Текст книги "Пират"

Автор книги: Вальтер Скотт

Таковы были внешний вид, черты и одежда Норны из Фитфул-Хэда; многим внушала она уважение, многим – страх, но почти всем – благоговение. В любой другой части Шотландии даже гораздо меньших улик было бы достаточно, чтобы она возбудила подозрение жестоких инквизиторов, которым Тайный совет передавал свои полномочия преследовать, подвергать пыткам и в конечном итоге предавать пламени обвиненных в ведовстве и чернокнижии. Но суеверия подобного рода, прежде чем исчезнуть окончательно, проходят обычно две стадии: на ранних ступенях жизни общества население всегда глубоко чтит тех, кто одарен якобы сверхъестественным могуществом. По мере того как усиливается власть религии и растут знания, подобных лиц начинают ненавидеть и бояться, а в конце концов считать просто обманщиками. Шотландия находилась на втором этапе подобного развития: страх перед колдовством был велик, и сильна ненависть к тем, кого в нем подозревали. Но Шетлендский архипелаг представлял как бы небольшой обособленный мирок, где главным образом среди простого, невежественного населения бытовало еще много древних северных суеверий, в том числе и глубокое почитание тех, кто обладал якобы сверхъестественными познаниями и властью над стихиями, что составляло существенную часть древней скандинавской религии. Во всяком случае, если обитатели страны Туле и считали, что кудесники вершат свои действия, заключив договор с сатаной, они также твердо верили, что среди них есть и такие, что состоят в союзе с духами иного, далеко не столь страшного рода – с древними гномами, которых в Шетлендии называют трау или драу, или с более современными – феями и прочими подобными существами.

Среди лиц, заподозренных в сношениях с бесплотными духами, Норна, происходившая из семьи, издавна притязавшей на подобный дар, занимала столь видное положение, что получила имя одной из трех роковых сестер, прядущих нить человеческих судеб, в знак своего сверхъестественного могущества. И сама она, и все ее родные тщательно скрывали ее настоящее, данное ей при крещении имя, ибо с обнаружением этой тайны их суеверные понятия связывали неизбежные губительные последствия. В те времена сомнению могло подвергаться только то, чистым ли путем получила она свою власть. В наше время возник бы иной вопрос: была ли она явной обманщицей или таинства воображаемого искусства так глубоко подействовали на ее рассудок, что она, быть может, и сама до известной степени верила в свои сверхъестественные познания? Достоверно только то, что она исполняла свою роль с такой не допускающей никаких сомнений уверенностью, держалась и действовала с таким достоинством, речь ее звучала с такой силой и она выказывала при этом такую непреклонность воли, что даже величайшему скептику трудно было бы усомниться в искренности ее восторженных порывов, хотя притязания ее и могли бы вызвать у него улыбку.

ГЛАВА VI

Отец! Когда своею властью волны

Ты взбушевал, утишь их!

«Буря»

Перед самым приходом Норны ураган несколько стих, да иначе в самый разгар его она и не могла бы добраться до Харфры. Но едва она столь неожиданным образом присоединилась к обществу, которое случай свел в жилище Триптолемуса Йеллоули, как буря внезапно обрела свою прежнюю силу и забушевала вокруг дома с такой яростью, что находившиеся под его кровлей перестали ощущать что-либо, кроме страха, как бы старое строение не обрушилось им на головы.

Перепуганная миссис Бэйби дала выход своему чувству в громких восклицаниях:

– Господи помилуй! Вот уж воистину последний наш день настал! Ну и страна! Кругом просто какие-то ряженые да пугала! А ты-то, дурак, простофиля, – обернулась она к брату, ибо ко всем взрывам ярости у нее неизменно примешивалась капля язвительности, – угораздило же тебя покинуть наш добрый Мирнс и переселиться сюда, где ничего не видишь, кроме дерзких попрошаек и нищебродов в своем собственном доме, а за дверями – чистое наказание Господне!

