Текст книги "Пират"

Автор книги: Вальтер Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 39 страниц)

– Но вы забываете, ярто Клод, – возразил юдаллер, – что ведь наш приятель только пересчитывал деньги милорда губернатора. Раз он так следит за соблюдением прав короля на китов и обломки кораблей, то он, разумеется, не забудет их и там, где дело идет о кладе.

– Э-хм, э-хм, кхе, кхе, э-хм, – пробормотал Триптолемус, на которого напал внезапный приступ кашля. – Конечно, права милорда были бы соблюдены, ведь клад-то попал, смею сказать, в руки честнейшего человека во всем Энгюсшире, не говоря уже о Мирнее. Но вы послушайте только, что случилось дальше. Однажды поднялся я в заветную комнату убедиться, что все в порядке и спокойно, да как раз отсчитать монеты, что пришлись бы на долю его светлости, ибо, разумеется, тот, кто поработал, иными словами, тот, кто нашел клад, тоже достоин получить что-нибудь; а некоторые ученые даже говорят, что если нашедший облечен полной доверенностью и всей полнотой власти своего dominus или старшего лорда, то ему принадлежит даже все полностью. Но оставим этот щекотливый вопрос in apicibus juris, как мы обычно выражаемся в Сент-Эндрюсе. Итак, сэр, а также вы, леди, представьте себе, что когда я поднялся наверх, в ту самую комнату, я увидел в ней отвратительного, безобразного и страшного карлика – ему не хватало разве только копыт и рогов, чтобы выглядеть самим дьяволом, – который считал серебро из моего рога! Я не из робкого десятка, мейстер фоуд, но, полагая, что в подобном деле следует поступать с особой осторожностью, ибо у меня были основания думать, что тут не обошлось без колдовства, я обратился к карлику по-латыни, поскольку это самый подходящий язык для объяснения с нечистой силой. Я заклинал его in nomine и все прочее, теми словами, которые мое скудное образование способно было столь внезапно мне подсказать; по правде говоря, их было не так-то уж много и не такая-то уж чистая это была латынь – слишком, видите ли, мало лет провел я в колледже и слишком много – за плугом. Так вот, джентльмены, карлик сначала вздрогнул, словно услышав нечто, чего не ожидал, затем опомнился, уставился на меня зелеными, как у дикой кошки, глазами и раскрыл рот, огромный, словно жерло печи, и черт меня побери, если в нем имелось хоть подобие языка, какое только я мог бы заметить! А безобразную свою рожу он скривил совсем как бульдог – я видел один раз на ярмарке, как бульдог бросился на необъезженную лошадь. Ну, тут я немного оробел и почел за лучшее спуститься вниз и позвать свою сестру Бэйби: она-то не боится ни псов, ни бесов, особенно если дело коснется до серебряных малюток пенни. Она у меня так же смело лезет в драку, как и Линдсен и Огилви; видел я их, как они дерутся, когда Доналд Мак-Доннох или другой кто из той же шайки спускается с гор на берега Айлея. Но старая никчемная баба Тронда Дронсдотер – уж звали бы ее просто Трондой, без всяких там прибавлений – как раз в это время прибежала к моей сестре и принялась визжать и выть, словно целая свора собак. Тут я решил, что нечего мне дальше одному, как говорится, пашню пахать, а лучше дождаться сестры. Так я и сделал, но когда мы с ней поднялись наконец наверх, в комнату, где сидел карлик, дьявол, или как там его еще, оказалось, что и карлик, и рог, и серебро – все пропало! Словно кошка вылизала то место, где я их видел.

Тут Триптолемус прервал свое необыкновенное повествование, в то время как остальные присутствующие с изумлением посмотрели друг на друга, а юдаллер шепнул Клоду Холкро:

– По всем признакам это был, очевидно, либо сам черт, либо Николас Стрампфер. Если это был Ник, так, значит, он больше колдун, чем я предполагал. На будущее время так и будем знать. – Затем, обратившись к управляющему, он прибавил: – А не заметили вы, каким образом этот ваш карлик убрался восвояси?

