Текст книги "Карл Смелый, или Анна Гейерштейнская, дева Мрака"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц)

ГЛАВА XIII

…Навсегда

Из глаз моих, сверкающих угрозой,

Изгнали состраданье та вражда

И тот раздор, что вызваны недавно

Жестокостью, с которой поступил

Ваш государь с почтенными купцами,

Соотчичами нашими, когда

Их, денег не имевших, чтобы за выкуп

Свой заплатить, заставил кровью он

Запечатлеть жестокие законы

Его страны.

Шекспир. Комедия ошибок

Едва заря начала показываться на далеком горизонте, как Артур встал, чтобы сделать нужные приготовления к отъезду, который, как решено было ночью, был назначен за два часа до отправления Бидермана и его спутников из развалившегося Графслустского замка. Ему нетрудно было отыскать тщательно увязанныые тюки с пожитками его отца между беспорядочными связками багажа, принадлежащего швейцарцам. Первые были уложены со всей аккуратностью людей, привыкших к дальним и опасным путешествиям, а последние с грубой небрежностью поселян, редко оставлявших свои жилища и вовсе не привыкших быть в дороге.

Один из слуг Бидермана помогал Артуру укладываться и переносить отцовские вещи на лошака, принадлежащего длиннобородому швицкому депутату. От него он получил также некоторые сведения о дороге из Графслуста в Ла-Ферет, которая была слишком ровна и пряма для того, чтобы они могли на ней заблудиться, как это случилось с ними в швейцарских горах. Окончив все сборы, Артур разбудил отца и уведомил его, что все готово. Тогда он отошел к камину, между тем как отец его, по ежедневному своему обычаю, прочел молитву к Св. Юлиану, покровителю путешественников, и оделся подорожному.

Неудивительным покажется, что пока отец исполнял набожный обряд и собирался в дорогу, Артур, озабоченный всем тем, что он недавно слышал об Анне Гейерштейнской, и занятый воспоминаниями о приключениях прошедшей ночи, устремил глаза на дверь комнаты, в которую скрылась молодая девушка, когда он ее в последний раз видел; его сильно интересовал вопрос, был ли этот бледный, но прекрасный призрак, несколько раз таким чудесным образом являвшийся перед ним, просто олицетворившаяся мечта его собственного воображения, или живое существо. Любопытство его на этот счет было так сильно, что взгляд его, казалось, силился проникнуть сквозь дверь и стену в комнату спящей красавицы, чтобы открыть в глазах ее и на щеках какие-нибудь признаки того, что она провела без сна целую ночь.

«На этом доказательстве хотел основываться Рудольф, – думал Артур, – и Рудольф один будет иметь случай сделать это наблюдение. Кто знает, какую пользу он может извлечь для себя из того, что я открыл ему об этом милом сердце?.. И что она должна будет подумать обо мне, кроме того, что сочтет меня легкомысленным болтуном, с которым не может случиться ничего особенного без того, чтобы он не пересказал всего первому встречному. Я бы желал, чтобы язык мой онемел прежде, чем я сказал одно слово этому хитрому и гордому хвастуну! По всей вероятности, я никогда уж ее не увижу и, следовательно, никогда не узнаю настоящего истолкования тайны, ее окружающей. Но мысль, что моя нескромность может поставить ее в зависимость от этого неотесанного мужика, будет всю жизнь меня мучить».

В этот момент голос отца вывел Артура из задумчивости:

– Что ж, сын мой, проснулся ли ты или еще, стоя, спишь от усталости после ночной твоей службы?

– Нет, – отвечал Артур, вдруг опомнившись, – я только задремал, но свежий утренний воздух скоро это разгонит.

Пройдя осторожно между спящими людьми до дверей комнаты, старый Филипсон остановился, обернулся назад и, взглянув на соломенное ложе, на котором первые лучи восходящего солнца освещали покоящегося Бидермана и неразлучного его седовласого товарища, невольно произнес прощальное приветствие:

– Прости, олицетворение старинной честности и прямодушия, прости, благородный Арнольд, прости душа, исполненная искренности и правосудия, не знающая ни трусости, ни корыстолюбия, ни обмана!

