Текст книги "Карл Смелый, или Анна Гейерштейнская, дева Мрака"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

ГЛАВА XXV

«Герцог так полагает… герцог советует так».

Шекспир. Ричард III

Граф Оксфорд привык видеть воинский блеск и великолепие, тем не менее его поразило величественное зрелище бургундского стана, в котором под стенами Дижона Карл, богатейший государь в Европе, старался блеснуть наивозможной пышностью, поощряя своих вельмож к такой же роскоши. Палатки даже самых низших его офицеров были из бархата и шелковых материй, а на шатрах вельмож и военачальников блистала золотая и серебряная парча, разноцветные ковры и другие драгоценные ткани, которых ни в каком другом случае не стали бы употреблять для предохранения себя от непогоды, но скорее их самих сочли бы достойными тщательного сбережения. Стоящие в карауле конница и пехота имели богатейшее оружие. Превосходная, сильная батарея артиллерии была расположена при входе в лагерь, и в начальнике ее Филипсон узнал Генриха Кольвена, англичанина простого происхождения, но прославившегося искусством своим действовать этими страшными жерлами, незадолго перед этим вошедшими во всеобщее употребление. Знамена и хоругви, принадлежавшие рыцарям, баронам и т.п., развевались перед их ставками, а хозяева этих временных жилищ сидели у входа в них полувооруженные, глядя, как солдаты забавлялись борьбой, стрельбой в цель и другими военными играми.

Длинные ряды прекрасных коней, стоящих у коновязей, ржали, били копытами и встряхивали гривами, как бы изъявляя нетерпение, что их держат в бездействии. Солдаты весело толпились вокруг странствующих певцов или пировали в маркитантских палатках.

Наконец, посреди разнообразного блеска этого воинского зрелища путешественники наши достигли шатра самого герцога, перед которым плавно развевалось на вечернем ветерке большое великолепное знамя, с гербами этого государя, герцога шести областей, графа пятнадцати графств, которого по его могуществу, по его воинским доблестям и по успехам, венчающим все его предприятия, страшилась целая Европа. Провожавший их оруженосец переговорил с некоторыми из приближенных к герцогу людей, и англичане тотчас вежливо были приняты.

Им отвели для жительства находящуюся поблизости генеральскую ставку; туда же внесли их пожитки и подали им разных закусок.

– Так как лагерь, – сказал угощавший их слуга, – наполнен разноплеменными солдатами, на которых нельзя много полагаться, то герцог Бургундский, для безопасности ваших товаров, приказал поставить к вашей палатке особого часового. Между тем будьте готовы представиться его высочеству, так как, вероятно, он скоро за вами пришлет.

Действительно, старшего Филипсона вслед за тем потребовали к герцогу, и он был введен задним ходом в ту часть герцогского шатра, которая, отделяясь деревянной перегородкой и плотными занавесами, составляла внутренний, особый покой Карла. Простота комнатной обстановки и небрежная одежда на герцоге составляли резкую противоположность с наружным великолепием ставки. Карл, который как в этом отношении, так и во многих других был очень далек от разумной последовательности, выказывал на войне в своем наряде, а иногда и в обращении с окружающими какую-то суровость или даже грубость, более приличные какому-нибудь немецкому ландскнехту, чем столь знаменитому государю; и в то же время обязывал своих приближенных и вассалов одеваться с возможной пышностью и строго блюсти субординацию – как будто бы право носить простое платье, пренебрегать всяким принуждением и уклоняться от самых обыкновенных приличий предоставлено одному только государю. Тем не менее, когда он хотел придать важность своей особе, то никто не умел одеться так изящно и держаться с таким величием, как Карл Бургундский.

