Текст книги "Карл Смелый, или Анна Гейерштейнская, дева Мрака"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 36 страниц)

ГЛАВА XXXVI

 
И бурный ветер на крыльях своих
Гром отдаленный боя принес…
Война и ужас шли грозно вперед,
Усеявши трупами путь за собой.
 

Mickle

Оставшись один, Артур поехал навстречу приближающемуся к нему отряду бургундской конницы под предводительством графа Конте.

– Добро пожаловать, – сказал этот вельможа, подскакав галопом к молодому рыцарю. – Герцог Бургундский находится в миле отсюда с сильным отрядом, чтобы поддержать нас в случае нужды. С полчаса тому назад ваш отец, возвратясь к нам во весь дух, объявил, что изменники страдиоты завели вас в засаду и что вы взяты в плен. Он обвинил Кампо-Бассо в вероломстве и вызвал его на бой. Оба они отправлены в лагерь под присмотр великого маршала, чтобы не допускать поединка, хотя итальянец наш, по-видимому, не очень этого желает. Герцог хранит у себя залоги поединка, который состоится в Крещение.

– Я опасаюсь, что этот день никогда не наступит для некоторых, его ожидающих, – сказал Артур, – но если я доживу до него, то с позволения моего отца я сам решу исход этого боя.

Он поехал с Конте, и они скоро встретили другой, очень сильный отряд кавалерии, посреди которого развевалось большое знамя герцога Бургундского. Артура тотчас представили Карлу. Герцога покоробило то, что Артур, соглашаясь со своим отцом, обвиняет итальянского графа, к которому герцог так благоволил. Убедившись же, что Кампо-Бассо уже после донесения страдиотов, осматривавших ущелье, посоветовал Артуру ехать вперед, то есть как последствия показали, прямо в засаду, герцог покачал головой, нахмурил свои густые брови и проговорил как бы про себя: «Это, вероятно, из недоброжелательства к Оксфорду, ведь итальянцы мстительны».

С восхищением выслушал герцог известие о смерти Рудольфа Донергугеля и, сняв тяжелую золотую цепь со своей шеи, надел ее на Артура.

– Честь и слава тебе, юный Артур, – этот Донергугель был самый страшный из всех их медведей; прочие перед ним не более чем медвежата. Мне кажется, что я приобрел в тебе Давида, одержавшего верх над Голиафом. И этот глупец вообразил себе, что его мужицкая рука может владеть копьем! Славно, храбрый юноша, но что же дальше? Как тебе удалось от них уйти? Верно, каким-нибудь обманом или хитростью?

– Извините, государь, меня принял под свое покровительство их начальник Ферранд де Водемон, который счел встречу мою с Донергугелем за личный поединок, и желая, по словам его, вести войну благородным образом, он честно отпустил меня с конем и оружием.

– Скажите, пожалуйста, – с презрением в голосе произнес Карл, – этот бродяга-принц хочет показать свое великодушие! Но пусть он щеголяет своим благородством, я не возьму с него примера. Продолжай свой рассказ, Артур де Вер.

Когда Артур рассказывал, каким образом и при каких обстоятельствах граф Альберт Гейерштейнский открылся ему, герцог устремил на него быстрый взгляд и, невольно вздрогнув, прервал его:

– И ты не вонзил ему в грудь кинжала?

– Нет, государь! Мы благородно вверились друг другу.

– Однако же ты знал, что он мой смертельный враг, – сказал герцог. – Нерешительность твоя сводит на нет все достоинство твоего подвига. Пощада Альберта Гейерштейнского обращает в ничто смерть Донергугеля.

– Пусть будет так, государь, – смело отвечал Артур. – Я не требую от вас похвал и не уклоняюсь от ваших упреков. В том и в другом случае я имел личные причины так поступить – Донергугель был мой враг, а графа Гейерштейнского я уважаю.

Окружавшие герцога Бургундского вельможи со страхом ожидали последствий, которые произведет эта смелая речь. Но никогда нельзя было предвидеть, каким образом отнесется к чему-либо Карл. Он посмотрел вокруг себя и со смехом вскричал:

– Слышите ли вы, господа, этого английского петушка? Как громко он будет со временем петь, если теперь так храбро держит себя в присутствии монарха!

