гагенбах кричал изо всей силы, побагровев от ярости, до тех пор, пока шаги удаляющихся с пленниками солдат и стук их оружия стали уже не слышны. Тогда он побледнел более обыкновенного, брови его нахмурились, лоб избороздился морщинами от беспокойства; он понизил голос и, запинаясь, сказал своему наперснику:

– Килиан! Мы стоим на скользкой доске, и у нас под ногами яростный поток. Что нам делать?

– Идти вперед твердым, но осторожным шагом, – отвечал хитрый Килиан. – Жаль, что солдаты видели этот сверток и слышали сказанное этим неустрашимым купцом. Но так как беда уже сделана и сверток находится в ваших руках, то вас непременно обвинят в самовольном распечатании его, потому что хотя бы вы возвратили его с печатью столь же целой, как в ту минуту, когда она была приложена, то и тогда бы сказали, что вы искусным образом ее подделали. Посмотрим, что в нем содержится, прежде чем решимся, что нам делать. Это, должно быть, какая-нибудь редкая драгоценность, если плут купец соглашался отдать все свои товары, лишь бы только не смотрели этого свертка.

– Может быть, он заключает в себе какие-нибудь важные политические бумаги, которые часто пересылаются между Эдуардом, королем английским, и нашим герцогом.

– Если это важные бумаги к герцогу, – отвечал Килиан, – то мы отправим их в Дижон. А может быть, они такого содержания, что Людовик XI, король французский, заплатит за них чистым золотом.

– Стыдись, Килиан, – сказал Арчибальд, – неужели ты думаешь, что я стану продавать тайны моего государя королю французскому? Скорей я положу свою голову на плаху.

– В самом деле? Однако, ваша светлость, не совеститесь…

Тут Килиан остановился, вероятно, из опасения прогневить своего повелителя, говоря слишком ясно и откровенно о его подвигах.

– Грабить герцога, хочешь ты сказать, дерзкий раб? – прервал его Гагенбах. – Ты очень глуп, если так думаешь. Я беру свою долю из пошлины, взыскиваемой с чужестранцев по воле герцога; и это совершенно справедливо. Даже собака и сокол получают часть свою из приносимой ими добычи, да и притом часть значительную, если охотник или сокольничий не очень от них близко. Эти выгоды предоставлены моему званию, и герцог, поместивший меня сюда для удовлетворения его гнева и поправки моего состояния, не станет укорять в том верного слугу своего. Притом же во всей Ла-Феретской области я полный представитель герцога, поэтому я распечатаю сверток, который, будучи назначен ему, по тем же самым причинам отчасти принадлежит и мне.

Сказав это как бы для удостоверения себя в своих правах, он перерезал шнурок свертка, который держал в руках, и, сняв наружную оболочку, нашел небольшой ящичек, сделанный из сандалового дерева.

– Вероятно, вещь, которая находится в этом ящичке, – сказал он, – очень дорога, если она занимает так мало места.

При этих словах он дернул крышку, ящичек отворился, и в нем оказалось восхитительное ожерелье из бриллиантов; судя по их блеску и величине, ожерелье это было чрезвычайно высокой цены. Глаза хищного губернатора и не менее корыстолюбивого клеврета так ослепились необыкновенным сиянием этой драгоценности, что несколько времени были в состоянии выражать только радость и изумление.

– Признаюсь, – сказал наконец Килиан, – этот упрямый старый плут имел основание противиться. Я бы сам минуты с две вытерпел пытку, прежде нежели расстался бы с такими драгоценностями. Теперь, всемилостивейший государь, может ли ваш верный слуга спросить, на каком основании эта добыча будет разделена между герцогом и его вассалом, основываясь на правилах укрепленных городов?

– Говоря по совести, Килиан, мы предположим, что город взят приступом, а ведь ты знаешь, что на приступе кто первый найдет, тот и берет себе все, не забывая, однако, награждать верных слуг своих.

– Таких, как я, например, – сказал Килиан.

– И таких, как я, – повторил другой голос, отозвавшийся как эхо на слова оруженосца из самого отдаленного угла этой древней залы.

– Черт возьми! Нас кто-то подслушал, – вскричал губернатор, вздрогнув и хватаясь за кинжал.

– Это верный слуга ваш, как ваша светлость изволили заметить, – сказал палач, подходя медленными шагами.

