Текст книги "Пират"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 39 страниц)

– Многие, однако, считают, что прелестней всего именно скромные цветы, – возразил Мордонт, – и этому убеждению я не изменю до самой смерти!

– Не смей мне этого говорить! – гневно начала было Норна, но сейчас же изменила тон и, с величайшей нежностью взяв Мордонта за руку, продолжала:

– Нет, мой мальчик. Ты не должен так говорить, ты не захочешь разбить сердце матери в первый же час, как она прижала к груди свое дитя! Нет, не отвечай мне, выслушай меня сначала: ты должен жениться на Минне – я надела ей на шею роковой талисман, от которого зависит и твое, и ее счастье. Долгие годы все мои старания, вся моя жизнь были направлены к этой цели. Так я хочу, и так оно и будет. Минна должна стать женой моего сына!

– Но разве Бренда не так же близка и не так же дорога вам? – спросил Мертон.

– Так же близка по крови, – да, – ответила Норна, – но не так дорога – о, далеко не так дорога! Чувствительная, но вместе с тем возвышенная душой и мечтательная Минна предназначается в подруги тому, чьи пути, подобно моим, далеки от торных дорог здешнего мира. Бренда создана для простой домашней жизни; хохотунья и насмешница, она готова считать мое искусство лишь грубым заблуждением, а могущество мое – одной слабостью, не веря ничему и высмеивая все, что лежит за пределами ее поверхностного понимания.

– Да, это правда, – ответил Мордонт, – она не суеверка и не восторженна, и этим она мне еще милей. К тому же вспомните, матушка, что она отвечает на мои чувства, а если Минне и дорог кто-нибудь, так это чужеземец Кливленд.

– Нет, нет, она не любит, не смеет любить его! – воскликнула Норна. – И он также не смеет преследовать ее своей любовью! Я предупредила его, когда он впервые появился в Боро-Уестре, что предназначила ее тебе.

– Так вот, значит, каким опрометчивым речам, – воскликнул Мордонт, – обязан я ненавистью и преследованиями этого человека, своей раной и чуть ли не потерей жизни! Видите, матушка, к чему привели ваши тайные происки; заклинаю вас небом: откажитесь от них навсегда!

Этот упрек поразил Норну, как удар молнии. Она схватилась за голову и, казалось, готова была упасть. Мордонт, чрезвычайно испуганный, бросился к ней, чтобы поддержать ее, и, не зная, что ему делать, пытался в несвязных выражениях успокоить ее.

– Пощади меня, праведное небо, пощади меня! – были первые слова, которые она смогла выговорить. – Не допусти, чтобы кара за мое преступление пала на его голову! Да, юноша, – продолжала она после некоторого молчания, – ты сказал мне то, в чем я сама не смела себе признаться, и если это правда, то, поверив ей, я не смогу больше жить!

Мордонт тщетно пытался успокоить ее, уверяя, что совершенно не хотел ни обидеть, ни огорчить ее и чрезвычайно жалеет, что без всякого умысла совершил и то, и другое. Она же продолжала взволнованным, прерывающимся голосом:

– Да, ты коснулся того тайного подозрения, которое отравляет мне сознание моего могущества, – единственного блага, дарованного мне взамен невинности и душевного мира! Твой голос вторит голосу демона, который шепчет мне даже тогда, когда стихии признают меня своей повелительницей: «Норна, все это – лишь самообман, твое могущество держится лишь суеверием невежд, которое ты сама поддерживаешь тысячами хитроумных уловок». Так говорит Бренда, так готов сказать и ты; и хотя это ложь, возмутительная ложь – да, да, но такие же крамольные мысли возникают порой и в моем исступленном мозгу, – тут она дотронулась пальцем до своего лба, – и мысли эти, как мятежники в покоренной стране, восстают против своей несчастной повелительницы. Пощади меня, сын мой, – продолжала она умоляющим голосом, – пощади меня! То могущество, которого твои слова готовы лишить меня, о, ему не стоит завидовать! Не многие согласились бы властвовать над неясно бормочущими духами, воющими ветрами и ревущими потоками. Трон мой – облако, скипетр мой – метеор, царство мое населено призраками, и я должна либо перестать существовать, либо продолжать быть самым могущественным, но вместе с тем и самым несчастным существом на свете!

