Текст книги "Карл Смелый, или Анна Гейерштейнская, дева Мрака"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)

ГЛАВА XXIII

 
Ведь те дела, которые блуждают,
Как духи тьмы, в полночные часы,
Страшнее тех, что днем мы исполняем.
 

Шекспир. Генрих VIII

Итак, наше небольшое общество безбоязненно ждало прихода управителя. Артур, восхищенный и ободренный твердостью, которую показала Анна при известии о прибытии этого человека, наскоро обдумал, как ему вести себя в предстоящем деле, и благоразумно решился избегать всякого непосредственного и личного в нем участия до тех пор, пока из поступков Анны не заметит, что оно для нее будет полезно или приятно. Для этого он сел в некотором от нее расстоянии у стола, где они ужинали. Анна, со своей стороны, казалось, приготовлялась к важному свиданию. Величественная уверенность заступила место сильного волнения, еще недавно ею обнаруженного, и, занявшись женским рукоделием, она, по-видимому, спокойно ожидала посещения, так перепугавшего ее горничную.

На лестнице послышались скорые и неровные шаги человека, который, казалось, был сильно встревожен и очень торопился; дверь растворилась, и Отто Шрекенвальд вошел в комнату.

Этот человек, с которым сообщенные Бидерманом старшему Филипсону подробности познакомили уже немного наших читателей, был высок, строек и воинственного вида. Одежда его, подобно носимой в те времена знатными особами в Германии, была украшена вышивками, позументами и превосходила своим щегольством употребляемую вообще во Франции и Англии. Соколиное перо, воткнутое по всеобщему обычаю в его шапку, прикреплялось золотой бляхой, служившей вместо пряжки. Платье его было из буйволовой кожи и обложено по всем швам богатыми галунами, а на шее висела золотая цепь, означающая его должность в доме барона. Он вошел поспешно, с сердитым, озабоченным видом и довольно грубо сказал:

– Как, сударыня! Что это значит? Чужие люди в замке в такую позднюю ночь?

Анна Гейерштейнская, хотя и долго пробыла вдали от своей родины, не забыла, однако, обычаев ее и отлично знала, с какой надменностью знатные особы обходились с людьми, им подвластными.

– Вассал ли ты Арнгеймов, Отто Шрекенвальд? И как ты смеешь говорить с баронессой Арнгейм в ее собственном замке, возвысив голос, с наглым видом и с покрытой головой? Помни свое место; и когда ты испросишь у меня прощение в своей наглости и станешь говорить, как прилично твоему и моему званию, тогда я найду возможным выслушать то, что ты имеешь мне сказать.

Шрекенвальд против воли взялся рукой за шапку и обнажил гордую свою голову.

– Извините, баронесса, – сказал он несколько поучтивее, – если второпях я поступил отчасти неуважительно, но случай такого рода, что не терпит отлагательства. Рейнграфские солдаты взбунтовались, изорвали знамя своего государя и подняли свое независимое, называемое ими хоругвью Св.Николаса, объявив, что они останутся в мире с Богом, но станут воевать с целым светом. Замок этот непременно будет взят ими, так как они намерены прежде всего обеспечить себя, овладев каким-нибудь укрепленным местом. Итак, вы должны отправиться отсюда с восходом солнца. Теперь они пьют у мужиков вино, а потом лягут спать; но когда завтра поутру встанут, то непременно пойдут сюда к замку; и вы можете попасть в руки к людям, которые так же мало боятся ужасов Арнгеймского замка, как чудес в волшебных сказках, и будут смеяться над притязаниями владетельницы его на уважение и почтительность.

– Разве нельзя им воспротивиться? Замок крепок, – сказала юная баронесса, – и мне бы не хотелось оставить жилище моих предков, не испытав ничего к его защите.

