Текст книги "Карл Смелый, или Анна Гейерштейнская, дева Мрака"

Автор книги: Вальтер Скотт

ГЛАВА VI

 
Когда два человека бросаются в битве один на другого —
Это два яростных потока вод, столкнувшихся друг с другом,
Это битва двух ураганов, кружащихся в бешеном вихре, —
Два встречных пламени, стремящихся пожрать друг друга…
Ни ярость демонов, ни бешенство фурий ада,
И никакие дикие схватки враждебных стихий,
Ничто не сравнится с диким исступлением,
До которого доходит человек в своем необузданном гневе!..
 

Френо

Старик Филипсон, несмотря на свое крепкое телосложение и привычку к трудам, спал крепче и долее обыкновенного, но у Артура была забота, рано прервавшая его сон.

Предстоявшее ему свидание с пылким и смелым швейцарцем считалось по тогдашним понятиям таким делом, которое нельзя было отложить или не исполнить. Он встал со всевозможной осторожностью, чтобы не разбудить отца, хотя едва ли это возбудило бы подозрение старика. Он привык к тому, что сын его вставал раньше его, чтобы сделать все нужные для дальнейшего пути приготовления, посмотреть, управился ли проводник, накормлен ли лошак, избавляя отца от заботы обо всем этом. Старик, утомленный предыдущим днем, спал, как мы сказали, крепче обыкновенного, и Артур, вооружась своим мечом, вышел на лужайку, лежащую перед домом Бидермана. Прекрасное осеннее утро было очаровательно.

Солнце только что коснулось своими лучами вершины высочайшего исполина швейцарских гор; длинные тени лежали еще на сырой траве, которая, хрустя под ногами молодого человека, показывала, что ночью был мороз. Но Артур даже не взглянул на эту восхитительную картину, ожидавшую только искры, дневного светила, чтобы явиться в полном своем блеске. Он поправил пояс, на котором висел верный меч, и, затянув пряжку, пошел к месту свидания.

В эту воинственную эпоху вызов на поединок считался священным обязательством и, заглушая внутреннее чувство предубеждения к нему, внушаемое природой вопреки общественным взглядам, соперники должны были идти на место боя так же весело и охотно, словно на свадьбу. Не знаю, действительно ли Артур чувствовал в себе такую готовность; но если и было иначе, то ни взгляд его, ни походка ни в чем не выдали его тайны.

Быстро миновав поля и рощицы, отделяющие жилище Бидермана от старого Гейерштейнского замка, он вступил на его двор с противоположной потоку стороны; и почти в ту же самую минуту его противник, который казался еще выше и мужественнее при бледном утреннем свете, чем в прошлый вечер, явился к мосту, ведущему через реку. Рудольф пришел в Гейерштейн не по той дороге, которая привела туда англичанина.

Молодой бернский богатырь имел у себя за спиной один из тех огромных двоеручных мечей, клинок которых равнялся пяти футам длины и которыми действовали обеими руками. Такие мечи использовали швейцарцы почти повсеместно, так как кроме того, что они рассекали стальные латы германских воинов, непробиваемые другим, более слабым оружием, они были очень удобны для защиты горных проходов, где телесная сила и ловкость сражающихся, несмотря на тяжесть и длину этих мечей, дозволяла употреблять их с пользой и с большим искусством. Такой именно гигантский меч висел у Рудольфа Донергугеля на шее, так что конец его ударял по пяткам, а рукоятка выступала над левым плечом, гораздо выше головы. Он держал другой такой же меч в руке.

– Ты очень точен! – закричал он Артуру таким голосом, который явственно был слышен при шуме водопада, едва не заглушая его собой. – Полагая, что ты придешь сюда без двоеручного меча, я принес тебе меч Эрнеста, моего двоюродного брата, – продолжал он, бросив ка землю меч, рукояткой к молодому англичанину. – Не обесчесть его, чужестранец, потому что родственник мой никогда мне этого не простит. Или возьми мой, если ты считаешь его лучшим.

Англичанин с некоторым удивлением посмотрел на этот меч, так как он вовсе не умел владеть им.

– Вызываемому, – сказал он, – во всех странах, где известны законы чести, предоставлен выбор оружия.

– Тот, кто сражается на швейцарских горах, должен употреблять и швейцарское оружие, – отвечал Рудольф. – Неужели ты думаешь, что наши руки созданы для того, чтобы воевать перочинными ножами?