– Не говорите таких мрачных слов, моя дорогая и бедная матушка, – произнес чрезвычайно взволнованный Мордонт. – Я готов поверить в вашу власть, поверить во все, во что вы мне прикажете верить. Но, ради вашего же спокойствия, взгляните на окружающее иными глазами. Забудьте свои страшные и таинственные занятия, перестаньте думать о призраках и направьте мысли по другому, более здоровому руслу. Тогда жизнь снова приобретет для вас прелесть и религия принесет утешение.

Норна слушала его довольно спокойно, словно вдумывалась в его советы и желая последовать им, но когда он умолк, она покачала головой и сказала:

– Нет! Это невозможно! Я должна оставаться грозной, таинственной прорицательницей, повелительницей стихий, – или не жить! Для меня нет выбора, нет иного исхода! Либо должна я гордо стоять на высоком утесе, где, кроме моей, не ступала нога человека, либо спать в глубине океана, где пенные волны будут грозно реветь над моим бесчувственным телом, ибо отцеубийца никогда не унизится до обмана!

– Отцеубийца! – повторил, словно эхо, Мордонт, в ужасе отшатнувшись от нее.

– Да, сын мой, – ответила Норна с мрачным спокойствием, еще более страшным, чем ее недавнее исступление. – В этих роковых стенах мой отец встретил смерть, и то было делом моих рук. В этой комнате нашли его холодный, посиневший труп. Бойся сыновнего ослушания, ибо таковы его страшные последствия!

С этими словами она встала и вышла, предоставив Мордонту размышлять на досуге о всех необыкновенных вещах, которые ему пришлось услышать. Отец научил его не верить распространенным в Шетлендии предрассудкам, а теперь он убедился, что и Норна, весьма умело обманывая других, не в силах была, однако, полностью обмануть самое себя. Это служило веским доводом в пользу ясности ее рассудка, но, с другой стороны, то, что она обвиняла себя в отцеубийстве, казалось совершенно диким и неправдоподобным и невольно заставляло Мордонта сомневаться в истинности и прочих ее утверждений.

У него было достаточно времени, чтобы свободно поразмыслить над всем услышанным, ибо никто не посещал одинокого жилища, единственными обитателями которого были Норна, ее карлик и сам Мордонт. Гористый, суровый и пустынный остров Хой, где оно находилось, представляет собой не что иное, как три холма, или, вернее, одну высокую гору с тремя вершинами, разделенными ущельями, пропастями и долинами, спускающимися к самому морю. Гребень горы, достигающий огромной высоты и распавшийся на отдельные утесы, с виду совершенно недосягаемые, задерживает идущие из Атлантики туманы и, скрытый обычно от людского глаза, образует тайные и недоступные убежища для ястребов, орлов и прочих пернатых хищников.

Почва на острове сырая, холодная и неплодородная, и склоны, покрытые мхом, выглядят бесплодной пустыней. Только вдоль ручьев и горных оврагов вьется кайма из карликовых берез, орешника и черной смородины; некоторые из этих кустарников столь высоки, что в суровой и голой стране заслужили даже название деревьев.

Но вид, открывающийся с морского берега, любимого места прогулок Мордонта с тех пор, как он стал выздоравливать и выходить, был полон очарования, полностью вознаграждавшего за унылую внешность самого острова. Широкий и красивый пролив отделяет уединенный и гористый остров Хой от Помоны, а посередине этого пролива лежит, словно плоский изумруд, чудесный, покрытый яркой зеленью остров Грэмсей. Вдали, на берегу Мейнленда, виднеется городок или деревня Стромнесс, о превосходной гавани которого говорит огромное количество судов, обычно теснящихся на рейде. По мере удаления от моря залив этот сужается и вдается глубоко в сушу, где воды его во время прилива сообщаются с прелестным озером, известным под названием Лох-оф-Стеннис.

