Текст книги "Пират"

Автор книги: Вальтер Скотт

ГЛАВА XXXII

Я – как корабль, который в час отлива

Без ветра благосклонного не в силах

Противиться могучему теченью;

Я каждый день клянусь пороки бросить,

Но всякий раз соблазн, привычка, случай

Меня относят в океан. О небо,

Наполни слабый парус мой дыханьем

И помоги достигнуть тихой бухты!

«Равные непременно сойдутся»

Кливленд и друг его Банс некоторое время шли молча. Наконец Банс возобновил прерванный разговор.

– Ты напрасно принял так близко к сердцу рану этого юноши: знавал я на твоей совести дела куда более серьезные, о которых ты гораздо меньше беспокоился.

– Да, но тут я пришел в ярость по слишком ничтожному поводу, Джек, – возразил Кливленд. – Кроме того, этот юноша спас мне жизнь; правда, я отплатил ему тем же, но все же нам не следовало доходить до открытого столкновения. Надеюсь только, что ему помогла эта старуха: наверное уж, она сведуща во всяких колдовских зельях.

– И колдовских чарах, – прибавил его друг, – которыми тебя и опутала, раз ты до сих пор все еще думаешь о таких пустяках. То, что тебе вскружила голову молодая девушка, еще понятно – ведь это случалось со многими порядочными людьми, но то, что ты не можешь выкинуть из башки кривляний старой ведьмы, так это уж такая глупость, за которую никакой друг не похвалит. Можешь говорить мне о своей Минне, – так, кажется, ты ее назвал – сколько душе угодно, но не терзай своего верного оруженосца рассказами о старой колдунье. А вот мы опять подошли к балаганам и палаткам, что устанавливают эти добрые люди; ну что же, посмотрим, не найдется ли тут чего-нибудь занимательного или забавного. Будь это в веселой Англии, мы непременно встретили бы труппу, а то и две странствующих актеров, не меньшее число шпагоглотателей, фокусников и зверинцев, но у этого степенного народа нет ничего, что не пахло бы сделкой или товаром, здесь не услышишь даже перебранки веселого болтуна Панча с его благоверной Джоан.

Пока Банс разглагольствовал таким образом, взгляд Кливленда был привлечен несколькими весьма нарядными кафтанами и камзолами, вывешенными вместе с другим платьем у одного из балаганов, гораздо лучше отделанного и богаче украшенного, чем другие. У входа виднелась небольшая вывеска, выполненная на холсте, с длинным перечнем разнообразных товаров, которые предлагал вниманию покупателей владелец лавочки Брайс Снейлсфут, и сообщались разумные цены, по которым он готов был их уступить. Для вящего развлечения публики на обратной стороне вывески красовалась эмблематическая картина, изображавшая наших прародителей Адама и Еву в одежде из листьев со следующей надписью:

 
В раю, обмануты змеей,
Прикрылись грешники листвой.
А где у нас листву найти,
Когда деревьев нет почти?
Но много шерсти есть и льна
Для полотна и для сукна.
И краше, чем сукно и лен,
Товар заморский привезен
В день урожая, паренек,
Зайди с подружкой в мой ларек:
Брайс Снейлсфут предоставить рад
Для каждой парочки наряд.
 

Кливленд погрузился в чтение этих замечательных виршей, напоминавших ему Клода Холкро, перу которого, как всеми признанного поэта – лауреата острова, готового служить своим талантом и большим и малым, они, очевидно, и принадлежали. Почтенный хозяин палатки, приметивший тем временем нашего капитана, принялся дрожащей рукой поспешно убирать некоторые из предметов одежды, которые он вывесил для того, чтобы одновременно и проветрить их, и привлечь внимание зрителей, ибо торг должен был начаться лишь на следующий день.

– Честное слово, капитан, – шепнул Банс Кливленду, – этот парень, должно быть, побывал уже в твоих лапах и так хорошо помнит твои острые когти, что боится попасться в них снова. Посмотри, как быстро принялся он убирать с глаз долой свои товары, лишь только заметил нас.

– Его товары! – воскликнул Кливленд, внимательнее взглянув на хозяина и на вещи. – Клянусь небом, ведь это же мое платье, которое после гибели «Мщения» я оставил в сундуке в Ярлсхофе! Эй, ты, Брайс Снейлсфут, вор, собака, негодяй, что это значит? Мало тебе драть втридорога за то, что досталось тебе чуть ли не даром, так ты еще присваиваешь себе мой сундук со всем моим гардеробом?

Брайс Снейлсфут сам, пожалуй, не очень был бы склонен заметить своего друга, капитана Кливленда, но теперь, после столь резкого выпада со стороны последнего, невольно был вынужден обратить на него внимание. Прежде, однако, он успел шепнуть мальчугану, своему помощнику, который, как мы уже упоминали, всюду сопровождал его:

– Беги в городскую ратушу, ярто, и скажи там и провосту и бэйли, чтобы поживей прислали сюда пару-другую стражников, – похоже, что им предстоит тут жаркая работа.

Подкрепив данный мальчишке наказ таким подзатыльником, что юный посланец кубарем вылетел из палатки и побежал со всей скоростью, на какую были способны его ноги, Брайс Снейлсфут повернулся к своему старому знакомцу и с той витиеватой и напыщенной манерой выражаться, которая в Шотландии называется умением красно говорить, воскликнул:

– Праведное небо! Кого я вижу! Уважаемый капитан Кливленд! Уж как-то мы о вас сокрушались, а вы и объявились, чтобы снова обратить наши сердца к радости! Сколько мои бедные щеки выстрадали из-за вас! – Тут он вытер глаза. – Но зато какое блаженство осенило меня теперь, когда небо вновь вернуло вас в объятия ваших опечаленных друзей!

– Опечаленных друзей, мерзавец! – закричал Кливленд. – Я заставлю тебя опечалиться по-настоящему, если ты сейчас же не скажешь, где украл все мои вещи!

– Украл! – воскликнул Брайс, воздевая очи к небу. – О Господи помилуй, бедный джентльмен, видно, потерял рассудок после той страшной бури, что была недавно.

– А ты, бесстыдный мошенник, – продолжал Кливленд, поднимая трость, бывшую у него в руке, – ты что, думаешь одурачить меня своей наглостью? Но если ты хочешь сохранить голову целой, а кости – в целой шкуре, так говори, черт возьми, – даю тебе еще одну минуту, – где ты украл мое платье?

Брайс Снейлсфут еще раз повторил свое восклицание: «Украл! О Господи помилуй!» – а сам тем временем, видя, что капитан готов немедленно приступить к экзекуции, тревожно оглянулся на город, не идет ли к нему на помощь замешкавшееся подкрепление гражданских сил.

– Ну, отвечай! – повторил капитан с поднятой тростью в руке. – Иначе я изобью тебя так, что ты превратишься в мешок с костями, а весь твой скарб выброшу на свалку!

Но тут мейстер Банс, смотревший на эту сцену как на весьма забавную шутку и особенно потешавшийся гневом Кливленда, остановил его поднятую для удара руку, однако вовсе не для того, чтобы избавить мошенника от грозящей ему расправы, а желая только продлить столь занимательное словопрение.

– Подожди, друг мой! – воскликнул он. – Дай же этому честному человеку сначала высказаться; правда, у него самая жульническая физиономия, какую мне когда-либо приводилось видеть, а красноречие столь цветисто, что как пустит он его в ход, так обязательно отрежет на пару дюймов короче! Да к тому же подумай о том, что вы с ним, по существу, люди одной профессии: он набивает свою мошну с аршином в руке, а ты – с мечом; но я не хочу, чтобы ты сразу же зарубил его, давай сначала погоняем его хорошенько.

– Да ты с ума сошел! – воскликнул Кливленд, стараясь оттолкнуть своего друга. – Пусти меня! Клянусь небом, вот я сейчас ему покажу!

– Держите его крепче, – взмолился коробейник, – держите его крепче, мой милый, добрый, веселый джентльмен!

– Ну тогда говори, негодяй, оправдывайся, – закричал на него Банс, – шевели языком, или, клянусь честью, я снова напущу его на тебя!

– Он говорит, что я украл эти вещи, – забормотал Брайс, который, будучи окончательно прижат к стене, понял, что ему не избежать объяснения, – но как мог я украсть их, когда я самым честнейшим и законнейшим образом их купил?

– Купил! Ах ты низкий жулик! – закричал Кливленд. – У кого же это осмелился ты купить мое платье или кто имел наглость продать его тебе?

– Да не кто иной, как эта достойная особа, миссис Суерта, домоправительница в Ярлсхофе; она, видите ли, продала их, как ваша душеприказчица, – сказал разносчик, – и уж так-то о вас сокрушалась!

– А я думаю, так старалась набить себе в утешение карман, – поправил его Кливленд. – Но как смела она продать вещи, оставленные ей на сохранение?

– Да ведь бедная женщина хотела устроить все как можно лучше, – ответил разносчик, в чаянии продлить препирательства до прибытия подмоги, – и если вы соблаговолите только выслушать меня, так я расскажу вам все и о сундуке, и о том, что в нем содержалось.

– Ну ладно, говори, – согласился капитан, – но смотри у меня не увиливай, и если ты раз в жизни хоть насколько-нибудь покажешь себя честным, так и быть, я не трону тебя.

– Вот видите ли, благородный капитан, – начал коробейник, а сам пробормотал про себя: «Черт бы побрал Пэйта Петерсона с его хромой ногой! Наверняка вся задержка из-за этого никчемного калеки!»

– Дело в том, что вся страна, – продолжал он далее вслух, – вся страна, понимаете ли, была в страшной тревоге, – да, в страшной тревоге! – верьте не верьте, а все были просто ужасно встревожены. Дело в том, что нигде не могли найти вашу милость, а вас, капитан, любили и стар и млад, да… А тут ваша милость вдруг совершенно исчезли… ни слуху ни духу… пропал человек… провалился… умер!

– А вот ты сейчас ценой собственной жизни узнаешь, что я жив, негодяй! – прервал его взбешенный Кливленд.

– Терпение, капельку терпения, капитан, вы не даете мне двух слов сказать, – ответил коробейник, – а только случилось еще, что этот парнишка, Мордонт Мертон…

– А! – прервал его Кливленд. – Что же с ним?

– Да о нем тоже ни слуху ни духу, – ответил коробейник, – исчез совершенно, начисто! Пропал молодец! Свалился, думают, с какого-нибудь утеса в море, он ведь был отчаянный! Я вел с ним кое-какие делишки, обменивал ему всякие меха да перья на порох, дробь и все такое прочее. А тут вдруг он куда-то исчез, ну прямо начисто пропал, растаял, словно дым над трубкой какой-нибудь старой ведьмы.

– Но какое все это имеет касательство до платьев капитана, милейший? – спросил Банс. – Придется, пожалуй, мне самому проучить тебя, если ты сейчас же не выложишь всего начистоту!

– Терпение, капельку терпения, – повторил Брайс, простирая к нему руку, – вы все узнаете в свое время. Так вот, двое пропали без вести, как я вам уже сказал, а тут еще в Боро-Уестре началась тревога из-за странного недуга миссис Минны…

– Молчи! Не смей вмешивать ее в свое шутовство, слышишь? – прервал его Кливленд негромко, но таким внушительным и исполненным такой страстности тоном, что привел бы в трепет не одного Снейлсфута. – Посмей только говорить о ней без глубочайшего почтения, и я отрежу тебе уши и заставлю тебя тут же проглотить их!

– Хи-хи-хи! – робко захихикал коробейник. – Премиленькая шуточка! Вашей милости угодно забавляться. Ну, коли уж нельзя говорить о Боро-Уестре, так расскажу вам про этого чудака из Ярлсхофа – старого Мертона, отца Мордонта. Люди-то думали, что он так же прочно сидит на месте, как сам Самборо-Хэд, да только ничего не поделаешь, а и он так же пропал, как и другие, о которых я уже говорил. А еще приключилось, что Магнус Тройл – упоминаю о нем с превеликим моим уважением – сел на коня и поскакал куда-то, а веселый мейстер Клод Холкро отплыл на своей шлюпке, хотя парусом-то он управляет хуже самого непутевого парня в Шетлендии, ибо голова его набита одними стихами да рифмами. А с ним вместе на шлюпке отправился управляющий – тот самый шотландец, что вечно болтает в канавах и осушке и других таких же бесполезных делах, на которых не наживешься; так, видите ли, этот управляющий тоже потянулся вслед за остальными. И вот таким манером и выходит, что одна половина нашего шетлендского Мейнленда пропала, а другая мечется туда-сюда в поисках пропавших, – прямо страшные времена настали!

Капитан Кливленд сдержал свой гнев и выслушал эту тираду достойного негоцианта хотя и с нетерпением, но не без надежды услышать что-либо относящееся к нему лично. Зато теперь его спутник, в свою очередь, потерял терпение.

– А платье, – закричал он, – платье, платье, платье! – сопровождая каждое восклицание взмахом трости, да так ловко, что она свистала у самого уха коробейника, не задевая его.

Брайс, уклоняясь от каждого из этих ударов, вопил:

– Нет, сэр, мой добрый сэр, уважаемый сэр, это платье… Почтенная дама так сокрушалась о своем старом господине, и о молодом господине, и о досточтимом капитане Кливленде, и по поводу горя в семье досточтимого фоуда, и по поводу самого досточтимого фоуда, и из-за управляющего, и из-за Клода Холкро, и по поводу всех прочих поводов и отношений, что мы с ней смешали нашу печаль и наши слезы, как говорится в Писании, и прибегли к утешению в виде бутылки, да еще позвали на совет ранслара нашего поселка по имени Нийл Роналдсон, весьма достойного человека, это всем в округе известно…

Но тут трость просвистела так близко над его головой, что слегка задела его ухо. Коробейник отпрянул, и истина – или то, что он хотел выдать за истину, – выскочила у него без дальнейших околичностей, подобно тому как пробка после долгого бесполезного шипения и сипения вылетает наконец из бутылки отменного пива.

– Да что еще, черт возьми, вам от меня нужно? Ну, старуха и продала мне сундук с платьем: оно мое, я его купил и на этом буду стоять до конца дней своих.

– Иными словами, – сказал Кливленд, – жадная старая ведьма имела бесстыдство продать вещи, которые ей не принадлежали, а ты, честный Брайс Снейлсфут, имел дерзость купить их?

– Ах, дорогой мой капитан, – ответил «честный» торговец, – но что же нам с ней, бедным, было делать? Сами-то вы, хозяин вещей, пропали, а мейстер Мордонт, что взялся их беречь, тоже пропал, а платье-то лежало в сыром месте и могло попортиться от моли, или плесени, или…

– Так, значит, старая воровка продала, а ты купил мои вещи, чтобы спасти их от порчи? – спросил Кливленд.

– Да, как видите, – ответил коробейник. – Мне думается, благородный капитан, что, пожалуй, так оно и было.

– Ну тогда слушай, ты, наглый мошенник, – сказал Кливленд, – я не хочу пачкать руки о твою шкуру или поднимать шум в этом месте…

– Да на это, пожалуй, у вас у самих есть уважительные причины, капитан, да оно и понятно, – лукаво заметил коробейник.

– Я переломаю тебе все кости, если ты скажешь еще хоть слово! – перебил его Кливленд. – Но послушай, я предлагаю тебе выгодные условия: верни мне черную кожаную записную книжку с замком и кошелек с золотыми монетами, да кое-что из нужной мне одежды, а остальное, черт с тобой, оставь у себя!

– Золотые монеты! – воскликнул разносчик нарочито повышенным тоном, долженствовавшим выражать крайнюю степень изумления. – Но что могу я знать о золотых монетах? Кружевные манжеты – вот это было бы по моей части! А если там и был кошелек с монетами, так смею вас уверить, Суерта хранит его где-нибудь под спудом для вашей чести – ведь золото, как вам известно, не портится от сырости.

– Верни мне тогда мою записную книжку и вещи, наглый вор, – закричал Кливленд, – или я без лишних слов выбью тебе мозги из башки!

Лукавый коробейник оглянулся и увидел, что помощь в лице шести стражников была уже близка: неоднократные столкновения с командой пиратского судна научили городские власти посылать против подобного рода чужестранцев усиленные наряды блюстителей порядка.

– Вы бы лучше приберегли кличку вор для собственной вашей милости, капитан, – сказал торговец, к которому с приближением гражданских сил снова вернулась дерзость, – неизвестно еще, откуда у вас самих взялось все это богатое платье и дорогие безделки!

Он произнес это с такой вызывающей наглостью во взгляде и тоне, что Кливленд тут же схватил его за шиворот, перебросил через наспех сколоченный прилавок, который вместе со всеми разложенными на нем товарами рухнул на землю, и, удерживая торговца одной рукой, другой принялся изо всех сил лупить его тростью. Все это произошло столь быстро и решительно, что Брайс Снейлсфут, хотя и обладал крепким сложением, был сражен стремительностью атаки и даже не пытался освободиться, а только заревел, как теленок, призывая на помощь. Замешкавшееся подкрепление тем временем подоспело, стражники бросились на Кливленда и соединенными усилиями заставили его отпустить коробейника и подумать о своей собственной защите. Кливленд принялся отбиваться с исключительной силой, отвагой и ловкостью, при энергичной поддержке своего верного Банса, который до того с восторгом смотрел на побои, достававшиеся коробейнику, а теперь упорно сражался, чтобы избавить своего друга от последствий его самовольной расправы. Однако, поскольку за последнее время вражда между жителями города и пиратской командой, вызванная наглым бесчинством моряков, чрезвычайно обострилась, горожане решили твердо стоять друг за друга и помогать гражданским властям при всех столкновениях подобного рода. На подмогу констеблям явилось поэтому столько помощников, что хотя Кливленд сражался отчаянно и смело, но в конце концов был сбит с ног и обезоружен. Его более счастливый приятель спасся бегством, как только увидел, что на этот раз судьба обернется, должно быть, против них.

Гордое сердце Кливленда, которое, несмотря на всю испорченность, сохранило врожденное благородство, едва не разорвалось, когда он увидел себя побежденным в этой позорной уличной схватке: теперь его потащат в город, как пленника, и погонят по улицам к ратуше, где городские власти как раз держали совет. У него мелькнула страшная мысль о тюремном заключении со всеми вытекающими отсюда последствиями, и он тысячу раз проклял безрассудство, которое не позволило ему уступить наглому торговцу и вовлекло в столь опасное приключение.

Однако как раз в тот момент, когда шествие приблизилось к дверям ратуши, находившейся на главной площади городка, непредвиденное обстоятельство внезапно изменило весь ход событий.

Банс, который решил использовать свое поспешное отступление на пользу не только себе, но и своему другу, со всех ног устремился в гавань, где у пристани как раз стояла шлюпка с пиратского судна, и позвал старшину и команду на выручку Кливленду. В результате на месте действия появились отчаянные головорезы, каковыми и должны быть люди подобной профессии, с лицами, бронзовыми от тропического солнца, под лучами которого проходила их деятельность. Они сразу же врезались в толпу, нанося направо и налево удары деревянными упорками для ног, которые забрали из шлюпки. Пробившись к Кливленду, товарищи мгновенно вырвали его из рук констеблей, совершенно не способных сопротивляться столь ярой и внезапной атаке, и с торжеством увлекли его на набережную. Два или три молодчика время от времени оборачивались, чтобы давать отпор толпе, которая, впрочем, не слишком рьяно старалась отбить своего пленника, ибо большинство моряков было вооружено пистолетами и тесаками, так же как и менее смертоносными орудиями, которые пока одни только и были пущены в ход. Пираты благополучно добрались до шлюпки, вскочили в нее, увлекая с собой Кливленда, которому обстоятельства, видимо, не оставляли другого выбора, оттолкнулись от берега и в такт взмахам весел затянули старую песню, только первый куплет которой долетел до слуха городских жителей:

 
– Робин-разбойник
Скомандовал так:
«Спустить с мачты синий,
Поднять черный флаг!
Прицел на топ-мачту,
Зажги фитили,
По пушкам, по марсу,
По шканцам пали!»
 