Посланные на рекогносцировку, вернувшись, донесли, что герцог Ферранд со своим отрядом возвратился в свой лагерь и что поле совершенно очищено неприятелем.

– Так воротимся и мы назад, – сказал Карл, – если уж сегодня нет надежды преломить копья. А ты, Артур де Вер, иди со мной.

Вернувшись в свою палатку, герцог снова расспрашивал Артура, который ничего не сказал о том, что отец Анны Гейерштейнской говорил ему относительно своей дочери; он думал, что Карлу этого вовсе не нужно было знать, но он откровенно рассказал ему об угрозах графа Альберта. Герцог выслушал его хладнокровнее, чем в первый раз, но при словах, что тот, кто не дорожит своей жизнью, полный властелин над жизнью своего врага, он вскричал:

– Но кроме этой, есть еще другая жизнь, где и тот, кто предательски умерщвлен, и его подлый вероломный убийца оба получат мзду по заслугам! – Он вынул висящее у него на груди золотое распятие и, набожно поцеловав его, продолжал: – Вот на что возлагаю я мою надежду. Если мне суждено пасть жертвой убийцы, то да найду я помилование в будущей жизни! Господин маршал! – вскричал он, – приведите сюда содержащихся под стражей.

Маршал Бургундии вошел с графом Оксфордом и доложил герцогу, что другой его пленник, Кампо-Бассо, так убедительно просил позволения осмотреть часовых в лагере, занятом его войсками, что он не мог ему в этом отказать.

– Хорошо, – сказал герцог Бургундский. – А вам, лорд Оксфорд, я хотел представить вашего сына, если вы еще не успели обнять его. Он приобрел себе честь и славу, а мне оказал важную услугу. Теперь наступили такие дни, в которые все люди прощают своим врагам. Не знаю отчего, но против моего обыкновения я чувствую непреодолимое желание предупредить назначенный между вами и Кампо-Бассо поединок. Согласитесь для меня быть друзьями; возьмите обратно ваши залоги и доставьте мне случай закончить этот год, может быть последний в моей жизни, примирением.

– Государь, – сказал Оксфорд, – вы требуете очень малого, убеждая меня исполнить только долг христианина. Я отчаивался потерять моего сына. Воссылаю хвалы Всевышнему и вашей светлости за возвращение мне его. Но быть другом с Кампо-Бассо – это для меня вещь невозможная. Я вверяю честь мою воле вашего высочества; если он возьмет обратно свой залог, я охотно возьму мой. Джону де Веру нечего опасаться, чтобы не подумали, будто он боится Кампо-Бассо.

Герцог, искренно поблагодарив его, пригласил всех присутствующих провести вечер у него в ставке. Артуру показалось, что герцог был гораздо ласковее обыкновенного, а графу Оксфорду припомнились прежние годы, когда начались их дружеские отношения, пока неограниченная власть и постоянные успехи не изменили еще характера Карла, от природы запальчивого, но не чуждого великодушия. Герцог приказал раздать солдатам съестных припасов и вина, осведомляясь о том, хорошо ли они размещены, заботятся ли о раненых, и вообще справлялся о здоровье войска, на что получил не вполне благоприятные отзывы. Некоторым из своих приближенных он сказал вполголоса; – Если бы я не был связан клятвой, то отложил бы войну до весны, чтобы бедные мои солдаты терпели в походе меньше невзгод.

Впрочем, в герцоге не заметили ничего особенного, кроме разве того, что он несколько раз спрашивал о Кампо-Бассо и наконец получил в ответ, что граф, чувствуя себя нездоровым, лег, по приказанию своего врача, в постель, обещаясь на рассвете быть опять при исполнении своих обязанностей.

Герцог ничего не сказал на это извинение, приняв его за предлог, к которому прибегнул итальянец, желая уклониться от встречи с Оксфордом. Гости разошлись из герцогского шатра за час до полуночи.

Оксфорд с сыном возвратились в свою палатку. Граф погрузился в глубокую задумчивость, которая продолжалась около десяти минут. Вдруг он сказал:

– Сын мой! Прикажи Тибо и людям его до рассвета привести к нашей ставке лошадей. Я бы желал, чтобы ты пригласил нашего соседа, Кольвена, сопровождать нас. Я хочу на заре осмотреть наши передовые посты.

– Вы так внезапно приняли это намерение, – заметил Артур.