На этом побережье Мордонт любил прогуливаться целыми часами, далеко не оставаясь равнодушным к красотам открывающегося перед ним вида, хотя голова его была занята весьма беспокойными думами о собственном затруднительном положении. Он решил покинуть остров, как только восстановившееся здоровье позволит ему пуститься в путь; однако чувство признательности к Норне, ибо он считал себя если не родным, то, во всяком случае, приемным ее сыном, не позволяло ему уехать без ее разрешения, даже если бы он сумел достать необходимые средства сообщения, что, впрочем, было весьма сомнительным. После долгих и настойчивых просьб ему удалось, однако, вырвать у своей властолюбивой хозяйки обещание, что если он во всем будет следовать ее указаниям, она сама доставит его в столицу Оркнейских островов ко дню открытия приближавшейся ярмарки святого Оллы.

ГЛАВА XXXIV

Что здесь за шум? Как частая пальба,

Несутся оскорбленья и божба;

Угрозы и проклятья, горячи,

Скрестились словно острые мечи;

Так расшумелся воровской народ,

Что пленник их, пожалуй, ускользнет.

«Плен», поэма

Когда Кливленда, столь удачно освобожденного из рук керкуоллцев, с триумфом доставили на пиратский корабль, большая часть команды встретила его радостными восклицаниями: друзья спешили пожать ему руку и поздравить с благополучным возвращением, ибо звание капитана пиратского судна не так уж сильно возвышало его над остальными товарищами, самый последний из которых считал себя его ровней во всем, что не касалось непосредственно корабельной службы.

После того как вся его шайка – ибо так скорее всего можно было назвать шумных друзей Кливленда – кончила выражать свою радость, его повели на корму, где Гофф, теперешний командир судна, восседал на пушке, прислушиваясь с угрюмым и недовольным видом к громким возгласам, которыми встречали Кливленда. Гофф был человек лет сорока – пятидесяти, скорее низкого, чем высокого роста, но такой крепкий и приземистый, что команда прозвала его Мортирой. Его черные волосы, бычья шея и нависшие брови в сочетании с грубой силой и свирепым выражением лица представляли резкую противоположность мужественной фигуре и открытым чертам Кливленда, в котором даже его жестокая профессия не могла уничтожить природного изящества и благородного вида. Оба разбойничьих капитана несколько минут молча глядели друг на друга, в то время как вокруг каждого собирались его сторонники. Главными приверженцами Гоффа были старики, тогда как молодежь, среди которой Джек Банс играл роль вожака и подстрекателя, почти вся примкнула к Кливленду. Наконец Гофф нарушил молчание:

– Славно встречают тебя на борту, капитан Кливленд, разрази мне гакаборт! Ты что, все еще воображаешь себя коммодором, дьявол тебя возьми? Только шиш… звание твое теперь насмарку пошло, провались я на этом самом месте, когда ты угробил свою посудину, черт бы побрал твою душу!

Заметим здесь раз и навсегда, что командир этот обладал прелестной привычкой уснащать свою речь проклятиями, почти в равной пропорции с обыкновенными словами, что он образно называл палить боевым зарядом. Но поскольку нас такого рода стрельба далеко не приводит в восторг, впредь мы ограничимся тем, что будем отмечать многоточием те места, где должны стоять подобные крепкие словечки, и таким образом – да простит нам читатель не слишком блестящую остроту! – превратим посылаемые Гоффом смертоносные залпы в холостые выстрелы. Услышав, что Гофф обвиняет его, будто он явился на борт, чтобы стать командиром судна, Кливленд заявил, что вовсе не желает подобного повышения и не согласится на него. Он просит только дать ему шлюпку, чтобы он мог высадиться на одном из соседних островов, ибо у него нет ни малейшего желания ни командовать над Гоффом, ни оставаться на корабле под его началом.