– Пятисот человек, – сказал Шрекенвальд, – достаточно бы было для обороны его стен и башен. Но предпринимать это с меньшим числом было бы безрассудно; я не знаю, где набрать и два десятка солдат. Итак, теперь, когда вам все известно, позвольте мне просить вас выслать отсюда этого незнакомца – слишком молодого, как мне кажется, для того чтобы быть принятым девушкой. Я покажу ему кратчайшую дорогу для выхода из замка, так как в настоящих обстоятельствах нам довольно будет и того, чтобы заботиться о своей собственной безопасности.

– А куда ты предполагаешь отправиться? – спросила баронесса, продолжая поддерживать с Отто Шрекенвальдом тон неограниченного самовластия, которому управитель уступал с такими же знаками нетерпения, с какими бешеный конь повинуется управляющему им искусному всаднику.

– Я думаю ехать в Страсбург, если вам это будет угодно, с прикрытием, которое успею набрать до утренней зари. Надеюсь, что мы проедем, не будучи замечены бунтовщиками; если же и встретим какой-нибудь их отряд, то нам нетрудно будет проложить себе дорогу.

– А почему ты предпочитаешь Страсбург для места нашего убежища?

– Оттого, что надеюсь найти там отца вашего, графа Альберта Гейерштейнского.

– Хорошо, – сказала молодая баронесса. – Вы, господин Филипсон, говорили мне, что вы также отправляетесь в Страсбург. Если хотите, то можете воспользоваться моим прикрытием до этого города, где вы должны найти вашего отца.

Легко представить себе, как обрадовался Артур и с каким удовольствием принял он это предложение, позволявшее ему пробыть с Анной Гейерштейнской дольше, чем он ожидал, и которое могло, как говорило ему его пылкое воображение, доставить случай оказать ей на опасной дороге какую-нибудь значительную услугу.

Отто Шрекенвальд попытался было возражать.

– Госпожа баронесса! – сказал он с некоторым нетерпением.

– Переведи дух, Шрекенвальд, – прервала его Анна, – чтобы быть способнее изъясниться с приличной почтительностью.

Наглый вассал пробормотал что-то сквозь зубы и отвечал с принужденной вежливостью:

– Позвольте мне заметить, что при настоящих обстоятельствах мы должны заботиться только о вас одних. Нас слишком мало и для вашей защиты, почему я никак не могу позволить чужестранцу ехать с нами.

– Если бы присутствие мое, – сказал Артур, – было вредно или даже только бесполезно баронессе в дороге, то я бы не решился принять ее предложения. Но я не ребенок и не женщина, а взрослый человек, готовый всеми силами защищать госпожу вашу.

– Хотя бы мы и удостоверились в вашей храбрости и искусстве, молодой человек, – сказал Шрекенвальд, – то кто нам поручится за вашу верность?

– Во всяком другом месте, – вскричал Артур, – опасно было бы задать мне такой вопрос.

Анна явилась между ними посредницей.

– Мы должны поскорее лечь спать, – сказала она, – и быть готовыми на случай тревоги, Шрекенвальд! Я надеюсь, что ты, где следует, расставишь часовых, для этого у тебя довольно людей. Выслушай же меня и помни: я желаю и приказываю, чтобы этот господин ночевал сегодня здесь, а завтра ехал бы с нами вместе. Я беру на себя ответственность в этом перед моим отцом, а твой долг – мне повиноваться. Я имела случай хорошо узнать этого молодого человека и его отца, потому что они несколько времени гостили у моего дяди. В продолжение пути находись при нем и оказывай ему почтение, на какое только ты способен…

Отто Шрекенвальд изъявил свое повиновение с таким горьким взглядом, который трудно было бы описать. Он выражал досаду, оскорбление, униженную спесь и принужденную покорность. Но, однако, он повиновался и отвел Артура в довольно хорошую комнату с кроватью, которая после беспокойств и утомления предыдущего дня показалась ему очень приятной.