– И все-таки, может быть, оно принято слишком поздно, – отвечал Оксфорд. – Если бы ночь была лунная, я бы отправился тотчас.

– Теперь темно, как в волчьей яме, – сказал Артур. – Но почему вы как будто чего-то опасаетесь?

– Ты, Артур, может быть, сочтешь своего отца суеверным; но моя кормилица Марта Никсон, уроженка северной Англии, была женщина с особенными предрассудками. Она часто говаривала, что внезапный, беспричинный переход в характере и привычках человека, например, от пьянства к воздержанности, от нетерпимости к снисхождению, от скупости к расточительности, от щедрости к сребролюбию и тому подобное, означает скорую перемену его судьбы; что сильный переворот обстоятельств к добру или к худу (и скорее к худу, так как мы живем в нечестивом мире) всегда угрожает тому, чьи качества характера так неожиданно изменились. Бредни этой старухи так сильно подействовали теперь на мое воображение, что я решился удостовериться собственными глазами, прежде чем наступит день, исправны ли в цепи вокруг лагеря наши караулы и патрули.

Артур известил Кольвена, отдал нужные приказания Тибо и потом лег спать.

Перед рассветом первого января 1477 года, дня достопамятного благодаря ознаменовавшим его событиям, граф Оксфорд, Кольвен и Артур в сопровождении Тибо и еще двух всадников отправились осматривать цепь вокруг лагеря герцога Бургундского. Большей частью на своем пути они нашли часовых и караулы в надлежащей исправности. Утро было чрезвычайно холодное. Земля была покрыта снегом, местами растаявшим от продолжавшейся два дня оттепели и кое-где превратившимся в лед вследствие сильного мороза, который начался с прошедшего вечера. Едва ли можно было представить себе что-либо суровее этой картины. Но как велико было изумление и испуг Оксфорда, когда они доехали до той части лагеря, которую накануне занимал Кампо-Бассо со своими итальянцами, число которых со всадниками и страдиотами простиралось до двух тысяч человек. Графа Оксфорда и его спутников никто не окликнул, ни один конь не заржал, у коновязи не стояло ни одной лошади… в лагере не было ни души! Они напрасно осмотрели палатки и навесы – все было пусто…

– Вернемся в лагерь, – сказал граф Оксфорд, – и ударим тревогу; это явная измена.

– Позвольте, милорд, – возразил Кольвен, – не лучше ли, прежде чем вернуться назад, собрать более полные сведения. Впереди, в двустах шагах отсюда, у меня есть батарея, контролирующая эту дорогу; посмотрим, на своих ли местах мои немецкие артиллеристы, и я почти готов поручиться, что они там. Батарея охраняет узкую тропу, по которой только и можно пройти к нам в лагерь; если мои люди на своих местах, то я отвечаю своей жизнью, что мы будем защищать этот проход до тех пор, пока вы приведете к нам на помощь войска.

– Так вперед, с Богом! – сказал граф Оксфорд.

По ухабистой почве, местами оледеневшей, местами покрытой снегом, они поскакали к пушкам, нацеленным на проход, который шел вверх до той точки, где стояла артиллерия, и потом отлого спускался в сторону лагеря. При слабом свете луны, смешивающимся с первыми лучами загорающей зари, они увидали, что все пушки стоят по местам, но что при них нет ни одного человека.

– Невозможно, чтобы эти негодяи бежали! – вскричал удивленный Кольвен. – Но вот у них в палатках сверкает огонек. О! Эта несчастная раздача вина! Они, верно, по обыкновению все перепились. Я их тотчас разбужу.

Он соскочил с лошади и побежал в палатку, в которой светился огонек. Артиллеристы почти все находились там, но все они лежали на полу между стаканами и бутылками, раскиданными вокруг них; они были до такой степени пьяны, что Кольвен, после неимоверных усилий, успел поднять только двух или трех из них. Сильно шатаясь и повинуясь Кольвену, больше инстинктивно, чем по долгу службы, они отправились на батарею. В эту минуту глухой гул, похожий на топот множества бегущих людей, раздался в конце ущелья.

– Это шум от катящейся снежной глыбы! – сказал Артур.

