Текст книги "Пират"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 39 страниц)

Противоречить Норне в минуту ее высшего восторженного порыва казалось Мордонту и жестоким и бесполезным, даже если бы он был вполне уверен, что перед ним лишенная рассудка женщина, а не могучая заклинательница.

– Я слышал, как вы пели, – сказал он, – и видел, как ослабела буря.

– Ослабела! – воскликнула Норна, грозно ударив землю посохом из черного дуба. – Ты говоришь не всю правду, она сразу же стихла, быстрей, чем дитя, которое баюкает нянька. Но довольно, ты знаешь мое могущество, но ты не знаешь – смертные не знают и никогда не узнают, какой ценой обрела я это могущество. О Мордонт, никогда, даже за ту необъятную власть, которой гордились норвежцы, когда стяги их развевались от Бергена до Палестины, никогда ни за какие блага нашей земной юдоли не отдавай душевного мира за величие, подобное величию Норны! – Она снова опустилась на камень, закрыла лицо плащом и, судя по судорожным движениям, вздымавшим ее грудь, казалось, горько плакала.

– Милая Норна, – начал Мордонт и остановился, не зная, какими словами утешить несчастную женщину, – милая Норна, – снова повторил он, – если на душе у вас лежит какая-то тяжесть, не лучше ли вам пойти к нашему достойному пастырю в Данроснессе? Говорят, что вы вот уже много лет не бывали там, где собираются все христиане, а это нельзя назвать ни похвальным, ни правильным. Все знают, что вы умеете врачевать телесные недуги, но когда болен дух, тогда следует обращаться к врачевателю душ.

Норна, которая до того сидела, опустив голову, сначала медленно выпрямилась, потом внезапно вскочила на ноги, откинула назад плащ, протянула руки, на губах ее появилась пена, глаза засверкали, и она воскликнула голосом, похожим на вопль:

– Как! Это ты говоришь про меня? Это меня ты отсылаешь к священнику? Разве ты хочешь, чтобы несчастный умер от ужаса? Мне – пойти в молитвенный дом? Разве ты хочешь, чтобы крыша обрушилась на головы невинных молящихся и кровь их смешалась с молитвами? Мне, мне обратиться к небесному исцелителю? Разве ты хочешь, чтобы дьявол открыто, перед лицом небес и людей потребовал свою добычу?

При виде крайнего возбуждения Норны Мордонту невольно пришла на ум мысль, широко распространенная и общепринятая в Шетлендии в те суеверные времена.

– Несчастная! – воскликнул он. – Если ты и вправду заключила союз со злыми силами, почему же ты не хочешь покаяться? Но поступай как знаешь, а я не могу, не смею, как христианин, оставаться долее в твоем присутствии. И возьми обратно свой дар, – прибавил он, протягивая Норне цепь, – он никогда не принесет мне добра, и боюсь, что уже принес мне зло.

– Остановись и выслушай меня до конца, безрассудный ребенок, – сказала Норна спокойным тоном, словно смятение и ужас, отразившиеся на лице Мордонта, привели ее в себя. – Выслушай меня: я не из тех, кто предался врагу рода человеческого, и не от него обрела я свое искусство и могущество. Да, я умилостивила неземные силы жертвой, назвать которую не осмелится язык смертных, но, видит Бог, вина моя в этом не более вины слепца, упавшего в пропасть, которой он не мог ни видеть, ни избежать. О, не покидай меня, не беги от меня в минуту моей слабости, побудь со мной, пока не пройдет искушение, или я брошусь в это озеро и избавлюсь одновременно и от своего могущества, и от своего несчастья!