Несмотря на нетерпение, с которым Артур ожидал утренней зари, сильная усталость нагнала на него крепкий сон, продолжавшийся до тех пор, пока небо не зарумянилось лучами восходящего солнца, и Шрекенвальд разбудил его, закричав:

– Вставайте, господин англичанин, если вы хотите доказать на деле готовность вашу быть полезным. Пора садиться на лошадей, и мы не будем ждать ленивых…

Артур вскочил и в одну минуту был готов, не забыв надеть панцирь и взять оружие, чтобы в случае надобности быть в состоянии защищать тех, с кем ему предстояло путешествовать. Потом побежал он в конюшню оседлать свою лошадь и, сойдя по лестнице, ведущей на двор, услыхал Аннету Вейльхен, которая вполголоса звала его:

– Сюда, господин Филипсон, мне нужно с вами переговорить.

В это самое время молодая швейцарка сделала ему знак войти в небольшую комнату, где он очутился с ней один на один.

– Не удивительно ли вам показалось, – начала она, – что госпожа моя так умеет заставить повиноваться себе этого Шрекенвальда, который на всех наводит ужас своим угрюмым видом и суровым обхождением? Но ей так пристало повелевать, что ей бы, кажется, следовало быть не баронессой, а императрицей. Это, верно, особенное преимущество знатного происхождения, потому что я вчера вздумала было поважничать, подражая моей госпоже, и как бы вы думали, этот невежда Шрекенвальд пригрозил, что выбросит меня за окно. Но если я когда-нибудь увижу опять Мартина Шпренгера, то на опыте узнаю, сильна ли рука швейцарца и умеет ли он владеть дубиной. Однако что же я заболталась, госпожа моя желает увидеться с вами на одну минутку, прежде чем мы сядем на лошадей.

– Твоя госпожа? – вскричал Артур. – Зачем же ты столько теряла времени? Почему тотчас не сказала мне этого?

– Потому что мне приказано было только задержать вас здесь до ее прихода, а… вот и она.

Анна Гейерштейнская вошла, одетая совершенно подорожному. Аннета, всегда готовая сделать то, чего бы она желала для самой себя, собралась было выйти вон, но ее госпожа, которая, вероятно, уже раньше обдумала, что ей говорить и делать, решительно приказала ей остаться.

– Я уверена, – сказала она, – что господин Филипсон настоящим образом оценит чувство гостеприимства, я хочу сказать дружбы, которое не позволило мне согласиться, чтобы он вчера вечером выехал из замка, и ио которому я решилась пригласить его проделать вместе со мной опасный путь до Страсбурга. У ворот этого города мы расстанемся: я отправлюсь к моему отцу, а вы – к своему. С той минуты все отношения между нами прекратятся, и мы должны будем вспоминать друг о друге не иначе как о том, кто похищен у нас смертью.

– Есть воспоминания, – сказал Артур страстно, – столь драгоценные для нашего сердца, что их невозможно истребить до гроба…

– Ни слова больше об этом, – прервала красавица. – С ночью конец мечтаниям, и с зарей должен пробудиться рассудок. Еще одно: не говорите со мной в дороге; делая это, вы подвергнете меня неприятным и оскорбительным подозрениям, а самого себя ссоре и опасности. Прощайте, отряд наш готов садиться на лошадей.

Она вышла из комнаты и оставила в ней Артура, погруженного в сильную печаль и досаду. Терпение – даже можно сказать благосклонность, с которой Анна Гейерштейнская накануне выслушала признание его в любви, не приготовили его к осторожной холодности, высказанной ею теперь. Он не знал, что Анна, которую чувствительность или страсть заставили на минуту уклониться от строгих правил, старалась поправить это тем, что тотчас возвратилась на этот путь, с твердой решимостью не уклоняться более от него. Он печально посмотрел на Аннету, но не нашел ничего утешительного во взорах горничной, которая казалась столько же расстроенной, как и он сам.

