Текст книги "Карл Смелый, или Анна Гейерштейнская, дева Мрака"

Автор книги: Вальтер Скотт

Но что особенно странным показалось Артуру в этой мирной земле, так это то, что нигде не видно было солдат и вооруженных людей. В Англии никто не выходил из дому без лука, без меча и щита. Во Франции хлебопашец был вооружен, даже следуя за плугом. В Германии нельзя было проехать одной мили по большой дороге, чтобы не увидать облаков пыли, посреди которых нередко являлись развевающиеся перья и блестящие доспехи. Даже в Швейцарии поселянин, собираясь хотя бы только за две мили, никогда не отправлялся в путь, не взяв своего бердыша и меча. Но в Провансе все казалось миролюбивым, как будто бы гений музыки укротил все пылкие страсти. Время от времени путешественникам нашим попадался навстречу всадник, но с лирой, привязанной к седлу и показывающей ремесло трубадура, которому посвящали себя люди всех званий, и только небольшой, прицепленный к левому бедру охотничий нож, служивший более для украшения, чем для употребления, был его оружием.

– Мир, – сказал Артур, смотря вокруг себя, – вещь неоцененная, но он скоро может быть похищен у тех, чьи руки и сердце не готовы защищать его.

Вид старинного города Э, в котором имел свое пребывание двор короля Рене, рассеял мечты юного англичанина и напомнил о возложенном на него поручении.

Он спросил у Тибо, отправится ли он назад, благополучно проводив его до цели путешествия.

– Мне приказано, – отвечал Тибо, – оставаться в Э до тех пор, пока вы здесь пробудете, и оказывать вам все услуги, которых вы от меня потребуете; причем я должен держать моих людей в готовности для посылок или для вашей охраны. Если вы позволите, то я отыщу им приличную квартиру и явлюсь к вам за дальнейшими приказаниями туда, где вам это угодно будет назначить. Я предлагаю вам эту разлуку, зная, что вы желаете быть одни.

– Я должен немедленно отправиться ко двору. Ожидай меня через полчаса на улице у фонтана.

– Но если вы ищете короля Рене, то вы найдете его теперь прогуливающимся у себя в камине. Не бойтесь подойти к нему; нет государя благосклоннее его на прием.

– Но его царедворцы не пустят меня во дворец.

– Во дворец, – повторил Тибо. – В какой дворец?

– Во дворец короля Рене… Если он прохаживается в камине, то это должно быть у него во дворце, и верно этот камин довольно обширен, если в нем есть место для прогулки.

– Вы меня не поняли, – сказал проводник, засмеявшись, – мы называем «камином короля Рене» вот этот узкий вал; он лежит между двумя башнями на юге и закрыт со всех прочих сторон. Тут он любит гулять и наслаждаться первыми лучами солнца в такие свежие утренники, как сегодняшний. Он говорит, что в это время питается его поэтический гений. Если вы подойдете к нему, он охотно начнет говорить с вами, лишь бы только он не был занят в это время сочинением стихов.

Артур не мог воздержаться от улыбки при мысли о восьмидесятилетием короле, угнетенном бедствиями, окруженном опасностями, который, несмотря на это, имел дух прогуливаться на открытом валу и сочинять стихи в присутствии своих верноподданных.

– Пройдя прямо по этой дороге, – сказал Тибо, – вы увидите нашего доброго короля и сами рассудите, можно ли будет теперь к нему подойти. Я позабочусь о моих людях и потом приду к фонтану ожидать ваших приказаний.

Артур не нашел ничего возразить на предложение проводника и охотно воспользовался случаем посмотреть на доброго короля Рене, прежде нежели он представится ему.

ГЛАВА XXX

 
Девять сестер и сам сын Латоны лавровый венок
Сплели для него и на чело его возложили…
И в нем не страшны ему даже Юпитера громы;
И не будут уж больше его головы тяготить
Ни царский венец золотой, ни рыцарский шлем стальной;
Как раскидистый дуб средь зеленой листвы патриарх,
Так и он в стране радужных грез и поэзии царь,
Покровитель искусств, влюбленных, певцов и поэтов.
 