– Послушай, сестрица Бэйби, – ответил обиженный агроном, – говорю тебе, что все переменится и исправится, все, за исключением, – прибавил он сквозь зубы, – дурного характера сварливой бабы, от которого любая буря покажется еще горше!

Старая служанка и коробейник тем временем горячо упрашивали о чем-то Норну, но поскольку выражались они по-норвежски, хозяин дома так ничего и не понял.

Норна слушала с гордым и непреклонным видом и наконец громко ответила по-английски:

– Нет, не хочу! А вот если этот дом превратится в груду развалин, прежде чем настанет утро, кому будут нужны тогда помешанный на новшествах фантазер и скаредная, злая баба, которые в нем проживают? Им понадобилось явиться сюда, чтобы изменить шетлендские обычаи, – посмотрим, по вкусу ли им придется шетлендская буря! Ну, а теперь тот, кто не хочет погибнуть, – прочь из этого дома!

Коробейник схватил свой небольшой короб и поспешно стал привязывать его себе на спину, старая служанка набросила на плечи плащ, и оба, казалось, готовы были как можно скорее покинуть дом.

Триптолемус Йеллоули, несколько встревоженный подобными приготовлениями, нетвердым от страшных предчувствий голосом спросил Мордонта, думает ли он, что им действительно грозит какая-либо опасность – настоящая опасность.

– Не знаю, – ответил юноша, – пожалуй, я еще никогда не видел такой сильной бури. Норна лучше чем кто-либо другой скажет нам, когда ураган сможет затихнуть, ибо никто на островах не умеет предсказывать погоду так, как она.

– И это, по-твоему, все, что умеет Норна? – спросила старая сивилла. – Так знай же, что ее могущество не ограничивается столь жалкими пределами! Слушай меня, Мордонт, юноша из чужой земли, но с добрым сердцем: уйдешь ли ты из этого обреченного дома вместе с теми, кто собирается сейчас покинуть его?

– Нет, не уйду и не хочу уходить, Норна, – ответил Мордонт. – Я не знаю ваших побуждений, не знаю, почему вы хотите, чтобы я ушел, но из-за этих непонятных угроз я не покину крова, где меня радушно приняли во время сегодняшней страшной бури. Если хозяева не привыкли к обычному у нас широкому гостеприимству, так я тем более благодарен им за то, что они отступились от своих правил и открыли мне двери.

– Вот так смелый паренек! – сказала миссис Бэйби, достаточно суеверная, чтобы испугаться угроз той, которая, очевидно, была колдуньей; сестра Триптолемуса, несмотря на свою всегдашнюю раздражительность, узость взглядов и недовольство всем на свете, способна была, как все сильные личности, на проявление более высоких чувств и умела ценить великодушие в других, хотя и считала, что ей самой великодушие не по карману. – Вот так смелый паренек, – повторила она, – для него не жаль и десятка гусей! Будь только они у меня, уж я бы ему их и наварила, и нажарила! Бьюсь об заклад, что он сын джентльмена, а не какого-нибудь там скряги.

– Послушайся меня, юный Мордонт, – сказала Норна, – и удались из этого дома. Великое будущее предназначено тебе судьбой. Ты не должен оставаться в этом презренном жилище, чтобы погибнуть под его жалкими развалинами вместе с его недостойными обитателями: их жизни так же не нужны миру, как и сорные травы, что сейчас покрывают соломенную кровлю, а скоро будут лежать раздавленными рядом с их искалеченными телами.

– Я… я… я выйду, – пробормотал Йеллоули, который, хоть и старался вести себя, как подобает ученому и разумному мужу, начал, однако, серьезно опасаться за исход всего дела, ибо дом был старый и буря жестоко сотрясала стены.