На туалетном столике герцога лежали цветы и гребенки, которые давно могли бы требовать замены, изношенные шляпы и платья, ошейники для собак, кожаные пояса и другие столь же ничтожные вещи, между которыми, казалось, случайно были брошены: огромный бриллиант, знаменитый «Санси», три рубина, известные под именем «Трех Антверпенских Братьев», другой большой бриллиант, называемый «Фландрской Лампой», и еще несколько дорогих камней, едва ли уступающих первым в цене и в редкости. Это необыкновенное смешение подходило к нраву самого герцога, который соединял жестокость с правосудием, великодушие с низостью, бережливость с расточительностью и щедрость со скупостью, противореча сам себе во всем, кроме разве одной упорной непреклонности выполнять однажды принятое им намерение, каково бы ни было положение вещей и каким бы опасностям он ни подвергался.

Окруженный этой смесью драгоценностей и безделушек, раскиданных в его уборной, герцог Бургундский встретил английского путешественника громкими приветствиями:

– Добро пожаловать, господин Филипсон, добро пожаловать, уроженец той земли, где купцы – короли и первейшие вельможи. Какие новые товары привез ты мне для приманки? Клянусь Святым Георгием, вы, господа торговцы, хитрый народ.

– Со мной нет никаких новых товаров, государь, – отвечал англичанин, – я привез только те вещи, которые уже представлял вашей светлости при последнем нашем свидании, в той надежде, что теперь они будут приняты вами благосклоннее, чем тогда.

– Хорошо, господин… Филипвиль, так, кажется, зовут тебя? Ты очень неопытный продавец или считаешь меня слишком глупым покупателем, если думаешь соблазнить меня теми же товарами, которые мне уже раз не понравились. Перемена, новизна – вот, друг мой, основание торговли; твои ланкастерские товары ценились в свое время; я покупал их так же, как и другие, и, вероятно, дорого платил за них. Но теперь везде вошли в моду иоркские.

– Может быть, между чернью, – сказал граф Оксфорд, – но для таких душ, как у вашего высочества, верность, честь и правдолюбие – драгоценности, которых никакая перемена образа мыслей или вкуса не в состоянии вывести из моды.

– Говоря правду, благородный Оксфорд, внутренне, в глубине души, я еще чту эти старомодные добродетели, и потому-то я так уважаю тебя, который всегда ими отличался!.. Но положение мое очень затруднительно, и если я сделаю ошибку в эту критическую минуту, то, может быть, разрушу цель, к которой стремлюсь всю жизнь. Заметь хорошенько мои слова, господин купец. Сюда прибыл твой старый соратник Блакборн, которого называют Эдуардом Йоркским и Лондонским. Он явился с таким запасом луков и копий, какого никогда еще не было во Франции со времен короля Артура; он предлагает мне участие в своем торге, или, говоря прямо, вызывается действовать заодно с Бургундией, с целью выгнать из норы эту старую лисицу Людовика и прибить к дверям конюшни его шкуру. Словом сказать, Англия, приглашая меня вступить с ней в союз против моего хитрейшего и непримиримейшего врага, короля французского, дает мне способы разорвать цепь подданства и возвыситься в степень независимого государя. Как ты думаешь, благородный граф, могу ли я противиться такому обольстительному соблазну?

– Вам следует предложить этот вопрос кому-либо из ваших бургундских советников, – сказал Оксфорд, – так как он совершенно уничтожает успех моего поручения, и я не могу беспристрастно отвечать на него.

– Однако, – продолжал Карл, – я спрашиваю тебя как благородного человека, что ты можешь сказать против сделанного мне предложения? Скажи мне твое мнение, и скажи откровенно.