– По правде говоря, нет, – ответил Триптолемус, боязливо оглядывась кругом, словно преследуемый своими воспоминаниями. – Ни я, ни Бэйби – а она больше сохранила присутствие духа, ибо не видела, как я, такого страшного зрелища, – не заметили никакой лазейки, через которую он мог бы скрыться. Правда, Тронда сказала нам, будто видела, как он вылетел из окна западной башни нашего старого дома, по ее словам – на драконе, однако, поскольку дракон – животное сказочное, я склонен считать ее утверждение deceptio visus.

– А нельзя ли спросить, – вставила свое слово Бренда, которой любопытно было узнать как можно больше о своей тетке Норне и ее друзьях, – каким образом это привело к тому, что мейстер Йеллоули очутился здесь, и притом еще в столь неурочное время?

– Совсем наоборот, миссис Бренда, этот час следовало бы назвать самым урочным, ибо он доставил нам удовольствие насладиться вашим любезным обществом, – ответил Клод Холкро, чье живое, как ртуть, воображение намного опередило медлительное мышление агронома и которому надоело уже так долго молчать. – Говоря по правде, миссис Бренда, это я посоветовал нашему другу управляющему, чей дом мне случилось посетить сразу же вслед за злосчастным событием (и где, к слову сказать, по причине, должно быть, смятенного духа хозяев, я был принят довольно холодно), это я посоветовал управляющему повидать нашу дорогую приятельницу, обитающую в Фитфул-Хэде, учитывая некоторые обстоятельства, на основании которых другой, особенно близкий мне приятель (здесь старый поэт бросил взгляд на Магнуса) тоже сделал, очевидно, свои выводы. Недаром говорят: чем ушибся, тем и лечись. А поскольку наш друг управляющий не решается ездить верхом вследствие кое-каких неприятностей, которые причинили ему наши пони…

– Сущие черти, – произнес Триптолемус вслух, бормоча в то же время себе под нос: «Как, впрочем, и все живые существа, что пришлось мне встретить в Шетлендии».

– Итак, фоуд, – продолжал Холкро, – я решил доставить его в Фитфул-Хэд на своей шлюпочке, которой мы с Джайлсом управляем так, словно это адмиральский катер с полным составом гребцов. Пусть мейстер Йеллоули расскажет вам, как лихо, чисто по-морскому, провел я ее в небольшую гавань в какой-нибудь четверти мили от жилища Норны.

– Хотел бы я, клянусь небом, чтобы вы столь же благополучно доставили меня обратно, – сказал управляющий.

– Ну, конечно, конечно! – воскликнул поэт. – Ведь, как говорит достославный Джон:

 
В опасности я смелый мореход,
Отрадно мне волненье грозных вод,
Я бурь ищу, а в штиль держу я путь
Вдоль отмелей, чтоб ловкостью блеснуть.
 

– Ну, не очень-то я блеснул умом, когда вверил свою судьбу вашему попечению, – сказал Триптолемус, – а вы – и еще того меньше, когда перевернули шлюпку в самом горле воу, как по-вашему называется бухта. Даже этот бедный мальчик, который чуть не потонул, и тот говорил вам, что парус у вас был слишком полон. А вы еще привязали веревку к той деревяшке, что торчит у борта, когда вам захотелось поиграть на скрипке.

– Как! – воскликнул юдаллер. – Вы завернули шкот за банку? Но ведь это же крайне неосторожно!

– Так оно и вышло, – продолжал агроном, – и первый же порыв ветра, а их в этих краях долго ждать не приходится, опрокинул шлюпку, словно хозяйка – подойник. И ничего-то мейстер Холкро не хотел спасать, кроме своей скрипки. Бедный мальчик поплыл, как спаниель-водолаз, а мне пришлось из последних сил бороться за свою жизнь, вцепившись в одно из весел. Вот таким-то образом мы и оказались здесь, совершенно беспомощные, и если бы счастливый ветер не занес сюда вас, нам нечего было бы есть, кроме куска норвежского сухаря, где больше опилок, чем ржаной муки, и который на вкус скорее напоминает скипидар, нежели что-либо иное.

– Но мы, кажется, слышали, – сказала Бренда, – когда шли по берегу, что вам было здесь очень весело.