«Прости, – подумал сын его, – милейшая и откровеннейшая, но между тем таинственнейшая из женщин!» Но это прощание, конечно, не было выражено, подобно прощанию его отца, вслух сказанными словами.

Они вскоре вышли за ворота. Прислуживающий им швейцарец был щедро награжден и отослан с поручением повторить всевозможные приветствия и признательность Бидерману от его английских гостей и сказать ему, что они надеются скоро опять увидеться с ним в Бургундии. Затем Артур, взяв за узду лошака, повел его тихим шагом вперед, между тем как отец шел подле него.

Через несколько минут молчания старик сказал сыну: – Я очень опасаюсь, что мы больше не увидим почтенного Арнольда. Молодые люди, его сопровождающие, ищут только случая обидеться, а герцог Бургундский, верно, не упустит доставить им этот случай, и мир, который этот прекрасный человек желает исходатайствовать своей родине, будет нарушен прежде, чем он успеет представиться герцогу, но даже если бы этого и не случилось, то согласится ли самый гордый из европейских государей слышать укоры мещан и мужиков, потому что Карл Бургундский именно так называет наших приятелей, с которыми мы только что расстались. На этот вопрос легко отвечать. Война, пагубная для всех, которые примут в ней участие, кроме Людовика, короля французского, конечно, возгорится; и страшна будет встреча бургундской конницы с этими железными горцами, которые так часто разбивали австрийских дворян.

– Я так убежден в истине ваших слов, батюшка, что даже полагаю, что мир будет нарушен не далее как сегодня же. Я уже надел панцирь на случай какой-нибудь неприятной встречи между Графслустом и Ла-Феретом; мне бы очень хотелось, чтобы вы приняли эту же предосторожность. Это не замедлит нашего путешествия, и признаюсь вам, что я, по крайней мере, буду гораздо спокойнее, если вы это сделаете.

– Понимаю тебя, сын мой. Но я мирный путешественник во владениях герцога Бургундского и не хочу думать, что там, где развеваются его знамена, я должен опасаться разбойников, как будто где-то в Палестине. Что касается буйства его солдат и притеснений, которые они себе позволяют, то мне не нужно говорить тебе, что при наших обстоятельствах мы должны покориться им без досады и без ропота.

Оставя наших двух путешественников, медленно приближающихся к Ла-Ферету, я должен перенести моих читателей к восточным воротам этого небольшого городка, который, стоя на холме, возвышался над всеми окрестностями Базеля. По-настоящему он не принадлежал к владениям герцога Бургундского, но был отдан ему в залог значительной суммы денег, взятой у Карла взаимообразно австрийским императором Сигизмундом, которому принадлежало право владения этим городом; но местоположение его представляло такое удобство для стеснения швейцарской торговли и для угнетения ненавидимых Карлом жителей Гельвеции, что герцог Бургундский не стал бы и слушать никаких предложений о выкупе, как бы ни были они справедливы и выгодны, и ни за что не согласился бы возвратить императору Ла-Ферет, передовую крепость, столь важную для удовлетворения его ненависти.

Положение этого небольшого городка было само по себе довольно сильно, но укрепления, его окружающие, вряд ли могли бы противостоять нечаянному нападению и вовсе не были способны выдержать продолжительную осаду. Утренние лучи уже более часа озаряли церковную колокольню, когда высокий, худощавый, пожилых лет человек, закутавшись в спальный халат, подпоясанный широкой портупеей, на которой с левой стороны висел меч, а с правой кинжал, приблизился к укрепленным восточным воротам. На шляпе его развевалось перо, которое так же как и заменяющий его иногда лисий хвост были во всей Германии дворянскими знаками отличия.