– Это еще зачем? – спросила его сестра. – Надеюсь, что дух, повелевающий ветрами, не имеет такой власти над теми, кто создан по образу и подобию Божию, чтобы повалить прочный дом на наши головы только потому, что какая-то крикливая баба, – здесь она метнула дерзкий взгляд в сторону шетлендской пифии, – хвастает перед нами своим колдовством, словно мы просто псы какие и должны ползать перед ней по ее приказанию!

– Да я только хотел, – сказал Триптолемус, устыдившись своей трусости, – взглянуть, как там мои всходы ячменя – здорово, должно быть, помяла их буря. Но если сей почтенной женщине угодно будет переждать у нас, так я думаю, что лучше всего нам присесть и посидеть себе спокойно, пока погода наладится и можно будет снова взяться за работу.

– Почтенная женщина? – повторила Бэйби. – Как бы не так! Мерзкая ведьма и воровка, вот ты кто! Убирайся отсюда, потаскуха! – прибавила она, поворачиваясь прямо к Норне. – Вон из честного дома, или я не я буду, если не пройдусь по тебе вальком!

Норна бросила на нее взгляд, полный величайшего презрения, затем повернулась к окну и стала внимательно всматриваться в небо. Тем временем старая служанка Тронда, подкравшись как можно ближе к своей хозяйке, принялась умолять ее, во имя всего, что только дорого сердцу мужчины или женщины, не сердить Норну из Фитфул-Хэда:

– Ведь у вас, в вашей шотландской стороне, и не водится-то таких колдуний! Да ведь ей ничего не стоит пронестись верхом на той вон туче, все равно как кому другому – на простом пони!

– Ну, а все-таки доживу до того, что своими глазами увижу, как она пронесется на облаке дыма от смоляной бочки, и это будет самый для нее подходящий скакун!

Норна снова взглянула на взбешенную миссис Бэйби Йеллоули с тем неизъяснимым пренебрежением, которое так хорошо выражали ее надменные черты, и ближе подошла к окну, выходившему на северо-запад, откуда, казалось, в эту минуту дул ветер; некоторое время она стояла, скрестив руки и глядя на свинцовое небо, по которому неслись темные косматые тучи. Порой буря затихала на несколько томительных и мрачных мгновений, чтобы затем разразиться с новой силой.

Норна наблюдала борьбу стихий как нечто хорошо ей знакомое; однако к строгому спокойствию ее черт вместе с сознанием собственной ответственности примешивался некоторый оттенок тревоги – так чародей смотрит на духа, которого сам же вызвал: он знает, как снова подчинить его своей воле, но сейчас тот все еще являет обличье, страшное для существа из плоти и крови. Тем временем остальные вели себя по-разному, каждый – в зависимости от собственных ощущений: Мордонт, хотя прекрасно понимал грозившую всем опасность, испытывал скорее любопытство, чем страх. Он слыхал, что Норна будто бы обладала властью над стихиями, и теперь лишь ожидал случая лично убедиться, так ли это в действительности. Триптолемус Йеллоули стоял, пораженный тем, что намного превосходило пределы его понимания, и, если говорить правду, почтенный агроном чувствовал скорее страх, чем любопытство. Сестрица его, видимо, нисколько не интересовалась поведением Норны, хотя трудно сказать, гнев или страх отражались в пронзительном взгляде ее глаз и плотно сжатых губах. Разносчик и старая Тронда, уверенные, что дом не рухнет, пока грозная Норна находится под его кровлей, были готовы броситься вон в то же мгновение, что и она.

Некоторое время Норна, не двигаясь и не произнося ни слова, смотрела на небо. Вдруг она медленным и торжественным движением протянула свой посох из черного дуба к той части небосвода, откуда неслись самые яростные порывы ветра, и в минуту его крайнего неистовства запела норвежское заклинание, до сих пор сохранившееся на острове Унст под названием «Песня Рейм-кеннара», хотя многие называют ее «Песней бури».