– А почему бы тебе, братишка, и не остаться под моим началом? – высокомерно спросил Гофф, -… ты что, слишком хорош для этого, что ли, … весь расфуфыренный, с этой твоей шпагой, …, чтобы служить под моим началом, дьявол тебя забери, когда мне подчиняется немало джентльменов, что и старше тебя, да и моряки поопытнее, чем ты!

– Интересно бы знать, – холодно заметил Кливленд, – кто именно из этих опытных моряков подставил ваше судно как раз под огонь здешней шестипушечной батареи, которая разнесла бы его в щепки, прежде чем успели бы обрубить или вытравить якорный канат? Морякам постарше и поопытнее моего, может быть, и нравится служить под началом такого болвана, но меня прошу уволить от подобной чести; вот все, что я хотел сказать.

– Да вы что, разрази вас гром, рехнулись оба, что ли? – сказал боцман Хокинс. – Оно, конечно, понятно, что подраться там на шпагах или на пистолетах в своем роде чертовски забавная штука, коли ничего лучшего не придумаешь; но какого дьявола джентльменам в нашем положении, если только у них мозги на месте, лезть в драку друг с другом? Да ведь тогда эти жирные гуси лапчатые, здешние островитяне, нас просто голыми руками возьмут!

– Хорошо сказано, старина Хокинс, – поддержал его Деррик – вахтенный начальник, пользовавшийся весьма большим влиянием среди прочих разбойников, – и коли уж наши два капитана никак не могут ужиться в мире и договориться о том, как лучше защищать наше судно, так сместим их, черт побери, обоих и выберем на их место другого!

– Уж не имеете ли вы в виду себя самого, господин вахтенный начальник? – вмешался Джек Банс. – Только этот номер не пройдет, дудки! Тот, кто командует джентльменами, сам, по-моему, должен быть джентльменом, и я подаю свой голос за капитана Кливленда: такой головы и такого истинного джентльмена никогда еще не было среди тех, кто порвал с обществом и плевать хотел на него!

– Как! Это ты себя-то считаешь джентльменом? Вот здорово! – грубо прервал его Деррик. – Да что у тебя, глаза на затылке, что ли? Любой портной смастерил бы лучшего джентльмена из самых жалких лохмотьев, оставшихся от твоего театрального гардероба! Да для порядочных людей просто стыд и позор, что у них на корабле такое наряженное щеголем пугало, как ты!

Это унизительное сравнение так взорвало Джека Банса, что он тут же схватился за шпагу, но в дело вмешались плотник и боцман: один, потрясая топором, заявил, что прошибет череп первому, кто поднимет на другого руку, так, что не залатаешь, а другой напомнил их устав, по которому всякие ссоры, драки и особенно поединки на борту строго воспрещаются, а если кому из джентльменов угодно уладить между собой какой-либо спор, ничто не мешает им сойти на берег и решать его там на тесаках или пистолетах, на глазах у двух добрых товарищей.

– Да я ни с кем и не ссорился… – угрюмо заявил Гофф, – капитан Кливленд изволил тут развлекаться, разъезжал по разным островам…

…! А мы тратили время и деньги, ожидая его, а ведь могли бы за этот срок прибавить в общую мошну двадцать, а то и все тридцать тысяч долларов. Впрочем, коли остальным джентльменам удачи это приходится по вкусу, …

…, ну что ж, я молчу.

– А я предлагаю, – сказал боцман, – собрать в кают-компании общий совет, как это полагается по нашим правилам, да и решить, что нам лучше всего теперь делать.

Предложение боцмана встретили единодушным согласием, ибо каждому был прямой расчет участвовать в совете, где все имели равное право голоса. Правда, большая часть команды ценила эту свою привилегию главным образом потому, что в подобных торжественных случаях выставлялось обычно неограниченное количество выпивки и молодчики не упускали возможности полностью использовать дарованное им равноправие якобы для прояснения мыслей. Но несколько человек, которые вместе с дерзостью и распущенностью, свойственными их профессии, соединяли некоторую способность рассуждать, держались на подобных собраниях в пределах относительной трезвости, и они-то под видимостью всеобщего голосования фактически и решали все вопросы, касавшиеся дальнейших планов и курса разбойничьего корабля. Остальную часть экипажа, когда она приходила в себя после хмеля, нетрудно было убедить, что принятое решение являлось законным плодом соединенной мудрости всего сената.