Небольшой отряд солдат, который был тут на страже в прошедшую ночь, ставя часовых и посылая дозоры, вскинул ружья при появлении этого человека и выстроился, как следует караулу, отдающему честь начальнику. Наружность Арчибальда фон Гагенбаха, так как это был сам комендант крепости, показывала ту угрюмость и своенравие, которые всегда сопровождают утренние часы хворого распутника. Голова его тряслась, пульс бился, как в лихорадке, а щеки были бледны – признаки, возвещающие, что, по своему обыкновению, он провел ночь за добрыми бутылками. Судя по поспешности, с которой солдаты бросились на места свои, и по молчанию, мгновенно воцарившемуся между ними, казалось, что они привыкли ожидать и бояться гнева его в таких случаях. Он бросил на них испытующий и недовольный взгляд, как бы ища, на ком выместить свою досаду, и наконец спросил:

– Где эта ленивая собака Килиан?

Килиан выступил вперед. Это был угрюмого вида сильный воин, родом из Баварии, исправляющий при коменданте должность оруженосца.

– Что слышно об этих швейцарских мужиках, Килиан? – спросил Арчибальд фон Гагенбах. – По их глупому образу жизни им бы следовало уж часа два быть в дороге. Уж не вздумали ли эти болваны подражать дворянам и забавляться бутылками до полуночи?

– Клянусь честью, что это возможно, – отвечал Килиан, – так как базельские граждане вдоволь снабдили их всем нужным для пира.

– Как, Килиан? Они осмелились оказать гостеприимство этим швейцарским пастухам, вопреки данным от меня приказаниям?..

– Нет, базельцы не приняли их в городе, – возразил оруженосец, – но через разосланных мною людей я узнал, что они разместили их в Графслусте, приготовя там огромный запас окороков и пирогов, не говоря уже о бутылках с рейнвейном, о бочонках с пивом и о штофах с водкой.

– Базельцы дорого за это мне заплатят, Килиан, – сказал его начальник, – неужели они полагают, что я всегда должен быть посредником между ними и волей герцога в их пользу? Эти жирные свиньи слишком много о себе думают с тех пор, как мы приняли от них некоторые дрянные подарки, более из милости, нежели для того, чтобы получить какую-нибудь выгоду от их ничтожных приношений. Не базельское ли это вино мы были принуждены торопиться пить большими кружками, опасаясь, чтобы оно к утру не прокисло?

– Оно было выпито, и очень скоро, – сказал Килиан, – больше я ничего не могу припомнить.

– Итак, будь покоен, – сказал комендант, – эти базельские скоты узнают, что я ни во что не ставлю их подарки.

– Итак, ваша светлость, – возразил наперсник, – Вы намерены поссорить герцога Бургундского с городом Базелем за то, что он оказал это косвенное гостеприимство швейцарскому посольству?

– Да, я хочу этого, – сказал Гагенбах, – если только между ними не найдутся такие умные люди, которые сумеют склонить меня к их защите. О! Базельцы еще не знают нашего знаменитого герцога и искусства его на-называть бунтующих жителей вольного города. Ты можешь рассказать им, Килиан, как он поступил с люттихскими негодяями, когда они вздумали было умничать.

– Я при случае сообщу им это, – сказал Килиан, – впрочем, надеюсь, что найду их готовыми искать вашего благорасположения.

– Если же они сами об этом не позаботятся, Килиан, то мне еще менее до того нужды, – продолжал комендант, – но кажется, что здоровое и цельное горло чего-нибудь да стоит, хотя бы только для того, чтобы есть кровяные колбасы и пить черное пиво, не говоря уже о вестфальских окороках и о ниренштейнском вине. Я говорю, что перерезанное горло ни к чему не годится, Килиан.

– Я растолкую этим жирным гражданам опасность, которой они подвергаются, и необходимость приобрести себе покровителя, – отвечал Килиан. – Уж, конечно, не мне учиться тому, как доставлять выгоды вашей светлости.