Осторожно приблизясь к камину, то есть к месту любимой прогулки монарха, который, по словам Шекспира, нося титул короля Неаполитанского, Иерусалимского и обеих Сицилий, был не богаче доброго английского фермера. Артур мог хорошо рассмотреть особу его величества. Перед ним был старик с такими же седыми волосами и длинной бородой, как у швицкого депутата, но со свежими, румяными щеками и с пылким взглядом. Одежда его казалась слишком щеголеватой для его лет, но твердая и легкая походка заставляла забывать седины его. Прохаживаясь по небольшому, закрытому от ветров пространству, избранному им больше по удобству, чем для уединения, он показывал, что юношеский огонь оживляет еще обремененное летами тело. Старый король, держа в руке записную книжку и карандаш, казалось совершенно углубился в свои думы и нисколько не обращал внимания на многих людей, которые, стоя несколько ниже, смотрели на него.

Некоторые из них по костюму и манерам сами казались трубадурами, так как в руках они держали скрипки, лиры, небольшие арфы и другие принадлежности их звания. Они стояли неподвижно, глядя на размышляющего своего государя. Здесь были и прохожие, которые, идя по своим делам, мимоходом бросали взор на короля как на такого человека, которого они привыкли видеть каждый день, но никогда не проходили мимо, не сняв шапок и не засвидетельствовав приличным поклоном свою привязанность к его особе.

Между тем Рене, казалось, не замечал ни тех, которые на него смотрели, ни тех, которые ему кланялись, будучи, по-видимому, занят каким-нибудь трудным стихотворным или музыкальным сочинением. Он то ускорял, то замедлял свой шаг, сообразно с ходом своей умственной работы. То он останавливался, торопясь записать какую-нибудь мысль, которой ему не хотелось упустить, то, зачеркнув написанное, бросал бумагу и карандаш с некоторым отчаянием. В таких случаях кинутые им листочки были тщательно подбираемы находившимся при нем пригожим пажом, который с почтительностью ожидал удобного случая вручить их опять в его королевские руки. Юноша держал в руках лиру, на которой по знаку короля он производил несколько звуков, улавливаемых старым королем то с веселым и довольным видом, то с нахмуренным и заботливым челом. Иногда восторг его доходил до такой степени, что он скакал и прыгал с лёгкостью, которой, казалось, нельзя было ожидать от его лет; иногда же движения его были чрезвычайно медленны, и наконец он останавливался неподвижно, погрузясь в крепкую думу. Когда же он случайно бросал взор на толпу, наблюдающую за его движениями и по временам позволяющую себе шепотом изъявлять ему свое одобрение, то приветствовал народ ласковым и милостивым наклонением головы, отвечая тем, кто ему кланялся, если только глубокое внимание к делу, его занимающему, позволяло ему заметить это.

Наконец взоры короля обратились на Артура, в котором по его наружному виду легко можно было узнать чужестранца. Рене подозвал к себе пажа, который, приняв данное ему от государя шепотом приказание, сошел с королевского камина на нижнюю площадку, открытую для всех. Юноша, вежливо подойдя к Артуру, уведомил его, что король желает с ним говорить. Молодому англичанину нечего было делать, как только повиноваться этому приказу, хотя он хорошенько и не знал, как ему вести себя перед государем с такими странностями.

Когда он приблизился, Рене обратился к нему с ласковой величавостью, и Артур вдруг почувствовал к нему несравненно более уважения, нежели на то надеялся, судя по предварительно полученному им понятию о характере короля.

– Наружность твоя показывает, молодой человек, – сказал король Рене, – что ты чужестранец. Как тебя зовут и какое дело доставляет нам удовольствие видеть тебя при нашем дворе?

Артур молчал, добрый старик продолжал одобрительным голосом:

– Скромность всегда похвальна в молодом человеке; ты, вероятно, только что вступаешь на благородное веселое поприще пения и музыки и привлечен сюда благоприятным приемом, оказываемым нами всем занимающимся этими искусствами, в которых – хвала Святой Деве! – нас и самих признают довольно сведущими.

– Я не ищу чести быть трубадуром, – отвечал Артур.

– Верю тебе, – сказал король, – потому что выговор у тебя северный или норманно-французский, которым говорят в Англии и в других землях, где язык еще не очищен. Но, может быть, ты певец из этих заморских стран. Будь уверен, что мы не пренебрегаем их талантами, так как мы не без удовольствия слышали их смелые и дикие напевы: они хотя и уступают правильным стихотворениям наших трубадуров, но в их размере есть что-то, воспламеняющее сердце, подобно трубному звуку.

