Текст книги "Карл Смелый, или Анна Гейерштейнская, дева Мрака"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 36 страниц)

ГЛАВА XXXII

…Но, впрочем, что же

И ждать мне от других, когда я сам

Себе изменник: я по воле отдал

Величье короля, утратил славу,

Сменил венец на подданство и сделал

Себя рабом другого.

Шекспир. Ричард II

Следующий день ознаменовался важным событием. Король Рене распределил уже забавы на целые сутки, как вдруг, к великому его изумлению и неудовольствию, королева Маргарита потребовала у него свидания, чтобы переговорить о важных делах. Если существовала в свете вещь, которую король Рене душевно ненавидел, так это было занятие делами, а тем более важными.

– Чего желает моя дорогая дочь? – спросил он. – Денег, что ли? Я готов отдать ей все, что имею, хотя казна моя почти совершенно пуста, но недавно я получил десять тысяч экю. Сколько она желает из них получить? Половина – три четверти – или все к ее услугам.

– Увы! любезный родитель, не о своих делах я хочу говорить с вами, но о ваших собственных.

– Если о моих, – сказал Рене, – то я, конечно, властен отложить их до другого дня – до дождливой погоды, когда лучшего нечего будет делать. Посмотри, милая дочь, охотники сели уже на лошадей, молодые люди обоего пола держат уже на руках соколов, собаки приготовлены на сворках. Грешно было бы потерять день при такой прекрасной погоде.

– Пусть они едут и забавляются, – сказала королева Маргарита, – а дело, о котором мне нужно с вами переговорить, касается вашей чести, сана и жизни.

– Но я должен сегодня слушать Калезона и Жана Эг-Морта, наших двух знаменитейших трубадуров, чтобы решить, кто из них кого превзойдет.

– Отложите это до завтра, – сказала Маргарита, – и посвятите часа два делам гораздо более важным.

– Если ты непременно этого требуешь, – возразил король Рене, – то ты знаешь, милая дочь, что я не могу тебе отказать.

Против собственного желания он отдал приказ, чтобы отправлялись на охоту без него.

Затем старый король, подобно собаке, удерживаемой охотником на поводке, допустил вести себя в особую комнату. Чтобы им никто не помешал, Маргарита поставила своего секретаря Мордона и Артура в передней, приказав им никого не впускать.

– Что касается меня, Маргарита, – сказал добродушный старик, – то я, пожалуй, согласен сидеть взаперти, если уж это необходимо; но почему не пустить старого Мордона прогуляться в такую прекрасную погоду и зачем удерживать юного Артура от участия в забавах? Хотя его и прозвали философом, но ручаюсь, что вчера, танцуя с графиней Буажелен, он доказал, что не уступит в легкости и проворстве никакому провансальскому щеголю.

– Он рожден в той стране, – сказала Маргарита, – где люди с юности приучаются предпочитать свою обязанность забавам.

Бедный король, явившийся против воли на совещание, с трепетом увидел роковой ларчик из черного дерева, окованный серебром. Этот ларчик никогда не отворялся без того, чтобы не томить его убийственной скукой. Старик уже заранее с тоской рассчитывал, сколько раз придется ему удерживать свою зевоту, прежде чем будет рассмотрено все, заключающееся в ларчике. Однако, когда лежавшие в ларчике бумаги были вынуты, они возбудили в нем участие, хотя и тягостное.

Дочь его представила ему краткий и ясный счет долгов, за которые были заложены его владения, и смету значительных сумм, к уплате которых наступали уже сроки, между тем как денег на этот предмет не было.

Король защищался, подобно всем должникам, находящимся в таком же отчаянном положении. На каждое требование в шесть, семь или восемь тысяч экю он отвечал возражением, что у него в казне есть десять тысяч, и упрямился сознаться, что этой суммы недостаточно для уплаты долга, превышающего ее в тридцать раз.

– В таком случае, – сказал король с некоторым нетерпением, – почему не заплатить самым несговорчивым кредиторам, уговорив прочих подождать, пока мы получим какие-нибудь другие деньги.