– Это не снег, а швейцарцы, – сказал Кольвен. – Ах, эти негодные пьяницы! Пушки исправно заряжены и, верно, наведены – залп их произведет в лагере тревогу скорее, чем мы могли бы это сделать. О, проклятые пьянчуги!

– Не надейся на их помощь, – сказал граф, – мы с сыном возьмем по фитилю и на этот раз будем пушкарями.

Они сошли с лошадей и отдали их Тибо. Граф Оксфорд и сын его взяли каждый по фитилю у одного из пушкарей, из которых трое были еще настолько трезвы, что могли действовать при орудиях.

– Браво! – вскричал отважный начальник артиллерии. – Никогда еще не видано такой знаменитой батареи. Теперь, друзья, – извините, милорды, здесь некогда чиниться – и вы, пьяные бездельники, берегитесь стрелять, пока я вам не прикажу, и если б ребра этих удальцов были так же крепки, как их Альпы, то и тогда они убедились бы, что старый Кольвен умеет заряжать свои орудия.

Они стояли каждый при своей пушке, затаив дыхание. Страшный гул все более и более накатывал на них. Наконец при свете начинающегося дня они увидели плотную колонну людей, вооруженных длинными копьями, бердышами и другим оружием, с развевающимися посреди них несколькими знаменами. Кольвен дал им приблизиться шагов на восемьдесят и тогда скомандовал:

– Пли!.. – Но только одна из его пушек выпалила, а у прочих только лишь вспыхнул огонек на затравках; оказалось, что они были заколочены изменниками-итальянцами и, следовательно, были непригодны к стрельбе, хотя по внешнему их виду этого и не было заметно. Если бы все они были так же исправны, как та, из которой выстрелил Кольвен, то, вероятно, расчет его оправдался бы, так как даже и один выстрел произвел страшное действие, убив и переранив целый ряд швейцарцев и, главное, того, кто шел впереди и нес знамя.

– Стойте смело, – сказал Кольвен, – и помогите мне, если можно, снова зарядить мою пушку.

Однако им не дали на это времени. Величественной наружности воин, шедший во главе расстроенной колонны, поднял упавшее знамя и громовым голосом воскликнул:

– Как, земляки! Вы были при Муртене, при Грансоне и теперь испугались первого выстрела? Знамена Берна, Ури, Швица, вперед! – Унтервальден, вот хоругвь твоя! Трубите в рога! Унтервальден, вперед за мной, за своим ландманом!..

И они двинулись вперед подобно яростному потоку, с таким же оглушительным ревом и с такой же быстротой. Кольвена, заряжающего пушку, повалили. Оксфорд и Артур были сбиты с ног толпой, густота которой спасла их от ударов. Артур, к счастью, успел подползти под пушку, но отец его, менее счастливый, попал под ноги швейцарцев и был бы, наверно, раздавлен, если бы не защитили его крепкие латы. Этот натиск колонны, состоявшей, по крайней мере, из четырех тысяч человек, обрушился затем на лагерь, оглашая воздух своим страшным криком, вскоре смешавшимся с воплями, стонами и шумом тревоги.

Яркое багровое пламя, показавшееся за осаждающими, напомнило Артуру его положение. Лагерь позади его был в огне и оглашался криками победы и ужаса, которые обыкновенно раздаются во взятом приступом городе. Вскочив на ноги, он осмотрелся вокруг себя, чтобы увидеть, где его отец. Тот лежал поблизости без чувств, так же как и артиллеристы, которым хмель не позволил спастись бегством. Подняв забрало, Артур с радостью увидел на лице отца признаки возвращающегося сознания.

– Лошадей, лошадей, – сказал Артур. – Тибо, где ты?

– Здесь, сударь, – отвечал его верный слуга, благоразумно спрятавшийся вместе с лошадьми в кустах.

– Где храбрый Кольвен? – спросил граф. – Дайте ему лошадь, я не покину его в этом опасном месте.

– Война для него кончилась, милорд, – сказал Тибо, – он уже никогда больше не сядет на коня.

Тяжело вздохнул Оксфорд, когда увидел, что перед пушкой лежал Кольвен, распростертый на земле, с банником в руке и с разрубленной швейцарским бердышем головой.

– Куда же мы теперь поедем? – спросил у отца Артур.

– Отыскивать герцога, – сказал граф Оксфорд. – Я не оставлю его в такой день.