– Государь! Мне известно, что ваше высочество никогда не сомневается в успехе дела, на которое вы раз уже решились. Однако хотя такое качество и свойственно принцу, хотя оно иногда содействует исполнению его предприятий, как это неоднократно и случалось, но бывают такие обстоятельства, в которых, держась упорно раз намеченной цели единственно потому, что мы на нее уже решились, мы стремимся не к успеху, а к гибели. В самом деле, взгляните теперь на эту английскую армию: зима наступает… и где же разместите вы эту армию на зимние квартиры? Как ее кормить? Кто станет ей платить? Угодно ли будет вашему высочеству принять на себя все издержки и хлопоты, чтобы подготовить ее к походу будущей весной? Вы можете быть уверены, что английская армия никогда не бывала и не будет в состоянии воевать, пока не проведет вне своего острова некоторое время, чтобы приучиться к военной службе. В целом свете нет людей, более способных к военному делу, но они теперь еще не настоящие воины, и вашему высочеству придется обучать их за свой счет.

– Если бы и так, то все-таки я полагаю, что в Нидерландах будет чем прокормить этих объедал несколько недель, что найдутся деревни, чтобы разместить их по квартирам, офицеры – чтобы приучить их к военной дисциплине, и палачи – чтобы смирять непокорных.

– Но что будет потом? Вы идете на Париж, присоединяете к похищенной Эдуардом короне еще одно государство; возвращаете ему все области, которыми Англия когда-либо владела во Франции, в Нормандии, Мене, Анжу, Гасконии и повсюду в иных местах. Можете ли вы надеяться на этого самого Эдуарда, когда вы увеличите его могущество и сделаете его гораздо сильнее Людовика, для низвержения которого вы соединились?

– Клянусь Святым Георгием! Я не стану скрывать от тебя: этот вопрос меня очень тревожит. Хотя Эдуард мне и шурин, но я не такой человек, который стал бы искать чего-либо через жену.

– И время, – продолжал Филипсон, – очень часто доказывало, что родственные узы мало предохраняют от величайшего вероломства.

– Правда твоя, граф. Кларенс изменил своему тестю; Людовик отравил своего брата… Семейные связи!.. Они еще действуют на частного человека, в его домашнем кругу, но их не сыщешь ни на поле сражения, ни в пышных чертогах. Я очень хорошо знаю, что родство мое по жене с Эдуардом мало бы мне помогло в случае нужды. Надеяться на него было бы то же, что сесть верхом на необъезженную лошадь, взнуздав ее женской подвязкой. Но что же из всего этого выходит? Эдуард воюет с Людовиком, и для меня все равно, кто бы из них ни остался победителем, потому что через ослабление того или другого я сделаюсь сильнее. Англичане будут бить французов своими длинными стрелами, а французы исподволь ослабят, погубят, истребят английскую армию. Весной я выступлю в поле с войском сильнее их обоих, и тогда Св.Георгий да будет заступником Бургундии!

– А если ваше величество соблаговолите хоть немного помочь благороднейшему делу, то небольшая сумма денег и отряд геннегауских копейщиков, которые приобретут себе в этом деле и славу и добычу, будут достаточны для возвращения потомку Ланкастерского дома, неправильно лишенному престола, законно принадлежащего ему по рождению наследия.

– Кажется, любезный граф, – заметил герцог, – ты прямо приступаешь к делу; но мы видали столько превратностей судьбы относительно Йорков и Ланкастеров, что, поистине, не знаем, кому из них небо предоставило правую сторону и кому народная любовь вручила власть; у меня совершенно кружится голова от этих необыкновенных переворотов, происходящих в Англии.

– Это доказывает, государь, что перевороты эти еще не кончились и что ваша великодушная помощь может доставить правому делу решительный перевес в успехе.

– Вы, господа англичане обеих партий, слишком самолюбивы, полагая, что дела вашего безумного острова столько же занимательны для целого света, как для вас самих. Ни Иорк, ни Ланкастер, ни брат Блакборн, ни родственница моя Маргарита Анжуйская даже при содействии Джона де Вера не проведут меня. Сокола не приманивают пустыми руками.