Слов этой песни уже нельзя было разобрать, а нестройное пение долго еще раздавалось над морем. Таким образом, пират Кливленд почти против воли снова вернулся к своим отчаянным соратникам, с которыми так часто принимал решение порвать навеки.

ГЛАВА XXXIII

Мой друг, любовь родителей сильней

Рассудка и, как сокола приманкой,

Она властна мудрейшего на землю

Сманить с небес. Так Просперо свой плащ

Волшебный сбросил из любви к Миранде.

Старинная пьеса

Следуя причудливому ходу нашего повествования, мы должны теперь снова вернуться к Мордонту Мертону. Мы оставили его в опасном положении тяжелораненого, а встречаем выздоравливающим, хотя еще бледным и слабым как из-за большой потери крови, так и от лихорадки, которую вызвала рана. К счастью для юноши, клинок, скользнув по ребрам, вызвал лишь обильное кровотечение, но не затронул ни одного из жизненно важных органов, и рана успела уже почти совершенно затянуться, столь успешным оказалось действие заживляющих трав и мазей, которыми пользовала его Норна из Фитфул-Хэда.

Наш рассказ застает мудрую врачевательницу и ее пациента в небольшом домике на уединенном острове архипелага. Мордонт еще во время болезни и до того, как к нему полностью вернулось сознание, был перевезен на одном из рыболовных судов из Боро-Уестры сначала в необыкновенное жилище колдуньи близ Фитфул-Хэда, а затем в место его настоящего пребывания. Столь велико было влияние Норны на ее суеверных земляков, что она никогда не имела недостатка в послушных исполнителях своих приказаний, каковы бы они ни были; и, поскольку она всегда требовала соблюдения строжайшей тайны, люди сплошь и рядом поражались удивительному стечению обстоятельств, вытекавших на самом деле из их собственных и чужих поступков, в которых, будь у соседей возможность все сообщать друг другу, не осталось бы и тени чудесного.

В настоящую минуту Мордонт сидел у огня в скромно обставленной комнате. В руках у него была книга, куда время от времени он заглядывал с выражением скуки и нетерпения. Наконец эти чувства настолько овладели им, что, швырнув книгу на стол, он принялся глядеть в огонь с видом человека, погруженного в весьма печальные размышления.

Норна, которая сидела напротив и была занята составлением какого-то лекарства или мази, тревожно поднялась с места, подошла к Мордонту и, пощупав его пульс, самым участливым образом спросила, не почувствовал ли он где-либо внезапной боли. Мордонт поблагодарил Норну и ответил, что ни на что не жалуется, однако тон его пришелся не по душе старой пифии.

– Неблагодарный мальчик! – воскликнула она. – Ты, для которого я столько сделала, которого я вырвала своим искусством и властью из когтей самой смерти, неужели ты уже так тяготишься мной, что не в силах скрыть свое желание провести вдали от меня первые сознательные дни вновь возвращенной тебе жизни?

– Вы несправедливы ко мне, моя добрая спасительница, – возразил Мордонт, – мне совсем не наскучило ваше общество, но у меня есть обязанности, призывающие меня вернуться к обыденной жизни.

– Обязанности, – повторила Норна, – но какие же обязанности могут или имеют право стать между тобой и твоей признательностью ко мне? Обязанности? Нет, все твои мысли о том, как бы снова побродить с ружьем или полазать по скалам в поисках морских птиц. Вот каковы те обязанности, к которым ты так жаждешь вернуться; но для этого у тебя еще недостаточно сил.

– Вы не правы, моя милая и добрая исцелительница, – ответил Мордонт. – Из многих обязанностей, которые теперь, когда я окреп, призывают меня покинуть вас, позвольте мне назвать только одну – сыновнюю.