– А наши руки не привыкли действовать косой, – сказал Артур; и глядя на меч, который швейцарец продолжал предлагать ему, он произнес сквозь зубы: – Я не умею владеть этим оружием.

– Не раскаиваешься ли ты в том, что принял мой вызов? Если так, то признайся в своей трусости и ступай благополучно домой.

– Нет, гордец, – вскричал Артур, – я не требую от тебя никакой пощады. Я только вспоминаю битву между пастухом и гигантом, в которой Бог даровал победу тому, чье оружие имело еще больше неравенства, чем мое в сравнении с твоим. Я буду сражаться тем, что у меня есть. Мой собственный меч послужит мне теперь так же, как он прежде мне служил.

– Согласен! Но не упрекай меня ни в чем, так как я предлагал тебе равное оружие, – сказал горный житель. – Теперь выслушай меня. Поединок наш будет на жизнь или на смерть, а рев водопада аккомпанементом битвы. Да! Старый шумила, – продолжал он, посмотрев вниз, – ты уж давно не слыхал стука оружия. Взгляни туда прежде, чем мы начнем, чужестранец, потому что если ты падешь, я брошу в его воды твое тело.

– А если ты будешь побежден, надменный швейцарец, так как я полагаю, что самонадеянность твоя доведет тебя до погибели, то я похороню тебя в Эйнзидленской церкви, отпою панихиду за упокой души твоей и повешу над гробом твой двоеручный меч с надписью для проходящих: «Здесь лежит Бернский медвежонок, убитый Артуром-англичанином».

– Хотя Швейцария и камениста, – сказал Рудольф с пренебрежением, – но во всей нашей стране нет такого камня, на котором бы ты смог высечь эту надпись. Готовься к бою!..

Англичанин бросил спокойный и внимательный взор на место, где им предстояло драться; это был, как уже сказано, двор старого замка, частью пустой, а частью загроможденный крупными и мелкими обломками построек.

– Мне кажется, – сказал он сам себе, – что человеку, умеющему владеть своим оружием, помнящему наставления Боттафермы Флорентийского, с чистым сердцем, с надежным клинком, с твердой рукой и правому в своем деле, не следует бояться того, что меч его соперника двумя футами длиннее.

Размышляя таким образом и стараясь запечатлеть в своей памяти, насколько позволяло время, все подробности местоположения, которыми он мог в сражении воспользоваться, Артур встал посреди двора, где было свободное место, и, сбросив с себя плащ, обнажил меч.

Рудольф полагал, что его противник изнеженный юноша, которого он свалит первым ударом своего ужасного меча. Но ловкая и бодрая поза, в которую встал молодой человек, заставила швейцарца подумать о затруднении, которое он сам мог встретить при действии своим тяжелым оружием, и он решил избегать всякой возможности доставить выгоду неприятелю. Он выдернул из ножен огромный свой меч через левое плечо, что потребовало времени и могло быть использовано соперником, если бы чувство чести позволило Артуру начать нападение прежде, чем неприятель его совершенно приготовился. Но англичанин стоял неподвижно до тех пор, пока швейцарец, блеснув своим мечом в солнечных лучах, не махнул им три или четыре раза, как бы показывая тяжесть меча и ловкость, с которой он им действует. Затем остановился на таком расстоянии, что мог достать до клинка соперника, держа обеими руками свой меч с поднятым кверху острием и подавшись корпусом несколько вперед. Англичанин, напротив, взяв свой меч одной правой рукой, держал его на уровне лица в горизонтальном положении, чтобы быть готовым рубить, колоть или отражать удары.

– Коли, англичанин! – сказал швейцарец, после того как они таким образом с минуту простояли один против другого.