В настоящем случае попойка продолжалась до тех пор, пока большая часть команды ни начала, как обычно, проявлять признаки самого грубого и отталкивающего опьянения, изрыгая в веселии своем самые бессмысленные и дикие ругательства и ужасающие проклятия и распевая песни, непристойность которых могла сравниться разве только с их кощунственностью. Среди этого ада оба капитана с одним или двумя из своих главных сподвижников, а также с плотником и боцманом, которые в подобных случаях всегда стремились играть первенствующую роль, образовали некий адский тайный совет и принялись обсуждать дальнейшие действия, ибо, по образному выражению боцмана, они оказались в узком фарватере и им предстояло весьма тщательно замерять его глубины.

Как только они начали совещаться, друзья Гоффа, к своему крайнему неудовольствию, заметили, что он отнюдь не последовал благоразумному правилу, о котором мы упоминали выше. Стараясь залить вином горькую обиду, нанесенную ему неожиданным появлением Кливленда и приемом, который оказал последнему экипаж, капитан потопил при этом и свой рассудок. Свойственная ему угрюмая молчаливость не позволила сначала заметить его состояние, но когда началось обсуждение, этого уже нельзя было больше скрыть.

Первым заговорил Кливленд. Он заявил, что не имеет ни малейшего желания принять на себя командование судном и просит только, чтобы его высадили на какой-нибудь отдаленный от Керкуолла остров или островок и предоставили его собственной судьбе.

Боцман резко восстал против подобного решения.

– Все наши ребята, – сказал он, – знают Кливленда и верят ему: он и моряк хороший, и вояка храбрый. К тому же он никогда не давал спиртному окончательно одолеть себя и был всегда в полном порядке и в плавании, и в бою, а потому при нем никогда не случалось, чтобы некому было держать судно на курсе. А что касается благородного капитана Гоффа, – продолжал он, явно желая примирить обе стороны, – так другого такого храбреца из тех, что жуют галеты, еще поискать надо! А потому я всегда буду за него горой! Но зато когда загрузится он грогом – это я ему прямо в глаза скажу! – тут он начинает откалывать такие штучки да шуточки, что никакого сладу с ним нет. Да вы все помните, как он чуть было не выбросил судно на этот треклятый Хорс-оф-Копинша, как его называют, а ведь все только из озорства! А еще помните, как он на общем совете взял да и выстрелил под столом из пистолета и попал Джеку Дженкинсу в колено, так что бедняга лишился ноги – все из-за этой шуточки!

– Ну, Джек Дженкинс нисколечко от этого не пострадал, – вмешался плотник. – Я отпилил ему ногу пилой не хуже какого-нибудь судового лекарского помощника, культю прижег раскаленным до красна топором, а потом смастерил ему деревяшку; он и ковыляет теперь на ней так же здорово, как и раньше. Джек ведь и на двух-то ногах никогда не умел хорошенько «драть перо».

– Ты у нас ловкий парень, плотник, – сказал боцман, – что и говорить! На все руки мастер! Не хотел бы я только испробовать твою пилу да раскаленный топор на собственных ногах, черт бы меня побрал! Пили уж лучше свои кницы! Но дело сейчас не в этом, дело в том, что если нам расстаться с капитаном Кливлендом – а он человек и умный и умелый, – так это, сдается мне, выйдет вроде того, как выбросить лоцмана за борт, когда шторм несет судно на берег. А еще я должен сказать, что не очень-то оно хорошо для благородного человека покинуть своих товарищей, которые ждали его тут, когда лечь им на другой галс нельзя. Вода наша на исходе, и мы так угощались, что и съестные припасы почти все ушли. Уйти без провизии для нас невозможно, а получить ее без доброго согласия граждан Керкуолла мы тоже не можем. А если мы еще здесь задержимся, так нас накроет фрегат «Альциона» – два дня назад его видели за мысом Питер-Хэд, и придется нам тогда качаться на ноке рея да вялиться на солнышке. А если кто и может выручить нас теперь из беды, так это капитан Кливленд. Он один сумеет показать себя перед керкуоллцами настоящим джентльменом и знает, как с ними справиться: когда заключить с ними честную сделку, а когда и припугнуть, коли представится к тому необходимость.