– Сыновнюю! – воскликнула Норна и рассмеялась почти безумным смехом. – О, ты не знаешь, как мы на наших островах умеем отрешаться от подобных обязанностей! А твой отец, – продолжала она, несколько успокоившись, – что сделал он для тебя, чтобы заслужить то уважение и сыновнюю преданность, о которых ты говоришь? Разве не он, как ты сам мне рассказывал, бросил тебя на долгие годы у чужих людей, едва заботившихся о тебе, и даже не осведомлялся, жив ты или умер, лишь изредка посылая тебе скудные крохи, подобно тому как подают милостыню несчастным прокаженным, издали бросая им подачку? А в последние годы, когда он сделал тебя спутником своей жалкой жизни, он был попеременно то твоим учителем, то мучителем, но никогда, Мордонт, никогда – отцом!

– Да, доля правды есть в том, что вы говорите, – ответил юноша, – отец не питает ко мне особой нежности, но он заботится обо мне и таким был всегда. Человек не властен над своими чувствами, и долг сына быть благодарным за те блага, которые доставляет ему отец, даже если он делает это с холодным сердцем. Мой отец постарался дать мне образование, и я уверен, что он любит меня. К тому же он несчастлив и, если бы даже не любил меня…

– Да он и не любит тебя, – перебила его Норна. – Он никогда ничего и никого не любил, кроме самого себя. Он несчастен – да, но все его несчастья заслужены! О Мордонт, только одно родительское сердце бьется ради тебя, живет тобой…

– Да, я знаю, что у меня только один отец, – ответил Мордонт, – моя мать давно умерла, но вы сами противоречите себе…

– О нет, нет! – воскликнула Норна в припадке страшного душевного возбуждения. – У тебя нет отца, Мордонт, у тебя одна только несчастная мать! Она не умерла – о, насколько это было бы для нее лучше! Но она не умерла! Одно только материнское сердце бьется для тебя, Мордонт, одна только мать любит тебя, и эта мать – я, Мордонт, я! – закричала она, бросаясь ему на шею. – Я твоя несчастная и вместе с тем – о, какая счастливая мать!

Она судорожно прижала его к своей груди, и слезы, первые, может быть, за долгие годы, потоком хлынули у нее из глаз, когда она обняла его за шею. Ошеломленный всем, что он видел, чувствовал, слышал, растроганный ее страшным волнением, хоть и склонный приписать этот страстный порыв болезненному расстройству ее рассудка, Мордонт тщетно пытался успокоить эту странную женщину.

– Неблагодарный мальчик, – промолвила она наконец, – кто, кроме матери, стал бы заботиться о тебе так, как заботилась я? С той минуты, как я увидела твоего отца – тому теперь уже много лет, а он тогда и не подозревал, кто была женщина, столь внимательно следившая за ним, – я тотчас же узнала его! А рядом с ним я увидела тебя, ты был тогда еще совсем крошкой, и голос природы сразу же заговорил в моем сердце и сказал мне, что ты кровь от моей крови и плоть от моей плоти. Вспомни, сколько раз, к своему удивлению, ты неожиданно встречал меня в местах твоих любимых прогулок! Вспомни, как часто глаза мои следили за тобой, когда ты пробирался над головокружительной бездной, и я шептала заклинания против демонов гор, которые, внезапно, в самых опасных местах появляясь перед путником, заставляют его потерять опору! Не я ли повесила тебе на шею, чтобы отвратить от тебя зло, золотую цепь, которую король эльфов подарил родоначальнику нашего рода? Разве отдала бы я этот бесценный дар кому-либо, кроме горячо любимого сына? О Мордонт, мое могущество позволяло мне делать для тебя то, о чем смертная мать боялась бы и подумать: в полночный час заклинала я морских сирен, чтобы шлюпке твоей сопутствовала удача в далеких водах! Я смиряла ветер, и паруса целых флотилий безжизненно повисали на мачтах, чтобы ты мог безопасно охотиться и лазать по скалам.

