Текст книги "Пират"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 39 страниц)

ГЛАВА XLI

Теперь, о радость, – в Лондон!

Саути

Известие о захвате пиратского судна достигло Керкуолла примерно за час до полудня и повергло жителей в изумление и радость. Мало сделок было в тот день заключено на ярмарке, ибо люди всех возрастов и занятий устремились с ярмарочной площади, чтобы взглянуть, как поведут пленников в Керкуолл, и порадоваться унижению тех, кто еще недавне с такой заносчивостью щеголял по улицам города, напивался, буянил и обижал жителей.

Вскоре показались сверкающие на солнце штыки морской пехоты, а затем потянулось унылое шествие скованных попарно пленников. Их щегольское платье было частью сорвано с них победителями, частью висело лохмотьями. Многие были ранены и в крови, многие почернели от дыма или были обожжены при взрыве, когда несколько самых отчаянных смельчаков тщетно пытались уничтожить оба судна. Почти все были угрюмы и не обнаруживали ни малейших признаков раскаяния, кое-кто выглядел удрученным, что более приличествовало случаю, но несколько человек явно бравировали своим положением, распевая те же непристойные песни, какими оглашали керкуоллские улицы во время своих дебошей.

Боцман и Гофф, скованные друг с другом, отводили душу, богохульствуя и ругаясь: первый обвинял капитана в неумении управлять судном, а тот, в свою очередь, корил боцмана за то, что он помешал ему поджечь порох в носовой крюйт-камере и послать таким образом на тот свет всех одной компанией. Позади шли избавленные от оков Кливленд и Банс. Строгий, грустный, но вместе с тем твердый вид Кливленда представлял резкую противоположность той театральной развязности, которую счел нужным проявлять несчастный Джек, чтобы скрыть волновавшие его чувства не слишком благородного характера. Первый возбуждал симпатию зрителей, на второго смотрели одновременно с презрением и жалостью, тогда как большинство своим видом и речами возбуждали в горожанах отвращение и даже страх.

Было, однако, в Керкуолле одно лицо, которое не только не стремилось взглянуть на зрелище, привлекавшее все взоры, но даже не знало о событии, взволновавшем весь город. То был старый мистер Мертон, вот уже два или три дня находившийся в Керкуолле; большую часть этого времени он потратил на выполнение разного рода юридических формальностей в связи с жалобой, которую подал главному прокурору на честного и благочестивого Брайса Снейлсфута. После того как были тщательно исследованы все проделки этого почтенного негоцианта, сундук Кливленда с его бумагами и прочими вещами был вручен Мертону, как его законному хранителю, до тех пор, пока настоящий владелец не окажется в состоянии предъявить на него свои права. Мертон первоначально склонен был переложить с себя эту ответственность на органы правосудия, но, просмотрев одну или две бумаги, он вдруг изменил свое намерение и в несвязных словах попросил судью послать сундук к нему на квартиру. Затем он поспешил домой и заперся у себя в комнате, чтобы осознать и обдумать то необычайное открытие, которое случай столь неожиданно послал ему в руки и которое еще в десять раз усилило его нетерпение свидеться с таинственной Норной из Фитфул-Хэда.

Читатель, должно быть, помнит, что во время их разговора на погосте святого Ниниана она велела ему быть в приделе собора святого Магнуса в полдень, на пятый день ярмарки святого Оллы, чтобы встретиться там с лицом, которое сообщит ему о судьбе Мордонта. «То будет, должно быть, она сама, – подумал он, – а увидеть ее сейчас мне чрезвычайно важно. Как найти ее раньше этого срока, я не знаю, но думаю, что лучше потерпеть несколько часов даже в случае крайней необходимости, чем раздражать ее, добиваясь преждевременного свидания».