Оксфорд, отлично знавший нрав герцога, предоставил ему полную свободу излить свое негодование, возбужденное в нем мыслью, будто бы ему осмеливаются предписывать, что ему делать и как вести себя; наконец, когда он замолчал, граф хладнокровно сказал:

– Точно ли я слышу благородного герцога Бургундского?.. Того, с кого берут пример все рыцари Европы?.. Он ли это говорит, что не находит никакой причины, чтобы решиться помочь злополучной королеве и содействовать восстановлению павшего царственного дома? Разве здесь не предвидится обильная жатва добычи и почестей? Разве не ждет слава того государя, который один в этом испорченном веке соединит долг великодушного рыцаря с долгом великого монарха…

Герцог прервал графа, ударив его по плечу:

– Не забывай также пятисот музыкантов короля Рене, которые запищат на своих дудках, восхваляя меня и своего старого Рене, причем он, слушая их, воскликнет: «Славно воевал, герцог! Славно играете, музыканты!» Одно скажу тебе, Джон Оксфорд: когда мы с тобой носили еще юношеское оружие, то слова: рыцарская честь, любовь красавиц, слава и прочее – были очень приличными символами, вырезанными на наших белоснежных щитах, и довольно достаточным поводом, чтобы идти в бой; да и теперь еще, хотя я уже устарел для этих дурачеств, однако на турнире все еще не откажусь, как истинный рыцарь, пожертвовать собой. Но когда приходится выдавать большие суммы денег и отправлять за море флот, тогда мы должны представить нашим подданным более благовидные предлоги, вовлекая их в войну; мы должны указать им какую-нибудь цель, клонящуюся к общественному благу или хотя бы к нашей собственной выгоде. Таково положение дел в свете, и, говоря истинную правду, Оксфорд, я намерен идти по этой дороге!

– Боже сохрани, чтобы я стал приглашать ваше высочество действовать иначе как для блага ваших подданных. Деньги, которых мы просим, не подарок, а только заем. Маргарита охотно оставит в залог эти драгоценности, цена которых, я полагаю, известна вашему высочеству.

– А!.. – сказал герцог, – наша родственница хочет сделать из меня жида, ростовщика. Однако, Оксфорд, может быть, эти бриллианты действительно мне понадобятся, так как если мы в этом деле сойдемся, то мне самому придется прибегнуть к ростовщикам, чтобы помочь Маргарите в нужде. Я обратился к сословиям моего герцогства, которые теперь собрались, и ожидаю от них значительного пособия. Но между ними есть беспокойные головы и скупые души; поэтому, на случай, если мне с ними не удастся договориться, оставь эти драгоценности здесь, на столе. Теперь допустим, что я ничего не потеряю из моего кошелька, совершая рыцарский подвиг, к которому ты меня склоняешь, но тебе известно, что государи не начинают войны, не имея в виду каких-нибудь выгод.

– Выслушайте меня, ваше высочество. Вы, конечно, поставили себе целью соединить обширные владения вашего отца с теми, которые вы приобрели оружием, и составить из них твердое, незыблемое герцогство…

– Скажи, королевство, – прервал его Карл, – это название звучнее.

– Королевство, говорю я, венец которого также будет красив на челе вашего высочества, как на Людовике – французская корона.

– Не нужно слишком большой проницательности, чтобы отгадать мое намерение, – сказал герцог, – иначе для какой же еще цели я стал бы надевать шлем и обнажать мой меч? Для чего бы войскам моим занимать в Лотарингии крепости и выгонять из нее этого нищего де Водемона, который имеет наглость требовать ее как свое родовое наследие? Итак, любезный друг, увеличение Бургундии есть такое дело, за которое герцог этой прекрасной области обязан сражаться, пока он в состоянии сидеть на коне.

– Но разве вы не думаете, – сказал английский граф, – если уж мне позволено говорить с вашим высочеством свободно, по праву старого знакомства, разве вы не думаете, что на этой карте ваших владений, хотя и хорошо округленных, есть еще нечто на южных границах, могущее доставить большие выгоды королю Бургундскому?