В следующих строках дается вольный перевод этой песни, ибо невозможно дословно передать множество эллиптических и метафорических выражений, свойственных древней скандинавской поэзии:

 
Грозный орел далекого северо-запада,
Ты, несущий в когтях громовые стрелы,
Ты, чьи шумные крылья вздымают седой океан,
Ты губишь стада, ты гонишь по воле своей корабли,
Разрушаешь высокие башни,
Но сквозь злобные крики свои,
Сквозь шум своих крыльев раскрытых,
Хотя крик твой подобен воплям умирающего народа,
Хотя шум твоих крыльев подобен грохоту тысячи волн,
Ты, гневный и быстрый, должен услышать
Голос Рейм-кеннара.
На пути своем встретил ты сосны Тронхейма,
И легли их темно-зеленые кроны возле вывороченных корней.
На пути ты встретил скитальца морей,
Стройный и крепкий корабль пирата, -
И, покорный тебе, спустил он свой марсель,
Которого не спускал в боях с королевской армадой.
На пути своем встретил ты башню, одетую облаками,
Необоримый оплот когда-то могучих ярлов, -
И камни ее зубцов
Легли вблизи очага, там, где прежде шумели гости.
Но и ты смиришься, гордый тучегонитель,
Услышав голос Рейм-кеннара.
Есть стихи, от которых в лесу остановится вдруг олень,
Хоть темные псы за ним, по следу его несутся.
Есть стихи, от которых ястреб в полете замрет,
Как сокол, в путах ножных, в клобучке.
Послушный внезапному свисту хозяина.
Ты же смеешься над криками утопающих моряков,
Над треском падающих деревьев,
Над стонами жалкой, припавшей к земле толпы,
Когда рушатся своды храма во время молитвы,
Но есть слова, которым и ты должен внимать,
Если пропеты они Рейм-кеннаром.
Много зла причинил ты на море:
Вдовы ломают руки на его берегах,
Много горя ты причинил и на суше:
Пахарь сложил в отчаянье руки,
Перестань же веять крылами, -
Пусть утихнет темная глубь океана.
Перестань же сверкать очами, -
Пусть уснут громовые стрелы в колчане у Одина;
Смирись, незримый скакун северо-запада,
И усни по велению Норны, Рейм-кеннара!
 

Мы уже говорили, что Мордонт любил романтическую поэзию и романтические положения. Неудивительно поэтому, что он с величайшим интересом слушал грозное заклинание самого грозного ветра из всей розы ветров, певшееся притом с каким-то диким одушевлением. Но хотя в стране, где он жил уже так давно, ему приходилось немало слышать о рунических стихах и скандинавских заклинаниях, это не сделало его суеверным, и он не мог представить себе, что буря, бушевавшая до тех пор без удержу, а теперь начинавшая затихать, в самом деле подчинилась колдовским песнопениям Норны. Несомненно было одно: ураган действительно проходил, и страшная опасность миновала. Было, однако, вполне вероятно, что северная пифия заранее предвидела подобный исход, опираясь на признаки, незаметные для тех, кто не жил так долго в стране или не привык следить за явлениями природы глазом строгого и внимательного наблюдателя. В глубоких познаниях Норны Мордонт не сомневался, а они в значительной степени могли служить объяснением того, что казалось в ее действиях сверхъестественным. Однако благородные черты ее лица, наполовину закрытого растрепанными волосами, и величие, с которым она одновременно и угрожала, и приказывала невидимому духу бури, невольно побуждали юношу уверовать во власть магических сил. И если какой-либо смертной женщине и суждено было обладать подобным могуществом над естественными законами мироздания, то именно Норна из Фитфул-Хэда, судя по всему ее поведению, внешнему облику и чертам лица, предназначена была для столь высокого удела.