– Я признал истину замечаний вашего величества, слушая певцов моего отечества, – сказал Артур, – но никогда не имел ни довольно способностей, ни довольно смелости подражать тому, чему я удивлялся. Теперь же я приехал из Италии.

– Может быть, ты посвятил себя живописи, – сказал Рене, – это искусство то же для глаз, что поэзия и музыка для ушей, и заслуживает почти одинакового с ними уважения. Если ты обладаешь этим искусством, то ты находишься перед монархом, который любит как его, так и ту прекрасную страну, где им занимаются.

– Я англичанин, ваше величество, и рука моя слишком огрубела от употребления лука, копья и меча, чтобы играть на арфе или владеть кистью.

– Англичанин! – повторил Рене, очевидно охладив жар своей благосклонности. – А что привело тебя сюда? Давно уже между Англией и мной существует мало дружбы.

– По этой-то причине вы меня здесь и видите, – сказал Артур. – Я приехал с тем, чтобы засвидетельствовать мое почтение дочери вашего величества, принцессе Маргарите Анжуйской, которую я и многие другие верные англичане признаем еще нашей королевой, хотя вероломство и лишило ее этого звания.

– Увы! Добрый юноша, – сказал Рене, – я не могу не пожалеть тебя, хотя и хвалю твое чувство верноподданного. Если бы дочь моя Маргарита послушала меня, то она давно бы отказалась от притязаний, ради которых пролиты реки крови ее благороднейших и храбрейших приверженцев.

Король, казалось, хотел еще что-то прибавить, но воздержался.

– Иди ко мне во дворец, – сказал он, – и спроси там гофмаршала Гуга де Сен-Сира, который доставит тебе возможность увидеть Маргариту, если ей угодно будет тебя принять. Если же нет, то возвратись опять в мой дворец, где ты найдешь гостеприимство, потому что король, любящий пение, музыку и живопись, умеет так же достойно ценить чувства чести, добродетели и верности. Глаза твои говорят мне, что ты обладаешь этими качествами, и я убежден, что при благоприятных обстоятельствах ты сделал бы большие успехи в моей любимой науке. Если же сердце твое способно сочувствовать тому, что прекрасно в зодчестве, то оно наполнится восторгом при первом взгляде твоем на мой дворец, величественная соразмерность частей которого может быть сравнена с очаровательной стройностью красавицы или с этим хотя, по-видимому, и простым, но высокоученым мотивом, который мы теперь сочиняем…

Король, взяв свой инструмент, казалось собирался играть перед юношей только что сочиненную им балладу, но Артур в эту минуту почувствовал тот тягостный стыд, который испытывают честные люди, когда им приходится быть свидетелями чьей-либо хвастливости, претендующей на всеобщее удивление. Артуру, одним словом, стало стыдно за короля Неаполитанского, Иерусалимского и обеих Сицилии, и он без церемонии поспешил удалиться. Король посмотрел ему вслед с некоторым удивлением; но приписав эту невежливость тому, что молодой человек воспитывался в Англии, он опять принялся играть на своей лире.

– Выживший из ума старик, – сказал Артур, – дочь его свергнута с престола, владения его раздроблены, род его близок к истреблению, внук его, гонимый врагами, лишен своего наследия… И он может находить удовольствие в этих глупостях! По длинной, седой бороде я счел его похожим на Николаса Бонштетена, но старый швейцарец – Соломон в сравнении с ним.

Между тем как такие неблагоприятные для короля Рене мысли занимали ум Артура, он дошел до места, назначенного им для свидания с Тибо, и нашел его у пенистого фонтана, сильно бьющего и высоко вздымавшегося из горячего ключа, одного из тех, которые некогда доставляли наслаждение римлянам. Тибо, сообщив своему господину, что стража его, лошади и люди помещены таким образом, что в одну минуту могут быть готовы, охотно взялся проводить его ко дворцу короля Рене. Дворец этот по странности и по красоте своей архитектуры действительно заслуживал похвал, высказанных относительно его старым монархом. Передний фасад состоял из трех башен римской архитектуры, из которых две помещены были по углам дворца, а третья, служащая мавзолеем, принадлежала также к целому, хотя и стояла несколько отдельно от прочих зданий.