– Не могу догадаться, что ты под этим разумеешь, – сказал герцог, взглянув на карту Бургундии, на которую англичанин обратил его внимание, и устремив потом свои большие, проницательные глаза на лицо изгнанного графа.

– Я хочу сказать, – продолжал последний, – что для столь могущественного государя, как ваше высочество, нет границы безопаснее моря. Вот Прованс, лежащий между вами и Средиземным морем; Прованс с его прекрасными гаванями, с его плодородными полями и виноградниками. Не выгодно ли было бы включить его в карту ваших владений так, чтобы вы могли, держа одну руку у Средиземного моря, коснуться другой берегов Северного океана во Фландрии?

– Прованс, говоришь ты? – подхватил герцог с живостью. – Как! Да я только и брежу Провансом. Не могу слышать апельсинного запаха, не вспомнив об его благоухающих лесах и рощах, об его оливковых, лимонных и гранатовых деревьях. Но как овладеть им? Стыдно было бы тревожить Рене, безвредного старика, который мне близкий родственник. Притом же он дядя Людовику, и, по всей вероятности, обойдя дочь свою Маргариту, он уже назначил короля французского своим наследником.

– Ему можно противопоставить соперника в особе вашего высочества, – сказал граф Оксфорд, – если вы согласитесь оказать Маргарите Анжуйской помощь, которую она через меня у вас просит.

– Возьми все, чего ты хочешь, – вскричал герцог, – возьми вдвое людьми и деньгами! Доставь мне только предлог на приобретение Прованса, хотя бы он так был тонок, как волос королевы Маргариты, и предоставь мне свить из него канат. Но я глуп, что слушаю бредни человека, который, будучи сам всего лишен, ничего не теряет, лаская других несбыточными надеждами.

Карл, говоря это, едва переводил дух и совершенно изменился в лице.

– Я не такой человек, ваше высочество, – сказал граф. – Выслушайте меня. Рене удручен летами, любит покой и слишком беден, чтобы поддерживать в должном приличии свой сан; он слишком добр или слишком слаб, чтобы обременять своих подданных новыми налогами; он утомлен борьбой со злой своей судьбой и желает отказаться от своих владений…

– От своих владений! – вскричал Карл.

– Да, от тех, которые состоят еще в его власти; и от других, на которые он имеет право, но которые от него уже отошли.

– Ты меня ошеломил! – сказал герцог. – Рене отказывается от Прованса!.. А что говорит Маргарита? Согласится ли она на такой унизительный поступок?

– Лишь бы только увидеть Ланкастеров, торжествующих в Англии, она готова отказаться не от одних владений, но от самой жизни. И, впрочем, это пожертвование не так велико, как оно кажется. По всей вероятности, по смерти Рене король французский объявит права свои на Прованс как на область, которая должна перейти в мужское колено, и тогда никто не в состоянии будет поддержать наследственные права Маргариты, как бы справедливы они ни были.

– Они справедливы и неприкосновенны! – воскликнул Карл. – Я не потерплю, чтобы они были нарушены или оспорены, то есть, когда они будут переданы мне. Военная политика и общественное благо требуют, чтобы ни одна из больших областей не была опять присоединена к французской короне, в особенности если она находится на голове столь хитрого и столь вероломного монарха, каков Людовик. Бургундия, соединенная с Провансом!.. Владения, простирающиеся от немецкого океана до Средиземного моря! Оксфорд, ты мой ангел-хранитель!

– Ваше высочество должны, однако, подумать о том, – сказал Оксфорд, – что королю Рене необходимо обеспечить приличное содержание.

– Конечно, конечно; он будет иметь несколько дюжин певцов и фигляров, которые бы могли играть, петь и ломаться перед ним с утра до ночи. Мы составим ему двор из трубадуров, которые будут пить, сочинять стихи и произносить любовные приговоры, утверждаемые им самим, верховным царем любви. И Маргарита также получит приличное содержание, какое ты сам ей назначишь.