Поэтому задолго до полудня, задолго до того, как город Керкуолл взволновали известия о том, что произошло на другой стороне острова, старший Мертон уже шагал по пустынному приделу собора, в смертельной тревоге ожидая обещанных Норной сообщений. Часы пробили двенадцать… ни одна дверь не открылась… никто не вошел… но прежде чем под сводами купола замер последний удар, в глубине одного из боковых приделов показалась Норна и неслышными шагами подошла к Мертону. Не обращая внимания на таинственный способ ее внезапного появления (с секретом которого читатель уже знаком), он бросился к ней с криком:

– Улла, Улла Тройл, помоги мне спасти нашего несчастного сына!

– На имя Уллы Тройл я не откликаюсь, – произнесла Норна, – я отрешилась от этого имени в ту ночь, которая стоила мне отца!

– Не говори об этой ночи ужасов! – воскликнул Мертон. – Нам нужны сейчас все силы нашего духа; не будем же предаваться воспоминаниям, которые могут поколебать его, но помоги мне, если можешь, спасти нашего несчастного ребенка!

– Воан, – ответила Норна, – он уже спасен, давно спасен. Неужели ты думаешь, что мать, обладающая такой властью, как я, стала бы ожидать твоей медленной, запоздалой, бессильной помощи? Нет, Воан, я открылась тебе только для того, чтобы показать, как я над тобой восторжествовала! Это единственная месть, какую всемогущая Норна позволяет себе за зло, причиненное Улле Тройл.

– Так ты в самом деле спасла его, спасла от этой шайки убийц? – спросил Мертон, или Воан. – Говори! Но говори правду! Я готов верить всему, чего ты только потребуешь, докажи мне только, что он спасен и находится вне опасности!

– Спасен и вне опасности, и все благодаря мне, – ответила Норна, – спасен и готов вступить в почетный и счастливый союз. Да, надменный маловер, да, самоуверенный мудрец! И все это – дело рук Норны. Я-то узнала тебя давно, но никогда не открылась бы тебе, если бы не гордое сознание, что восторжествовала над судьбой, угрожавшей моему сыну. Все силы объединились против него: планеты грозили ему смертью в водах, сочетания светил пророчили ему кровь, но искусство мое все превозмогло! Я все устроила, все рассчитала, я нашла средства, я пустила их в ход, и я отвела каждую опасность. Найдется ли маловер на земле или упрямый демон за ее пределами, что посмеет отныне сомневаться в моем могуществе?

Охвативший ее восторженный экстаз так походил на приступ безумия, что Мертон сказал:

– Если бы ты не заносилась так высоко и говорила бы яснее, я скорее бы поверил, что мой сын в самом деле вне опасности.

– И ты все еще сомневаешься, все не веришь? – сказала Норна. – Так знай же, что не только сын наш находится вне опасности, но и я отомщена, хотя не искала возмездия, отомщена в лице того, кто служил могучим орудием темных сил, много раз препятствовал исполнению моих планов и даже угрожал жизни моего сына. О, ты должен будешь поверить истинности моих слов, когда узнаешь, что Кливленд, пират Кливленд, в эту самую минуту входит пленником в Керкуолл и скоро поплатится жизнью за то, что пролил кровь родного сына Норны.

– Как ты сказала, кто этот пленник? – громовым голосом воскликнул Мертон. – Кто, женщина, сказала ты, заплатит за свои преступления жизнью?

– Кливленд, пират Кливленд! – ответила Норна. – Он пренебрег моими советами и пусть теперь встретит свою судьбу.

– О несчастнейшая из женщин, – еще произнес Мертон сквозь стиснутые зубы, – ты убила, значит, своего сына, так же как убила отца!

– Моего сына? Какого сына? Что ты хочешь сказать? Ведь твой сын, твой единственный сын – это Мордонт! – воскликнула Норна. – Ведь так? Говори скорее: ведь так?

– Мордонт в самом деле мой сын, – ответил Мертон. – Закон по крайней мере считает его таковым. Но – о несчастная Улла! – Кливленд – наш сын, плоть от нашей плоти, кровь от нашей крови; и если ты отправила его на смерть, вместе с ним окончу и я свое жалкое существование.

– Что? Что ты говоришь, Воан! – воскликнула Норна. – Нет, это невозможно! Докажи, что ты сказал правду, и я найду способ помочь, я призову на помощь весь ад! Но докажи, что ты сказал мне правду, иначе я не могу тебе поверить!