– К этому средству слишком часто прибегали, – возразила королева, – и законы чести требуют удовлетворить тех людей, которые отдали все свое имущество к услугам вашего величества.

– Но разве я, – сказал Рене, – не король Неаполитанский, Арагонский, Иерусалимский и обеих Сицилий? И разве с государем таких прекрасных земель может быть поступлено, как с банкротом, за ничтожную сумму денег?

– Правда, вы государь всех этих земель, – сказала Маргарита, – но нужно ли напоминать вашему величеству, что вы такой же король их, как я королева Англии, в которой я не имею ни десятины земли и от которой не получаю ни шиллинга дохода? Настоящие владения ваши означены в этой бумаге, равно как и доходы, получаемые с них. Вы видите, что их совершенно недостаточно для поддержания вашего сана и для уплаты значительных сумм, которые вы должны разным лицам.

– Жестоко таким образом притеснять меня, – сказал бедный король. – Что мне делать? Виноват ли я в том, что я беден? Уж, конечно, я бы заплатил долги, о которых ты говоришь, если бы имел к тому средства.

– Я вам укажу их. Откажитесь от вашего бесполезного, пустого сана, который с притязаниями, его сопровождающими, только делает странными ваши бедствия. Откажитесь от королевского звания, и доходов, которых недостаточно для напрасных издержек жалкого двора, будет вам довольно для того, чтобы жить в избытке и наслаждаться всеми вашими любимыми удовольствиями в звании частного человека.

– Маргарита, ты говоришь безрассудно, – отвечал Рене с некоторой досадой. – Государь и народ его соединены узами, которых нельзя разорвать без преступления. Подданные мои – овцы, а я пастырь их. Они вверены моему управлению небом, и я не смею отказаться от обязанности заботиться о них.

– Если бы вы были в состоянии это исполнить, – возразила королева, – то Маргарита посоветовала бы вам сражаться до последней капли крови. Но наденьте ваши доспехи, которых вы так долго на себе не имели, сядьте на вашего боевого коня, закричите: «Рене и Прованс!», и тогда увидите, соберется ли сто человек вокруг вашего знамени. Крепости ваши в руках чужестранцев, войска вы не имеете, подданные ваши не знают военного искусства и дисциплины, необходимых для солдата. Королевство ваше – не что иное, как скелет, который Франция и Бургундия могут ниспровергнуть в ту минуту, когда одной из этих держав вздумается поднять на него руку.

Слезы текли по щекам старого короля, когда эта печальная картина была развернута перед ним, и он не мог не согласиться, что у него нет никаких средств защитить ни самого себя, ни свои владения; он даже признался, что часто думал обеспечить себя договором с одним из могущественных соседов.

– Твои личные выгоды, строгая и жестокая Маргарита, – прибавил он, – не допускали меня до сих пор принять меры, которые хотя и были бы тягостны для моего сердца, но зато, быть может, принесли бы мне существенную пользу. Я надеялся, что все останется в этом положении до конца моей жизни, а ты, дочь моя, с талантами, которыми одарило тебя небо, нашла бы средство помочь бедствиям, которых я не могу избежать иначе как разве вовсе не думая о них.

– Если вы, действительно, имели в виду мои выгоды, – сказала Маргарита, – то знайте, что отказавшись от Прованса, вы удовлетворите единственное желание моего сердца; но клянусь вам, что я убеждаю вас сделать это не для одной меня, но также и для вас самих.

– Не говори мне ничего больше; подай сюда акт отречения, и я подпишу его. Так как я вижу, что он у тебя уже заготовлен, то подпишем его и отправимся к охотникам. Надо уметь переносить несчастье, зачем унывать и плакать!

– Вы не спрашиваете, – сказала удивленная его равнодушием Маргарита, – кому вы уступаете ваши владения?

– Что мне за дело, – отвечал король, – если уж они не будут более принадлежать мне. Это, должно быть, или Карлу Бургундскому, или племяннику моему Людовику, оба могущественны и искусны в государственной политике. Дай Бог, чтобы мои бедные подданные не имели причины желать себе обратно своего старого короля, единственное удовольствие которое состояло в том, чтобы видеть их счастливыми и веселыми.