– Меч, который длиннее, должен прежде начинать, – сказал Артур. И он не кончил еще этой фразы, как Рудольф, подняв свой меч, опустил его с ужасной быстротой. Казалось, никакое искусство не могло помочь отразить губительного падения этого страшного меча, которым Рудольф думал разом начать и кончить битву. Но Артур не напрасно надеялся на верность своего зрения и на свою ловкость. Меч еще не опустился, а легкий прыжок, сделанный в сторону, предохранил юношу от страшного удара, и прежде чем швейцарец успел опять поднять свое оружие, он был ранен, хоть и нетяжело, в левую руку. Раздраженный этой неудачей и полученной им раной, швейцарец вторично поднял свой меч и с силой, соответствующей величине его, нанес своему сопернику, не останавливаясь, несколько прямых и боковых ударов с такой силой и быстротой, что Артур должен был употребить всю свою ловкость, чтобы, отражая, отскакивая и уклоняясь в сторону, избегнуть грозы, каждый удар которой, казалось, был достаточен, чтобы расколоть крепкую скалу. Артур был принужден то отступать назад, то делать несколько шагов в ту или другую сторону, то заслонять себя какой-нибудь развалиной; но ожидая с необыкновенным присутствием духа той минуты, когда силы его разъяренного неприятеля начнут истощаться или когда неосторожный, запальчивый удар доставит ему самому удобный случай к нападению. Случай этот вскоре представился, так как при одном из этих отчаянных наступлений швейцарец споткнулся о большой камень, закрытый высокой травой, и прежде чем успел поправиться, он получил от своего соперника сильный удар по голове. Удар пришелся по шапке с подложенной сталью, так что он избегнул раны и, вскочив, возобновил сражение с прежней яростью, хотя молодому англичанину и показалось, что он начал тяжелее дышать и наносил удары с большей осторожностью.

Они продолжали драться с равным счастьем, как вдруг строгий голос, раздавшийся громче стука оружия и шума водопада, повелительно закричал им: «Под страхом лишения жизни вашей, тотчас перестаньте!».

Сражающиеся опустили вниз свои мечи. Весьма возможно, что противники не очень-то были огорчены этой неожиданной помехой их битвы, которая без этого должна была бы окончиться убийством. Они оглянулись и увидели стоящего перед ними Бидермана с нахмуренными бровями и с гневным челом.

– Как! Друзья! – вскричал он. – Вы гости Арнольда Бидермана и бесчестите его дом насильственными поступками, более приличными диким волкам, нежели существам, которых Бог сотворил по образу и подобию своему, даровав им бессмертную душу, которую они должны спасать покаянием!

– Артур, – сказал старый Филипсон, явившийся в одно время со своим хозяином, – что это за сумасшествие? Разве обязанности, которые тебе предназначено выполнить, ты считаешь такими пустыми и маловажными, что находишь время ссориться и драться со всяким праздным, деревенским забиякой, который тебе попадется!

Молодые люди, бой которых прекратился при появлении этих неожиданных зрителей, стояли, посматривая один на другого и опершись на свои мечи.

– Рудольф Донергугель, – сказал Бидерман, – отдай свой меч мне, владельцу этой земли, главе этого семейства и начальнику этого кантона.

– А что еще более того, – отвечал Рудольф с покорностью Арнольду Бидерману, – по приказанию которого всякий обитатель этих гор обнажает меч свой или вкладывает его в ножны.

Он подал свой двоеручный меч ландману.

– Клянусь честью, – сказал Бидерман, – это тот самый меч, которым отец твой Стефан с такой славой сражался при Земнахе, подле знаменитого Винкельрида. Стыдно, что ты обнажил его против бесприютного чужестранца. А ты, молодой человек!.. – продолжал швейцарец, обращаясь к Артуру, но в это самое время он был прерван отцом его:

– Сын мой, вручи меч твой нашему хозяину.

– Этого не нужно, батюшка, – отвечал молодой англичанин, – так как с моей стороны я считаю нашу ссору оконченной. Этот отважный юноша пригласил меня сюда с тем, как мне кажется, чтобы испытать мою храбрость; отдаю полную справедливость его мужеству и искусству владеть оружием; и как я надеюсь, что он также не может ничего сказать предосудительного обо мне, то думаю, что мы слишком долго дрались для причины, подавшей повод к нашему поединку.

– Слишком долго для меня, – откровенно признался Рудольф. – Зеленый рукав моего платья, который я ношу этого цвета в знак приверженности моей к лесным кантонам, так поалел, как будто бы он был в работе у лучшего гентского красильщика. Но я от чистого сердца прощаю храброму чужестранцу то, что он испортил мое платье и дал своему учителю урок, который тот не скоро забудет. Если бы все англичане были подобны вашему гостю, любезный дядюшка, то Бутишольцская гора, как я полагаю, едва ли была бы так высоко насыпана.

– Племянник Рудольф, – сказал Бидерман, лицо которого начало проясняться при этих словах его родственника, – я всегда считал тебя столько же великодушным, сколько ты ветрен и горяч; а ты, юный мой гость, можешь надеяться, что если швейцарец сказал, что ссора кончена, то она уж никогда не будет возобновлена. Мы не таковы, как обитатели восточных долин, которые лелеят мщение, как любимое свое чадо. Ударьте же по рукам, дети мои, и да будет забыта эта глупая распря.