– Ты – поможешь! Жалкая, самонадеянная женщина! Куда завели тебя все твои расчеты и хитрости, все твои сумасшедшие фокусы, все шарлатанство твоего безумия? Но я буду говорить с тобой как с разумным существом, я даже готов признать твое могущество – узнай же, Улла, доказательства, которых ты требуешь, и помоги тогда, если можешь.

– Когда я бежал с Оркнейских островов, – продолжал он после некоторого молчания, – тому назад двадцать пять лет, я увез с собой несчастное существо, которому ты дала жизнь. Его принесла мне одна из твоих родственниц, и она же сообщила мне о твоей болезни, вслед за которой распространился слух о твоей смерти. Ни к чему рассказывать тебе, в каком отчаянии я покинул Европу. Я нашел себе пристанище на Эспаньоле, где одна красивая молодая испанка взяла на себя роль утешительницы. Я женился на ней, и она стала матерью юноши, которого называют Мордонтом Мертоном.

– Ты женился на ней! – с горьким упреком воскликнула Норна.

– Да, Улла, – ответил Мертон, – но ты была отомщена. Она оказалась неверной, и ее измена заставила меня усомниться, имеет ли право рожденный ею ребенок называть меня отцом. Но и я, в свою очередь, отомстил!

– Ты убил ее! – вырвался у Норны крик ужаса.

– Я совершил то, – ответил Мертон, не давая более прямого ответа, – что заставило меня немедленно покинуть Эспаньолу. Твоего сына я увез с собой на остров Тортугу, где у меня было небольшое имение. Мордонта Воана, моего законного сына, который был на три или четыре года моложе, я оставил в Порт-Рояле, чтобы он мог воспользоваться преимуществами английского воспитания. Я решил никогда его больше не видеть, но продолжал содержать его. Когда Клементу было около пятнадцати лет, имение мое разорили испанцы. К отчаянию и мукам совести прибавилась нужда. Я стал корсаром и увлек с собой и Клемента на этот страшный путь. Благодаря своему искусству в морском деле и храбрости он вскоре получил в командование отдельное судно, хотя был еще совсем мальчиком. По прошествии двух или трех лет, когда мы с ним плавали далеко друг от друга, мой экипаж взбунтовался и оставил меня, умирающего, на берегу одного из Бермудских островов. Однако я вернулся к жизни и, оправившись после продолжительной болезни, первым делом стал разыскивать Клемента. Я узнал, что он тоже был высажен взбунтовавшейся командой на необитаемый остров и обречен там на голодную смерть. Я считал его погибшим.

– Что же заставило тебя думать, что он жив? – спросила Улла. – И почему ты считаешь, что этот Кливленд то же самое лицо, что Воан?

– Переменить имя – вещь весьма обычная среди искателей приключений, – ответил Мертон, – а Клемент, видимо, убедился, что имя Воан стало уже слишком известным, и эта-то перемена и помешала мне получить о нем какие-либо сведения. Тут угрызения совести охватили меня с новой силой и, возненавидев все на свете, в особенности же тот пол, к которому принадлежала Луиса, я решил наложить на себя епитимью и провести остаток дней своих на пустынных Шетлендских островах. Католические священники, к которым я обратился, убеждали меня прибегнуть к постам и самобичеванию, но я предпочел более благородное искупление: я решил взять к себе этого злополучного ребенка, Мордонта, чтобы всегда иметь перед глазами живое напоминание моего несчастья и моего преступления. Так я и сделал и, непрестанно возвращаясь к ним мысленно, не раз готов был потерять самый рассудок. А теперь, чтобы довести меня до настоящего безумия, мой Клемент, мой родной, мой настоящий сын, воскресает для меня из мертвых и тут же по проискам собственной матери оказывается обреченным на позорную смерть!

– Полно, полно, – со смехом промолвила Норна, выслушав до конца рассказ Мертона, – все это выдумки, сочиненные старым пиратом, чтобы я помогла ему выручить из беды преступного товарища. Как могла бы я принять Мордонта за своего сына, если между ними, как ты говоришь, такая разница лет?