– Ты дельно говоришь, – сказал Арчибальд. – Но что же ты мне ничего не донес об этих швейцарских олухах? Я полагал, что ты, как старый охотник, пощиплешь их в то время, когда они пировали.

– Мне так же легко было бы схватить руками ощетинившегося ежа, – отвечал Килиан. – Я сам осматривал Графслуст; по стенам стояла стража, и на мосту часовой, кроме исправного обхода по окрестностям. Так что совершенно ничего нельзя было сделать; в противном же случае, зная давнишнее неблаговоление к ним вашей светлости, я бы их порядком отпотчевал, и они никак не узнали бы, откуда произошел удар.

– Тем больше можно будет вытопить из них жиру, когда они приедут сюда, – сказал Гагенбах. – Они, верно, отправились в путь со всей пышностью, со всеми своими драгоценностями, с серебряными цепями их жен, с медными бляхами и с оловянными кольцами. Подлые погонщики! Они не достойны того, чтобы благородный человек принял на себя труд отнимать у них эту дрянь.

– Тут есть нечто получше, если только собранные мною сведения не обманули меня, – возразил Килиан. – С ними едут купцы…

– Какая нибудь сволочь! – сказал губернатор. – Бернские или золотурнские скоты, навьюченные их дрянными товарами: толстыми сукнами, которые не годятся на лошадиные попоны, или холстом, который больше походит на дерюгу, чем на полотно. Я, однако же, их раздену, хотя бы только для того, чтобы проучить этих бездельников. Как! не довольствуясь, что им, как вольному народу, позволяют отправлять послов и депутатов, они еще надеятся посольскими правами прикрыть ввоз запрещенных товаров; они осмеливаются таким образом оскорблять и обманывать знаменитого герцога Бургундского? Но Гагенбах не будет ни рыцарем, ни дворянином, если он пропустит их безнаказанно.

– Они еще больше заслуживают быть остановленными, – сказал Килиан, – чем вы полагаете, так как с ними есть английские купцы, находящиеся под их покровительством.

– Английские купцы! – вскричал Гагенбах со сверкающими от радости глазами. – Английские купцы, Килиан!.. Рассказывают, что в Китае и в Индии есть серебряные, золотые и бриллиантовые рудники; но клянусь моей дворянской честью, я полагаю, что эти грубые островитяне имеют сокровища целого света в недрах своего туманного острова. А разнообразие их богатых товаров! Ах, Килиан, скажи мне, много ли с ними лошаков? Верно, большой обоз? Матерь Божия! мне кажется, что я уже слышу звон их колокольчиков, и этот звон приятнее для меня всякой музыки.

– Обоз их невелик. Как я узнал, их всего только двое и весь багаж их нагружен на одного лошака; но говорят, что он состоит из самых дорогих товаров, из шелковых тканей и парчи, из кружев и мехов, из жемчуга и драгоценных камней, из благоуханий Востока и из золотых изделий Венеции.

– Райская весть! – вскричал жадный комендант. – Не говори больше ни слова, Килиан! Все это будет наше. Эти люди мне беспрестанно снились весь прошедший месяц. Да, два человека среднего роста или несколько пониже, с гладкими, круглыми, красивыми лицами, с такими же туго набитыми желудками, как у куропаток, и с такими же туго набитыми кошельками, как их желудки… Что ты скажешь о моем сне, Килиан?

– Только то, что для полного о них представления вам должно увидеть вместе с ними десятка два буйных молодых силачей, самых могучих из всех, которые когда-либо бегали по скалам или стреляли диких коз, исправно вооруженных дубинами, копьями и бердышами, которые разбивают щиты, как овсяные лепешки, и трезвонят по шлемам, как в колокола.

– Тем лучше, дружище! Тем лучше! – вскричал Арчибальд, потирая себе руки. – Обобрать английских торгашей! Проучить швейцарских быков!.. Я знаю, что с этих швейцарских свиней нечего взять, кроме их дрянных шкур, но хорошо, что они ведут с собой двух английских баранов, которых можно будет остричь. Пойдем приготовим наши рогатины и ножницы. Гей! Поручик Шонфельд!