Но остальным не пришлось раздумывать так долго, чтобы признать полное могущество Норны. Тронда и коробейник давно уже верили в ее безграничную власть над стихиями, а Триптолемус и его сестра смотрели друг на друга с изумлением и тревогой, особенно когда ветер и в самом деле начал стихать, что ясно можно было заметить во время пауз, которыми Норна разделяла строфы своего заклинания. За последней строфой наступило долгое молчание; затем Норна запела снова, но уже другим, гораздо более мягким, голосом:

 
Орел далеких северо-западных вод,
Ты услышал голос Норны, Рейм-кеннара.
По приказу ее опустил ты широкие крылья
И мирно сложил их.
Благословляю тебя на обратный путь!
И когда ты слетишь с высот,
Да будет сладок твой сон в глубине безвестного моря.
Спи, доколе судьба не пробудит тебя опять.
Грозный орел северо-запада, ты слышал голос Рейм-кеннара.
 

– А подходящая это была бы песенка во время жатвы – ни один колос не осыпался бы, – прошептал агроном сестре. – Надо поласковей поговорить с ней: может, она и уступит нам свой секрет за сотню шотландских фунтов.

– За сотню дурацких голов! – возразила Бэйби. – Да предложи ты ей попросту пять марок серебром. Все ведьмы, каких я только встречала, были бедны, как Иов.

Норна обернулась к хозяевам, словно прочла их мысли, а может быть, так оно и было. Окинув их взглядом, полным царственного презрения, она подошла к столу, где уже стоял скудный обед миссис Барбары, налила из глиняного кувшина в небольшую деревянную чашку бленда – кисловатого напитка, приготовляемого из обрата, отломила кусок от ячменной лепешки, поела и попила, а затем снова обернулась к скаредным хозяевам:

– Я не говорю вам слов благодарности за то, что подкрепила силы свои вашей снедью, ибо вы не предлагали мне разделить с вами трапезу. Благодарность же, обращенная к скряге, подобна небесной росе, павшей на утесы острова Фаула, где ничему живому она не может придать сил. Я не говорю вам слов благодарности, но плачу вам тем, что вы цените больше, нежели благодарность всех обитателей Хиалтландии, дабы не могли вы сказать, что Норна из Фитфул-Хэда ела ваш хлеб и пила из вашей чаши, оставив вас сокрушаться над ущербом, нанесенным вашему имуществу. – С этими словами она положила на стол небольшую старинную золотую монету с грубым и полустертым изображением какого-то древнего скандинавского короля.

Триптолемус и его сестра громко запротестовали против подобной щедрости: первый стал уверять, что он не содержатель харчевни, а вторая воскликнула:

– Да что эта ведьма рехнулась, что ли? Да где это видано, чтобы в благородном семействе Клинкскейлов обед давали за деньги!

– Или за простую благодарность, – пробормотал себе под нос ее братец, – не уступай своего, сестренка!

– Ну, чего еще ты там думаешь да гадаешь, дурень этакий, – сказала его милая сестрица, от которой не ускользнул смысл его бормотания, – верни-ка ты лучше этой особе ее побрякушку и радуйся, что можешь так легко ее сбыть: завтра же утром она обернулась бы у нас камнем, а то, глядишь, и чем-нибудь похуже.

Честный управляющий взял золотой, чтобы вернуть его по принадлежности, но невольно содрогнулся, увидев выбитое на нем изображение, и дрожащей рукой передал монету сестре.

– Да, – снова заговорила пифия, словно читая мысли удивленной парочки, – вы уже видели такие деньги. Горе вам, коли вы истратите их не должным образом! Не принесут они счастья корыстолюбивым и алчным! В благородной борьбе достались они и должны быть растрачены с благородной щедростью. Казна, лежащая под холодной плитой очага, когда-нибудь, как зарытый в землю талант, выступит свидетелем против скупости своих обладателей. Этот непонятный намек, казалось, страшно напугал и поразил мисс Бейби и ее братца. Последний, заикаясь, стал бормотать Норне что-то похожее на приглашение остаться у них на ночь или хотя бы разделить с ними обед, как он сначала выразился; однако, оглядев присутствующих и вспомнив ограниченное содержимое котелка, он поправился и выразил надежду, что она согласится отведать скромной закуски, которая будет подана на стол скорее, чем можно распрячь быков.