– Вы уступаете Прованс герцогу Бургундскому.

– Я бы и сам предпочел его, – отвечал Рене, – он горд, но не зол. Еще одно слово: будут ли обеспечены права и преимущества моих подданных?

– Вполне, и вам самим назначается почетное содержание, – отвечала Маргарита.

– Для себя я ничего не требую. С лирой своей и с карандашом Рене-трубадур будет счастливее, чем когда-либо был Рене-король.

Сказав это, он равнодушно начал насвистывать вновь сочиненную им песню и подписал отречение от остатков своего королевства, не снимая перчатки и даже не прочитав его содержания.

– А это что? – сказал он, глядя на другой пергаментный лист меньшего размера. – Неужели родственник мой Карл должен также получить обе Сицилии, Каталонию, Неаполь и Иерусалим, как и бедные остатки Прованса? Мне кажется, что из приличий надобно бы взять побольше лист для такой важной уступки.

– Эта бумага, – сказала Маргарита, – отречение от дерзких притязаний Ферранда де Водемона на Лотарингию и обязательство не иметь с герцогом Бургундским по этому предмету никаких ссор.

На этот раз Маргарита слишком понадеялась на сговорчивость своего отца. Рене вздрогнул, покраснел и, прервав ее, с негодованием воскликнул:

– Как! Отречься от моего внука, сына моей дорогой Иоланды! Отвергнуть законные права его на материнское наследие! Маргарита, я стыжусь за тебя! Гордость твоя извиняет твой запальчивый нрав, но что это за гордость, которая позволяет нам унижаться до бесчестного поступка? Отречься от моей собственной плоти и крови за то, что этот юноша смело, как витязь, поднял щит и приготовляется сражаться за свои права! Я был бы достоин, чтобы звуки этой арфы возвещали только стыд мой, если бы я тебя послушал.

Маргарита едва могла опомниться при этом неожиданном сопротивлении старика. Она, однако, начала ему доказывать, что законы чести не обязывают короля Рене вступаться за молодого претендента, права которого поддерживаются только ничтожным денежным пособием, получаемым нм от Франции, и оружием нескольких разбойничьих шаек, которые шатаются по границам всех земель. Но прежде нежели Рене успел ей ответить, громкий голос раздался в передней, дверь с шумом растворилась и в комнату вошел в полном вооружении рыцарь, покрытый пылью, и вся наружность его показывала, что он совершил дальний путь.

– Я здесь, отец моей матери! Взгляните на вашего внука, Ферранда де Водемона; сын вашей умершей Иоланды преклоняет пред вами колена и просит вашего благословения.

– Даю тебе его, – произнес Рене, – и да осенит оно тебя счастьем, храбрый юноша, живой портрет твоей святой матери!.. Мое благословение, мои молитвы, мои надежды да будут над тобой!

– А вы, милостивая государыня тетушка, – сказал молодой рыцарь, обращаясь к Маргарите, – вы, сами свергнутые с престола вероломством, неужели вы не вступитесь за вашего родственника, который отыскивает свое наследие?

– Желаю тебе всякого добра, любезный племянник, – отвечала английская королева, – хотя я и не знакома с тобой лично. Но советовать этому старцу за тебя вступиться, когда дело твое безнадежно, по мнению всех умных людей, было бы безрассудно и богопротивно.

– Неужели дела мои так безнадежны? – спросил Ферранд. – Извините меня, что я этого не знал. И тетка ли моя Маргарита говорит это? Она ли, чья твердость души поддерживала столь долгое время дом Ланкастеров после того, как все приверженцы его были разбиты? Извините еще раз, но я должен за себя вступиться. Что бы вы сказали, если бы мать моя Иоланда была способна советовать своему отцу отречься от сына вашего Эдуарда, если бы Бог допустил его благополучно явиться в Прованс?