Офицер подошел к нему.

– Сколько у нас здесь людей?

– Человек шестьдесят, – отвечал офицер. – Двадцать из них по разным местам на службе, а остальные сорок в казармах.

– Прикажи им тотчас всем собраться; но не сзывать их ни рогом, ни трубой, а словесно прикажи каждому, чтобы, как можно тише вооружась, все они пришли сюда, к восточным воротам. Объяви этим молодцам, что здесь предстоит пожива, из которой они получат свою долю.

– На этих условиях, – сказал Шонфельд, – они пройдут по паутине, не испугав паука, ее соткавшего. Я соберу их, не теряя ни минуты.

– Говорю тебе, Килиан, – продолжал с восхищением Гагенбах, – что ничего счастливее этого не могло случиться. Герцог Карл желает проучить швейцарцев. Не скажу, чтобы он явно приказывал против них действовать, так как это могло бы назваться нарушением международных прав относительно миролюбивого посольства; но храбрый слуга, который избавит своего государя в этом деле от нарекания и поступки которого можно будет назвать недоразумением или ошибкой, конечно, окажет ему тем большую услугу. Может быть, что его за это при всех пожурят, но наедине герцог отдаст ему должную справедливость. Ну, что ж ты молчишь, и что значит этот угрюмый вид? Неужели ты испугался двадцати швейцарских мальчишек, когда у нас под начальством такой славный отряд копейщиков?

– Швейцарцы, – отвечал Килиан, – будут, конечно, храбро драться, но я их не боюсь. Только, мне кажется, не нужно слишком много полагаться на герцога Карла. Что он будет сначала доволен, если поколотят этих горцев, дело возможное; но если, как ваша светлость намекнули, ему вздумается от этого отречься, то он такой государь, который в состоянии, для доказательства своего нейтралитета, повесить зачинщиков.

– Вот еще! – сказал комендант замка. – Я уж знаю, с кем имею дело. Такую шутку мог бы сыграть с нами Людовик XI, но она совершенно несвойственна нашему Карлу Смелому.

– Ваша светлость столь же благоразумны, как и храбры, – сказал оруженосец, – и мне нельзя осуждать ваши намерения. Но это мирное посольство, эти английские купцы. Если Карл, как носятся слухи, затевает войну с Людовиком, то ему больше всего надо желать нейтралитета Швейцарии и содействия Англии, король которой плывет через море с многочисленным войском. А то, что Арчибальд фон Гагенбах собирается сделать сегодня утром, может вооружить против Карла союзные кантоны и превратить англичан из союзников во врагов.

– Этого я не боюсь, – сказал комендант, – я хорошо знаю нрав герцога, и, если он, владея столькими областями, рискует лишиться их, чтобы только сделать по-своему, то чего страшиться Арчибальду Гагенбаху, который не может потерять при этом деле ни одного вершка земли.

– Но у него есть жизнь, милостивый государь, – сказал наперсник.

– Да, жизнь! – возразил Гагенбах. – Жалкое право существовать, которое я каждый день подвергал опасности за несколько медных монет. Неужели ты думаешь, что я стану беречь ее там, где дело идет о золоте, о драгоценностях Востока и о сокровищах Венеции? Нет, Килиан, надо разгрузить этих англичан, чтобы Арчибальд Гагенбах мог выпить бутылку вина получше мозельского и надеть парчу вместо этого плиса. Притом же и Килиану не лишнее будет достать себе новое платье и заткнуть за пояс кошелек с червонцами.

– Клянусь честью, – сказал Килиан, – последний ваш довод уничтожил всю мою нерешительность, и я больше не возражаю, так как мне неприлично спорить с вашим превосходительством.