– Не подобает мне есть в этом доме, не подобает мне здесь спать, – ответила Норна, – я не только избавлю вас от собственного присутствия, но уведу и ваших непрошеных гостей. Мордонт, – прибавила она, обращаясь к молодому Мертону, – «черный час» твоего отца прошел, и он ждет тебя сегодня вечером.

– А вы направляетесь туда же? – спросил юноша. – Тогда я только перехвачу кусочек, а потом помогу вам в пути, матушка. Ручьи, должно быть все вышли из берегов, и дорога стала опасной.

– Нет, тропы наши расходятся, – ответила старая сивилла, – и Норна в своих странствиях не нуждается, чтобы рука смертного поддерживала ее. Те, что ждут меня там, далеко на востоке, сумеют сделать стезю мою безопасной и легкой. Ты же, Брайс Снейлсфут, – продолжала она, обращаясь к коробейнику, – поспешай в Самборо: Руст приготовил тебе там богатую жатву, ее стоит собрать. Много ценных товаров ищут себе отныне новых хозяев, а заботливый шкипер спит непробудным сном в глубине океана, и дела нет ему до того, что прибой швыряет о берег его тюки и ящики.

– Ну нет, матушка, – возразил Снейлсфут, – я никому не желаю гибели ради собственной выгоды, но как не возблагодарить создателя, когда он благословляет своими щедротами худую мою торговлишку. Только так уж всегда: одному убыток, а другому от этого польза; а раз уж бури многое разрушают на земле, так вполне справедливо, если они посылают нам что-нибудь с моря. Ну, а я уж позволю себе, по вашему примеру, матушка, призанять у хозяев кусочек ячменного хлеба да глоток бленда, а засим пожелаю всего хорошего – поблагодарю этого доброго джентльмена и леди и пойду себе потихоньку в Ярлсхоф, как вы советуете.

– Да, – ответила Норна, – где пролилась кровь, туда слетаются орлы, а где на берег выброшен разбитый корабль, там торгаш так же спешит поживиться добычей, как акула – насытиться мертвечиной.

Такой упрек – если это действительно был упрек – оказался выше понимания странствующего разносчика, который, думая лишь о возможной добыче, забрал свою котомку и аршин, служивший ему посохом, и спросил Мордонта – ибо в той дикой стране подобная фамильярность была вполне допустима, не составит ли он ему компанию.

– Я немного задержусь, пообедаю с мистером Йеллоули и миссис Бейби, – ответил юноша, – а через каких-нибудь полчаса тоже отправлюсь в путь-дорогу.

– Ну, а я так заберу свою долю с собой, – сказал коробейник. С этими словами он пробормотал краткую молитву, нимало не стесняясь, отломил себе – так по крайней мере представилось скупой миссис Бэйби – не менее двух третей хлеба, долго не отрывал губ от кувшина с блендом, захватил горсть мелкой рыбешки, называемой силлок, которую служанка только что поставила на стол, и без дальнейших церемоний покинул комнату.

– Вот это уж истинно глоток коробейника! – воскликнула обобранная миссис Бэйби. – Правильно, видно, говорят в народе: на жажду они жалуются только для отвода глаз, а на самом деле стараются брюхо набить. Эх, были бы в этой стране законы против бродяг! Не то что я хотела бы закрыть свою дверь перед носом порядочных людей, – прибавила она, взглянув на Мордонта, – особенно когда на дворе настоящее светопреставление! Но я вижу, что гусь уже на столе, – ах, он, бедняжка!

Слова были произнесены тоном искреннего участия к копченому гусю, который хоть и долго провисел безжизненной тушей в трубе ее очага, однако, для миссис Бэйби был гораздо милее в таком виде, чем когда с криком носился под облаками.