– С вашего позволения, – сказал Тибо, – я видел герцога, проскакавшего во весь опор в сопровождении десяти человек своих телохранителей через речку в поле, на север. Я даже могу показать вам путь его.

– Если так, – возразил Оксфорд, – то сядем на лошадей и поскачем вслед за ним. Лагерь, конечно, был осажден с нескольких сторон, и все погибло, если уж сам герцог обратился в бегство.

С трудом посадив Оксфорда на лошадь, они поехали так скоро, насколько позволили возвращающиеся силы графа. Дорогу указывал им Тибо. Прочие из их эскорта были убиты или разбежались.

Несколько раз оборачивались они назад к лагерю, объятому пожаром, при багровом зареве которого они отыскивали на земле следы Карла. Милях в трех от места их поражения, где еще долетали до них воинственные клики, смешивающиеся со звоном колоколов в Нанси, возвещающих победу, они увидели полузамерзшее болото, около которого лежало множество мертвых тел. Прежде всего поразил их труп Карла, обладавшего некогда такой неограниченной властью и такими несметными сокровищами. Раздетый и ограбленный подобно прочим, лежащим вокруг его, он был проколот и изрублен во многих местах разнообразным оружием. Холодная рука его держала еще меч, и необычайная ярость, всегда являвшаяся на его лице в битвах, не покинула еще его помертвелое лицо. Близ него, как будто они пали, сражаясь друг с другом, лежал труп графа Альберта Гейерштейнского, а неподалеку – и тело Отто Шрекенвальда – его верного, хотя и не слишком добросовестного слуги. Оба они были в одежде герцогских телохранителей и, вероятно, нарядились таким образом, чтобы удобнее исполнять роковой приговор тайного судилища. Можно было предположить, что на Карла напал отряд кампо-бассовских изменников, так как шестеро или семеро из них и почти столько же герцогских телохранителей были найдены около этого места.

Граф Оксфорд, сойдя с лошади, осмотрел тело убитого своего сподвижника со всей горестью, возбужденной в нем воспоминанием о их давнишней дружбе. Он долго стоял, печально склонив голову и весь отдавшись грустной думе об этом плачевном примере падшего земного величия. Вдруг Тибо, все время посматривавший на дорогу, по которой они прибыли, вскричал:

– На коней, милорд, тут некогда оплакивать мертвых, когда мы вряд ли сами успеем убраться живыми – сюда идут швейцарцы!..

– Спасайся бегством, верный слуга, – сказал граф, – и ты, Артур, также сбереги свою юность для дней более счастливых. Я не могу и не хочу бежать далее. Я отдамся на волю победителей; если они помилуют меня – хорошо; если же нет, тогда будет на то воля Божья.

– Я не побегу отсюда, – сказал Артур, – и не оставлю вас без защиты; я разделю судьбу вашу.

– И я также останусь здесь, – сказал Тибо, – швейцарцы благородно воюют, если только они не слишком раздражены сопротивлением, и кажется, что сегодня они немного его встретили.

Швейцарский отряд приблизился. Он состоял из унтервальденской молодежи под предводительством Сигизмунда Бидермана и брата его Эрнеста. Сигизмунд с величайшей радостью тотчас объявил им пощаду; этим он в третий раз оказал Артуру важную услугу в благодарность за его к нему дружбу.

– Я отведу вас к моему отцу, – сказал Сигизмунд. – Он рад будет вас видеть, только теперь он очень огорчен смертью моего брата Рюдигера, павшего с нашим знаменем от единственного выстрела, сделанного в это утро; прочие пушки Кольвена не выпалили, потому что Кампо-Бассо их заколотил. Если б не это, то гораздо большее число наших подверглось бы судьбе бедного Рюдигера. Но и сам Кольвен также убит.

– Следовательно, Кампо-Бассо был заодно с вами? – спросил Артур.

– С нами? Нет… Мы презираем таких союзников, но итальянец сговорился с герцогом Феррандом; он заколотил орудия и, перепоив немецких пушкарей, прискакал к нам в лагерь с полутора тысячью всадников, предлагая сражаться вместе с нами. Но отец мой не принял этих изменников в швейцарские ряды, и таким образом, хотя мы и воспользовались открытой ими дорогой, но не пустили их в свое общество. Тогда Кампо-Бассо отправился к герцогу Ферранду и вместе с ним напал с другой стороны на лагерь, куда он свободно провел неприятеля, объявив в цепи, что он возвращается с объезда.