– Смуглый цвет лица и мужественная фигура могли обмануть тебя, – ответил Бэзил Мертон, – а пылкое воображение довершило остальное.

– Но представь мне доказательство, что этот Кливленд – мой сын, и солнце скорее зайдет на востоке, чем им удастся тронуть единый волос на его голове.

– Просмотри вот эти бумаги, этот дневник, – ответил Мертон, протягивая ей памятную книжку.

– Я не могу ничего разобрать, – сказала после некоторого усилия Норна, – у меня кружится голова.

– У Клемента были вещи, которые ты должна помнить, но они, вероятно, стали добычей его победителей. У него была, между прочим, серебряная табакерка с рунической надписью, которую ты в те далекие времена подарила мне, и золотые четки.

– Табакерка! – воскликнула Норна. – Кливленд дал мне табакерку день тому назад, но я до сих пор еще не взглянула на нее.

С трепетом достала она табакерку, с трепетом взглянула на надпись, шедшую вокруг крышки, и с тем же трепетом воскликнула:

– Теперь меня смело могут называть «Рейм-кентар» – «сведущая в стихах», ибо из этих стихов я узнала, что стала убийцей своего сына, так же как и убийцей своего отца!

Разоблачение страшной ошибки так подействовало на Норну, что она как подкошенная упала к подножию одной из колонн. Мертон принялся звать на помощь, хотя мало надеялся, что кто-нибудь явится. Вошел, однако, церковный сторож, и, не рассчитывая больше добиться чего-либо от Норны, обезумевший отец выбежал из собора, чтобы узнать, если возможно, судьбу своего сына.

ГЛАВА XLII

Бегите же, молите об отсрочке!

«Опера нищих»

Тем временем капитан Уэдерпорт успел лично явиться в Керкуолл и с радостью и благодарностью был принят отцами города, специально собравшимися для этой цели на совет. Провост, в частности, выразил свой восторг по поводу счастливого прибытия «Альционы» как раз в тот момент, когда пираты не могли ускользнуть от нее. Капитан, который казался несколько удивленным, сказал:

– Но этим, сэр, вы обязаны тому извещению, которое сами послали мне.

– Которое я послал? – переспросил пораженный провост.

– Ну да, сэр, – ответил капитан Уэдерпорт, – ведь вы, если я не ошибаюсь, Джордж Торф, мэр города Керкуолла, подписавший это письмо?

Изумленный провост взял письмо на имя командира «Альционы» Уэдерпорта, извещавшее его о прибытии пиратского судна и содержащее сведения о его вооружении и прочие подробности. В письме также указывалось, что, поскольку пираты прослышали о том, что «Альциона» находится неподалеку, они уже настороже и легко могут ускользнуть от нее, следуя мелководьем между островами и островками, где фрегату затруднительно было бы за ними следовать; к тому же пираты – такой отчаянный народ, что в случае поражения не задумаются выбросить судно на берег или взорвать его, причем много награбленного добра и ценностей будет потеряно для победителей. В письме поэтому заключался совет «Альционе» крейсировать в течение двух-трех дней между Данкансби-Хэдом и мысом Рот, чтобы рассеять опасения пиратов, вызванные ее близостью, и успокоить их подозрения. К тому же, как было известно автору письма, в случае, если фрегат покинет здешние воды, пираты собирались последовать в Стромнесс-Бэй и там свезти свои орудия на берег для необходимого ремонта, а если они смогут найти для того средства, то даже для кренгования. Письмо заканчивалось уверениями, что если капитан Уэдерпорт введет фрегат в Стромнесс-Бэй утром 24 августа, то он получит с пиратов хорошую поживу, если же раньше, то рискует упустить их.

– Это письмо написано не моей рукой, и подпись эта тоже не моя, капитан Уэдерпорт, – сказал провост, – да я никогда и не взял бы на себя смелость советовать вам медлить с прибытием.

Тут капитан, в свою очередь, удивился.