– Эдуард, – отвечала Маргарита, залившись слезами, – не стал бы уговаривать друзей своих на такое дело, которому невозможно помочь. Но за его права подымали оружие могущественные принцы и вельможи.

– Однако небо не дало ему своего благословения, – сказал Водемон.

– Тебя, – продолжала Маргарита, – поддерживают только разбойники, германские дворяне, бродяги из рейнских городов и подлые, грубые швейцарцы.

– Но Бог меня благословляет, – возразил Водемон. – Знай, гордая женщина, что я явился сюда с тем, чтобы прекратить твои вероломные замыслы! Явился не в виде ничтожного воина, но победителем, прямо с кровавого поля битвы, на котором Всевышний смирил спесь тирана Бургундии.

– Это ложь! – вскричала королева, содрогнувшись. – Я этому не верю!

– Это справедливо, – возразил Водемон, – так же справедливо, как и то, что над нами есть небо. Четыре дня тому назад я оставил Грансонское поле, усеянное трупами наемников Карла Бургундского. Его сокровища, его драгоценности сделались добычей бедных швейцарцев, которые едва умеют оценить их. Узнаете ли вы это, королева Маргарита? – продолжал юный воин, показывая ей известный камень, украшавший герцогский орден Золотого Руна. – Неужели вы не верите, что лев был в стесненных обстоятельствах, когда он оставил за собой такую добычу?

Пораженная Маргарита устремила свои помутившиеся глаза на этот залог, подтверждающий поражение герцога и уничтожение всех последних ее надежд. Отец ее, напротив того, был восхищен геройством юного витязя, которое он считал угасшим в своем семействе, кроме оставшейся искры в груди дочери его Маргариты. Удивляясь в глубине души юноше, который подвергал себя таким опасностям для приобретения славы, он прижал внука к своей груди и, поощряя его геройски владеть мечом, уверял, что если деньги могут пособить ему в делах, то у него в казне есть десять тысяч экю, которые он представляет в полное распоряжение Ферранда.

Возвратимся теперь к Артуру, который с секретарем английской королевы Мордоном немало удивился, увидя вошедшего в приемную, где они были на страже, графа де Водемона, называющего себя герцогом Лотарингским, в сопровождении сильного швейцарца с огромным бердышем на плече. Когда принц назвал себя, Артур не счел приличным препятствовать ему войти к его деду и тетке, тем более что не иначе как силой можно было бы остановить его. В могучем его спутнике, который был довольно благоразумен для того чтобы не идти далее передней, Артур с большим изумлением узнал Сигизмунда Бидермана, который, уставив на него с минуту глаза, подобно собаке, вдруг узнающей знакомого человека, бросился к нему с радостным криком и торопливо сказал ему, что очень доволен встрече, так как имеет сообщить ему важные известия. Сигизмунду никогда не было легко приводить в порядок свои мысли, а теперь они совершенно были спутаны радостью, которую внушала ему победа, одержанная его земляками над герцогом Бургундским, и Артур с новым изумлением выслушал его сбивчивый и грубый, но справедливый рассказ.