– Бездельник! Как ты смеешь так нагло за мной подсматривать, – сказал Арчибальд фон Гагенбах.

– Не беспокойтесь, – заметил Килиан. – Честный Штейнернгерц не имеет языка для того, чтобы говорить, и ушей для того, чтобы слышать, иначе как согласно с вашей волей. Притом же его необходимо допустить в наш совет, так как этих людей надо отправить к праотцам и без замедления.

– В самом деле! – сказал Гагенбах. – А я было думал, что их можно пощадить.

– Для того, чтобы они донесли герцогу Бургундскому о том, каким образом ла-феретский губернатор собирает в пользу его казны провозные и таможенные пошлины.

– Ты прав, – сказал Арчибальд, – мертвые не имеют ни зубов, ни языков, они не кусаются и не пересказывают. Управься же с ними, мастер петли и меча.

– Очень охотно, милостивый государь, – отвечал палач, – только с условием, если я отправлю их на тот свет в тюрьме, то мне предоставлено будет право претендовать на дворянство и казнь эта будет считаться столь же законной относительно моих прав, как если бы она была произведена всенародно, на площади, при дневном свете и через посредство моего почетного меча.

Гагенбах посмотрел на палача с видом, показывающим, будто он его не понимает, но Килиан объяснил ему, что палач по неустрашимости старшего пленника уверен в его благородном происхождении и что, отрубив ему голову, он приобретет себе все права, предоставленные палачу, который исполнит свою обязанность над девятью преступниками дворянского рода.

– Может быть, он и прав, – сказал Арчибальд, – потому что здесь приложен пергаментный лист к герцогу относительно подателя этого ожерелья, которое его просят принять в залог приязни от особы, очень ему известной, и оказать вручителю ожерелья полную доверенность насчет всего, что он сообщит от имени пославшего его.

– Кем подписана эта бумага, если я смею спросить? – сказал Килиан.

– Подписи нет… можно предполагать, что герцог узнает того, кто к нему пишет по этому ожерелью и, может быть, по почерку.

– Но, по всей вероятности, он ни над тем, ни над другим не будет иметь случая показать своей проницательности, – заметил Килиан.

Гагенбах посмотрел на бриллианты с мрачной улыбкой. Палач, ободренный простотой, с которой ему удалось войти в сговор с его начальником, обратился к старой своей песне, настаивая, что этот купец дворянского рода. Такого залога и такой неограниченной доверенности, по его мнению, никогда бы не дали человеку низкого происхождения.

– Ты врешь, дурак, – сказал Гагенбах. – Государи употребляют низких посредников для самых важных назначений. Людовик подал пример, ведя через своего цирюльника и камердинеров такие дела, которые прежде поручались герцогам; монархи начинают думать, что при выборе людей для важных поручений лучше смотреть на их ум, нежели на их род. Что же касается гордого взгляда и смелой наружности, отличающих этого человека в глазах подобных тебе трусов, то это принадлежит его родине, а не званию. Ты думаешь, что в Англии то же, что и во Фландрии, где мещанин столько же разнится от рыцаря, как кляча от верхового жеребца. Но ты очень ошибаешься. В Англии многие купцы так же горды и храбры, как знатнейшие уроженцы этой богатой земли. Но не теряй надежды, спровадь как следует этих купцов, и мы скоро будем иметь у себя в руках самого Бидермана, который хотя и пошел добровольно в мужики, но он благородного происхождения и своей справедливо заслуженной смертью поможет тебе смыть с себя пятно подлости.

– Не лучше ли будет несколько повременить с этими людьми, – сказал Килиан, – пока мы подробнее узнаем о них от швейцарских пленников, которые скоро будут в нашей власти.

– Как ты хочешь, Килиан, – сказал Гагенбах, махнув рукой, как бы отдаляя от себя какую-то неприятную заботу, – но чтобы это кончилось и чтобы я об этом больше не слышал.

Свирепые наперсники поклонились ему в знак повиновения, и кровожадный совет разошелся. Гагенбах тщательно спрятал драгоценное ожерелье, которое он хотел себе присвоить, изменив своему государю и пролив кровь двух невинных людей. Однако вследствие свойственного злодеям малодушия, заглушая чувство собственной подлости и жестокости, он старался отклонить от себя бесчестие, передав непосредственное исполнение свирепой своей воли подчиненным ему варварам.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю