Текст книги "Пират"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 39 страниц)

Пока Магнус разглагольствовал таким образом, Бренда, хотя и не одаренная столь пылким воображением, как ее сестра, но обладавшая зато более здравым житейским смыслом, обдумывала возможное влияние предстоящей встречи с Норной на здоровье Минны. В конце концов она решила переговорить с отцом наедине при первом же удобном случае, который представится во время их дальнейшего путешествия, и подробно рассказать ему все обстоятельства их ночного свидания с Норной, которое считала наряду с другими тревожными событиями, одной из причин угнетенного состояния Минны. Пусть отец сам рассудит, следует ли им ехать дальше к столь необычайной женщине и тем самым, быть может, подвергать расстроенные нервы Минны еще новому потрясению.

Но как раз, когда она пришла к подобному решению, Магнус одной рукой смахнул крошки с расшитого камзола, а другой – поднял в четвертый раз кубок разбавленного водой бренди, с важностью осушил его за успех путешествия и приказал собираться в дальнейший путь. Пока седлали пони, Бренда не без труда сумела дать понять Магнусу, что ей нужно поговорить с ним наедине. Это чрезвычайно удивило простодушного шетлендца, который в тех редких случаях, когда дело действительно требовало соблюдения тайны, мог быть нем как могила, но в обычной жизни настолько не любил скрытности, что самые важные свои дела обсуждал всегда совершенно открыто, в присутствии всей семьи, включая и челядь. Но еще больше изумился он, когда, намеренно очутившись вместе с Брендой «в кильватере», как он выразился, прочих всадников, он услышал из ее уст о ночном появлении Норны в Боро-Уестре и о тех потрясающих событиях ее жизни, о которых она поведала сестрам, к величайшему их удивлению. Долгое время он не мог произнести ни слова и ограничивался одними восклицаниями, но в конце концов разразился тысячью проклятий по адресу безумной родственницы, вздумавшей рассказать его дочерям такую ужасную повесть.

– Мне часто говорили, – произнес наконец Магнус, – что она помешанная, несмотря на всю свою мудрость и умение предсказывать погоду, но теперь, клянусь костями моего тезки-мученика, я сам начинаю этому верить. И куда нам теперь держать курс – сам не знаю, словно потерял компас. Узнай я все это раньше, еще до того, как мы двинулись в путь, я, пожалуй, остался бы дома, но когда мы заехали так далеко и Норна уже ждет нас…

– Ждет нас, отец! – воскликнула Бренда. – Но как это может быть?

– Как – не могу тебе объяснить, но та, которая знает, с какой стороны подует ветер, знает также, по какой дороге собираемся мы к ней ехать. А гнева ее вызывать не следует. Быть может, именно она наслала эту напасть на мою семью после размолвки, что произошла у нас из-за Мордонта, а если так, то в ее власти и снять чары. И она снимет их, а если нет, так я сумею ее заставить… Но сначала надо поговорить с ней по-хорошему.

Убедившись, таким образом, что они будут продолжать свое путешествие, Бренда решилась спросить у отца, правду ли рассказала им о себе Норна. Он покачал головой, с горечью пробормотал что-то и в кратких словах сообщил ей, что все, что касается ее увлечения чужестранцем и смерти отца, случайной и невольной причиной которой она оказалась, – печальная и бесспорная истина.

– Что же касается ребенка, – прибавил Магнус, – я так никогда и не узнал, что с ним сталось.

– Ребенка! – воскликнула Бренда. – Она ни слова не сказала нам о ребенке!

– Эх, отсохнул бы у меня язык, прежде чем я заикнулся об этом! Да, вижу я, что мужчине, хоть молодому, хоть старому, так же трудно скрыть что-либо от вас, женщин, как угрю остаться в своей яме, когда его ловят петлей из конского волоса: рано или поздно, а рыбак выгонит его из убежища и захлестнет поперек туловища.

– Но ребенок, ребенок, – настаивала Бренда, желавшая узнать все подробности ужасного происшествия, – что случилось с ребенком?

– Его увез, должно быть, этот негодяй Воан, – ответил Магнус, и резкость его тона доказывала, как тяжело ему говорить об этом.

– Воан? – переспросила Бренда. – Возлюбленный бедной Норны? Что это был за человек?

– Вероятно, такой же, как и все люди, – ответил старый шетлендец.

– Я, впрочем, не видел его ни разу в жизни. Он посещал в Керкуолле все больше шотландские семьи, а я держался добрых старых норвежцев. Да, если бы Норна оставалась всегда в кругу сородичей, а не водила компании со своими шотландскими знакомыми, она и не встретилась бы с Воаном и дело могло бы принять совсем другой оборот. Но тогда и я не встретил бы твоей дорогой матери, Бренда, – прибавил он, и в больших его голубых глазах сверкнула слеза, – а это лишило бы меня и краткого незабываемого счастья, и долгого-долгого горя.

– Норна не могла бы вам заменить покойную матушку и быть для вас такой же верной спутницей и подругой – так по крайней мере мне кажется, судя по тому, что я слышала, – произнесла после некоторого колебания Бренда, но Магнус, растроганный воспоминаниями о любимой жене, отвечал ей с большей мягкостью, чем она ожидала.

– В те времена, – сказал он, – я готов был жениться на Норне. Это положило бы конец старой распре и помогло бы заживить старые раны. Все наши сородичи желали этого, и в тогдашнем моем положении – ведь в то время я еще не встретился с твоей дорогой матушкой – у меня не было никаких основании противиться их советам. Не суди о Норне и обо мне по нашему теперешнему виду. Она была молода и красива, а я – резв, как горный олень, и мало думал о том, в какую гавань держать курс, ибо много их, полагал я, найдется у меня с подветренной стороны. Но Норна предпочла этого Воана, и, как я уже говорил тебе, то было, быть может, самое большое благо, которое она могла для меня сделать.

– Ах, бедная Норна! – промолвила Бренда. – Но верите ли вы, батюшка, в ту сверхъестественную силу, что она себе приписывает, в таинственное видение, в карлика, в…

Но тут Магнус, которому все эти вопросы были чрезвычайно не по душе, прервал ее:

– Я верю, Бренда, в то, во что верили мои предки, и не считаю себя умнее их. А они все верили, что человеку, которого постигло тяжкое горе, провидение открывает духовные очи и позволяет страдальцу заглянуть в будущее. Это как бы удифферентование судна – да не будут мои слова приняты за кощунство, – добавил он, почтительно коснувшись рукой своей шляпы, – но и теперь после перемещения балласта бедная Норна тяжелее загружена на нос, чем любой оркнейский ялик, вышедший на охоту за морскими собаками. На борту у нее столько горя, что оно вполне уравновешивает те дары, которые получила она вместе со своим несчастьем. Они терзают ее чело, как терзал бы терновый венец, будь он даже датской королевской короной. И ты тоже, Бренда, не старайся быть умней своих отцов. Вот Минна, еще когда была здорова, имела такое уважение ко всему, что было написано по-норвежски, словно это была папская булла, составленная на чистейшей латыни.

– Бедная Норна, – повторила Бренда, – а ребенок? Он так и пропал?

– Ничего не знаю я о ребенке, – ответил Магнус еще более сердитым тоном, – знаю только, что сама Норна была очень больна и до его рождения, и после, так что мы старались, как могли, развлекать ее игрой на свирели да на арфе и всякими подобными средствами. Дитя прежде времени явилось в наш суетный мир, а потому всего вероятнее, что его давно уже нет в живых. Но ты ничего не слышала об этих вещах, Бренда, не будь же глупенькой девочкой и не спрашивай о том, о чем тебе знать не положено.

С этими словами юдаллер пришпорил своего коренастого конька и смело понесся вперед через кочки и рытвины. Впрочем, и для пони Бренды все неровности дороги были нипочем: так сильны были его ноги и точен и уверен шаг. Отец и дочь быстро нагнали кавалькаду; Магнус поехал рядом с печальной Минной, положив, таким образом, конец дальнейшим расспросам Бренды, так как говорить ей приходилось теперь лишь о том, что могла слышать сестра. Бренде ничего не осталось, как утешать себя надеждой, что врачевание Норны принесет Минне пользу, поскольку недуг ее коренился, по-видимому, в воображении, а средства, применявшиеся Норной, обычно бывали направлены как раз на эту душевную способность.

До сих пор дорога почти все время пролегала по торфяным болотам и вересковым пустошам; ее разнообразили только вынужденные объезды вокруг длинных и узких лагун, называемых на местном наречии воу, которые так глубоко врезаются в сушу, что хотя главный остров Шетлендского архипелага Мейнленд простирается в длину на тридцать с лишним миль, на нем нет, пожалуй, ни одного участка, удаленного более чем на три мили от соленой воды. Путники уже приближались к северо-западной оконечности острова и двигались теперь вдоль огромной гряды высоких скал, которые в течение тысячелетий противостоят гневному натиску Северного океана и всех раздирающих его ураганов.

– А вот и жилище Норны! – воскликнул наконец Магнус. – Взгляни вот туда, Минна, дитя мое, и если это тебя не рассмешит, то не знаю уж, что и думать! Видала ли ты, чтобы кто-нибудь, кроме скопы, устраивал себе подобное гнездо? Клянусь костями святого Магнуса, нет на свете другого подобного места, где обитало бы живое существо, лишенное крыльев, но одаренное разумом, если не считать скалы Фро-Стэк, близ острова Папы, где норвежский король заточил свою дочь, думая тем самым уберечь ее от любовников, да только, если верить сказанию, все это оказалось напрасным, ибо – хорошенько запомните это, девочки! – трудно уберечь паклю от пламени.

ГЛАВА XXVII

Три раза в мрачной глубине

Раздался скорбный глас:

«Приблизься, дочь моя, ко мне,

Откройся, не страшась».

Микл

Хотя никто, кроме прирожденного шетлендца, навострившего свой взгляд на малейших различиях во внешнем виде скал, которые ему приходится созерцать всю жизнь, не нашел бы в расположении жилища Норны ничего смешного, однако Магнус не без основания сравнил его с гнездом скопы, или морского орла. Жилище это было весьма небольших размеров и первоначально представляло собой одну из тех пещер, которые на Шетлендских островах называются боро, или домами пиктов, а в глубине Шотландии и на Гебридских островах – донами. То были, по-видимому, первые попытки возведения каких-то построек, своего рода промежуточное звено между лисьей норой, образованной случайным нагромождением гранитных глыб, и попыткой соорудить человеческое жилье из тех же камней, ничем не скрепленных и – насколько можно судить по оставшимся от них развалинам – без единого куска дерева и без малейшего намека на свод или лестницу. Каковы бы, однако, ни были эти бесчисленные руины, увенчивающие оконечность каждого мыса, каждый островок или любую другую возвышенность, пригодную для наблюдений и способную служить убежищем при нападении врага, они только подтверждают то, что в давно прошедшие времена народ, построивший эти боро, был весьма многочисленным, и население островов в ту эпоху было намного больше, чем можно предположить, исходя из других источников.

Боро, о котором идет речь в нашем повествовании, был перестроен и подновлен в позднейшие времена, очевидно, каким-нибудь местным владетелем или морским разбойником. Прельстившись выгодным положением здания, которое целиком занимало выдающийся в море выступ скалы и отделялось от суши довольно глубокой расселиной, он сделал в нем кое-какие изменения по канонам средневековой крепостной архитектуры: обмазал стены изнутри глиной и известкой, пробил окна, чтобы дать доступ свету и воздуху, и в довершение всего увенчал его крышей и разделил его на этажи, использовав обломки от потерпевших крушение кораблей и превратив, таким образом, все сооружение в башню, похожую на гигантскую, пирамидальной формы, голубятню. Башня эта представляла собой как бы двойную стену, в толще которой шли круговые, в виде колец, галереи, обычные для всех древних построек и служившие единственным убежищем для ее жалких обитателей.

Это необычное жилище, сложенное из тех же камней, что беспорядочно лежали кругом, и веками подвергавшееся воздействию стихий, было таким же серым, изъеденным непогодой и голым, как скала, служившая ему основанием и от которой его с трудом можно было отличить, – так подходило оно к ней по своей окраске и так мало отличалось правильностью своих очертаний от пика или обломка утеса.

Равнодушие ко всему окружающему, охватившее Минну в последние дни, на мгновение покинуло ее, когда она увидела жилище, которое в другую, более счастливую пору ее жизни возбудило бы ее любопытство и привело бы в восхищение. Даже теперь она, казалось, с интересом рассматривала это странное убежище, где, как она думала, ютилось горе и, возможно, безумие, сочетавшееся, как утверждала сама хозяйка и как тому верила Минна, с властью над стихиями и способностью общаться с потусторонним миром.

– Наша родственница, – пробормотала она, – хорошо выбрала себе жилище на этом клочке земли, где едва может присесть морская птица, а кругом – беспредельное бушующее море. Да, для того, кто предался отчаянию и кто обладает магической силой, не найти лучшего убежища!

Зато Бренду охватил трепет, когда взглянула она на жилье, к которому они приближались по трудной, опасной и весьма ненадежной тропинке, проходившей порой, к ужасу молодой девушки, по самому краю пропасти. И хотя она была истой шетлендкой и знала, что вполне может положиться на ум и осторожность своего крепконогого пони, временами, однако, и у нее начиналось головокружение. Особенно испугалась она в одном месте. Она ехала во главе отряда и когда обогнула острый выступ скалы, то вдруг ноги ее, касавшиеся бока животного, на мгновение очутились над самой пропастью, и одно только пустое пространство отделяло подошвы ее башмаков от белых бурунов сердитого океана, который бился, ревел и пенился внизу, на глубине в пятьсот футов. Однако то, что девушку другой страны повергло бы в состояние, близкое к помешательству, для Бренды оказалось только мгновенным неприятным ощущением, которое тотчас же сменилось надеждой, что величие окружающей природы благотворно подействует на воображение Минны.

Бренда невольно обернулась, чтобы взглянуть, как сестра ее проедет опасное место, которое сама она только что миновала, и услышала громкий голос отца: для него самого подобные горные тропы были столь же привычны, как и гладкое морское побережье, но тут он тревожно крикнул: «Осторожно, ярто!» – в ту минуту, как Минна с загоревшимся взглядом вдруг выпустила поводья, протянула над пропастью руки и подалась вперед, как дикий лебедь, когда, весь трепеща, раскрывает он свои широкие крылья, чтобы ринуться с утеса в воздушную стихию. Бренда почувствовала невыразимый ужас, от которого долго потом не могла опомниться, хотя в следующее же мгновение она увидела, как сестра ее вновь овладела собой и выпрямилась в седле: страшная опасность миновала, а вместе с ней и роковое искушение, если это вообще было искушением. Спокойный и верный пони, на котором ехала Минна, обогнул тем временем выступ скалы и направил свои мерные и твердые шаги прочь от пропасти.

Путники достигли теперь более ровного и открытого участка – плоской поверхности гранитного перешейка, который становился все уже и заканчивался стремниной, отделявшей небольшой пик с жилищем Норны, по-местному стэк, от главной гряды утесов. Этот естественный ров, глубокий, темный и извилистый, словно созданный конвульсиями природы, книзу настолько сужался, что дно его было едва различимо, а кверху становился шире, так что утес с жилищем Норны, составлявший крайнюю оконечность мыса, казался наполовину отторгнутым от остальной суши; впечатление это усугублялось наклоном скалы, как бы отшатнувшейся от земли и нависшей над морем вместе с венчавшим ее вершину строением.

Угол этого наклона был так велик, что, казалось, утес вот-вот обрушится в море, увлекая с собой старую башню, и человек робкий, пожалуй, побоялся бы ступить на него ногой, из страха, что даже столь малая дополнительная нагрузка, как вес его собственного тела, ускорит катастрофу, которая и так уже казалась неминуемой.

Не тревожа себя, однако, подобными фантазиями, старый юдаллер и его дочери подъехали ко рву. Здесь они спешились и оставили пони под присмотром одного из слуг, наказав снять с них поклажу и пустить их отдыхать и пастись на ближайшей вересковой поляне. Затем путники направились к воротам, которые в прежние времена соединялись с землей при помощи глубокого подъемного моста, остатки которого кое-где еще были видны. Но самый мост был давным-давно разрушен и заменен постоянным пешеходным, чрезвычайно узким мостиком без перил, сооруженным из бочарной клепки, покрытой дерном, и опиравшимся на некое подобие арки из челюстей кита. На этот-то «мост страха» юдаллер ступил своей обычной, величественной и грузной поступью, что подвергло величайшему риску как самый мост, так и собственную персону Магнуса. Дочери последовали за ним более легким и поэтому не столь опасным шагом, и вскоре все трое оказались перед низким и массивным входом в обиталище Норны.

– А что, если ее действительно не окажется дома? – сказал Магнус, награждая черную дубовую дверь тяжелыми ударами кулака. – Ну что же, тогда мы все-таки отдохнем здесь денек, поджидая ее, и заставим Ника Стрампфера заплатить за это промедление блендом и бренди.

Не успел он договорить, как дверь открылась и глазам девушек предстал – к ужасу Бренды и к изумлению Минны – коренастый, широкоплечий карлик четырех футов пяти дюймов ростом. Голова у него была чудовищной величины, и черты лица вполне ей соответствовали: огромный рот, невероятных размеров, задранный кверху нос с двумя глубокими черными ноздрями, страшно толстые, выпяченные губы и громадные, косящие в стороны глаза; карлик сначала дерзко вытаращил их на юдаллера, а потом принялся насмешливо подмигивать ему как старому знакомому, не произнося при этом ни единого слова. Молодые девушки еле могли поверить, что перед ними не сам страшный демон Тролд, сыгравший такую видную роль в рассказе Норны. Магнус тем временем обратился к страшному существу тоном снисходительного дружелюбия, каким высшие говорят с низшими, когда хотят почему-либо снискать их доверие и расположение. Тон этот, кстати сказать, в силу самой своей фамильярности столь же оскорбителен, как и прямое подчеркивание превосходства одного собеседника над другим.

– А, Ник, дружище Ник! – воскликнул юдаллер. – Вот и ты! Здравый и невредимый, точь-в-точь как твой тезка святой Николай, вырубленный топором из деревянной колоды для голландского рыболовного судна. Как живешь, Ник? Или тебе больше по нраву прозвище Паколет? А это вот мои дочери, Николас; видишь, какие красотки, не хуже, пожалуй, тебя самого.

Ник осклабился и сделал в виде приветствия неуклюжий поклон, но его широкая изуродованная фигура продолжала по-прежнему прочно стоять в дверях.

– Ну, дочки, – сказал Магнус, у которого были, по-видимому, свои причины любезно разговаривать с Ником, что, по его мнению, было лучшим способом задобрить этого цербера, – это вот и есть Ник Стрампфер. Хозяйка прозвала его Паколетом, ибо он, видите ли, такой же легконогий карлик, как и тот, что не хуже чайки летал на своей деревянной лошадке… Помните, вы читали о нем в старой детской книжке «Валентин и Орсон», когда были маленькими. И будьте спокойны: Ник умеет помалкивать о делах своей хозяйки, ни разу не выдал он ни одного из ее секретов, ха-ха-ха!