– Вот видишь ли ты, король Артур, герцог дошел со своей большой армией до Грансона, стоящего на берегах Невшательского озера. В этом городке было шестьсот наших союзников, которые сопротивлялись, пока имели съестные припасы, после чего они принуждены были сдаться. Но хотя голод и трудно переносить, а все-таки они сделали бы лучше, если б потерпели еще денек или два, потому что этот мясник Карл велел их всех повесить на деревьях, окружающих город, после чего им уж, конечно, не захотелось есть. Между тем в горах наших все пришло в движение, и всякий, кто только имел меч или копье, вооружался ими. Мы собрались в Невшателе, где присоединилось к нам несколько германцев с герцогом Лотарингским. Ах, король Артур, вот начальник! Мы считаем его вторым после Рудольфа Донергугеля. Ты его сейчас видел – это он вошел к королю. Но ты и прежде видал его – Синий Базельский рыцарь он был; но мы тогда звали его просто Лоренцем, потому что Рудольф говорил, что отец мой не должен знать о его пребывании у нас; тогда и я не знал, кто он такой. Итак, когда мы прибыли к Невшателю, нас было до пятнадцати тысяч могучих союзников и сверх того не меньше пяти тысяч германцев и лотарингцев. Мы узнали, что у герцога шестьдесят тысяч человек в поле, но в то же время услышали, что Карл повесил наших братьев, как собак; и между нами, я разумею, между союзниками, не нашлось ни одного человека, который стал бы считать неприятелей, когда дело шло об отмщении за земляков. Я бы желал, чтобы ты слышал крик пятнадцати тысяч швейцарцев, требующих, чтобы их вели против мясника, убийцы их братьев! Даже отец мой, который, как тебе известно, всегда стоит за мир, первый подал голос, чтобы сражаться. Итак, на рассвете мы отправились к Грансону со слезами на глазах и с оружием в руках, решась умереть или отомстить. Дойдя до небольшого ущелья, у Вье-Море, в лощине между горой и озером, мы нашли конницу и многочисленный отряд пехоты, занимающий высоты. Герцог Лотарингский со своими воинами напал на конницу, между тем как мы пошли на гору, чтобы прогнать оттуда пехоту. Это было минутное дело. Каждый из нас был на утесах как дома, а солдаты Карла находились в таком же затруднении, в каком был ты, Артур, в первый день пребывания твоего в Гейерштейне. Но тут не нашлось красавиц, чтобы помочь им сойти. Нет, тут были только копья, дубины и бердыши, легко сбившие их с такого места, на котором им трудно было бы устоять даже и в таком случае, если бы никто их не тревожил. Конница, также опрокинутая лотарингцами, заметив, что мы зашли ей во фланг, пустилась бежать во всю конскую прыть. Тогда мы опять собрались на лежащей под горой обширной поляне. Но едва мы успели выстроиться, как раздались звуки музыки и такой конский топот, такой оглушительный крик, как будто бы все солдаты и все певцы Франции и Германии наперерыв старались как можно больше нашуметь друг перед другом. Мы увидели приближающееся к нам густое облако пыли и решили, что нам придется или победить, или умереть, так как это был герцог Карл, шедший со всей своей армией на помощь к своему передовому отряду. Поднявшийся с гор ветер разогнал пыль, войска герцога остановились, чтобы приготовиться к сражению. О, любезный Артур! Ты отдал бы десять лет твоей жизни, чтобы посмотреть на это зрелище! Тысячи всадников сидели на конях, вооружение их и конские сбруи ярко блестели на солнце, сотни рыцарей в золотых и серебряных шлемах, многочисленные полки пеших копейщиков и тьма пушек. Я еще не знал, что это за стволы, которые с трудом тащили быки, чтобы выставить их перед войском, но в то же утро я имел случай коротко с ними познакомиться. Итак, нам велено было построиться в боевом порядке и перед тем, как идти вперед, мы, согласно нашему обычаю, преклонили колена, чтобы испросить у Бога помощи. После мы узнали, что Карл был так самонадеян, что вообразил, будто мы просим у него помилования. А-а!.. Забавная шутка. Если отец мой однажды преклонил перед ним колена, то он сделал это для сохранения крови христианской и чтобы склонить Карла к миру; но на поле битвы Арнольд Бидерман никогда не преклонит колен перед герцогом и перед всеми его рыцарями, хотя бы он стоял против них один со своими сыновьями. Итак, Карл, предполагая, что мы просим помилования, решился показать нам, что это напрасно, и закричал: «Стреляйте из пушек по этим трусливым мужикам; вот все помилованье, которого они могут от меня ожидать!» Загремели пушки, изрыгая гром и молнию, и убили у нас несколько человек, но нас спасло то, что мы стояли на коленях; Всевышний, к которому мы прибегали, направил ядра так, чтобы они пролетели над нашими головами. После этого залпа нам приказано было встать и двинуться вперед, и ручаюсь тебе, что никто не ленился. Каждый почувствовал в себе силу за десятерых. Бердыш мой не детская игрушка, и, однако, он гнулся в моей руке, как хлыст, которым погоняют коров. Пальба из пушек вдруг умолкла, и земля потряслась от другого гула, подобного подземному грому: это была конница, скачущая на нас во весь дух. Но наши начальники знали свое дело и не в первый раз уже видали такие вещи: «Стой, – закричали они. – Первый ряд на колена! Задние наклонитесь вперед! Плечом к плечу, как братья! Копья вперед и встретьте их железной стеной!» Они налетели и поломали у нас столько копий, что обломков их хватило бы всем унтервальденским старухам на лучины на целый год. Но мы также опрокинули множество лошадей, сбили тьму всадников, знаменосцев и рыцарей, и из тех, которые упали, ни один не остался в живых. Прочие отступили в беспорядке, а мы следовали за ними, чтобы они не собрались атаковать нас сызнова. Неприятельская пехота, увидя свою конницу опрокинутой, тотчас побежала. Если б ты видел, какая тогда поднялась пыль и как посыпались удары!.. Сто тысяч молотильщиков, которые взбивают вокруг себя солому, были бы бледным подобием той картины. Клянусь честью, что мне стыдно было бить моим бердышем людей, которые не думали сопротивляться. Тысячи пали на месте, и вся армия их была обращена в паническое бегство.