– Ты что же это, собираешься, значит, честного нашего капитана Гоффа оставить ни при чем? – спросил седой, закаленный бурями, одноглазый пират. – Ну и что же, что он шутник, я вот тоже из-за его шуточек и штучек остался без одного фонаря, только никогда еще такой молодчага, как он, не прогуливался по шканцам! И провалиться мне на этом самом месте, а я буду стоять за него до тех самых пор, пока еще светит мой другой фонарь!

– Да ты выслушай меня до конца! – сказал Хокинс. – Этак все равно что говорить с чернокожими олухами! Так вот, я предлагаю, чтобы Кливленд был капитаном только с часу дня и до пяти утра, когда Гофф бывает обыкновенно пьян.

Упомянутый им капитан тут же подтвердил справедливость этих слов, испустив какое-то нечленораздельное ворчание и погрозив пистолетом миротворцу Хокинсу.

– Вот полюбуйтесь-ка, – прибавил Дерри, – и смекалки-то у него хватило только на то, чтобы нализаться в день совета хуже самого последнего матроса.

– Вот именно, – подхватил Банс, – нализался, как свинья Дэви, перед друзьями, врагами и сенатом!

– Да только, – продолжал Деррик, – не годится это, чтобы в один и тот же день было у нас два капитана. Я думаю, пусть лучше чередуются по неделям и пусть Кливленд будет первым.

– Ну, у нас нашелся бы и еще кое-кто, кроме них, – заметил Хокинс,

– но так там или этак, а только я ничего не имею против Кливленда и думаю, что он не хуже кого другого поможет нам выйти на глубокую воду.

– Разумеется! – подхватил Банс. – А уж впечатление произведет он на этих керкуоллцев такое, что сразу поставит их на место, не то что его «трезвый» предшественник. Итак, да здравствует капитан Кливленд!

– Постойте, джентльмены, – произнес Кливленд, который до того сидел молча, – надеюсь, вы не собираетесь выбрать меня капитаном без моего собственного на то согласия?

– А вот и выберем, клянусь лазурным небосводом! – воскликнул Банс.

– Ведь это же pro bono publico!

– Ну тогда хоть выслушайте меня, – сказал Кливленд. – Раз уж вы так хотите этого, я согласен принять на себя командование судном, ибо вижу, что без меня вам трудно будет выпутаться из создавшегося положения…

– А что? Я же говорил: да здравствует Кливленд! – закричал снова Банс.

– Помолчи, прошу тебя, дорогой Банс, то есть благородный Алтамонт, – сказал Кливленд. – Хорошо, я беру это дело на себя, но с одним условием: когда я подготовлю судно к выходу, иначе говоря – когда оно будет снабжено провизией и всем прочим, вы снова передадите командование капитану Гоффу, как я уже говорил раньше, а меня высадите на каком-нибудь острове и предоставите мне выпутываться самостоятельно. Таким образом, я никак не смогу предать вас, ибо буду при вас до самой последней минуты.

– Да и после этой минуты тоже, клянусь небосводом, если я только правильно понимаю дело, – пробормотал про себя Банс.

Вопрос был пущен на голосование, и столь велико оказалось доверие команды к искусству Кливленда и его ловкости, что временное низложение Гоффа встретило весьма слабое сопротивление даже среди его собственных приверженцев, которые вполне резонно заметили: «Уж мог бы он хоть на этот раз воздержаться от водки – ведь дело-то шло о его собственных интересах! Пусть завтра сам и восстанавливает свои права, если хочет!»

Когда же на следующее утро протрезвившимся пиратам сообщили о принятом решении, которое, как им было дано понять, они тоже поддержали, все высказали столь высокое мнение о заслугах Кливленда, что Гофф, мрачный и недовольный, счел, однако, для себя за лучшее подавить свою обиду и, отложив бурное проявление чувств до другого, более подходящего случая, покорился своему смещению, что, впрочем, весьма часто случается на пиратских судах.

Кливленд, со своей стороны, решил взяться за дело со всей возможной энергией, чтобы, не теряя времени, вызволить товарищей из того опасного положения, в какое они попали. Он приказал спустить шлюпку, намереваясь лично отправиться на берег вместе с двенадцатью самыми видными и надежными людьми из команды, разодетыми в пух и прах, ибо успех их злосчастной профессии позволял пиратам рядиться почти в столь же богатое платье, как и их офицерам. Каждый, кроме того, был вооружен тесаком и пистолетами, а некоторые имели при себе еще алебарды и кинжалы.

Сам Кливленд был одет в роскошный голубой, шитый золотом кафтан, подбитый малиновым шелком, малиновые же атласные штаны и камзол, белые шелковые чулки и башмаки с красными каблуками, что считалось верхом изысканности среди щеголей того времени. На голове у него была бархатная, богато вышитая шапочка с белым пером, а вокруг шеи в несколько раз обвивалась золотая цепь, на которой висел свисток из того же металла – знак дарованной ему власти. Кроме одной или даже двух пар пистолетов за поясом, через плечо у него на своего рода перевязи или шарфе из малиновой ленты висели, как было принято среди этих дерзких грабителей, еще две дополнительные пары пистолетов тончайшей работы и отделки. Эфес и ножны его шпаги соответствовали по своей роскоши остальному убранству, и весь этот наряд так подходил к естественной красоте Кливленда, что, когда он появился на палубе, экипаж встретил его единодушным криком восторга, ибо на пиратов, как и на всякую толпу, внешность всегда производит решающее впечатление.

Кливленд взял с собой в шлюпку, помимо всех прочих, еще и своего предшественника Гоффа, тоже роскошно одетого; однако, не обладая благородной наружностью Кливленда, бывший капитан выглядел грубым мужланом, вырядившимся в придворное платье, или скорее разбойником, напялившим на себя одежду зарезанной им жертвы, и с первого же взгляда можно было убедиться, что он не имеет на эту одежду никакого права, такая смесь грубости, нечистой совести, жестокости и наглости отражалась в его чертах. Кливленд, должно быть, для того взял Гоффа с собой на берег, чтобы лишить его возможности, воспользовавшись отсутствием капитана, взбунтовать команду. Таким образом, Кливленд и его спутники покинули судно и, распевая в такт гребле, отчего вода веселее пенится под носом шлюпки, скоро достигли набережной Керкуолла.

Командование судном на это время было поручено Бансу: Кливленд знал, что на верность его он мог вполне положиться, и в довольно продолжительной беседе с глазу на глаз дал ему подробные указания, как поступать в том или ином случае.

Только тогда, когда все было наконец улажено и Кливленд много раз повторил Бансу, чтобы тот остерегался как сторонников Гоффа, так и возможного нападения с берега, шлюпка отвалила. Когда она приблизилась к гавани, Кливленд приказал поднять белый флаг; вместе с тем он заметил, что появление их вызвало на берегу немалую суету и даже тревогу. Видно было, как люди забегали туда и сюда, а некоторые, по-видимому, вооружались. На батарее поспешно поставили к орудиям прислугу и подняли английский флаг. Все это были признаки тем более тревожные, что хотя в Керкуолле, насколько было известно Кливленду, и не имелось настоящих артиллеристов, однако там всегда было достаточно моряков, превосходно умевших обращаться с большими пушками и всегда готовых оказать горожанам в случае необходимости подобную услугу.