Мордонт всегда испытывал к этой удивительной женщине добрые чувства, вызванные, очевидно, той теплотой и вниманием, с какими она отнеслась к нему с первых же дней его появления на острове, и теперь опять покорно опустился на камень, готовый слушать дальше. Он надеялся, что мало-помалу ей удастся побороть свое страшное возбуждение, и действительно, не много потребовалось времени для того, чтобы она, как и ожидал Мордонт, вновь, овладела собой и продолжала своим обычным, твердым и повелительным тоном:

– Не о себе собиралась я держать речь, Мордонт, когда увидела тебя с вершины вон того серого утеса и спустилась, чтобы встретиться с тобой. Моя участь решена безвозвратно, и никакие перемены, будь то к добру или к злу, для меня невозможны. О себе я давно уже не тревожусь. Но к тем, кого она любит, Норна из Фитфул-Хэда сохранила чувства, которые еще связуют ее с человеческим родом. Слушай же: в гнездо орла, благороднейшего из всех, обитающих на этих высоких утесах, заползла гадюка. Протянешь ли ты руку помощи, чтобы раздавить ее и спасти благородное потомство могучего северного владыки?

– Говорите яснее, матушка, если хотите, чтобы я вас понял, – сказал Мордонт, – я не мастер разгадывать загадки.

– Хорошо, я буду говорить яснее. Ты ведь знаешь обитателей Боро-Уестры, прелестных дочерей доброго старого юдаллера Магнуса Тройла, Минну и Бренду? Ты ведь знаешь и любишь их?

– Я знал их, матушка, – ответил Мордонт, – и любил их, вам это известно лучше, чем кому бы то ни было.

– Узнать их однажды, – произнесла с особым чувством Норна, – значит узнать их на всю жизнь. Полюбить их однажды – значит полюбить их навеки.

– Полюбить их однажды – значит всегда желать им добра, – поправил ее юноша, – только и всего. Я скажу вам, Норна, всю правду: друзья мои из Боро-Уестры в последнее время совсем забыли меня. Но откройте мне, каким способом могу я быть им полезным, и я докажу, как хорошо помню прежнюю доброту и как мало обижен на теперешнюю холодность.

– Хорошо сказано, – ответила Норна, – я подвергну твою преданность испытанию. Магнус Тройл пригрел у себя на груди змею, и его прелестным дочерям угрожают козни коварного и презренного негодяя.

– Вы говорите о чужестранце Кливленде? – спросил Мордонт.

– Да, о том, кто называет себя этим именем, – ответила Норна, – о чужеземце, которого мы нашли лежащим, словно жалкий пучок водорослей, на берегу, у подножия Самборо-Хэда. Какое-то предчувствие шептало мне тогда, что не следует касаться его, а лучше оставить на песке, пока волны, выбросившие его на сушу, не унесут его снова в море. И теперь я раскаиваюсь, что не послушалась этого чувства.

– А я, – возразил Мордонт, – не раскаиваюсь, что выполнил долг, подобающий христианину. И какое право имею я сожалеть об этом? Если Минне, Бренде, Магнусу и всем остальным чужестранец нравится больше, чем я, как могу я обижаться? Да меня просто подняли бы на смех, вздумай я с ним равняться.

– Правильно, – сказала Норна, – и я надеюсь, что они окажутся достойными твоей бескорыстной дружбы.

– Но мне непонятно, – продолжал Мордонт, – какую, полагаете вы, могу я оказать им услугу? Я только что узнал от коробейника Брайса, что капитан Кливленд совершенно околдовал и молодых леди из Боро-Уестры, и самого юдаллера. Мне не очень хотелось бы вторгаться туда, где меня не желают видеть, или ставить свои доморощенные достоинства в один ряд с доблестями капитана Кливленда. Он может рассказывать о сражениях, об убитых им французах, а я – лишь о птичьих гнездах и о том, как я стрелял тюленей; у него нарядное платье и гордая осанка, а я просто одет и просто воспитан. Столь блестящему кавалеру так же легко поймать сердца окружающих, как охотнику – заманить кайру в силки.

– Ты несправедлив к себе, – возразила Норна, – и еще более несправедлив к Минне и Бренде. И не слишком доверяй россказням Брайса: он, как хищная косатка, готов свернуть с пути и нырять за любой подачкой, брошенной рыбаком. Если тебя очернили в глазах Магнуса Тройла, то поверь: тут не обошлось без этого подлеца коробейника. Но пусть он строит свои козни – я не перестаю следить за ним.