Мордонт засмеялся и сел за стол, затем обернулся, чтобы взглянуть на Норну, но она во время разговора с коробейником незаметно выскользнула из дома.

– Хорошо, что убралась эта упрямая ведьма, – сказала миссис Бэйби,

– хоть она и оставила здесь золотую монету нам на вечный позор…

– Тише, хозяйка, ради всего святого, тише, – остановила ее Тронда Дронсдотер. – Ну кто может знать, где она сейчас? Вдруг да она слышит нас, хоть мы ее и не видим!

Миссис Бэйби с испугом огляделась по сторонам, но тотчас же вновь овладела собой, ибо по природе своей была не менее храброй, чем дерзкой, и заявила:

– Как прежде гнала я ее, так и теперь гоню вон, все равно, – видит и слышит ли она меня или бредет себе где-нибудь по дороге. А ты, ты, неотесанный дурень, – обратилась она к несчастному Триптолемусу, – ты чего пялишь глаза? А еще был студентом в Сент-Эндрюсе, учил там всякую премудрость да латынь, как ты уверяешь, а сам испугался вранья шалой старухи! Ну, читай свою самую ученую молитву! Ведьма там она или нет – плевать мне на нее, а мы себе преспокойно пообедаем. А что до ее червонца, так никто не посмеет сказать, что я прикарманила ее деньги. Я отдам их какому-нибудь бедняку, то есть заповедаю их ему после смерти, а до тех пор буду хранить в кошельке на счастье и так их и не истрачу. Ну, читай же свою самую ученую Молитву, братец, и давайте есть и пить.

– Уж лучше бы, хозяин, прочесть oraamus святому Роналду и бросить шестипенсовик через левое плечо, – сказала Тронда.

– Да, как же, чтобы ты так и подхватила его, негодница! – ответила неумолимая миссис Бэйби. – Не скоро небось удастся тебе заработать столько денег честным трудом. Ну, садись, Триптолемус, нечего раздумывать о всяких там россказнях полоумной бабы.

– Полоумной или умной, – ответил Йеллоули, – а только знает она больше, чем мне того хотелось бы. А ведь просто страшно было, когда этакий ветер взял да и стих от слов такой же вот смертной, как и мы с тобой. А ее слова про плиту под очагом… Прямо не знаю, что и думать…

– А не знаешь, что думать, – грубо перебила его миссис Бэйби, – так придержи по крайней мере язык!

Агроном ничего не ответил, но уселся за скромную трапезу и с необычайной сердечностью принялся угощать своего нового знакомого, который первым ворвался к нему в дом в качестве непрошеного гостя, а теперь уходил из него последним. Рыбешка быстро исчезла со стола, а копченый гусь со всеми приправами буквально улетучился, так что на долю Тронды, которой полагалось обгладывать кости, не осталось никакой или почти никакой работы. После обеда Триптолемус достал бутылку бренди, но Мордонт почти столь же воздержанный, как и его отец, нанес весьма незначительный убыток хозяину, проявившему столь не свойственное ему хлебосольство.

В продолжение трапезы брат и сестра узнали так много о юном Мордонте и об его отце, что Бэйби даже воспротивилась желанию юноши снова переодеться в мокрое платье и стала уговаривать его (рискуя ко всем расходам этого дня прибавить еще дорогостоящий ужин) пробыть у них до завтрашнего утра. Но то, что сказала юноше Норна, только усилило его желание вернуться домой: к тому же как бы далеко ни простиралось гостеприимство, оказанное ему в Стурборо, однако ничто не манило его остаться там подольше. Поэтому он согласился занять у агронома его одежду, обещая как можно скорее возвратить ее и прислать за своей собственной. Затем он любезно распрощался с Триптолемусом и миссис Бэйби, причем последняя, хоть и огорченная потерей гуся, утешилась, однако, тем, что потратилась (раз подобная трата была все равно неизбежной) по крайней мере для такого красивого и веселого молодого человека.