– Понять не могу, что с ней сделалось, – сказала Аннета, – со мной она по-прежнему ласкова, но со всеми другими обходится, как настоящая баронесса. Если это называется знатностью, то Аннета Вейльхен надеется навеки остаться бедной швейцарской девушкой; она, по крайней мере, сама себе госпожа и может говорить, когда захочет, со своим любезным, лишь бы только религия и скромность не были оскорблены в этом разговоре. Ах! простая маргаритка, приколотая к волосам моим, предпочтительнее всех драгоценностей Индии, если они заставляют нас мучить самих себя и других, или не позволяют нам говорить то, что лежит у нас на сердце. Но не бойся, Артур; если она будет так жестока и вздумает забыть тебя, то ты можешь надеяться на твою приятельницу, которая, пока у ней будет язык, а у Анны Гейерштейнской уши, не позволит ей этого сделать.

Сказав это, Аннета удалилась, показав прежде Артуру коридор, по которому он мог выйти на двор замка. Там стояла уже оседланная его лошадь между двадцатью другими. Двенадцать из них были приготовлены для вооруженных всадников, вассалов Арнгеймского дома, которых Шрекенвальд успел собрать для прикрытия. Два иноходца, отличающиеся своей великолепной сбруей, были подведены для Анны Гейерштейнской и для Аннеты.

Остальные лошади назначались для слуг обоего пола. По призывному знаку солдаты, взяв копья, встали каждый к своему коню в ожидании, пока сядут женщины и слуги; потом они вспрыгнули на седла и поехали вперед тихо, с большой осторожностью. Шрекенвальд двигался в авангарде, имея подле себя Артура. Анна и ее горничная находились посреди отряда, сопровождаемые толпой безоружных слуг, а два или три опытных воина заключали шествие, чтобы предохранить отряд от нечаянного нападения с тыла.

Когда тронулись с места, Артур очень удивился, не слыша стука, обыкновенно производимого лошадиными подковами по камням; но когда начало рассветать, он увидел, что копыта у всех лошадей были обернуты шерстью, что и препятствовало им стучать. Странно было видеть этот небольшой конный отряд, спускающийся вниз по идущей от замка каменистой дороге совершенно без того шума, который обыкновенно неразлучен с движением конницы и отсутствие которого придавало нечто особенное и даже сверхъестественное этому конному шествию.

Таким образом они подвигались по извилистой дорожке, ведущей из Арнгеймского замка в соседнюю деревню, которая, по древнему феодальному обыкновению, была расположена так близко к крепости, что жители ее по призыву своего властителя могли тотчас явиться для его защиты. Но теперь она была занята совсем другого рода обитателями, буйными рейнграфскими солдатами. Когда Арнгеймский отряд приблизился к въезду в деревню, Шрекенвальд дал знак остановиться, и подчиненные его тотчас повиновались. Он отправился вперед с Артуром для осмотра, соблюдая наивозможную осторожность. Глубокое безмолвие царствовало на опустевших улицах, местами были видны солдаты, вероятно, поставленные на часы, но все они крепко спали.

– Свиньи бунтовщики! – сказал Шрекенвальд. – С какой исправностью они содержат караул свой, и как бы я славно разбудил их, если бы не был принужден провожать эту своенравную девушку. Побудь здесь, чужестранец, а я ворочусь назад и приведу их сюда, здесь нет никакой опасности.

При этих словах Шрекенвальд удалился от Артура, который, оставшись один на улице деревни, наполненной разбойниками, хотя и погруженными на время в бесчувствие, не мог считать себя в безопасности. Застольные песни, повторяемые во сне каким-нибудь пьяницей, или лай деревенской собаки могли в одну минуту поднять около него сотню разбойников. Но через две или три минуты молчаливый отряд, предводительствуемый Отто Шрекенвальдом, опять к нему присоединился и продолжал следовать за своим начальником, всячески остерегаясь, чтобы не произвести тревоги. Все шло хорошо до тех пор, пока они не достигли другого конца деревни, где стоявший на часах солдат также спал, как и его товарищи, но лежащая подле него большая мохнатая собака караулила гораздо лучше, чем он. Едва только небольшой отряд приблизился, она подняла страшный лай, способный разбудить семерых спящих и который действительно прервал сон ее хозяина. Солдат схватил свое ружье, выстрелил из него, не зная хорошенько, в кого и зачем. Пуля убила под Артуром лошадь, и, когда она упала, часовой бросился вперед с тем, чтобы прикончить или взять в плен опрокинутого всадника.