– За дело же! – сказал его командир. – Но нет, постой, мы должны прежде склонить на свою сторону церковь. Каноник Св. Павла недавно изволил очень гневаться и говорил о нас странные вещи со своей кафедры: выходит, что мы немногим лучше обыкновенных воров и разбойников. Он даже осмелился два раза предостерегать меня в самых дерзких выражениях. Лучше всего было бы раскроить лысую голову этому старому ворчуну, но так как герцогу это может не понравиться, то благоразумие велит и ему бросить кость.

– Он может быть очень опасен, – сказал Килиан, с сомнением качая головой, – этот человек имеет большую власть над народом.

– Вздор! – вскричал Гагенбах. – Я знаю, чем его обезоружить. Пошли за ним, чтобы он пришел сюда переговорить со мной. Пока соберутся все наши силы, расставь стрелков по наружным укреплениям и в воротах, возьми также солдат, стоящих по обеим сторонам дома, а улицу загромозди телегами, крепко связанными между собой, но как бы случайно съехавшимися. Помести самых отчаянных удальцов в этих телегах и позади них. Как скоро купцы и лошаки их войдут (это главная статья), тотчас поднять подъемный мост, опустить рогатку и засыпать стрелами тех, которые останутся снаружи, если они хоть немножко забушуют. Наконец, вели взять под стражу и обезоружить тех, которые, войдя в город, будут отрезаны. И тогда, Килиан…

– Тогда, – повторил оруженосец, – тогда мы, как настоящие вольные витязи, начнем шарить в английских сундуках.

– И как ловкие охотники, – прибавил Гагенбах, – выцедим кровь из этих швейцарцев.

– Они, конечно, постоят за себя, – заметил Килиан. – Ими предводительствует Донергугель, о котором мы слыхали и который прозван Бернским медведем. Они будут отчаянно защищаться.

– Тем лучше, приятель, неужели ты охотнее станешь резать овец, чем травить волков? Притом же дело решено и с нами будет весь гарнизон. Стыдись, Килиан, ты никогда еще не показывал такой робости!

– Да и теперь я нисколько не боюсь, – сказал Килиан. – Но эти швейцарские бердыши и двоеручные мечи – не детские игрушки. И если вы для этого нападения употребите весь гарнизон, то кто будет охранять прочие ворота и городские стены?

– Затвори ворота, – продолжал губернатор, – и принеси сюда ключи. Не выпускать никого из города до окончания дела. Прикажи гражданам вооружиться для защиты стен и подтверди им, чтобы они хорошо исполняли свою обязанность; в противном случае я наложу на них пеню, которую уж сумею взыскать.

– Это вызовет ропот, – сказал Килиан. – Они говорят, что хотя город и отдан герцогу в залог, но что жители, не будучи его подданными, не обязаны нести никакой воинской службы.

– Врут они, подлые трусы! – вскричал Гагенбах. – Если я до сих пор не обращался к ним, то единственно потому, что презираю их помощь; да и теперь я бы их не потребовал, если бы приходилось делать что-нибудь поважнее, а не стоять на часах и смотреть в оба глаза. Пусть они повинуются, если ценят во что-нибудь самих себя, свою собственность и свои семейства.

Раздавшийся позади его громкий голос выразительно произнес следующие слова из Священного Писания:

– Я видел злого, процветающего в своем могуществе подобно лавру; но когда возвратился, то он уж не существовал – так я искал и не нашел его.

Арчибальд фон Гагенбах сердито обернулся и встретил мрачный, укоряющий взгляд каноника Св. Павла в облачении своего сана.

– Мы озабочены делами, отец мой, – сказал Гагенбах, – и в другой раз выслушаем ваши наставления.

– Я пришел сюда по вашему приказу, господин комендант, – отвечал ему каноник, – и не стал бы говорить наставлений, которые, вероятно, не принесут никакой пользы.

– А! так извините меня, почтенный отец, – сказал Гагенбах. – Я действительно посылал за вами для испрошения молитв ваших и покровительства у Святой Девы и у Св. Павла по одному делу, которое, вероятно, случится сегодня утром и в котором мы будем иметь поживу.