– Нет, – сказал Артур, – свет еще не видывал столь подлого и вероломного человека, который умел бы так искусно закидывать свои сети.

– Сущая правда, – отвечал молодой швейцарец. – Говорят, что герцогу никогда уже не удастся собрать новое войско.

– Конечно, никогда, молодой человек, – сказал граф Оксфорд, – так как вот он лежит перед тобой мертвый.

Сигизмунд вздрогнул. Он всегда питал невольное уважение и даже страх к имени Карла Смелого. Ему не хотелось верить, что этот лежащий перед ним обезображенный труп был именно он, герцог Карл! Еще недавно такой могущественный и такой грозный! Но изумление его превратилось в печаль, когда он увидел тело своего дяди, Альберта Гейерштейнского.

– Ах, дядя, – воскликнул он, – дорогой дядя Альберт! Неужели при всей вашей знатности, при всем вашем благоразумии вам было суждено, как нищему, умереть, на краю болота?.. Пойдемте, надо поскорее сообщить эту печальную весть моему отцу. Он будет несказанно огорчен смертью своего брата.

Не без труда посадили они графа Оксфорда опять на лошадь, и уже собрались было отправиться, как вдруг граф сказал:

– Оставьте здесь стражу, это необходимо, во-первых, для того, чтобы оградить эти тела от дальнейшего бесчестья, а во-вторых, чтобы их молено было похоронить с подобающими почестями.

– Именем Эйнзидленской Богородицы благодарю вас за то, что вы мне это напомнили, – сказал Сигизмунд. – Конечно, мы должны сделать для моего дяди все, предписываемое церковью. Нужно надеяться, что он еще не продал своей души сатане. Я желал бы оставить здесь при теле какого-нибудь священника, но, впрочем, все равно: ведь дьявол не явится среди бела дня.

Они отправились в главную квартиру Бидермана. По дороге им попадались такие ужасные картины, что Артур и даже отец его, давно привыкший ко всем ужасам войны, не могли смотреть на них без содрогания. Но шедший подле Артура Сигизмунд завел такой небезынтересный для него разговор, что мало-помалу рассеял овладевшее им тягостное чувство.

– Есть ли у вас еще дела в Бургундии, – спросил он, – теперь, когда уж герцог не существует?

– Моему отцу это лучше известно, – отвечал Артур, – но я думаю, что нет. Герцогиня Бургундская, которая должна наследовать владения своего покойного супруга, сестра Эдуарда Йоркского и смертельная противница всех приверженцев Ланкастерского дома, а потому было бы неблагоразумно и небезопасно для нас оставаться в стране, ей подвластной.

– В таком случае, – сказал Сигизмунд, – план мой сам собой исполнится. Вы воротитесь в Гейерштейн, чтобы опять жить с нами. Отец твой будет братом моему отцу, и гораздо лучшим братом, чем был дядя Альберт, с которым он редко видался или разговаривал, между тем как с твоим отцом он будет толковать с утра до ночи, предоставя нам попечение о хозяйстве. А ты, Артур, заменишь нам всем бедного Рюдигера, который хотя и был мой родной брат, однако, несмотря на это, я никогда не любил его так, как тебя, потому что он не был так добр, как ты. Притом же Анна – моя двоюродная сестра Анна – теперь в Гейерштейне и находится в полном распоряжении у моего отца; а ты знаешь, король Артур, что мы всегда называли ее королевой Гиневрой.

– Какой вздор ты говоришь, – сказал Артур.

– Однако это истинная правда – вот к примеру, я очень любил рассказывать Анне про мою охоту и про другие тому подобные вещи, но она никогда меня не слушала и, напротив, вся превращалась в слух, когда я рассказывал ей что-нибудь о короле Артуре; тогда она становилась такой внимательной, точно наседка, которая завидела в облаках ястреба. Донергугель теперь убит, и ты можешь жениться на моей родственнице, если вы оба того захотите, так как некому будет мешать вам.

Артур покраснел под своим шлемом от удовольствия и почти забыл о всех бедствиях, случившихся в первый день нового года.

– Ты забываешь, – возразил он Сигизмунду, стараясь выказать как можно более равнодушия, – что земляки твои возненавидят меня за смерть Рудольфа.