– Вперед, вперед, Арнгеймские воины! Не заботьтесь ни о чем, кроме безопасности госпожи вашей! – вскричал начальник отряда.

– Остановитесь! Приказываю вам, спасите чужестранца, если вам дорога жизнь! – вскричала Анна таким голосом, который, несмотря на обыкновенную свою приятность, зазвенел, как серебряная труба. – Я не подвинусь ни на шаг вперед, пока он не будет вне опасности.

Шрекенвальд пришпорил было уже своего коня с тем, чтобы ускакать; но, увидя, что Анна не хочет за ним следовать, воротился назад и, схватив оседланную и взнузданную лошадь, которая стояла поблизости, привязанная к забору, бросил ее поводья Артуру.

В одно мгновение он вспрыгнул на лошадь и, схватив висящий у седла нового коня бердыш, одним ударом свалил шатающегося часового, который намеревался броситься на него. Весь отряд пустился вскачь, потому что тревога распространилась уже по всей деревне; то там, то здесь солдаты начали показываться из домов и садиться на лошадей. Не успел еще Шрекенвальд со своим отрядом отъехать милю, как они услышали звук рогов; когда же они достигли вершины холма, с которого видна была деревня, то предводитель, который в продолжение этого бегства следовал позади всех своих воинов, остановился, чтобы обозреть оставшегося позади неприятеля. На улице происходила ужасная суматоха и шум, но не заметно было, что собираются послать погоню; так что Шрекенвальд продолжал свой путь вдоль по берегу реки безостановочно и поспешно, но не загнав ни одной из лошадей.

После двухчасовой езды начальник отряда, считая себя в достаточной уже безопасности, приказал остановиться в небольшой рощице, где лошади и всадники могли отдохнуть и подкрепиться пищей, для чего у них взяты были с собой корм и съестные припасы. Отто Шрекенвальд, переговорив с баронессой, возвратился к своему спутнику, с которым он продолжал обходиться с надменной вежливостью. Он предложил ему разделить с ним трапезу, которая мало чем отличалась от кушанья, даваемого простым солдатам, но была приправлена бутылкой хорошего вина.

– За твое здоровье, приятель, – сказал он, – если когда-нибудь вспомнишь о нашем сегодняшнем путешествии, то ты, верно, согласишься, что я поступил с тобой как истинный товарищ часа два тому назад, проезжая через Арнгеймскую деревню.

– Я очень вам благодарен, что вы вовремя подоспели, – отвечал Артур, – не разбирая, сделали ли вы это по приказанию вашей госпожи или по доброй воле.

– А-а! приятель, – сказал Шрекенвальд, улыбаясь, – стало быть, ты философ, когда мог сделать такие замечания, лежа под лошадью и чувствуя у себя на горле неприятельский меч. Ладно, если ты уж это видел, я готов скорее пожертвовать двадцатью такими, как ты, красавчиками, чем подвергнуть молодую баронессу Арнгейм малейшей опасности.

– Этот образ мыслей, – сказал Артур, – так логичен, что я совершенно его одобряю, хотя ты и довольно невежливо обо мне отозвался.

При этом ответе молодой человек, досадуя на грубость Шрекенвальда, несколько возвысил голос. Это обстоятельство не осталось без замечания, так как в ту же минуту явилась перед ним Аннета Вейльхен с приказом от имени баронессы, чтобы они говорили потише или лучше совсем замолчали бы.

– Доложи твоей госпоже, что я буду нем, – сказал Артур.