– Эту статью легко уладить, – отвечал Оксфорд. – Если наши предприятия увенчаются успехом в Англии, то Маргарите не будет нужна помощь Бургундии. Если же это ей не удастся, то она уйдет в монастырь, где, вероятно, не долго попользуется тем содержанием, которое ваша светлость, по своему великодушию, ей назначите.

– Без сомнения, – отвечал Карл, – но клянусь тебе всеми святыми, Джон де Вер, что настоятельница монастыря, в который удалится Маргарита Анжуйская, будет иметь у себя неукротимую послушницу! Я ее очень хорошо знаю. Она походит на мою борзую Горгону, которая, с какой бы другой собакой она ни была на сворке, непременно заставляет ее идти по избранной ею дороге или давит ее в случае сопротивления. Так Маргарита поступала со своим простодушным мужем, и ее отец, глупец другого сорта, должен по необходимости быть таким же сговорчивым. Я думаю, что если бы мы были запряжены с ней вместе, то у меня очень болела бы шея, пока бы мне не удалось привести ее к покорности. Но ты нахмурился за то, что я шучу над упрямым нравом моей родственницы.

– Государь! – сказал Оксфорд, – каковы бы ни были недостатки моей повелительницы, но она в несчастье и в отчаянии! Она моя государыня и притом родственница вашего высочества.

– Хорошо, граф, – отвечал герцог, – оставим шутки. Сколько бы мы ни полагались на отречение короля Рене, я опасаюсь, что трудно будет заставить Людовика XI столь же благоприятно, как мы, смотреть на это дело. Он будет опираться на то, что Прованское графство должно переходить в мужское колено и что ни отречение Рене, ни согласие его дочери не могут воспрепятствовать возвращению его французской короне, потому что король Сицилийский, как они называют Рене, не имеет наследников мужского пола.

– В таком случае, если будет угодно вашему высочеству, вопрос этот решится на поле битвы; вы не раз уже с успехом ополчались против Людовика по причинам гораздо менее важным, чем эта. Я только могу сказать вам, что если содействие вашего высочества доставит молодому графу Ричмонду успех в его предприятии, то вы получите в помощь три тысячи английских стрелков, и Джон Оксфорд, за неимением другого, лучшего вождя, сам должен будет привести их к вам.

– Эта помощь не маловажна, – сказал герцог, – и цена ее еще более возвысится присутствием того, который обещает привести ее. Твоя служба, достойный граф, была бы для меня драгоценна даже и тогда, когда бы ты явился ко мне один с мечом своим и в сопровождении одного пажа. Я знаю голову твою и сердце. Но возвратимся к нашему делу; изгнанникам, даже самым умным, позволительно давать обещания и иногда – извини меня, любезный граф, – обманывать самих себя и своих приятелей. Какие ты имеешь надежды на успех, склоняя меня пуститься в этот бурный и опасный океан ваших гражданских мятежей?

Граф Оксфорд, вынув из кармана составленный им чертеж, объяснил герцогу план своего предприятия, основанный на предполагаемом восстании приверженцев Ланкастерского дома, о котором достаточно сказать, что хотя он и казался чрезвычайно дерзким, но был так хорошо обдуман, что в те смутные времена и под предводительством такого начальника, как граф Оксфорд, известного своими стратегическими способностями и политической прозорливостью, представлял полную вероятность успеха.

Между тем как герцог разбирал подробности предприятия, тем более для него привлекательного, что оно согласовалось с его характером, – между тем, как он исчислял оскорбления, нанесенные ему шурином его Эдуардом IV, и раздумывал о представляющемся ему случае к отмщению, с надеждой сделать важное приобретение уступкой ему Прованса Рене Анжуйским и его дочерью, – английский вельможа заметил ему, как необходимо не терять ни минуты времени.