– Но почему же, матушка, – спросил Мордонт, – вы сами не скажете Магнусу то, что сказали мне?

– Потому что, – ответила Норна, – тот, кто в своем самомнении почитает себя великим мудрецом, должен получить горький урок на собственном опыте. Только вчера говорила я с Магнусом, и что же он мне ответил? «Милая Норна, ты стареешь». И это сказал он, связанный со мной столь многими и столь тесными узами, он, потомок древних норвежских ярлов, он, Магнус Тройл, сказал это мне, Норне. И сделал он это в угоду тому, кого море выбросило на берег, как пучок негодных водорослей! Но если Магнус презирает советы старости, пусть его образумит юность! Благо ему, что мы не оставляем его во власти собственного безумия. Ступай поэтому, как обычно, в Боро-Уестру на праздник Иоанна Крестителя.

– Но меня не пригласили, матушка, – возразил Мордонт, – я не нужен им, не желанен, забыт; быть может, меня даже не захотят узнать, когда я явлюсь к ним… И все же должен признаться, что я сам хотел туда отправиться.

– Это была верная мысль, – ответила Норна, – так и следует поступить. Мы навещаем друзей во время телесного недуга, почему же не навестить их во время недуга душевного, когда они ослеплены собственным благополучием? Ступай же в Боро-Уестру, Мордонт, там, быть может, мы встретимся, но пока пути наши расходятся. Прощай и никому не рассказывай об этой встрече.

Они расстались. Мордонт долго еще стоял у озера, провожая глазами Норну, пока ее высокая мрачная фигура не исчезла за поворотом лощины, по которой она спускалась. Затем он вернулся домой, решив последовать совету, столь согласному с его собственными желаниями.

ГЛАВА XI

Все древние устои

И все привычки ваши я сменю,

Пить, есть и спать, ходить, глядеть и думать

Вы станете по-новому теперь.

На брачном ложе сменитесь местами.

Жена у края ляжет, муж – у стенки.

Всю старину переверну вверх дном я

И назову, подумайте, реформой!

«Мы не в ладу»

День праздника приближался, а Мордонт, без которого еще недавно не обходилось на острове ни одно торжество, все не получал приглашения. Между тем повсюду только и говорили, какими милостями и благосклонностью доброго старого юдаллера из Боро-Уестры пользуется капитан Кливленд. Суерта и старик ранслар, слыша о таких переменах, лишь качали головой и всяческими намеками и обиняками напоминали Мордонту, что он сам навлек на себя беду, неосторожно проявив столь ярое усердие в деле спасения утопающего, когда тот лежал под скалами Самборо-Хэда и любая волна могла вновь унести его в море.

– Не дело это – идти наперекор соленой воде, – говорила Суерта. – Как станешь ей перечить, так уж добра не жди.

– Что правда, то правда, – добавлял ранслар, – умные-то люди всегда оставляют воде и веревке то, что им попалось: вытащенный из воды и вынутый из петли никому не приносит счастья. Кто пристрелил Уилла Петерсона из Носса? Да не кто иной, как тот самый голландец, которого он вытащил из воды. Ну, брось там утопающему доску или конец какой – это еще куда ни шло, христианский долг, а руки держи от него подальше, коли хочешь жить-поживать да добра наживать и не видеть от него вреда.

– Да уж, ты у нас, ранслар, из всех, что забрасывают сети, самый-то честный да самый-то умный, – поддакивала, испуская глубокие вздохи, Суерта, – тебе ли не знать, когда и как помогать ближнему.

– Что правда, то правда, – отвечал ранслар, – порядочно деньков прожил я на свете и слышал, как еще старые люди обо всем этом говорили; да я первый из всех шетлендцев брошусь по-христиански помогать человеку на твердой земле; а коли он кричит «спасайте» из соленой воды, так это уж совсем другая статья.