– Наша госпожа, баронесса, – продолжала Аннета, сделав ударение на этом титуле, которому она начинала приписывать силу талисмана, – баронесса, говорю я вам, полагает, что молчание необходимо для нашей безопасности и что неблагоразумно было бы обращать на наш небольшой отряд внимание людей, проезжающих по дороге во время нашего необходимого отдыха; итак, господа, баронессе угодно, чтобы вы поскорее работали зубами, но чтобы попридержали языки ваши до тех пор, пока мы будем в более безопасном месте.

– Госпожа наша рассудительна, – отвечал Шрекенвальд, – а горничная ее остроумна. Пью, Аннета, стакан рюдерегеймера за продолжение ее благоразумия и твоей милой, затейливой живости. Угодно ли вам, моя красавица, отвечать мне, выпив со мной рюмку этого доброго вина?

– Ах ты, немецкая бочка! Ах ты, винная бутыль! Видано ли, чтобы скромная девушка пила вино перед обедом?

Подкрепив себя в несколько минут пищей, путешественники наши опять сели на лошадей и ехали с такой поспешностью, что раньше полудня они уже прибыли в укрепленный городок Кель, лежащий против Страсбурга, на восточном берегу Рейна.

Предоставляю антиквариям разыскать, проехали ли наши путешественники из Келя в Страсбург по знаменитому плавучему мосту, соединяющему ныне оба берега, или они переправились через Рейн каким-либо другим способом. Довольно сказать, что они благополучно прибыли на другую сторону, где юная баронесса, опасаясь ли, чтобы Артур не забыл данного ею наставления, или полагая, что ей можно сказать ему до разлуки несколько слов, но только прежде чем села опять на лошадь, подошла к молодому англичанину, который догадывался, о чем она намерена говорить.

– Благородный чужестранец, – сказала она, – я теперь должна с вами проститься. Но прежде позвольте мне спросить у вас, знаете ли вы, где отыскать вашего отца?

– В трактире под вывеской Крылатого Оленя, – отвечал с унынием Артур, – но где он находится в этом обширном городе, мне неизвестно.

– Знаешь ли ты этот трактир, Шрекенвальд?

– Я, сударыня? Нет, я не знаю ни Страсбурга, ни его трактиров. И полагаю, что прочие наши спутники не больше меня сведущи в этом.

– По крайней мере, ты говоришь по-немецки, – сказала сердито баронесса, – и можешь лучше об этом расспросить, чем чужой человек. Прими на себя этот труд и не забывай, что быть человеколюбивым к чужестранцам повелевает нам наша религия.

Пожав плечами, Отто Шрекенвальд отправился осведомляться о том, где находится трактир «Крылатый Олень». Кратковременное его отсутствие доставило Анне случай сказать потихоньку: «Прощай! Прощай!.. Прими этот залог дружбы и носи его из любви ко мне. Будь счастлив».

Ее тонкие пальчики положили ему в руку маленький сверточек. Он оборотился, чтобы ее поблагодарить, но она уже удалилась, а Шрекенвальд, занявший ее место, сказал ему суровым голосом:

– Иди сюда, господин англичанин, я отыскал твою гостиницу, и мне некогда тебе долее прислуживать.

Он поехал вперед, а Артур на своем коне молча следовал за ним до перекрестка, где широкая улица пересекала ту, по которой они доехали с набережной, где пристали к берегу.

– Вот «Крылатый Олень», – сказал Отто, указывая ему на огромную вывеску, которая, будучи привешена на высоких деревянных подставках, занимала улицу почти во всю ее ширину. – Я думаю, что ты и сам найдешь дорогу, имея перед глазами такой указатель.

Сказав это, он повернул свою лошадь и без дальних прощаний поскакал назад к своей госпоже и к ее провожатым.

Глаза Артура устремились было вслед за ним, но в ту же минуту, вспомнив об отце, он пришпорил утомленного коня и приехал в гостиницу «Крылатый Олень».