– Исполнение этого плана требует наивеличайшей поспешности. Чтобы обеспечить его успех, я должен прибыть в Англию со вспомогательным войском вашего высочества ранее, чем Эдуард Йоркский успеет возвратиться туда из Франции со своей армией.

– Забравшись сюда, – сказал герцог, – наш любезный шурин не поспешит воротиться назад. Он найдет здесь черноглазых француженок и славное французское вино, а родственник наш Блакборн не такой человек, который решился бы тотчас же расстаться с такими наслаждениями.

– Ваше высочество! Я буду говорить правду о моем неприятеле. Эдуард беспечен и сластолюбив, когда все вокруг него тихо; но лишь только почует он опасность, вы увидите в нем всю бодрость откормленного коня. С другой стороны, Людовик, который редко не находит средств для достижения своей цели, решился употребить все усилия, чтобы заставить английского короля переплыть обратно через море; и потому быстрота действий, великий государь, быстрота должна быть душой нашего предприятия.

– Быстрота действий, – повторил герцог Бургундский, – хорошо, я отправлюсь с вами; вы при мне сядете на корабли; вы получите храбрых, испытанных воинов, каких нигде нет, кроме как в Артуа и в Геннегау.

– Извините еще раз, ваше высочество, нетерпение утопающего несчастливца, который умоляет о скорейшей помощи. Когда мы отправимся к берегам Фландрии, чтобы приступить к выполнению этого великого предприятия?

– Ну… через две недели или, может быть, дней через семь; словом сказать, как только я порядком проучу эту шайку воров и разбойников, которые, поселившись на вершинах Альп, производят на наших границах запрещенный торг, мошенничество и грабеж.

– Ваше высочество, конечно, изволите говорить о союзных швейцарцах?

– Да, так называют себя эти грубые мужики. Они, подобно сорвавшейся с цепи дворовой собаке, пользуясь своей свободой, губят и рвут все, что попадается им на дороге.

– Я проехал через их страну из Италии и слышал, что кантоны намереваются отправить послов, чтобы испросить мира у вашего высочества.

– Мир! – вскричал Карл. – Очень миролюбивым образом поступили их посланники, воспользовавшись бунтом жителей Ла-Ферета, первого укрепленного города, который лежал на их пути: они взяли его приступом, захватили Арчибальда фон Гагенбаха, который мною был поставлен комендантом крепости и губернатором всего того округа, – стало быть, действовал во всем от моего имени, а они осмелились осудить его и казнили на торговой площади!.. Такая обида должна быть наказана, сир Джон де Вер; и если в настоящий момент, говоря с тобой об этой обиде, я, как ты видишь, не предаюсь тому ужасному гневу, который она, эта обида, должна возбуждать во мне, то это оттого, что я уже приказал повесить подлых бродяг, выдающих себя за посланников.

– Ради Бога, ваше высочество!.. Государь!.. – вскричал англичанин, бросаясь к ногам Карла. – Ради вашей собственной славы и ради мира всего христианства отмените этот приказ, если он, действительно, вами отдан!

– Что значит это участие? – спросил герцог Карл. – Какая тебе нужда до жизни этих людей, кроме разве того, что эта война может замедлить на несколько дней исполнение твоего плана?

– Она может совершенно его разрушить, – сказал граф. – Выслушайте меня, государь… Я проехал с этими людьми часть моей дороги.

– Ты?! – ты был спутником подлых швейцарских мужиков?! Должно быть, несчастье слишком уж смирило гордость английских вельмож, коль скоро они выбирают себе таких товарищей.

– Я случайно попал к ним, – сказал граф. – Некоторые из них благородного происхождения, и я так уверен в их миролюбивых намерениях, что готов сам быть за них порукой.

– Клянусь Богом, милорд Оксфорд, вы делаете им слишком много чести, вызываясь быть посредником между ними и мной! Позвольте мне вам заметить, что я и то довольно снисходителен, позволяя вам, из уважения к нашей старой дружбе, говорить о ваших собственных английских делах. Мне кажется, что вы могли бы избавить себя от труда объявлять мне ваше мнение о таких вещах, которые вас вовсе не касаются.