Прекрасно видя эти спешные приготовления, но не проявляя ни малейшего сомнения или тревоги, Кливленд направил шлюпку прямо к набережной, где стояли люди, одни вооруженные мушкетами, длинноствольными и охотничьими ружьями, другие – короткими пиками и китобойными ножами, словно для того, чтобы помешать его высадке. Видимо, они не успели еще прийти к окончательному соглашению, какие именно меры следовало им принять, ибо, едва пираты достигли набережной, как горожане, стоявшие ближе к шлюпке, подались назад и позволили Кливленду и его спутникам беспрепятственно сойти на берег. Пираты тотчас же выстроились на набережной – все, кроме двух, оставшихся по приказу своего капитана в шлюпке, которую они тотчас же отвели на некоторое расстояние от берега. Маневр этот обеспечивал безопасность шлюпки, единственной на всем корабле, и вместе с тем как бы подчеркивал беспечную удаль Кливленда и его отряда, рассчитанную на то, чтобы несколько напугать противника.

Керкуоллцы, однако, доказали, что в их жилах течет кровь древних норманнов: они мужественно встретили опасность и стояли с оружием на плече прямо против разбойников, загораживая им доступ на улицу, которая вела в город.

Некоторое время те и другие молча глядели друг на друга, затем первым заговорил Кливленд.

– Что это значит, господа горожане? – спросил он. – Уж не превратились ли вы, добрые оркнейцы, в горных шотландцев, что ни свет ни заря взялись нынче за оружие? Или вы собрались на набережной, чтобы почтить меня салютом по случаю того, что я стал капитаном судна?

Горожане переглянулись, и наконец один из них ответил:

– Мы не знаем, кто вы такой, обычно вот тот, другой, – он указал на Гоффа, – у нас в Керкуолле выдавал себя за капитана.

– Этот джентльмен – мой помощник и командует во время моего отсутствия, – сказал Кливленд, – но это к делу не относится. Я желаю говорить с вашим лорд-мэром, или как вы там еще его называете.

– Провост сейчас совещается вместе с членами совета, – ответил тот же керкуоллец.

– Тем лучше, – заявил Кливленд, – а где совещаются их милости?

– В ратуше, – последовал ответ.

– В таком случае, джентльмены, не угодно ли вам посторониться, ибо я и мои спутники идем в ратушу.

Горожане начали шептаться: многие не решались вступать в жестокую и, быть может, ненужную схватку с такими головорезами, а наиболее решительные быстро сообразили, что с пришельцами легче будет справиться в ратуше или даже в узких улочках, по которым им предстояло пройти, чем на набережной, где они выстроились и стоят в полной боевой готовности. Поэтому керкуоллцы беспрепятственно дали пиратам войти в город, и Кливленд, тесно сплотив людей, медленно двинулся вперед, следя за тем, чтобы никто не напирал с флангов на его небольшой отряд, и заставляя четырех человек арьергарда поминутно оборачиваться назад, лицом к толпе – предосторожности, которые делали всякие попытки нападения со стороны горожан чрезвычайно опасными.

Таким образом пираты поднялись по узкой улочке и подошли к ратуше, где, как уже было доложено Кливленду, члены городского совета действительно были все в сборе. Жители города стали тесниться вперед, намереваясь смешаться с пиратами, и, воспользовавшись давкой при входе, где они будут лишены возможности свободно действовать оружием, захватить кого только удастся. Кливленд, однако, и здесь выказал большую предусмотрительность и, прежде чем войти в залу совещания, позаботился о том, чтобы расчистить вход и сделать его безопасным, приказав четырем из своих людей повернуться назад, лицом к улице, а другим четырем – к толпе, напиравшей с боков. Честные бюргеры отшатнулись, увидев зверские, смуглые, сожженные солнцем лица отчаянных моряков и поднятое для удара оружие, и Кливленд вместе со своими спутниками вошел в залу, где, кроме отцов города, почти никого не было.