– Мы никогда не сердимся за то, что произошло в честном бою.

– Разговаривая таким образом, они въехали в город Нанси. Почти все окна в городе были украшены цветными тканями, а улицы наполнены шумной, веселящейся толпой жителей, которых радовало известие о победе, одержанной над Карлом Бургундским.

Бидерман принял пленников очень ласково и уверил их в своем покровительстве и дружбе. Он, казалось, переносил смерть своего сына Рюдигера с суровым хладнокровием.

– Гораздо лучше, что он пал на поле битвы, – говорил старик, – чем если бы жил, презирая древнюю простоту своей родины и считая главной целью войны приобретение добычи. Золото убитого герцога Бургундского, – прибавил он, – может статься, будет пагубнее для швейцарской нравственности, нежели был его меч для врагов его.

Он принял известие о смерти своего брата без удивления, но сильно этим огорчился.

– Таков конец, – сказал он, – длинной цепи честолюбивых замыслов, которые часто сулят прекрасную будущность, но почти всегда оканчиваются гибелью.

После этого Бидерман объявил им, что брат его, Альберт, предварительно известил его, что он должен предпринять такое опасное дело, в котором гибель его почти неизбежна, и поэтому поручил ему, Арнольду, свою дочь.

Этим кончилось их первое свидание, но вскоре после того ландман спросил у графа Оксфорда, что он намерен предпринять и в чем он, Бидерман, может быть ему полезен.

– Я предполагаю отправиться в Бретань, – отвечал граф, – где живет моя жена с тех пор, как Тьюксберийское сражение изгнало нас из Англии.

– Вам не годится оставаться в Бретани. Приезжайте лучше с вашей графиней в Гейерштейн, и если только она может, так же как вы, привыкнуть к нашим горным обычаям и образу жизни, то вы будете с радостью приняты в доме вашего брата. Вспомните, что герцог Бретонский слабохарактерный и малодушный человек, вполне подчинившийся своему фавориту, злому Петеру Ланде, который способен продать всякого на убой, как вола; а вы знаете, что во Франции и в Бургундии есть люди, жаждущие вашей крови.

Граф Оксфорд изъявил ему свою признательность за это предложение, сказав, что он охотно его примет, если на это даст свое согласие Генрих Ланкастерский, герцог Ричмонд, которого он теперь считает своим государем.

В заключение нашей повести скажем, что месяца через три после битвы при Нанси изгнанный граф Оксфорд, приняв опять прежнее свое имя Филипсона, приехал в Швейцарию со своей супругой и с остатками их прежнего богатства, которые дали им возможность купить себе небольшое имение в окрестностях Гейерштейна; влияние Бидермана скоро доставило им права швейцарского гражданства. Знатное происхождение, умеренное состояние и взаимная любовь Анны Гейерштейнской и Артура де Вера сделали их брак во всех отношениях счастливым. Анета со своим возлюбленным поселилась у молодой четы не в услужении, а для присмотра за домом и прочим хозяйством. Артур предпочел охоту земледелию и вполне мог предаваться своей склонности, так как получаемый им умеренный доход считался избытком в этой бедной стране. Между тем время шло, и уже минуло около пяти лет с тех пор, как это изгнанное семейство поселилось в Швейцарии. В 1482 году Арнольд Бидерман умер смертью праведника, оплакиваемый всеми, как образец мудрых, храбрых и правосудных вождей, управлявших древними швейцарцами в мирное время и водивших их на войну. В том же году граф Оксфорд лишился своей достойной супруги.

Но в эту эпоху звезда Ланкастеров, вновь засияв на горизонте, вызвала изгнанного графа и его сына из их уединения, и они еще раз приняли деятельное участие в политических перипетиях. Драгоценное ожерелье Маргариты сыграло тогда немалую роль, так как на вырученные за него деньги были набраны войска, которые вскоре после того сражались в знаменитой Босуортской битве, где оружие графа Оксфорда и его сына много содействовало успехам Генриха VII. Это событие изменило судьбу Артура де Вера и его супруги. Владение их в Швейцарии было отдано Анете с мужем, а красота и прекрасные душевные качества Анны Гейерштейнской возбудили столько же восхищения при английском дворе, как в былое время в швейцарской хижине.