– И подумать только, что парень этот, Кливленд, стал поперек дороги нашему мейстеру Мордонту, – говорила Суерта, – а еще прошлой Троицей он был в глазах Магнуса Тройла украшением всего острова; а ведь Магнус, коли в голове у него ясно, почитается по уму да и по богатству первым во всей стране.

– Ну, на этот раз он добра не дождется, – ответил ранслар с чрезвычайно глубокомысленным видом, – а все оттого, Суерта, что самый разумный человек – себя я, по-честному сознаюсь, вовсе таковым не считаю – лишь немногим разумней чайки и не легче ему добиться добра, делая глупости, чем мне перешагнуть через Самборо-Хэд. Раз или два в жизни со мной то же самое приключалось. Но мы скоро узнаем, какой бедой все это кончится, ибо добра тут ждать нечего.

И Суерта добавляла тем же пророческим тоном:

– Это точно, добра тут ждать нечего, что правда, то правда.

Подобные мрачные предсказания, повторяемые время от времени, не могли не оказать на Мордонта известное влияние. Он не думал, конечно, что неприятное положение, в котором он очутился, было естественным и роковым последствием совершенного им доброго дела – спасения утопающего. Он испытывал, однако, такое чувство, словно его опутали какие-то чары, сущность и сила которых ему самому непонятны, словно судьбой его руководило какое-то неподвластное его воле и, по-видимому, малодружелюбное к нему начало. Измученный неизвестностью и чрезвычайно встревоженный, он не отступал, однако, от своего решения во что бы то ни стало явиться на предстоящее празднество; в то же время его не покидала уверенность, что неизбежно должно произойти какое-то событие, которое окажет решающее влияние на все его грядущие намерения и надежды.

Поскольку здоровье Мертона-старшего в эти дни не внушало никаких опасений, сыну пришлось поставить его в известность о своем предполагаемом путешествии в Боро-Уестру. Когда он сообщил об этом мистеру Мертону, тот пожелал узнать, какие причины побуждают юношу отправиться туда именно в настоящее время.

– Приближается Иванов день, – ответил Мордонт, – и на праздник соберется вся молодежь острова.

– И ты, конечно, горишь нетерпением прибавить к их числу еще одного глупца? Ну что ж, иди, но смотри ступай осторожно – ты выбираешь опасный путь, и помни, что падение с утесов Фаулы может быть не столь роковым.

– Разрешите мне узнать, сэр, от чего именно вы меня предостерегаете? – спросил Мордонт, нарушая сдержанность, установившуюся в отношениях между ним и его странным отцом.

– У Магнуса Тройла две дочери, – ответил Мертон. – Ты достиг того возраста, когда юноша восторгается подобными пустыми созданиями для того, чтобы потом проклинать день, когда глаза его увидели свет Божий! Бойся их, говорю я тебе, ибо как верно то, что смерть и грех пришли в мир через женщину, так же верно и то, что их нежные слова и еще более нежные взгляды ведут к гибели всякого, кто вздумает им поверить.

Мордонт и раньше замечал явную неприязнь своего отца к особам прекрасного пола, но никогда еще не слышал, чтобы Мертон позволил себе говорить о них в столь резких и определенных выражениях. Он ответил, что дочери Магнуса Тройла не дороже для него прочих шетлендских девушек.

– Они даже меньше для меня значат, – прибавил он, – ибо сами отняли у меня свою дружбу без всякого тому объяснения.

– И ты отправляешься в надежде снова завоевать ее? – спросил отец.

– Глупый мотылек, которому однажды уже удалось избежать пламени свечи, не опалив крыльев! Мало тебе безопасного мрака этих пустынных мест, что ты снова летишь на огонь, на котором в конце концов все-таки сгоришь? Но зачем буду я попусту тратить слова, желая спасти тебя от неизбежной судьбы? Иди, куда она зовет тебя.