– Вот моя рука, храбрый чужестранец, – сказал Донергугель, – ты дал мне урок в искусстве биться на мечах; и когда позавтракаем, то если ты хочешь, мы пойдем в лес, где я взамен поучу тебя охотиться. Когда нога твоя приобретет вполовину опытности против руки и когда глаз твой получит половину твердости твоего сердца, то никакой охотник с тобой не сравнится.

Артур со всей доверчивостью юноши охотно принял сделанное с такой искренностью предложение, и прежде еще чем дошли до дому, они начали рассуждать между собой о различных предметах, касающихся охоты, с таким дружелюбием, как будто никакая размолвка не расстраивала их согласия.

– Вот это так, – сказал Бидерман, – как должно быть. Я всегда готов извинять опрометчивую вспыльчивость наших молодых людей, если только они с мужеством и искренностью мирятся, проявляя сердечность, как подобает истинному швейцарцу.

– Однако ж эти молодцы наделали бы беды, – сказал Филипсон, – если бы вы, почтенный хозяин, не проведали об их поединке и не позвали меня с тем, чтобы воспрепятствовать их намерению. Могу ли я у вас спросить, каким образом вы это так кстати узнали?

– С помощью моей домашней волшебницы, которая, кажется, рождена для счастья всего моего семейства, – отвечал Бидерман, – я разумею под этим мою племянницу Анну, которая заметила, что эти храбрецы поменялись перчатками и подслушала слова «Гейерштейн» и «восхождение солнца». О, сударь, проницательность женского ума – великое дело! Пришлось бы долго ждать, пока кто-нибудь из моих тупоголовых сыновей возымел бы такую прозорливость.

– Мне кажется, я вижу нашу милую покровительницу, смотрящую на нас с этого возвышения, – сказал Филипсон, – только она как будто не желает, чтобы ее увидали.

– Да, – сказал Арнольд, – она хочет удостовериться в том, что не случилось никакого несчастья; теперь я ручаюсь, что эта дурочка стыдится, что приняла такое похвальное участие в деле этого рода.

– Мне бы очень хотелось, – сказал англичанин, – при вас изъявить мою признательность этой любезной девице, которой я так много обязан.

– Чем скорее, тем лучше, – отвечал Бидерман. И он произнес имя своей племянницы тем пронзительным голосом, о котором мы уже говорили.

Анна Гейерштейнская, как Филипсон уж прежде заметил, стояла на холме в некотором расстоянии, полагая себя вполне закрытой кустарниками. Она вздрогнула, услыхав зов своего дяди, но тотчас повиновалась ему, и избегая молодых людей, шедших к ней навстречу, она дошла до Бидермана и Филипсона по боковой тропинке, ведущей через лес.

– Почтенный друг и гость мой желает говорить с тобой, Анна, – сказал хозяин дома, поздоровавшись с ней. Лоб и щеки Анны покрылись ярким румянцем, когда Филипсон с приветливостью, которая, казалось, превышала его звание, сказал ей:

– Нам, купцам, случается иногда, моя юная и прелестная хозяюшка, по несчастью быть не в состоянии тотчас уплачивать свои долги, но мы совершенно основательно считаем самым низким человеком того, кто не признает их. И потому прими благодарность отца, сын которого, благодаря твоей неустрашимости, только вчера спасся от погибели, а сегодня твоим благоразумием избавлен от большой опасности. И не огорчай меня отказом носить эти серьги, – прибавил он, вынимая небольшую коробочку, которую он между тем открыл, – правда, что они только жемчужные, но их считали вполне достойными украшать уши графини…

– И потому-то, – сказал старый Бидерман, – они неприличны молодой унтервальденской швейцарке, так как племянница моя есть не кто иная, пока она живет у меня в доме. Мне кажется, добрый господин Филипсон, вы не подумали хорошенько о том, чтобы сопоставить качество вашего подарка со званием той, кому вы его назначаете, а как купец вы бы должны помнить, что, делая такие подарки, вы уменьшаете ваши барыши.