– А отец мой!.. Отец мой! – вскричал Артур. – Что произошло с ним в этом кошмаре?

– Он благополучно спасся, – отвечал швейцарец, – и бежал вместе с Карлом.

– Должно быть, много пролилось крови прежде, чем он побежал.

– Нет, – отвечал Сигизмунд, – он не участвовал в битве, но только был при Карле; взятые в плен говорили, что это принесло нам большую пользу. Что касается бегства, то всякий пойдет назад, когда нельзя идти вперед, и в этом нет никакого стыда, особенно же если сам не сражаешься.

Тут он был прерван Мордоном, который закричал: – Король и королева!

– Что мне делать? – спросил встревоженный Сигизмунд. – О герцоге Лотарингском я не забочусь, но что мне делать, когда войдут король и королева?

– Не делай ничего, а только встань, сними свою шапку и молчи.

Сигизмунд исполнил то, что ему было приказано.

Король Рене прошел через приемную, держа под руку своего внука, а Маргарита следовала за ними; а скорбь и досада, искажали ее лицо. Она подозвала Артура и сказала ему:

– Удостоверься в истине этого неожиданного известия и принеси мне ответ. Мордон введет тебя ко мне.

Она взглянула на молодого швейцарца и милостиво ответила на его неловкий поклон. Высокие особы вскоре вышли из приемной, так как Рене непременно хотел проводить своего внука на охоту, на которую он не попал, а Маргарита спешила удалиться в свою уединенную комнату, чтобы получить там подтверждение неблагоприятных для нее известий.

Едва они удалились, как Сигизмунд вскричал:

– И это король и королева! Король очень похож на старого Иакова, нашего гейерштейнского лынщика. Но королева важная особа. И как смело ты к ней подошел, как ты говорил с ней, я бы никогда не мог так ловко этого сделать. Ты, верно, учился прежде придворному обхождению?

– Оставим это теперь, добрый Сигизмунд, и расскажи мне подробнее об этом сражении.

– Но прежде мне нужно выпить и чем-нибудь закусить, и ты поможешь мне в этом, если власть твоя в этих великолепных чертогах так далеко простирается.