Эта башня в особенности отличалась красотой своей архитектуры. Нижняя часть ее, расположенная квадратом, служила как бы основанием верхней, которая была круглая и обставлена колоннами из цельного гранита. Прочие две башни по углам дворца были тоже круглые и также украшены колоннами, окна в них были проделаны в два яруса. Против этих остатков римских зданий, основанных, как полагали, в V или VI веке, стоял воздвигнутый двумя столетиями позже дворец древних графов Прованских, великолепный готический фасад которого хотя и был совершенно в другом роде, но не портил собой правильного и величественного зодчества властителей мира. Нет еще сорока лет, как эти любопытные остатки искусства древних были разрушены, чтобы уступить место новым общественным зданиям, которые, однако, никогда не были построены.

Артур, действительно, почувствовал в себе то именно настроение, о котором говорил ему старый король, и с изумлением остановился против дворцовых дверей, всегда отворенных и в которые люди всех званий, казалось, свободно входили. Посмотрев несколько минут вокруг себя, Артур взошел по ступеням великолепного подъезда и спросил у старого привратника, где он может найти гофмаршала, о котором говорил ему король. Толстый привратник оказался очень вежливым человеком и дал чужестранцу в проводники пажа, который привел его в комнату, где они нашли старого сановника с приятным лицом, с ясным, спокойным взором и со лбом, на котором угрюмость не провела ни одной морщины; признаки эти показывали, что гофмаршал Провансальского двора следовал одному учению со своим государем. Никогда не видав Артура, он тотчас узнал его, как только увидел.

– Вы говорите на северофранцузском наречии, милостивый государь! Вы имеете светлые волосы и кожу белее, чем у здешних уроженцев, вы спрашиваете королеву Маргариту. По всем этим признакам я вижу, что вы англичанин. Ее величество находится теперь по обету в монастыре Победоносной горы, и если вас зовут Артуром Филипсоном, то я имею приказание тотчас представить вас к ней, то есть угостив вас прежде от имени моего государя.

Артур хотел было против этого возражать, но гофмаршал не дал ему на то времени:

– Молитва и еда никогда не мешают делам, – сказал он, – притом же молодому человеку опасно пускаться в дальний путь с пустым желудком. Я сам закушу с гостем королевы и разопью с вами бутылку старого вина.

Стол был накрыт с проворством, показывающим, что гостеприимство – привычное дело во дворце короля Рене. Пироги, дичина, вкусная кабанья голова и другие лакомые кушанья были поданы на стол, и гофмаршал, исполняя обязанность радушного хозяина, беспрестанно извинялся, что не подает собой хорошего примера как управляющий столом короля Рене, который тогда только бывает им доволен, когда видит, что аппетит его равняется с его искусством угощать.

– Что касается вас, милостивый государь, то закусите хорошенько, потому что вам вряд ли удастся обедать до заката солнца; добрая королева так огорчена своими несчастьями, что питается только вздохами и утоляет жажду слезами. Но я думаю, что вам и людям вашим понадобятся лошади, чтобы доехать до монастыря, до которого семь миль.

Артур отвечал ему, что у него есть проводник и лошади, его ожидающие, и просил позволения с ним распрощаться. Гофмаршал проводил его до дверей медленным шагом, затрудняемым припадком подагры, но он уверил Артура, что при содействии горячих вод это через три дня совершенно пройдет. Тибо стоял у подъезда не с изнуренными лошадьми, на которых они приехали час тому назад, но со свежими конями, предоставленными им из королевской конюшни.

– Они ваши с той минуты, как вы поставите ногу в стремя, – сказал гофмаршал, – добрый король Рене никогда не берет назад коня, которым он ссужает своего гостя; и оттого, может быть, его величество и мы, сановники его двора, часто бываем принуждены ходить пешком.

Тут гофмаршал раскланялся с юным гостем, который поехал отыскивать королеву Маргариту, удалившуюся на время в славный монастырь Побед. Он спросил у проводника, в которой стороне находится эта обитель, и Тибо с торжествующим видом указал ему на гору высотой в три тысячи футов, находящуюся в пяти или шести милях от города и которая по своей остроконечной и утесистой вершине была замечательнейшим предметом во всей окрестности.

Тибо начал говорить о ней с необыкновенным жаром и восторгом, из чего Артур заключил, что верный его оруженосец не пропустил воспользоваться щедрым гостеприимством доброго короля Рене. Тибо долго распространялся насчет знаменитости этой горы и монастыря.