– Повелитель Бургундии, – возразил Оксфорд, – я находился под твоими знаменами при Париже и имел счастье спасти тебя на Монлерийском сражении, когда ты был окружен французскими солдатами…

– Мы этого не забыли, – сказал герцог, – а что мы помним еще твою услугу, доказывается тем, что мы позволяем тебе так долго защищать дело этой шайки бездельников и просить об избавлении их от заслуженной ими виселицы единственно на том лишь основании, что они были спутниками графа Оксфорда…

– Нет, государь. Если я прошу не лишать их жизни, то это потому, что они посланники мира и что они не принимали никакого участия в преступлении, на которое вы гневаетесь.

Герцог начал ходить по комнате неровными шагами, в сильном волнении, нахмурив свои густые брови, сжав кулаки и скрежеща зубами, пока наконец он, по-видимому, решился и позвонил в стоящий на столе серебряный колокольчик.

– Конте! – спросил он у вошедшего своего царедворца. – Казнены ли эти горные бродяги?

– Нет еще, ваше высочество, но палач только ждет, чтобы священник приготовил их к смерти.

– Пусть они живут, – сказал герцог. – Мы выслушаем завтра, что они могут сказать в оправдание своего поступка перед нами.

Конте поклонился и вышел из комнаты. Тогда, повернувшись к англичанину, герцог сказал с невыразимым соединением величия и ласки, приняв на себя веселый спокойный вид:

– Теперь мы расплатились за все ваши одолжения, лорд Оксфорд, вы получили жизнь за жизнь, и для вознаграждения некоторого неравенства между размененными товарами вам дано шесть жизней за одну. Теперь я больше не буду обращать внимания, если бы вы опять вздумали упрекать меня падением с лошади при Монлери и хвастать вашими подвигами. Многие государи ненавидят людей, оказавших им важные услуги, но я не из таких, я только не люблю, чтобы мне об этом напоминали! Уф! Я почти задыхаюсь от усилия, которое я сделал над самим собой, чтобы отменить то, что я уже постановил. Эй, эй! Кто там есть! Дайте мне пить…

Вошедший оруженосец принес большую серебряную флягу, в которой вместо вина был настой из ароматических трав.

– Я такого горячего темперамента, – сказал герцог, – что врачи запрещают мне пить вино. Но ты, Оксфорд, не подлежишь этому запрещению. Ступай к твоему земляку Кольвену, генералу нашей артиллерии. Мы поручаем тебя его попечениям и гостеприимству до завтрашнего дня. А завтра у нас будет много дела, потому что я ожидаю ответа от моих дижонских ослов; притом же, благодаря твоему заступничеству, должен буду выслушать этих негодяев, швейцарских посланников, как они себя величают. Но перестанем о них думать. Ты можешь свободно говорить с Кольвеном, он, как и ты, приверженец Ланкастеров. Но слушай, не говори ни слова о Провансе, даже и во сне! – Конте! Отведи этого английского вельможу в палатку Кольвена.

– Ваше высочество, – отвечал Конте, – я уже оставил сына этого господина у генерала Кольвена.

– Как! Сын твой, Оксфорд! Он здесь, с тобой? Что же ты мне об этом ничего не сказал? Достойный ли он потомок вашего древнего рода?

– Я горжусь тем, что могу полагать так, государь. Он был верным товарищем всех моих странствий и опасностей.

– Счастливый смертный! – произнес герцог со вздохом. – У тебя есть сын, Оксфорд, который делит с тобой нищету и злополучие; у меня нет никого, с кем бы я мог разделить мое величие и кто бы мог быть его наследником.

– Вы имеете дочь, государь, – отвечал де Вер, – и нужно надеяться, что она выйдет замуж за какого-нибудь могущественного принца, который будет подпорой вашего высочества.