– Не сомневайся в этом, Сигизмунд, – сказал Артур. При содействии Мордона он легко достал в буфетной комнате разных закусок и вина, за которые молодой Бидерман усердно принялся, похваливая поданное ему славное вино, к которому, вопреки отцовским наставлениям, он начинал привыкать. Насытившись и оставшись наедине с другом своим Артуром за бутылкой Кот-Роти и с куском пирожного, он охотно приступил к продолжению своего рассказа:

– На чем я остановился? Да, на поражении их пехоты – она уже никак не могла оправиться, и смятение ежеминутно возрастало. Мы перебили бы половину из них, если бы не остановились, чтобы рассмотреть лагерь Карла. Ах! Какое зрелище представилось нам!.. Каждый шатер был наполнен богатыми платьями, блестящим оружием, огромными блюдами и ковшами, отлитыми из чистого серебра; там же встретили нас целые толпы обшитых галунами слуг, конюхов, пажей; одним словом, столько слуг, сколько в армии было солдат, и, думаю, тысячи пригожих девушек. Все, и мужчины и красавицы, достались победителям; но ты знаешь, как отец мой строг относительно тех, которые злоупотребляют правами войны. Однако некоторые из наших молодцов не слишком его слушали, пока он не принудил их к повиновению рукояткой своего бердыша. Итак, Артур, тут была знатная пожива; пришедшие с нами немцы и французы забирали все, что им попадалось, и некоторые из наших последовали их примеру, так как он очень заразителен. Таким образом, и я вошел в палатку Карла, куда Рудольф и несколько его товарищей уже забрались, стараясь удалить других – я думаю для того, чтобы самим свободнее грабить; но ни он, ни один из его бернцев не смел Поднять руки на меня, так что я вошел и увидел, как они укладывают в ящики и сундуки груды блестящей серебряной посуды. Я пробрался мимо них во внутреннюю палатку, где стояла походная кровать Карла, – и должен отдать ему справедливость, что жестче ее не было в целом лагере. На столе нашел я множество блестящих разноцветных камней, лежащих между перчатками, сапогами, гребнями и другими подобными безделушками. Эго напомнило мне твоего отца и тебя. Рассматривая все это, я вдруг увидел моего старого знакомца (тут он вынул из-за пазухи ожерелье королевы Маргариты), которого я тотчас узнал, потому что я отнял его у ла-феретского палача. «О! Любезный приятель, – сказал я, – тебе не быть более бургундцем, и ты пойдешь обратно к моим добрым английским друзьям», – и таким образом…

– Это ожерелье очень дорого стоит, – сказал Артур, – и не принадлежит ни отцу моему, ни мне, а королеве, которую ты только что видел.

– Она достойна носить его, – отвечал Сигизмунд. – Если бы она на двадцать лет была помоложе, то могла бы сделаться славной женой какого-нибудь швейцарского землевладельца. Я ручаюсь, что она держала бы дом свой в большом порядке.

– Она щедро наградит тебя за то, что ты возвратил ей эту драгоценность, – сказал Артур, едва удерживаясь от смеха при мысли о гордой Маргарите, назначаемой в супруги швейцарскому горцу.

– Как – наградит? – вскричал швейцарец. – Вспомни, что я Сигизмунд Бидерман, сын унтервальденского ландмана, – я не подлый наемник, которому можно заплатить за услугу деньгами. Пусть она поблагодарит меня на словах или хотя бы поцелуем, и я буду совершенно доволен.

– Она, может быть, позволит тебе поцеловать у нее руку, – сказал Артур, улыбаясь простоте своего друга.

– Гм, руку! Пожалуй! Это можно принять от государыни, которой стукнуло за пятьдесят; но этим я плохо услужил бы молодой королеве Майского Дня.

Артур опять завел разговор о сражении и узнал, что в герцогском войске число убитых далеко не гак велико, как можно было предполагать, судя по серьезности этого дела.

– Многие ускакали верхом, – сказал Сигизмунд, – а наши немецкие всадники занялись добычей, вместо того чтобы их преследовать. Притом же, лагерь Карла и нас самих позадержал; но если бы мы прошли еще полмили и увидели бы земляков наших, повешенных на деревьях, то, верно, ни один швейцарец не остановился бы, пока его ноги несли.

– А что сделалось с герцогом?

– Карл удалился в Бургундию, подобно вепрю, почувствовавшему острие рогатины и который больше разъярен, чем ранен; но говорят, что он угрюм и задумчив. Другие рассказывают, что он собрал свою разбитую армию, присоединил к ней новые войска, так что мы можем ожидать еще работы. Но вся Швейцария присоединится к нам после такой победы.