– Извините меня, почтенный хозяин, – отвечал англичанин, – но скажу вам, что я, по крайней мере, при этом следовал чувству признательности за одолжение и выбрал из вещей, состоящих в полном моем распоряжении, ту, которую я считал наиприличнейшей для засвидетельствования моей признательности. Надеюсь, что хозяин, оказывавший мне до сих пор столько внимания, не запретит этой молодой девице принять от меня вещь, которая, по крайней мере, прилична званию, для которого она родилась; и вы несправедливы ко мне, предположив, что я причиню себе ущерб или оскорблю вас, предлагая подарок, превышающий своей ценой мои средства.

Бидерман взял коробочку в руки.

– Я всегда возражал, – сказал он, – против бесполезных драгоценностей, которые ежедневно все более и более отдаляют нас от простоты наших предков. Однако, – прибавил он с веселой улыбкой, поднося одну из серег к щеке своей племянницы, – это украшение чрезвычайно к ней идет, и говорят, что молодые девицы гораздо больше имеют удовольствия носить эти игрушки, чем мы, седые старики, можем себе это вообразить. Поэтому, милая Анна, так как ты уже заслуживала доверие в делах гораздо более важных, то я предоставляю твоему благоразумию принять драгоценный подарок нашего доброго гостя и решить, носить его или нет.

– Если такова воля ваша, милый дядя, – сказала, покраснев, молодая девушка, – то я не хочу огорчить нашего достойного гостя, отказываясь принять то, что он так настоятельно желает подарить мне; но с позволения его и вашего, милый дядюшка, я поднесу эти богатые серьги в дар Эйнзидленской Богородице как залог общей нашей признательности за милостивое покровительство, которым она осенила нас при ужасах вчерашней бури и при опасениях, причиненных нам сегодняшней ссорой.

– Клянусь Святой Девой, – вскричал Бидерман, – она очень умно придумала, любезный гость, посвятить ваш подарок для испрошения небесной благостыни вашему и моему семейству и общего мира всему Унтервальдену. А тебе, Анна, я куплю агатовое ожерелье к следующему празднику стрижки баранов, если выгодно продам на торгу мои овчины.

ГЛАВА VII

 
Когда тебе предлагают мир, ты жаждешь войны!..
Прочь!.. Сердце твое проникнуто ненавистью и злобой…
 

Тассо

Доверчивость между Бидерманом и английским купцом, казалось, возросла в течение короткого времени, прошедшего до того дня, когда было назначено отправление их ко двору Карла Бургундского. О положении Европы и Швейцарского Союза в то время нами уже было говорено; но для большей ясности рассказа изложим здесь вкратце тогдашнее политическое состояние Европы.

В продолжение недели, проведенной английскими путешественниками в Гейерштейне, было собрано несколько совещательных сеймов как в городских, так и в лесных кантонах Швейцарского Союза. Первые, притесняемые пошлинами, которыми герцог Бургундский обложил их торговлю и которые были еще невыносимее вследствие насильственных поступков людей, собиравших пошлины, пламенно желали войны, которая до сих пор постоянно доставляла им победы и обогащала их. Многие из них сверх того тайным образом были побуждаемы к войне щедрыми дарами Людовика XI, который не щадил золота, чтобы произвести разрыв между этими храбрыми союзниками и своим могущественным врагом Карлом Смелым.

С другой стороны, по многим обстоятельствам казалось, что Швейцарии, за отсутствием важных побудительных причин, касающихся ее чести и независимости, не следовало бы затевать войны с одним из богатейших, храбрейших и могущественнейших государей Европы, каким неоспоримо был Карл Бургундский. Каждый день подтверждались слухи, что Эдуард IV, король английский, заключил тайный оборонительный союз с герцогом Бургундским и что английский монарх, прославивший себя победами над Ланкастерским домом, утвердившими за ним престол, намеревается возобновить требования свои на те области Франции, которые так долго принадлежали его предкам. Казалось, только одного этого недоставало его славе и что, победив внутренних врагов, он обратит теперь свои намерения к обратному завоеванию богатых и обширных внешних земель, утраченных в царствование слабого Генриха VI и в продолжение междуособий за Белую и Алую Розы, столь ужасно раздиравших Англию. Всем было известно, что во всей Англии потеря французских провинций считается народным позором и что не одно только дворянство, лишившееся вследствие этого выгодных поместий в Нормандии, Гасконии, Мене и Анжу, но все военные люди, привыкшие добывать славу и богатство за счет Франции, и даже простые стрелки, луки которых решили исход стольких роковых битв, горели таким же пылким желанием возобновить войну, с каким предки их при Кресси, Пуатье и Азенкуре следовали за своими государями на победоносные поля, которым подвиги их доставили бессмертную славу.