Мордонт, видя, что исступление Норны все нарастает, попытался ответить так, чтобы, не обижая, успокоить ее и в какой-то мере смирить ее разыгравшееся воображение.

– Милая Норна, – сказал он, – вы так много для меня сделали, что я по справедливости могу называть вас матерью и всегда буду относиться к вам с сыновней преданностью и почтением. Но знаете ли вы, что цепь, о которой вы сейчас говорили, куда-то исчезла с моей шеи? Я не видел ее с тех пор, как этот негодяй ударил меня.

– Как можешь ты думать о золотой цепочке в такую минуту? – промолвила Норна с глубокой горечью. – Но ничего не поделаешь. Знай же, что это я сняла ее, чтобы надеть на шею той, которая тебе всех дороже на свете, в знак того, что союз между вами – единственное возможное для меня земное желание – будет все же, несмотря ни на что, заключен, хотя бы все силы ада восстали против этого брака.

– Увы, – со вздохом произнес Мордонт, – вы забыли о разнице в нашем положении: отец ее богат и принадлежит к старинному роду.

– Не богаче, чем будет наследник Норны из Фитфул-Хэда, – ответила старая пифия, – и не лучшей и не более древней крови, чем та, которая течет в твоих жилах и унаследована от матери, ибо я веду свой род от тех же ярлов и викингов, что и гордый Магнус Тройл. Или ты, как те строгие фанатики чужеземцы, что поселились среди нас, считаешь себя опозоренным оттого, что мой союз с твоим отцом не был освящен церковью? Так знай же, что брак наш был совершен по древнему обычаю норвежцев наши руки были соединены в Кругу Одина, и мы принесли такие страшные клятвы в вечной верности, что даже законы похитивших нашу свободу шотландцев должны были бы признать их равносильными обетам, произнесенным перед алтарем. Против отпрыска такого союза Магнусу Тройлу нечего возразить. Пусть я была слаба, пусть и была преступна, но это не ложится позором на голову моего сына!

Норна настолько овладела собой и так здраво и последовательно излагала свои мысли, что Мордонт невольно начинал верить в справедливость ее слов. К тому же она привела столько правдоподобных обстоятельств, логически вытекающих одно из другого, что трудно было предположить, будто бы весь рассказ ее был не более как плодом душевного расстройства, порой проявлявшегося в ее речах и поступках. Тысячи смутных мыслей охватили Мордонта, когда он подумал, что стоявшая перед ним несчастная женщина в самом деле, быть может, имела право ожидать от него сыновнего почтения и привязанности. Он сумел, однако, овладеть собой и заставить себя думать о другом, не менее важном для него предмете, решив в глубине души не спеша выяснить все обстоятельства дела, здраво обсудить их и только тогда окончательно отвергнуть или признать права Норны на его любовь и уважение. Но благодетельницей его она, без всякого сомнения, была, и поэтому он смело мог относиться к ней с теми же почтением и любовью, с какими сын относится к матери. Этим он, во всяком случае, мог выказать ей свою благодарность, ничем себя окончательно не связывая.

– Так вы в самом деле думаете, матушка, – раз вы хотите, чтобы я называл вас этим именем, – спросил Мордонт, – что можно уговорить гордого Магнуса Тройла и он откажется от своей недавней неприязни ко мне и разрешит мне ухаживать за своей дочерью Брендой?

– За Брендой? – повторила Норна. – Но при чем тут Бренда? Ведь я говорила с тобой о Минне.

– Но я-то думал о Бренде, – возразил Мордонт, – о ней я думаю сейчас и о ней одной хочу думать всю свою жизнь!

– Не может этого быть, сын мой! – воскликнула Норна. – Не может сердце твое быть столь слабым, а дух – столь ничтожным, чтобы ты предпочел беспечную резвость и ограниченную домашним кругом простоту младшей сестры глубоким чувствам и высоким стремлениям благородного духа Минны! Кто станет нагибаться за еще заметной фиалкой, когда стоит ему протянуть руку, чтобы сорвать розу?