– А отец мой с ним? – спросил Артур.

– Конечно, он искренно старается заключить со Швейцарией мир. Но ему это вряд ли удастся. Карл безрассуден, а наши земляки теперь гордятся своей победой и имеют на это полное право. Несмотря на это, отец мой все опасается, что такие победы и такие сокровища переменят наши древние обычаи и что земледельцы покинут свои плуги для того, чтобы сделаться солдатами. Он много об этом говорит; но почему деньги, вкусные кушанья, хорошее вино и тонкое платье могут столько повредить нам, этого мой бедный ум не постигает; и многих людей поумнее меня это затруднило бы. За твое здоровье, друг Артур. Это вино бесподобно!

– Отчего же вы так поспешили с вашим генералом, принцем Феррандом, приехать сюда? – спросил Артур.

– По правде сказать, ты явился причиной нашего приезда.

– Я? – спросил Артур. – Каким это образом?

– А вот каким: пронесся слух, что вы с королевой Маргаритой стараетесь уговорить этого старого волынщика, короля Рене, чтобы он уступил свои владения Карлу и отрекся бы от Ферранда, отстаивающего свои права на Лотарингию. Вследствие этого герцог Лотарингский послал сюда человека, которого ты очень хорошо знаешь – то есть ты знаешь не его, а некоторых особ из его семейства, – с тем чтобы расстроить ваши замыслы, воспрепятствовать уступке Карлу Прованса и обеспечить Ферранду законность его прав на Лотарингию.

– Клянусь местью, Сигизмунд, я тебя не понимаю, – сказал Артур.

– Уж такая моя горькая участь, – возразил швейцарец. – У нас дома все говорят, что я ничего не понимаю, а скоро начнут утверждать, что и меня никто не понимает. Итак, говоря без обиняков, это был мой дядя, граф Альберт Гейерштейнский, брат моего отца.

– Отец Анны? – вскричал Артур.

– Точно так, наконец ты догадался.

– Но я никогда его не видал.

– Все равно: это такой человек, которому в чужих делах известна вся подноготная; о! Он недаром женился на дочери Саламандры!

– Полно, Сигизмунд, неужели ты веришь таким нелепостям? – прервал его Артур.

– Рудольф говорил мне, что и ты не менее меня был изумлен ночью в Графслусте, – заметил Сигизмунд. – Дядя мой имеет у себя волшебные книги из Арнгеймской библиотеки, и говорят, будто бы при содействии неведомых сил он может мигом переноситься из одного места в другое. Однако, несмотря на все свои таланты и средства, он не слишком преуспел в жизни, так как вечно находится в хлопотах и в опасностях.

– Мне мало известны подробности его жизни, – сказал Артур, подавляя в себе сильное любопытство узнать о нем более, – но я слышал, что он оставил Швейцарию и отправился к императору.

– Да, – отвечал швейцарец, – и тогда он женился на молодой баронессе Арнгейм; но впоследствии он впал в немилость у императора и у герцога Австрийского. А поскольку говорят, что нельзя жить в Риме, будучи в ссоре с папой, то дядя мой счел за лучшее переправиться через Рейн и искать себе убежища при дворе Карла Бургундского, который охотно принимал к себе выходцев из всех земель, лишь бы только они имели графские или баронские титулы. Дядя мой был им принят очень благосклонно, но в продолжение последних двух лет эта дружба охладела. Альберт вступил в одно из тайных обществ, не одобряемых Карлом, который так прогневался на моего бедного дядю, что он принужден был постричься в монахи для спасения своей головы. Но, несмотря на произнесенный им обет, он не утратил своей врожденной кипучей энергии и столько настроил прежнему своему покровителю козней и преград, что раздраженный Карл искал только предлога задержать его и казнить. Но дядя мой говорит, что не боится его и что, несмотря на свое герцогство, Карл гораздо больше имеет причин бояться его самого. Ты сам видел, как он смело действовал в Ла-Ферете.