– Вы слышали скрипку, миссис Бренда, – ответил управляющий, – и, пожалуй, вы думаете, что там, где звучат песни, не может быть голодных желудков. Но ведь это была скрипка мейстера Клода Холкро, и он, я уверен, стал бы пиликать на ней даже у смертного ложа своего отца, даже на своем собственном, пока пальцы его были бы еще в состоянии щипать струны. А что до меня, так мне тем тяжелее было переносить свое горе, что он непрерывно терзал мой слух всякого рода плясовыми напевами: и норвежскими, и горношотландскими, и нижнешотландскими, и английскими, и итальянскими, словно ничего ужасного не случилось и мы не попали в столь бедственное положение.

– Но ведь я же говорил вам, управляющий, что, как бы вы ни горевали, этим все равно делу не поможешь, – сказал беспечный менестрель. – Я изо всех сил старался вас развеселить, и если это мне не удалось, то виноваты в том отнюдь не я и не моя скрипка. Я водил по ней смычком перед самим достославным Джоном Драйденом…

– Я не хочу больше слышать о достославном Джоне Драйдене, – перебил его юдаллер, который так же опасался рассказов Клода Холкро, как Триптолемус, – его музыки, – я не хочу слышать о нем чаще, чем один раз через каждые три чаши пунша: ведь таков, помнится, наш с вами старый уговор? Но выкладывайте-ка лучше, что сказала вам Норна.

– О, тут мы добились блестящих успехов! – доложил мейстер Йеллоули. – Она не пожелала ни видеть, ни слышать нас. Этот вот всем известный мейстер Холкро собирался наговорить ей всего с три короба, да она сама осыпала его целой кучей вопросов о вашем семействе, мейстер Магнус Тройл, обо всем, что происходит у вас в доме, а когда вытянула из него все, что ей было нужно, так я думал, что она выбросит его за окно, как вышелушенный стручок гороха.

– А как она обошлась лично с вами? – спросил юдаллер.

– Не только не захотела выслушать мой рассказ, а попросту не дала мне произнести ни слова, – ответил Триптолемус, – и поделом мне! Нечего водиться с колдуньями да со всякими духами.

– Вам не было нужды обращаться к помощи нашей мудрой тетушки, мейстер управляющий, – сказала Минна с очевидным желанием прекратить неуважительный разговор о Норне, которая только что оказала ей столь великую услугу. – Всякий младенец на этих островах – и тот мог бы вам сказать, что если кто не умеет употребить волшебный клад с пользой для себя и для других, у того он долго в руках не останется.

– Я ваш покорнейший слуга, миссис Минна, – ответил Триптолемус, – и смиренно благодарю вас за совет, и я счастлив, что к вам опять вернулся рассудок… то бишь здоровье. Что же касается клада, то я не употреблял его и не злоупотреблял им: кто живет в одном доме с моей сестрицей Бэйби, так тому одинаково трудно и то и другое. И не болтал я о нем, чтобы не обижались те, кого мы в Шотландии называем добрыми соседями, а вы – драу. И изображения старых норвежских королей, выбитые на тех монетах, и те не могли бы лучше хранить молчание, чем я.

– Управляющий был настолько осторожен, – заметил Клод Холкро, который не прочь был воспользоваться удобным случаем, чтобы отплатить Триптолемусу за его уничижительный рассказ о его, Холкро, мореходных способностях и пренебрежительный отзыв о его музыке, – он был так осторожен, что скрыл все даже от своего начальника, лорда губернатора. Но теперь, когда дело стало известным, ему придется, пожалуй, дать отчет в том, что уже больше не находится в его владении. Ибо лорд губернатор, сдается мне, не очень-то склонен будет поверить россказням про какого-то там карлика. Не думаю я также, – здесь Холкро подмигнул юдаллеру, – что Норна сочла за правду хоть одно слово из всей этой странной истории; и, осмелюсь сказать, по этой-то самой причине она и встретила нас, откровенно говоря, сухо. По-моему, она просто знала, что приятель наш Триптолемус нашел какое-нибудь другое укромное местечко для своих денег, а весь рассказ про домового – собственное его измышление. А я, со своей стороны, тоже никогда не поверю, что может существовать на свете такой карлик, какого нам описал мейстер Йеллоули, разве что увижу его собственными глазами.

– Что же, это нетрудно, – сказал управляющий, – ибо, клянусь… – Тут он пробормотал проклятье и с ужасом вскочил на ноги. – Вот и он сам!