Последние и достовернейшие известия говорили, будто бы король английский готовится лично переправиться во Францию (что ему было легко сделать, имея в своей власти Кале), с армией, превосходящей числом и вооружением все, с чем английские монархи когда-либо вступали в это государство; что все приготовления к этому походу уже окончены и что прибытие Эдуарда должно состояться в ближайшем будущем. Могущественное содействие герцога Бургундского и помощь многих недовольных французских баронов, владеющих землями в областях, так долго принадлежавших Англии, угрожали в этой войне ужасными последствиями Людовику XI, несмотря на всю проницательность, государственную мудрость и могущество этого монарха.

Без всякого сомнения, благоразумная политика должна была бы заставить Карла Бургундского при заключении такого союза против своего наследственного и личного врага избегать всякого повода к ссоре со швейцарцами, народом бедным, но очень воинственным, доказавшим на опыте, что в случае нужды пехота его могла сражаться с равным успехом и даже с превосходством против отборной конницы, которая до сих пор считалась главной силой в европейских войсках. Но все меры, принимаемые Карлом, которого судьба противопоставила самому хитрому и искуснейшему в политике государю того времени, были всегда внушаемы ему скорее пылкостью его страстей и опрометчивостью, чем соображением обстоятельств, в которых он находился. Гордый, надменный и непреклонный в исполнении своей воли, хотя не имеющий недостатка ни в благородстве чувств, ни в великодушии, он ненавидел жалкие союзы погонщиков и пастухов с несколькими городами, существовавшими торговлей. Вместо того чтобы искать дружбы швейцарских кантонов, как ото делал его хитрый противник, или, по крайней мере, не подавать им явного повода к ссоре, Карл не пропускал ни одного случая показать им свое пренебрежение к недавним их победам и обнаруживал тайное свое желание отомстить за пролитую ими дворянскую кровь, чтобы отомстить за многочисленные успехи, одержанные ими над феодальными владельцами.

Владения герцога Бургундского в Альзасе предоставляли ему большое удобство демонстрировать на деле свое негодование швейцарскому союзу. Через Ла Ферет, небольшой городок с крепостью, лежащий в десяти или одиннадцати милях от Базеля, проходил путь для торговли Берна и Золотурна, двух главных городов союза. В этом местечке герцог посадил коменданта или управляющего, который был также сборщиком пошлин и, казалось, родился для того, чтобы сделаться чумой и бичом своих республиканских соседей.

Арчибальд фон Гагенбах был германский дворянин, поместья которого находились в Швабии, и он вообще считался одним из самых свирепых и беззаконных людей между пограничными владельцами, известными под названием рыцарей-разбойников. Эти господа вследствие того, что поместья их зависели от Священной Римской Империи, считали себя такими же полновластными государями в своих землях величиной в одну квадратную милю, как владетельные принцы в Германии, имеющие обширнейшие области. Они брали дань и пошлину с чужестранцев, заключали в тюрьму, судили и казнили тех, которые, по их мнению, учинили какое-нибудь преступление в их миниатюрных владениях. Кроме того, для лучшего распространения своих владельческих прав они вели войны один против другого, нападали на вольные имперские города и беспощадно грабили большие обозы, посредством которых производилась внутренняя торговля в Германии.

Множество обид и несправедливостей, причиненных Арчибальдом фон Гагенбахом, с полной свободой пользовавшимся так называемым фаустрехтом, или правом сильного, принудило его, наконец, в преклонных летах оставить страну, где жизнь его подвергалась большой опасности, и поступить на службу к герцогу Бургундскому, который охотно принял его как человека знатного происхождения и испытанной храбрости, а может быть и потому, что в таком свирепом и высокомерном наместнике, каков был Гагенбах, он надеялся найти беспрекословного исполнителя всех своих строгих мер.

Бернские и золотурнские торговцы единогласно приносили горькие жалобы на притеснения Гагенбаха. Пошлины на товары, провозимые через вверенную ему Ла-Феретскую область, несмотря на место, куда бы они ни отправлялись, были самовольно увеличиваемы, и тех купцов и продавцов, которые не тотчас вносили требуемую с них плату, сажали в тюрьму и даже наказывали телесно. Торговые города Германии неоднократно жаловались герцогу на такие беззаконные поступки ла-феретского коменданта и просили, чтобы он сменил Гагенбаха, но герцог отвергал просьбы их с презрением; швейцарский союз усилил представления свои на этот счет и требовал правосудия против Гагенбаха как нарушителя народных прав; но требования его неизменно оставались без внимания и без удовлетворения.