– Название свое как гора, так и монастырь, – говорил он, – получили от славной победы, одержанной римским военачальником Каем Марием над двумя многочисленными армиями сарацинов (вероятно, тевтонов или кимвров). В знак благодарности Всевышнему за эту победу Кай Марий наложил на себя обет построить на горе монастырь Святой Деве Марии, во имя которой он был крещен.

С полным апломбом человека, хорошо знакомого с местностью, Тибо принялся доказывать истину своего рассказа детальными обстоятельствами.

– Там, – сказал он, – стоял лагерь сарацинов, из которого, когда участь сражения, по-видимому, решилась, жены их выбежали с ужасным воплем, с растрепанными волосами, подобные фуриям, и на некоторое время остановили бегство своих мужей и сыновей.

Он показал также реку, загражденную от неприятеля военным искусством римлян, при которой варвары, называемые им сарацинами, решились дать битву и воды которой они обагрили своей кровью. Словом, он привел множество обстоятельств, доказывающих, насколько верно предание сохраняет подробности древних событий даже и тогда, когда оно забывает, переиначивает и смешивает годы и лица.

Заметив, что Артур охотно его слушает, провансалец, истощив этот предмет, подъехал ближе к своему господину и вполголоса спросил у него, желает ли он узнать причины, по которым Маргарита оставила Э и переехала жить в монастырь Побед.

– По наложенному на себя обету, – отвечал Артур, – это известно всему свету.

– Весь Э знает совершенно противоположное, – сказал Тибо, – и я бы мог сообщить вам настоящую истину, если бы только был уверен, что вы не обидитесь.

– Истина не может обидеть рассудительного человека, лишь бы она была высказана в приличных выражениях, так как разговор идет о королеве Маргарите в присутствии англичанина.

Отвечая таким образом, Артур желал получить все сведения и в то же время обуздать фамильярность своего служителя.

– Я не могу сказать, – возразил проводник, – ничего предосудительного о всемилостивейшей королеве, единственное несчастье которой состоит только в том, что она, подобно своему царственному родителю, имеет больше титулов, чем городов. Притом же я знаю, что вы, господа англичане, хотя сами и свободно говорите о своих государях, но не любите, чтобы другие выступали из границ должного к ним уважения.

– Если так, то говори, – отвечал Артур.

– Знайте же, милостивый государь, – продолжал Тибо, – что добрый король Рене, будучи очень огорчен глубокой печалью, которая овладела королевой Маргаритой, употребил все усилия, чтобы ее развеселить. Он давал праздники, собирал певцов и трубадуров, музыка и песни которых могли бы вызвать улыбку на устах лежащего на смертном одре. Вся страна огласилась радостными кликами, и королева не могла пройти ста шагов, не встретив какой-нибудь неожиданности, состоящей из веселого зрелища или из забавного переодеванья, придумываемых самим добрым королем, который беспрестанно тревожил ее в уединении, желая всеми этими забавами рассеять ее задумчивость.

Но глубокая меланхолия королевы отвергала все эти средства к рассеянию, и наконец она заперлась у себя, решительно отказавшись принимать даже короля, своего родителя, потому что он обыкновенно приводил с собой людей, таланты которых, по его мнению, могли разогнать ее печаль. Но она с отвращением слушала игру музыкантов, и кроме одного странствующего англичанина, который спел дикую, плачевную балладу, заставившую ее пролить много слез и которому она подарила драгоценную цепь, она ни на кого не обращала внимания и даже, казалось, не замечала ничьего присутствия. И, наконец, она отказалась принимать даже своего родителя.

– Это нисколько не удивительно, – сказал Артур, – и я скорее удивляюсь тому, что его сумасбродства еще до сих пор не свели ее с ума.

– Нечто подобное этому было, – отвечал Тибо, – и я расскажу вам, как это случилось. Нужно вам знать, что добрый король Рене, желая избавить дочь свою от убийственной меланхолии, решился употребить сильное средство и, чувствуя в себе способность к изобретению разных увеселений, он поставил себе задачей употребить все силы, чтобы развлечь ее.