Все обернулись туда, куда он указывал, и увидели безобразное, изуродованное лицо Паколета, который, не отводя глаз, пристально смотрел на них сквозь застилавший хижину дым. Он подкрался во время разговора и оставался незамеченным до тех пор, пока взгляд управляющего, как мы только что сказали, не упал на него. Было что-то до того таинственное в его внезапном и неожиданном появлении, что даже юдаллер, издавна свыкшийся с его уродливым видом, невольно вздрогнул. Досадуя на самого себя за подобное, хотя и слабое проявление испуга, и на карлика, послужившего тому причиной, Магнус резко спросил, что ему нужно. Вместо ответа Паколет достал письмо и подал его юдаллеру, испустив при этом односложный звук, похожий на слово шог.

– Это язык шотландских горцев, – заметил юдаллер, – ты что же, Николас, выучился ему, когда потерял свой собственный?

Паколет утвердительно кивнул головой и показал знаками, чтобы Магнус прочел записку.

– Это не так-то просто сделать при подобном освещении, – возразил юдаллер, – но письмо, быть может, касается Минны, и я должен поэтому попробовать.

Бренда предложила свои услуги, но Магнус ответил:

– Нет, нет, дочь моя, письма Норны должны читать только те, кому они адресованы. А вы тем временем дайте этому бездельнику Стрампферу глоток бренди, хоть он этого и не заслуживает – с очень уж злобной усмешкой вылил он нынче на скалы мой добрый нанц, словно это была стоячая вода из канавы.

– Желаете вы быть виночерпием этого достойного джентльмена, его Ганимедом, друг мой Йеллоули, или предоставите это мне? – вполголоса спросил Клод Холкро управляющего. Тем временем Магнус Тройл, тщательно протерев очки, которые он извлек из огромного медного футляра, водрузил их у себя на носу и погрузился в чтение написанного Норной послания.

– Я не дотронусь до него и не подойду к нему, даже если бы мне посулили все тучные земли Гаури, – ответил Триптолемус. Страх его далеко еще не прошел, хотя он и видел теперь, что все относились к карлику как к существу из плоти и крови. – Но спросите его, пожалуйста, куда он девал мой рог с монетами.

Карлик, который слышал этот вопрос, закинул голову и, разинув свою огромную пасть, указал в нее пальцем.

– Ну, если он проглотил их, так тут уж ничего не поделаешь, – сказал управляющий. – Желал бы я только, чтобы они так же пошли ему на пользу, как корове – мокрый клевер. Так он, значит, в услужении у Норны; ну что ж, каков слуга, такова и хозяйка! Но если кража и колдовство остаются в этой стране безнаказанными, пусть тогда милорд ищет себе другого управляющего. А я привык жить там, где земное имущество человека охраняется от инфанга и аутфанга, а его бессмертная душа – от когтей дьявола и его кумушек, Господи спаси и помилуй нас!

Агроном на этот раз не очень-то стеснялся в выражениях для своих жалоб, очевидно, потому, что юдаллер не мог его слышать, ибо увлек Клода Холкро в противоположный угол хижины.

– Объясни мне, прошу тебя, друг Холкро, – сказал он, – с какой целью отправился ты в Фитфул-Хэд? Не из одного же только удовольствия прокатиться по морю в обществе этого гуся?

– Честно говоря, фоуд, – ответил поэт, – если хотите знать правду, то я отправился к Норне, чтобы поговорить с ней о ваших делах.

– О моих делах! – воскликнул юдаллер. – О каких же это моих делах?

– Относительно здоровья вашей дочери, фоуд. До меня дошли слухи, что Норна отказалась прочитать ваше послание и не пожелала видеть Эрика Скэмбистера, и тогда я сказал себе: с тех пор как заболела ярто Минна, не приносят мне никакой радости ни еда, ни питье, ни музыка, ни что-либо другое. И в буквальном, и в переносном смысле могу я сказать, что день и ночь стали для меня источниками печали. Вот я и подумал, что, быть может, у меня со старой Норной скорее найдется общий язык, чем у кого-либо другого, ибо скальды и сивиллы всегда были друг-другу несколько сродни. Таким образом, я и пустился в путь, надеясь быть хоть чем-то полезным моему старому другу и его прелестной дочери.

– И ты прекрасно сделал, мой милый, отзывчивый Клод, – промолвил юдаллер, горячо пожимая поэту руку. – Я всегда говорил, что у тебя доброе сердце истого норманна, несмотря на все твое легкомыслие и беспечность. Ну-ну, дружище, не обижайся, скорее радуйся, что сердце у тебя лучше, чем голова. Но бьюсь об заклад, что ты так и не получил ответа от Норны.