Наконец Совет союза постановил отправить торжественное посольство, о котором уже было упомянуто. Один или двое из этих уполномоченных присоединились к мирному и благоразумному образу мыслей Арнольда Бидермана в надежде, что столь важная мера откроет глаза герцогу относительно вопиющих несправедливостей его наместника; другие, не имевшие столь миролюбивых планов, решились этим способом открыть себе путь к войне.

Арнольд Бидерман был ревностный ходатай мира, пока сохранение его согласовывалось с народной независимостью и с честью союза, но Артур скоро заметил, что один только Бидерман из всего его семейства питает такие умеренные чувства. Образ мыслей сыновей его был направлен к увлечен пылким красноречием и непреодолимым влиянием Рудольфа, который несколькими подвигами личной храбрости и уважением, относящимся к заслугам его предков, приобрел в Советах своего кантона и вообще между молодежью союза вес гораздо значительнее того, какой обыкновенно имели у этих мудрых республиканцев молодые люди его возраста. Артур, которого с тех пор дружелюбно приглашали на охоту и во все игры, только и слышал между этими молодыми людьми разговоры о предстоящей войне, соблазнявшей их надеждой на добычу и трофеи, которые будут приобретены швейцарцами. Подвиги их предков против немцев были так чудесны, что казались баснословными похождениями героев в романах, и так как настоящее поколение обладало такой же телесной силой и таким же непоколебимым мужеством, то заранее надеялось иметь и такие же блистательные успехи. Говоря о ла-феретском коменданте, они называли его не иначе, как бургундской цепной собакой, или эльзасским псом; и открыто кричали, что если государь не уймет его и если он сам не удалится с границ Швейцарии, то Арчибальда фон Гагенбаха не защитит его крепость от гнева раздраженных его притеснениями жителей Золотурна и Берна.

Об этом расположении к войне всей швейцарской молодежи было сообщено старому Филипсону его сыном. Мудрый купец пребывал некоторое время в нерешительности, не лучше ли ему будет отправиться далее в сопровождении одного только Артура, чем подвергнуть себя опасности быть замешанным в какую-нибудь ссору благодаря своеволию этих буйных молодых горцев, когда они минуют свои границы. Такое обстоятельство весьма повредило бы цели его путешествия; но вспомнив, как Арнольд Бидерман уважаем в его семействе и среди его соотечественников, английский купец заключил, что власть его будет достаточна для обуздания его спутников до тех пор, пока решится великий вопрос мира или войны, и особенно до того времени, пока они исполнят свою миссию, будучи допущены к свиданию с герцогом Бургундским; затем он с ними разлучится и не будет уже подвергаться ответственности за дальнейшие их поступки.

Дней через десять посольство, которому было поручено представить герцогу жалобу на притеснения и хищничество Арчибальда фон Гагенбаха, наконец собралось в Гейерштейн, назначенный сборным пунктом для всех членов депутации, откуда оно и должно было отправиться. Их было трое, кроме Рудольфа и унтервальденского ландмана. Один из них был, как и Бидерман, помещик лесных кантонов, носящий одежду едва ли лучше простой пастушеской, но отличающийся красотой своей длинной серебристой бороды: его звали Николас Бонштетен. Мельхиор Штурмталь, бернский знаменосец, человек средних лет и храбрый воин, с Адамом Циммерманом, золотурнским гражданином, который был гораздо старше его годами, дополняли число посланных.

Каждый из них постарался одеться насколько возможно лучше, но хотя строгий взгляд Арнольда Бидермана и посматривал неодобрительно на две серебряные поясные пряжки и цепь того же металла, украшающие дородную особу золотурнского гражданина, однако казалось, что могущественный и победоносный народ, каким нужно было считать в те времена швейцарцев, никогда еще не имел своими представителями посланников, отличающихся такой патриархальной простотой.

Уполномоченные отправились в путь пешком, имея в руках окованные железом палки, подобно странникам, идущим на богомолье. Два лошака, навьюченные их немногими пожитками, следовали на поводу за двумя молодыми людьми, сыновьями и родственниками членов посольства, которые, воспользовавшись этим случаем, получили позволение посмотреть свет, лежащий за горами.