Страшный карлик осклабился при этом еще в десять раз шире и, чтобы пояснить девушкам остроту Магнуса, разинул свои чудовищные челюсти, закинул назад голову и показал в глубине своей необъятной пасти короткий и сморщенный обрубок языка, способный, быть может, помогать при глотании, но совершенно негодный для произношения членораздельных звуков. Был ли он отрезан как жестокое наказание или пострадал от какой-нибудь ужасной болезни – сказать было трудно, но ясно было, что несчастный не родился немым, ибо он прекрасно слышал. Обнаружив таким образом перед всеми свое страшное уродство, он разразился в ответ на веселые замечания Магнуса громким, жутким, режущим ухо хохотом, который казался тем страшнее, что карлик смеялся как бы над собственным убожеством. Испуганные сестры молча посмотрели друг на друга, и даже сам Магнус Тройл казался несколько смущенным.

– А скажи-ка, – продолжал он после минутного молчания, – как давно не прополаскивал ты свою глотку, широкую, как Пентленд-Ферт, доброй толикой бренди? А у меня ее с собой изрядный запасец, и первейшего сорта, так-то, дружище Ник.

Карлик нахмурил свои нависшие брови, покачал бесформенной головой и ответил быстрым выразительным жестом, вскинув правую руку вровень с плечом и указав большим пальцем назад, за спину.

– Как, – воскликнул старый норвежец, прекрасно понявший значение этого жеста, – она рассердится? Ну да уж ладно, старина, дам я тебе целую фляжку, пей себе на здоровье, когда ее не будет дома. Губы и глотка у тебя небось пить-то умеют, даром что не могут говорить.

Паколет только мрачно ухмыльнулся в знак согласия.

– Ну, а теперь, – заявил Магнус, – посторонись-ка и дай мне провести дочерей к их уважаемой родственнице. Клянусь костями святого Магнуса, тебе не придется в этом раскаиваться! Ну нечего, нечего качать головой: уж если твоя хозяйка дома, мы увидим ее!

Карлик снова, частью знаками, а частью какими-то странными и весьма неприятными звуками, объяснил, что не может впустить их, и юдаллер начал сердиться.

– Ну ладно, ладно, парень, – сказал он, – довольно я слушал твою тарабарщину, убирайся с дороги, а если что и случится, так за все отвечаю я.

С этими словами Магнус Тройл властной рукой взял Паколета за ворот его синей домотканой куртки, решительно, но не грубо отодвинул в сторону и вошел в дом, сопровождаемый Минной и Брендой. Девушки, напуганные тем, что им пришлось увидеть и услышать, не отставали от него ни на шаг. Мрачный и извилистый коридор, по которому устремился Магнус, слабо освещался сверху узкой бойницей, выходившей во внутреннюю часть здания и первоначально предназначавшейся, должно быть, для аркебуза или кулеврины, охранявших вход.

Когда Магнус и дочери его приблизились к этой бойнице – а шли они медленно и осторожно, – то свет, и без того уже слабый, внезапно совсем померк, и Бренда, взглянув наверх, чтобы понять, что случилось, задрожала от страха, ибо различила бескровное, еле видное в полутьме лицо Норны, которая молча смотрела на них сверху. Собственно говоря, не было ничего странного в том, что хозяйка дома пожелала взглянуть на нежданных посетителей, столь бесцеремонно ворвавшихся в ее владения. Но ее обычная бледность, казавшаяся еще страшнее в окружающем полумраке, неподвижная суровость ее взгляда, в котором не светилось ни радости, ни даже простой вежливости, обычной при встрече гостей, ее мертвое молчание, так же как и странность всего ее жилища, еще более усилили ужас, овладевший Брендой. Что касается Магнуса и Минны, то они медленно прошли вперед, так и не заметив появления своей необычайной родственницы.