Случилось, что королева несколько дней была в отсутствии, и это дало доброму королю время сделать свои приготовления. По возвращении дочери он уговорил ее участвовать в церковном ходе к главному в городе собору Спасителя. Королева, не зная замыслов отца, великолепно оделась, чтобы присутствовать при этом важном торжестве. Но едва только она вышла на площадь перед дворцом, как более ста масок, наряженных турками, иудеями, сарацинами и маврами, столпились вокруг нее для возданий ей почестей, как царице Савской, будто бы ею представляемой; при звуках веселой музыки они проплясали забавный балет, в котором обращались к королеве с самыми шутовскими речами и с самыми сумасбродными телодвижениями. Королева, оглушенная этим шумом и оскорбленная фамильярностью, хотела было возвратиться во дворец, но двери дворца по приказанию короля были заперты, как только она из них вышла, и отступление в эту сторону было ей совершенно отрезано. Королева вышла опять на площадь, стараясь словами и жестами унять эту сумятицу, но ряженые, действуя по данному им наставлению, отвечали ей только песнями, музыкой и кликами.

– Как жалко, – сказал Артур, – что тут не случилось десятка два английских мужиков с палками, чтобы научить этих дерзких крикунов уважать женщину, носившую английскую корону.

– Но весь этот шум, – продолжал Тибо, – ничего не значил в сравнении с тем, который поднялся, когда добрый король явился сам, смешно одетый царем Соломоном…

– С которым из всех государей он наименее имеет сходства, – сказал Артур.

– Он приветствовал царицу Савскую с такими забавными ужимками и телодвижениями, что, по уверению очевидцев, они могли бы оживить умершего человека или уморить со смеху живого. Между прочими принадлежностями он держал в руке жезл вроде дурацкой палки…

– Весьма приличный скипетр такому государю, – сказал Артур.

– Конец этого жезла, – продолжал Тибо, – был увенчан изображением Иерусалимского храма, искусно вырезанным из позолоченной бумаги. Он ловко махал им, восхищая своей веселостью всех присутствующих, кроме королевы, которая чем больше он кривлялся и прыгал, тем более гневалась. Наконец, увидя, что он подходит к ней с тем, чтобы вести ее в торжестве, она совершенно предалась гневу, вырвала у него из рук жезл и, бросившись сквозь толпу, которая раздвинулась как бы перед разъяренной тигрицей, вбежала на конюшенный двор. Прежде чем успели привести в порядок расстроенное шествие, королева выехала верхом в сопровождении двух или трех своих английских телохранителей. Она силой прорвалась сквозь толпу, не заботясь ни о своей, ни о чужой безопасности, промчалась как вихрь по улицам и продолжала скакать во весь дух до самой горы, на которой стоит монастырь Побед. Ее приняли в этой обители, и она осталась в ней; а обет, о котором вы говорите, есть только предлог для прикрытия возникшей между ней и отцом ссоры.

– Давно ли это случилось?

– Прошло только три дня, как королева Маргарита таким образом оставила Э. Дальше нам нельзя ехать верхом. Вы видите монастырь, возвышающийся между двумя высокими утесами, которые составляют гору Побед. К нему одна только дорога по этой лощине, в которой, как в гнезде, стоит монастырь Марии Победоносной, и дорога эта усеяна опаснейшими пропастями. Чтобы подняться на гору, вам надо идти по узенькой тропинке, которая, извиваясь по утесам, ведет на вершину горы, к монастырским воротам.

– А что ты будешь делать с лошадьми? – спросил Артур.

– Мы отдохнем в гостинице, выстроенной под горой добрыми монахами для удобства странников, так как святая обитель эта посещается множеством богомольцев, приезжающих издалека верхом. Обо мне вы не беспокойтесь. Я найду себе убежище, но на западе собираются тучи, и вас застигнет гроза, если вы вовремя не укроетесь. Я даю вам на это час и скажу, что вы будете так же проворны, как горный охотник, если этого времени вам будет достаточно.

Артур осмотрелся вокруг и действительно увидел на горизонте облака, которые угрожали совершенно переменить погоду, до тех пор ясную и тихую. Он вступил на крутую каменистую тропинку, которая вела на гору то прямо по отвесным скалам, то огибаясь вокруг для достижения вершины. Тропинка эта вилась сквозь частый кустарник, который затруднял путь пробирающегося сквозь него путешественника. Препятствия встречались так часто, что час прошел прежде, нежели он достиг вершины Победоносной горы и входа в стоящий на вершине этой горы дивный монастырь того же имени.

Мы уже сказали, что гребень горы, состоящий из голого камня, разделялся расселиной на два утеса, между которыми был построен монастырь. Фасад здания был в самом древнем готическом, или, по тогдашнему названию, в саксонском вкусе и совершенно соответствовал дикому виду голых утесов, к которым здание казалось приросшим и которые окружали его, оставляя только небольшую ровную открытую площадку, где с великими трудами и собрав со всей горы землю монахи развели небольшой садик.