– Господин комендант, надеюсь, что вы не забыли свойств наших святых до такой степени, чтобы испрашивать их благословения на дела, столь часто производимые вами со времени вашего к нам прибытия, что уже само по себе должно считать гневом Божиим. Позвольте еще прибавить, что хотя бы из уважения к приличиям вам не следовало предлагать служителю алтаря молиться за успех грабежа и разбоя.

– Понимаю вас, отец мой, – сказал хищный военачальник, – и тотчас вам это докажу. Как подданный герцога, вы должны молиться об успехе всех его предприятий, основанных на справедливости. Мы ищем содействия святых в таком деле, которое несколько уклоняется с прямой стези и характер которого, если вам угодно, несколько двусмыслен, но неужели вы полагаете, что мы станем утруждать их и вас без должного за это удовлетворения. Конечно, нет. Я торжественно обязуюсь, если мне посчастливится в нынешнее утро принести в дар Св. Павлу покров на алтарь и серебряную чашу, величиной смотря по добыче. Богородице же кусок атласу на ризу и жемчужное ожерелье для праздников, а вам, преподобный отец, двадцать английских золотых монет в награду за молитвы ваши, так как мы считаем себя недостойными прибегать к ним лично своей грешной особой. Теперь, господин каноник, понимаем ли мы друг друга, так как мне нельзя больше терять времени? Я знаю, что вы обо мне очень невыгодного мнения; но вы видите, что черт не так еще страшен, как его изображают.

– Понимаем ли мы друг друга? – повторил каноник. – Увы! нет, и я очень опасаюсь, что этому никогда не бывать. Разве вы не слыхали слов, сказанных святым отшельником Берхтольдом Офрингеном неумолимой королеве Агнессе, которая с такой ужасной жестокостью наказала за убийство отца своего, императора Альберта?

– Нет, – возразил Гагенбах, – я никогда не читал ни летописей императоров, ни преданий отшельников, а потому, господин каноник, если предложение мое вам не нравится, то не станем терять слов. Я не привык навязываться с моими подарками и упрашивать господ духовных, чтобы они их приняли.

– Внемли, однако ж, словам этого святого мужа, – сказал каноник. – Наступит время, и может быть скоро, когда ты охотно пожелаешь слушать то, что теперь с пренебрежением отвергаешь.

– Так говори, но только поскорее, – сказал Арчибальд, – и помни, что хотя ты и можешь стращать простой народ, но что ты теперь говоришь с человеком, которого не в состоянии поколебать все твое красноречие.

– Знай же, – сказал каноник, – что Агнесса, дочь умерщвленного Альберта, пролив реки крови в отмщение за его убийство, наконец основала Кенигсфельдское аббатство и, чтобы придать ему более славы и святости, сама отправилась в часовню одного благочестивого отшельника с просьбой, чтобы он удостоил поселиться в ее монастыре. Но каков был ответ его? – запомни и трепещи. – Прочь, нечестивая жена! – сказал святой муж. – Бог не хочет, чтобы ему служили обагрившие руки свои кровью, и отвергает дары, приобретенные грабежом и насилием. Всевышний любит милосердие, правосудие и человеколюбие и только имеющим эти добродетели позволяет себе поклоняться. – Ты, Арчибальд фон Гагенбах, много раз был предостерегаем. Теперь приговор твой уже произнесен, и ты скоро должен ожидать исполнения его.

Сказав грозным голосом эти слова, каноник церкви Св. Павла повернулся и пошел от коменданта, первым побуждением которого было приказать его задержать; но вспомнив важные последствия, могущие произойти от насилия, причиненного духовной особе, он дал ему благополучно удалиться, чувствуя, что удовлетворять свое мщение было бы для него очень опасно ввиду всенародной к нему ненависти. Затем он спросил себе бургундского вина, которым запил свою досаду, и как раз в то время, как он отдавал Килиану бокал, осушенный им до дна, часовой на башне затрубил в рог, возвещая этим приближение иностранцев к городским воротам.