На следующий день, уже в канун праздника, Мордонт отправился в Боро-Уестру, размышляя то о наказе Норны, то о зловещих намеках отца, то о дурных предсказаниях Суерты и ранслара и невольно приходя в уныние от стольких сулящих ему одни беды пророчеств.

«Все это предвещает мне холодный прием в Боро-Уестре, – говорил он себе, – но тем короче будет там мое пребывание. Я хочу только выяснить, изменилось ли их отношение ко мне из-за наветов этого заезжего моряка или в силу их собственного непостоянства и любви к перемене общества. В первом случае я постараюсь за себя постоять, и берегись тогда, капитан Кливленд! Во втором… Ну что ж, прощай тогда Боро-Уестра и все ее обитатели!»

В то время как он обдумывал эту вторую возможность, оскорбленная гордость и прилив прежней нежности к тем, с кем, быть может, ему придется навсегда распрощаться, вызвали на глазах его слезы. Юноша с досадой поспешил смахнуть их и, прибавив шагу, продолжал путь.

Погода на этот раз стояла ясная и тихая, и легкость, с которой Мордонт подвигался вперед, представляла резкий контраст трудностям, встававшим у него на пути, когда он в последний раз шел по этой дороге. Однако в душе он испытывал чувства куда менее приятные.

«Я подставлял свою грудь ветру, – говорил он себе, – но на сердце у меня было легко и ясно. Хотел бы я сейчас быть таким же беззаботным, даже если бы мне пришлось ради этого бороться с самым страшным ураганом, когда-либо бушевавшим над нашими пустынными холмами!»

Таковы были мысли Мордонта, когда он около полудня подошел к Харфре, где, как читатель, должно быть, помнит, проживал изобретательный мистер Йеллоули. Пускаясь на этот раз в дорогу, наш юный путешественник принял все необходимые меры для того, чтобы не зависеть от хозяев дома, которые успели уже, как известные скряги, снискать себе дурную славу по всему острову. Мордонт нес с собой поэтому в небольшой сумке запас провизии, вполне достаточный и для более длительного путешествия. Однако из вежливости или, вернее, из желания избавиться от собственных беспокойных мыслей он все же зашел в дом, где застал страшную суматоху. Сам Триптолемус, обутый в огромнейшие ботфорты, грохоча каблуками, носился вверх и вниз по лестнице, пронзительным голосом взывая к сестре и служанке Тронде, которые отвечали ему еще более дикими и затейливыми воплями. В конце концов глазам Мордонта предстала сама почтенная миссис Бэйби, облаченная в платье, называвшееся в те времена «Иосифом». То было широкое одеяние, когда-то зеленого цвета, а ныне из-за обилия заплат и пятен уподобившееся многоцветным одеждам патриарха, чье имя оно носило. На высокой конусообразной шляпе, приобретенной в давно прошедшие времена, когда тщеславие миссис Бэйби восторжествовало над ее скупостью, торчало перо, столь же близко знакомое с дождем и ветром, как крылья чайки. Таков был парадный костюм почтенной особы; кроме того, в руке она держала старомодный, но оправленный в серебро хлыстик. Наряд этот, так же, как ее решительный вид и походка, ясно говорил, что миссис Барбара Йеллоули тоже собралась в дорогу и дела ей нет, как говорится, до того, что об этом подумают.

Она первая заметила появление Мордонта и приветствовала его с несколько смешанными чувствами.

– Господи помилуй! – воскликнула она. – Да это тот самый веселый паренек с этой штукой на шее, что съел нашего гуся с такой же легкостью, словно это был морской жаворонок!

В первой части этой тирады отразился восторг перед золотой цепью, которая в свое время произвела на нее такое глубокое впечатление, тогда как в последней – воспоминание о безвременной гибели копченого гуся.

– Бьюсь об заклад, – тотчас же прибавила она, – что нам с ним по дороге.

– Я направляюсь в Боро-Уестру, миссис Йеллоули, – ответил Мордонт.