Звон колокола вызвал привратника этого чудного по своему местоположению монастыря. Артур заявил ему о себе, что он английский купец по фамилии Филипсон, желающий иметь счастье представиться королеве Маргарите. Привратник с большим почтением впустил чужестранца в монастырь и ввел его в приемную, из окон которой, обращенных к городу, представлялась обширная, великолепная картина южной и западной части Прованса. С этой стороны прибыл Артур из Э; но извилистая тропинка, по которой он взбирался на гору, заставила его обойти почти всю ее окружность.

Большой балкон, занимающий пространство между двумя утесами, которые в этом месте находились один от другого не далее двадцати футов, казалось, нарочно был устроен во всю длину здания для того, чтобы с него можно было наслаждаться бесподобным видом. Артур, войдя на балкон, увидел под своими ногами пропасть глубиной, по крайней мере, пятисот футов от основания монастыря. Изумленный таким близким соседством со страшной бездной, Артур содрогнулся и отвел глаза, чтобы полюбоваться представляющейся вдали живописной картиной, слабо освещенной заходящим солнцем. Угасающие, красноватые лучи тускло озаряли обширное разнообразие холмов и долин, лугов и вспаханных полей, с городами, церквами и замками, из которых иные возвышались между деревьями, а другие стояли на утесистых высотах или украшали собой берега источников и озер, привлекающих к себе в этой сухой и знойной стране.

Остальная часть ландшафта представляла в ясную погоду такие же предметы, но теперь они были покрыты черной тенью надвигающихся облаков, которые, постепенно распространяясь почти по всему горизонту, угрожали закрыть собой солнце, хотя царь света боролся еще, как бы желая отстоять свое право господствовать, подобно умирающему герою, славному даже в минуту своего падения. Дикие звуки, похожие на стоны или рев, производимые ветром в многочисленных пещерах утесистой горы, увеличивали ужас этого зрелища и казались предвестниками ярости отдаленной бури, хотя в воздухе царствовала какая-то сверхъестественная тишина. Смотря на эту необыкновенную картину, Артур не мог не отдать справедливости монахам, избравшим это дикое и живописное место, откуда они могли созерцать природу во всем ее первобытном величии и сравнивать ничтожество человека с ее ужасными явлениями.

Артур так засмотрелся на расстилающуюся перед ним чудную картину, что почти забыл о важном деле, которое привело его в это место, как вдруг он опомнился, увидев перед собой Маргариту Анжуйскую, которая, не найдя его в приемной, вышла на балкон, чтобы поскорее с ним увидеться.

Королева была в черном платье без всяких украшений, кроме узкой золотой повязки, удерживающей ее длинные черные волосы, которые от лет и несчастий начинали уже седеть. В эту повязку было воткнуто черное перо и алая роза, символ Ланкастерского дома.

Королева, вероятно, строго взыскала бы с другого посланного, не найдя его на своем месте в ту минуту, когда она вошла; но Артур напомнил ей ее любимого, безвременно погибшего сына, на которого был очень похож. Маргарита любила мать Артура как сестру, и вид Артура возбуждал в свергнутой с престола королеве те же самые чувства материнской любви, которые пробудились в ней при первом их свидании в Страсбургском соборе. Он, согласно принятому тогда этикету, стал перед ней на колени, но она подняла его и очень милостиво начала расспрашивать о данном ему от отца поручении к ней и о прочих новостях, которые он мог узнать во время своего кратковременного пребывания в Дижоне.

Потом она спросила у него, по какой дороге герцог Карл двинулся со своим войском.

– Судя по словам начальника его артиллерии, – отвечал Артур, – кажется, что к Невшательскому озеру, у берегов которого он намеревается напасть на швейцарцев.

– Упрямый безумец! – вскричала королева. – Он похож на человека, который лезет на гору для того, чтобы встретить дождь на половине дороги! И неужели отец твой, – продолжала Маргарита, – советует мне пожертвовать остатками обширных земель, бывших некогда во владении нашего царственного дома, и за несколько тысяч монет, за ничтожную помощь несколькими сотнями копий отдать наше последнее достояние этому гордому эгоисту Карлу Бургундскому, который алчно хочет прибрать к себе все, что мы имеем, предлагая взамен столь слабую помощь или даже пока еще только обещание этой помощи?..