– Я знаю только, – сказал он, – что письмо это было доставлено мне, когда мы находились в заливе Терсо, и что я дал гребцам шлюпки пять долларов за то, что они переправились через Пентленд-Ферт в штормовую погоду. Старший у них был немой карлик, самое уродливое существо, какое я когда-либо видел. Я тогда еще подивился точности ваших сведений, господин провост.

– Хорошо, что так получилось, – ответил провост, – однако для меня еще вопрос, не желал ли скорее автор письма, чтобы вы нашли гнездо пустым, а птичку улетевшей?

С этими словами он передал письмо Магнусу Тройлу, который вернул его с улыбкой, но без единого замечания, догадавшись, должно быть, вместе с проницательным читателем, что Норна имела свои причины в точности рассчитать день прибытия «Альционы».

Не задумываясь более над тем, что казалось необъяснимым, капитан Уэдерпорт предложил начать допрос пленников, и Кливленд с Алтамонтом, как упорно продолжал называть себя Банс, были вызваны первыми в качестве командира и лейтенанта пиратского судна.

Не успел, однако, начаться допрос, как в залу, несмотря на протесты стоявшей у дверей стражи, ворвался Бэзил Мертон с криком: «Берите меня, старика, вместо этого молодого человека! Я тот самый Бэзил Воан, имя которого слишком известно на корабельных стоянках Наветренных островов, – берите мою жизнь, но пощадите моего сына!»

Все были крайне изумлены, а больше всех Магнус Тройл, который поспешил объяснить членам совета и капитану Уэдерпорту, что джентльмен этот вот уже много лет как мирно и честно проживает на шетлендском Мейнленде.

– В таком случае, – заявил капитан, – я отказываюсь от обвинения этого несчастного старика, ибо в силу двух деклараций о помиловании он не подлежит больше преследованию, и клянусь душой: когда я вижу, как отец и сын сжимают друг друга в объятиях, хотел бы я иметь право сказать то же самое и о сыне.

– Но как же это, как же это может быть? – спросил провост. – Ведь мы всегда звали старого джентльмена Мертоном, а молодого – Кливлендом, а теперь оказывается, что обоих зовут Воан.

– Воан… – повторил Магнус. – У меня есть некоторые основания помнить это имя, а судя по тому, что мне недавно сообщила моя кузина Норна, этот человек имеет право носить его.

– А я могу подтвердить, что и молодой человек тоже, – сказал капитан, заглянув в свои заметки. – Минуту внимания, – прибавил он, обращаясь к молодому Воану, которого мы до сих пор называли Кливлендом. – Послушайте, сэр, вас зовут, оказывается, Клемент Воан; так скажите, пожалуйста, не вы ли, будучи совсем еще мальчиком, стояли во главе шайки разбойников, что восемь или девять лет тому назад разграбила испанскую деревню под названием Кемпоа, в Новой Испании, с целью захватить находившиеся там в это время сокровища?

– Мне нет никакого смысла отрицать это, – ответил пленник.

– Несомненно, – подтвердил капитан, – но признание может сослужить вам службу. Дело в том, что погонщики мулов скрылись со своими сокровищами в то время, как вы, рискуя собственной жизнью, защищали от грубости ваших соратников честь двух испанских дам. Помните ли вы этот случай?

– Уж кому это помнить, как не мне! – закричал Джек Банс. – Ибо за это рыцарское поведение капитана нашего высадили на необитаемый остров, а меня самого чуть не отлупили плетьми и не посыпали солью за то, что я был заодно с ним.

– Поскольку это дело выяснилось, – сказал Уэдерпорт, – жизнь Воана вне опасности. Дамы, которых он защитил, оказались весьма высокопоставленными особами, дочерьми самого губернатора провинции, и благородный испанец давно уже испросил у нашего правительства прощение их спасителю. Мне даны были специальные распоряжения относительно Клемента Воана, когда шесть или семь лет тому назад я был послан в Вест-Индию для преследования пиратов. Но о Воане там никто ничего не знал, хотя вместо него мне достаточно пришлось услышать о Кливленде. Но как бы то ни было, капитан, будь вы Воан или Кливленд, я, пожалуй, готов поручиться, что за ваш геройский подвиг в Кемпоа вы получите полное прощение, когда прибудете в Лондон.

Кливленд поклонился, и кровь бросилась ему в лицо, а Мертон пал на колени и горячо возблагодарил Бога. Обоих увели при сочувственных рыданиях многих зрителей.

– Ну, а вы, уважаемый господин лейтенант, что вы можете сказать в свое оправдание? – спросил капитан Уэдерпорт ci-devant Росция.

– Да очень мало или даже совсем ничего, с позволения вашей милости; хотелось бы мне, конечно, чтобы ваша милость нашла и мое имя в той книге помилований, что держит в руке, ибо в деле при Кемпоа я был правой рукой капитана Клемента Воана.

– Вы называете себя Фредерик Алтамонт? – спросил капитан Уэдерпорт. – Но в моем списке нет такого имени, благородные леди записали только еще какого-то Джона Баунса или Банса.

– Так это же я, это я самый и есть, капитан, и могу доказать это; и, уж во всяком случае, я предпочитаю жить под именем Джека Банса, хотя звучит оно достаточно плебейски, чем болтаться на виселице Фредериком Алтамонтом.

– В таком случае, как Джону Бансу я могу и вам подать кое-какую надежду, – сказал капитан.

– Премного благодарен вашей высокоуважаемой милости, – воскликнул Банс и тут же прибавил совершенно другим тоном: – Ах, если вымышленное имя может иметь такое могущественное действие, так, пожалуй, и бедный Дик Флетчер заслужил бы помилование как Тимоти Тагматтон, но, выражаясь его собственными словами, как ты там ни верти, а только…

– Уведите лейтенанта, – приказал капитан, – и давайте сюда Гоффа и прочих молодчиков. Многих из них, как я полагаю, ожидает веревка.

И пророчеству этому, видимо, суждено было сбыться, так тяжки были предъявленные пиратам обвинения.

«Альциона» получила приказ прибыть в Керкуолл, чтобы отвезти арестованных в Лондон, куда она и отправилась по прошествии трех дней.

В течение всего того времени, что несчастный Кливленд оставался в Керкуолле, капитан «Альционы» обращался с ним чрезвычайно любезно, а добрый его старый знакомый Магнус Тройл, знавший втайне, каким близким родством были они связаны, окружал его всяческого рода знаками внимания, многие из которых Кливленд просто отказывался принимать.

Норна, для которой злополучный пленник был еще ближе, в эти дни была совершенно не в состоянии выразить своих чувств: церковный сторож нашел ее лежавшей без сознания на плитах собора, а когда она пришла в себя, рассудок ее так пошатнулся, что на некоторое время ее пришлось доверить неусыпному попечению особо приставленных к ней служанок.

О сестрах из Боро-Уестры Кливленду удалось лишь узнать, что они все еще больны после перенесенного ими испуга, и только в вечер накануне отплытия «Альционы» ему была тайно доставлена следующая записка:

«Прощайте, Кливленд! Мы расстаемся навеки, так должно быть. Идите правым путем и будьте счастливы. Иллюзии, владевшие мной вследствие уединенного воспитания и слишком малого знакомства с современным миром, погибли и рассеялись навсегда. Но в вас, Кливленд, я никогда не заблуждалась, в этом я уверена! Я уверена, что вы один из тех, для кого добро привлекательнее зла, и только обстоятельства, привычка и дурной пример привели вас на ту дорогу, по которой вы шли последние годы. Думайте обо мне как о мертвой, разве что сумеете заслужить всеобщее одобрение в той же мере, в какой сейчас заслуживаете порицания. Тогда, Кливленд, тогда думайте обо мне как о той, которая будет радоваться вашей возрождающейся славе, хотя никогда больше ей не суждено будет вас увидеть!»

Записка эта была подписана М.Т., и Кливленд с глубоким волнением, вызвавшим у него даже слезы, читал и перечитывал ее сотни раз, а затем спрятал у себя на груди.

Мордонт Мертон тоже получил письмо от своего отца, но совершенно другого рода. Бэзил навсегда прощался с ним и освобождал его отныне от сыновних обязанностей, поскольку сам он, несмотря на многолетние усилия, оказался не в состоянии питать к нему отеческие чувства. Он сообщал также о потаенном месте в старом ярлсхофском доме, где им была спрятана значительная сумма денег и драгоценности, и выражал желание, чтобы Мордонт взял все это себе.

«Тебе нечего бояться, – говорилось в письме, – что ты чем-либо обязан мне или участвуешь в доле разбойничьей добычи. То, что сейчас переходит в твое владение, почти все принадлежало твоей покойной матери, Луисе Гонсаго, и твое по праву. Забудем друг друга, – этими словами заканчивалось письмо, – как те, которым не суждено больше встретиться».

И они действительно никогда больше не встретились, ибо старший Мертон, которому не предъявлено было никакого обвинения, исчез сразу же после того, как решена была судьба Кливленда, и удалился, по общему мнению, в монастырь где-нибудь за пределами Англии.

Судьба Кливленда короче всего может быть охарактеризована в письме, полученном Минной через два месяца после отплытия «Альционы» из Керкуолла. Вся семья была в сборе в Боро-Уестре, и Мордонт тоже находился в числе ее членов, ибо благородный юдаллер считал, что никогда не сумеет должным образом вознаградить юношу за доблесть, проявленную им при спасении его дочерей. Норна, которая только что начала поправляться после своего временного умопомешательства, тоже гостила в Боро-Уестре, и Минна, окружавшая неустанными заботами эту несчастную жертву болезненных заблуждений, сидела возле нее, следя за каждым признаком возвращающегося к ней рассудка, когда девушке подали упомянутое выше письмо.

«Минна, – говорилось в нем, – дорогая Минна, прощайте, и прощайте навеки! Поверьте, я никогда не хотел причинить вам зло, никогда! С той самой минуты, как я узнал вас, я решил порвать со своими ненавистными товарищами и строил тысячи планов, которые все, как и следовало ожидать, оказались несбыточными, ибо ради чего и каким образом могла связать свою судьбу та, что так хороша, так чиста и так невинна, с судьбой такого преступного человека? Об этих мечтах я не буду больше говорить. Суровая действительность, окружающая меня сейчас, значительно мягче того, чего я мог ожидать или заслуживать, ибо то немногое добро, которое мне удалось совершить, перевесило в глазах моих почтенных и милосердных судей все мои преступления. Меня не только избавили от позорной смерти, к которой приговорили многих моих соучастников, но капитан Уэдерпорт, готовый еще раз отплыть в Новую Испанию ввиду ожидающейся с этой страной войны, великодушно испросил разрешения для меня и еще двух или трех моих товарищей, менее преступных, чем прочие, сопровождать его в этой экспедиции: подобную меру подсказало ему его душевное благородстве, а в глазах остальных она оправдана нашим знанием побережья и местных особенностей, которые, каким бы образом они ни были получены, мы надеемся теперь применить во славу отечества. Минна, вы услышите обо мне, когда имя мое будут произносить с уважением, или никогда больше обо мне не услышите. Если добродетель может дать счастье, то мне нет нужды желать его вам: оно и так с вами. Прощайте, Минна».

Минна так горько плакала над этим письмом, что привлекла к себе внимание понемногу поправляющейся Норны. Та выхватила его из рук своей юной родственницы и прочитала, сначала с недоумением, словно оно ничего ей не говорило, затем как бы что-то припоминая, и наконец ее охватила такая радость, смешанная со скорбью, что письмо выпало у нее из рук. Минна подхватила его и удалилась со своим сокровищем к себе в комнату.

С этого момента Норна резко переменилась. Она сменила платье на более простое и отпустила карлика, щедро обеспечив ему дальнейшее существование. Она не стремилась больше возобновить свой странствующий образ жизни и велела уничтожить свое убежище, или обсерваторию, на Фитфул-Хэде. Она отказалась от имени Норна и пожелала, чтобы ее называли ее настоящим именем – Уллой Тройл. Но самой важной в ней перемены мы еще не коснулись. Прежде, под влиянием страшного душевного отчаяния, в которое повергла ее кончина отца, она считала себя как бы недостойной Божественной благодати и, кроме того, погрузившись в занятия чернокнижием, уподобилась Чосерову врачу, который «с Библией не очень-то был дружен». Теперь же она почти не расставалась с этой священной книгой и на вопросы несчастных и невежественных простолюдинов, которые по-прежнему приходили к ней с просьбой проявить свое могущество над стихиями, она отвечала только одно: «Ветры в руце Божией». Обращение ее было, впрочем, не вполне сознательным – этому, вероятно, препятствовало состояние ее рассудка, расстроенного необыкновенным сплетением ужасающих событий. Но оно казалось искренним и, несомненно, было для нее плодотворным. Видимо, она глубоко раскаивалась в своих прежних дерзких попытках вмешиваться в течение событий, предопределенных намного более могущественной волей, и горько сокрушалась всякий раз, когда ей тем или иным образом напоминали о былых ее притязаниях. Она продолжала выказывать особое участие Мордонту, хотя, быть может, делала это уже в силу привычки. Непонятно было также, насколько сохранились у нее в памяти те сложные события, с которыми была связана ее жизнь. Когда она умерла, что произошло года через четыре после описываемых событий, выяснилось, что по особой и настоятельной просьбе Минны Тройл она оставила все свое весьма немалое состояние Бренде. В одном из пунктов своего завещания она требовала, чтобы все ее книги, все приборы ее лаборатории и прочие предметы, относящиеся до ее прежних занятий, были преданы пламени.

Года за два до смерти Норны Бренда вышла замуж за Мордонта Мертона, ибо Магнус Тройл, несмотря на всю свою любовь к дочери и привязанность к Мордонту, не сразу оказался способным чистосердечно примириться с подобным союзом. Но все качества Мордонта настолько были по душе старому юдаллеру и он до такой степени понимал невозможность заменить в своей семье Мордонта кем-либо другим, что в конце концов его норвежская гордость уступила чувству сердечной привязанности. Когда всюду вокруг себя он видел то, что он называл вторжением шотландского дворянства в страну (как жители с любовью называют Шетлендию), он успокаивал себя мыслью, что «пусть уж лучше дочь его будет замужем за сыном английского пирата, чем за сыном шотландского вора», с горечью намекая тем самым на ряд горношотландских и пограничных семей, которым Шетлендия обязана многими почтенными землевладельцами, но чьи предки, как всем было известно, отличались скорее древностью рода и отменной храбростью, чем слишком щепетильным отношением к таким пустякам, как различие между meum и tuum. Жизнерадостный старец дожил до предела человеческих лет, радуясь многочисленному потомству своей младшей дочери. Застолицу его попеременно то оживляли песни Клода Холкро, то просвещали разглагольствования мистера Триптолемуса Йеллоули. Сей муж отбросил наконец свои высокие притязания и, ближе ознакомившись с обычаями островитян, а также памятуя о тех разнообразных неудачах, которые сопровождали его преждевременные попытки усовершенствований, стал добросовестным и полезным представителем своего лорда. Никогда не чувствовал он себя таким счастливым, как в тех случаях, когда ему удавалось променять скудный рацион своей сестрицы Барбары на богатую трапезу юдаллера. Характер миссис Барбары тоже немало смягчился в связи с неожиданным возвращением ей рога с серебряными монетами. Этот рог принадлежал Норне, и она спрятала его в старом доме в Стурборо с какой-то ей одной известной целью, а впоследствии вернула тем, кем он был случайно обнаружен, не преминув напомнить им, однако, что он снова исчезнет, если разумная доля сокровища не будет использована на хозяйственные нужды, – мера, благодаря которой Тронда Дронсдотер, состоявшая, должно быть, поверенной Норны, избежала медленной смерти от голода!