– Ну, тогда, значит, мы счастливы будем воспользоваться вашим обществом, – ответила Бэйби. – Сейчас еще слишком рано для обеда, но если вы хотите ячменной лепешки или глоток бленда… Хотя вредно путешествовать на полный желудок, а кроме того, не стоит портить себе аппетит перед угощением, которое ожидает нас в, Боро-Уестре, а там-то, можно не сомневаться, всего будет в изобилии.

Мордонт достал свои припасы, говоря, что не хочет вторично злоупотреблять гостеприимством хозяев, и пригласил их разделить с ним то, что он может предложить. Бедному Триптолемусу редко приходилось видеть за обедом и половину тех яств, какие оказались у его гостя на завтрак, и он набросился на еду, как Санчо на «пену» с горшков Камачо, и даже сама почтенная леди не смогла удержаться от искушения, хотя поддалась ему не столь откровенно и даже с несколько сконфуженным видом: она, видите ли, велела уже потушить огонь – ведь просто жалость тратить понапрасну дрова в такой холодной стране, а ей и в голову не пришло сготовить что-либо заранее, так как они как раз собирались выезжать. После этого ей оставалось только прибавить, что подорожники юного джентльмена весьма аппетитны на вид, а кроме того, ей любопытно узнать, таким ли самым способом заготовляют здесь впрок говядину, как и у них, на севере Шотландии. В итоге этих сложных соображений уважаемая миссис Бэйби приняла весьма деятельное участие в угощении, разделить которое ей столь неожиданно довелось.

Когда эта импровизированная трапеза была закончена, управляющий изъявил намерение пуститься наконец в путь, и тут Мордонту стало ясно, что любезность, с какой его встретила миссис Бэйби, была не вполне бескорыстна. Дело в том, что ни она, ни ее ученый братец не очень-то были расположены доверить свои особы пустынным просторам Шетлендии, не имея проводника, и хотя они могли воспользоваться услугами одного из своих же занятых в поле работников, однако бережливый агроном заявил, что это означало бы потерять самое меньшее один рабочий день, а миссис Бэйби еще усугубила его опасения, воскликнув:

– Один рабочий день? Скажи – двадцать! Да как только носы этих бездельников учуют запах капустного варева, а уши услышат пиликанье скрипки, так не заманишь тогда их обратно ни на какую приманку.

Теперь же счастливый приход Мордонта, и притом как раз вовремя, не говоря уже об угощении, которое он принес с собой, сделал его настолько желанным гостем, насколько это вообще было возможно в доме, где в обычных случаях хозяева питали к гостям одно только отвращение. К тому же мистер Йеллоули не мог оставаться равнодушным к приятной перспективе изложить по дороге своему юному спутнику все подробности предполагаемых им в Шетлендии усовершенствований и насладиться тем, чем судьба редко баловала его, а именно обществом терпеливого и внимательного слушателя.

Так как управляющий и его сестра предполагали ехать верхом, то потребовалось достать лошадь и для Мордонта. Это не представляло особых трудностей, ибо множество мохнатых, коренастых, коротконогих пони постоянно бродит без всякого присмотра на вересковых пустошах, служащих общественным выгоном для скота каждого селения; там пасутся вперемежку пони местной породы, гуси, свиньи, козы, овцы и низкорослые шетлендские коровы, причем зачастую в таких количествах, что едва могут добыть себе пропитание среди этой убогой растительности. Разумеется, каждая такая птица или скотина является чьей-то собственностью, на каждом животном выжжено или вытатуировано тавро его владельца, но, когда какому-либо путешественнику нужен на время пони, он со спокойной совестью берет первого, которого удается поймать, надевает на него недоуздок и, проскакав на нем столько, сколько нужно, возвращает животному свободу и предоставляет ему добираться до дому, в каковых случаях пони проявляют обычно достаточную сообразительность.

Хотя подобное свободное пользование личной собственностью представляло как раз один из тех возмутительных пережитков, которые Триптолемус предполагал искоренить, однако, как человек, умудренный житейским опытом, он в то же время не гнушался возможностью воспользоваться столь распространенным обычаем и снисходительно соглашался признать его весьма подходящим для тех, кто, как, например, он сам, не имел своих лошадей, которыми в отместку могли бы воспользоваться соседи. Итак, с холмов были приведены три пони, три маленьких лохматых конька, скорее похожих на медведей, чем на животных из породы лошадей, но в достаточной степени сильных, сообразительных и способных выносить такие же тяготы и столь же дурное обращение, как и все живые существа в мире.

Два таких пони были уже полностью снаряжены для путешествия. На одном, предназначенном для собственной персоны великолепной миссис Йеллоули, красовалось внушительных размеров дамское седло весьма почтенного возраста, представлявшее собой сооружение из подушек и подушечек, с обеих сторон которого свисала попона старинного тканья; первоначально рассчитанная для лошади обычного роста, она покрывала крохотного скакуна, на которого была теперь накинута, от ушей до хвоста и от лопаток до щеток, оставляя на виду одну голову, которая гордо вздымалась над всем этим нагромождением, словно геральдический лев, выглядывающий из кустов. Мордонт галантно подсадил прекрасную миссис Йеллоули, что потребовало от него весьма небольшого усилия, на самый верх ее гороподобного седла. Вполне возможно, что, увидев свою особу предметом столь любезного внимания и чувствуя себя наряженной в свое лучшее платье, чего давно уже не случалось, миссис Бэйби предалась несколько необычным мечтам, и привычные думы о бережливости, бывшие ее ежедневной и всепоглощающей заботой, расцветились яркими красками. Она опустила глаза на свой полинявший «иосиф» и длинную, висевшую по обеим сторонам седла попону и с улыбкой заметила Мордонту, что путешествовать в хорошую погоду и в приятной компании – истинное удовольствие. «Жаль только, – прибавила она, бросив взгляд на те места, где вышивка потерлась и порвалась, – что при этом так изнашиваются вещи».

Тем временем брат ее весьма решительно уселся на своего конька, и так как, несмотря на ясную погоду, агроном накинул поверх прочей одежды широкий красный плащ, пони его совершенно потонул в складках материн, превзойдя в этом отношении даже лошадку миссис Бэйби. Животное оказалось, однако, весьма бойкого и неподатливого нрава: почувствовав на спине тяжесть Триптолемуса, оно запрыгало и завертелось с живостью, которая, несмотря на йоркширское происхождение всадника, делала его пребывание в седле весьма беспокойным. Кроме того, поскольку различить самого конька можно было, лишь внимательно всматриваясь, прыжки его уже на небольшом расстоянии казались добровольными движениями окутанного плащом всадника, которые тот совершал без помощи каких-либо иных ног, кроме данных ему природой, и контраст между серьезным и даже страдальческим выражением лица Триптолемуса и дикими прыжками, сопровождавшими его рысь по пустоши, вызвал бы смех у каждого, кто мог бы увидеть его в эту минуту.

Мордонт сопровождал достойную парочку верхом на первом попавшемся пони, которого, согласно простым обычаям того времени и страны, удалось принудительно завербовать для него и на котором не было иных принадлежностей для езды, кроме недоуздка. Мистер Йеллоули, весьма довольный легкостью, с какой проводника его удалось снабдить лошадью, в душе своей решил, что этот грубый обычай, позволяющий путнику забрать любого коня без всякого разрешения хозяина, не следует упразднять, по крайней мере до тех пор, пока сам он не приобретет целого табуна пони и в отношении его коней ему не начнут платить тою же монетой.

Что же касается других порядков и непорядков, царивших в стране, Триптолемус проявил себя к ним далеко не столь снисходительным. Он завел с Мордонтом бесконечный и утомительный разговор или, вернее, заставил его слушать нескончаемые разглагольствования о том, какие в Шетлендии имеют произойти перемены в связи с личным его, Триптолемуса, появлением. Правда, он не был искушен в современном искусстве махинаций, при посредстве которых хозяйство можно усовершенствовать до столь высокой степени, что имение полностью пройдет у владельца между пальцев. Однако Триптолемус в своей собственной персоне сосредоточивал если не знания, то, во всяком случае, всю энергию целого агрономического общества, и никто из позднейших его последователей не мог бы превзойти его в благородном презрении к заботе об уравновешивании доходов и расходов и в доблестном стремлении к великому преобразованию лица земли. Успех в этом деле должен был, подобно добродетели, уже сам таить в себе награду.

Каждый участок дикой гористой местности, по которой следовали наши всадники, руководствуясь указаниями Мордонта, подсказывал пылкому воображению управляющего возможность какого-либо изменения или усовершенствования: тут он проложит дорогу по едва проходимой лощине, где сейчас одни только уверенно ступавшие существа, на которых ехали наши путники, могли подвигаться более или менее безопасно; там он построит прекрасные дома на месте скио, или убогих лачуг, сложенных из ничем не связанных камней, где жители разделывали и заготавливали впрок рыбу; он научит их варить добрый эль вместо бленда; он заставит их насадить леса там, где никогда не росло ни единого дерева, и отыскивать скрытые под землей ценные породы в краю, где датский шиллинг почитался монетой высокого достоинства. Все эти и многие другие изменения полагал произвести в стране уважаемый агроном, уверенно разглагольствуя о той поддержке и помощи, которые, без сомнения, окажут ему высшие слои населения, и в первую очередь – Магнус Тройл.

– Не пройдет и нескольких часов, – говорил он, – как я уже сообщу ему, бедняге, некоторые из своих соображений, и вы увидите, какой благодарностью преисполнится он к тому, кто принесет ему знания, которые намного дороже богатства.

– Я не советовал бы вам возлагать на это слишком большие надежды,

– осторожно заметил Мордонт. – Ладью Магнуса Тройла не так-то просто направить против его воли. Он любит свои обычаи и обычаи своей родины, и вам легче было бы, пожалуй, научить вашего пони нырять по-тюленьи, чем убедить Магнуса заменить какой-либо норвежский порядок шотландским. И со всем этим, хотя он твердо держится старинных устоев, он может, как и всякий другой, оказаться непостоянным по отношению к своим старым друзьям.

– Heus, tu inepte! – произнес воспитанник колледжа Сент-Эндрюса. – Постоянен он или непостоянен, какое это может иметь значение? Разве я не облечен здесь полным доверием и властью и разве простой фоуд, каким варварским званием этот Магнус Тройл все еще величает себя, посмеет оспаривать мои взгляды и не соглашаться с моими доводами, когда я представляю высокую особу самого губернатора Оркнейских и Шетлендских островов?

– И все же, – продолжал Мордонт, – я не советовал бы вам нападать слишком резко на его предрассудки. Магнус Тройл со дня своего рождения и до настоящего времени никого не считал здесь выше себя, а на старого коня не так-то легко впервые надеть узду. Кроме того, он ни разу в жизни не выслушал ни одного длинного объяснения и поэтому, весьма вероятно, начнет бранить предлагаемые вами реформы, прежде чем вы успеете убедить его в их преимуществах.

– Да что вы, мой юный друг, – возразил управляющий, – неужто вы полагаете, что на этих островах может найтись человек, столь жестоко ослепленный, чтобы не видеть здешних ужаснейших порядков? Да способен ли человек, – продолжал он, все более и более одушевляясь, – способно ли даже бессловесное животное смотреть на то, что виднеется вот там и что жители имеют дерзость именовать мельницей и не дрожать при этом за судьбу своего зерна, вверяя его столь несовершенному сооружению? Да ведь несчастным шетлендцам приходится иметь по крайней мере по полсотни таких мельничек в приходе, и каждая вертит себе свой убогий жернов, прикрытый тростниковой кровлей, едва превосходящей по своим размерам простой улей. И все это вместо одной мощной и красивой мельницы, принадлежащей какому-либо барону, шум от которой слышен далеко в окрестности, а мука сыплется из лотка целыми форпитами.