– Да, путного ответа не получил, – ответил Клод Холкро, – но зато она выспросила у меня все подробности болезни вашей дочери: и как я встретил ее под стеной замка в то непогожее утро, и как Бренда сказала мне, что Минна поранила ногу, ну, словом, все, что только знал я сам.

– Да, пожалуй, и еще кое-что сверх того, – промолвил юдаллер, – ибо я по крайней мере впервые слышу, что она поранила себе ногу.

– О, царапина, всего лишь пустая царапина, – объяснил старый поэт,

– но тогда я страшно испугался, просто пришел в ужас – ведь Минну могла укусить собака или какая-нибудь ядовитая гадина. Все это я и сообщил Норне.

– А что же сказала она в ответ? – спросил юдаллер.

– Она велела мне убираться и думать о своих собственных делах и еще прибавила, что все объяснится на Керкуоллской ярмарке. То же самое сказала она и этому олуху управляющему. Вот и все, что мы оба получили за свои труды, – закончил Холкро.

– Как странно, – заметил Магнус, – моя почтенная родственница пишет мне в этом письме, чтобы я обязательно тоже явился туда, и притом с обеими дочерьми. Прочно же засела у нее в голове эта ярмарка! Можно подумать, что она собирается заняться торговлей, хотя, насколько я знаю, ей нечего там ни покупать, ни продавать. А вы, значит, с чем пришли, с тем и ушли, да вдобавок еще потопили свою шлюпку при выходе из бухты.

– Но что же я мог поделать? – возразил поэт. – Я посадил мальчишку на румпель, а когда внезапно налетел шквал, так не мог же я в одно и то же время и отдать галс, и играть на скрипке? Ну да все это пустяки! Соленая вода никогда не повредит шетлендцу, если только он сумеет выбраться из нее. А мы по милости неба оказались на глубине не больше человеческого роста – пешком можно было дойти до берега. И когда нам посчастливилось набрести на эту хижину и мы уселись здесь под крышей и у огня, так нам стало достаточно хорошо, а когда к этому прибавилось ваше замечательное угощение и веселое общество, так это оказалось уже не только хорошо, а просто чудесно. Но уже поздно, и добрая старушка полночь одинаково, должно быть, навевает сон и на нашу Ночь, и на наш День. Тут есть небольшой чуланчик, где ночевали рыбаки. Правда, он порядочно благоухает рыбой, но ведь это только полезно для здоровья. Там с помощью наших плащей устроятся на ночь ваши дочери, а мы выпьем еще по стаканчику бренди, споем строфу из достославного Джона или какой-нибудь куплет моего собственного сочинения и заснем крепко, как сурки.

– А коли угодно, – даже по два стакана, если только наши запасы не истощились, – заявил юдаллер, – но ни единой строфы из достославного Джона или кого там еще.

Все было улажено и устроено, к удовольствию Магнуса и согласно его воле, и путники улеглись спать. На следующий день они разъехались по домам, причем Клод Холкро заранее условился с юдаллером, что будет сопутствовать ему и его дочерям в их предполагаемой поездке на Керкуоллскую ярмарку.

ГЛАВА XXXI

Клянусь моей рукой, ты воображаешь, будто я такой же закоренелый и нераскаянный приспешник дьявола, как ты и Фальстаф. Но поживем – увидим… А все же признаюсь тебе как другу (ибо за неимением лучшего, мне угодно называть тебя своим другом), что я печален, очень печален.

«Генрих IV», ч. 2

Перенесемся теперь с Шетлендских островов на Оркнейские и попросим читателей проследовать вместе с нами к развалинам изящного, хотя и древнего строения, известного под названием Дворца ярла. Этот памятник прошлого, сильно пострадавший от времени, до сих пор еще возвышается по соседству с массивным и величественным собором святого мученика Магнуса, весьма чтимого норвежцами святого. К бывшему обиталищу ярлов примыкает епископский дворец, тоже наполовину разрушенный, и все эти здания чрезвычайно выразительно свидетельствуют о тех переменах, которые на Оркнейских островах пришлось испытать церкви и государственному строю, в меньшей, впрочем, степени, чем в других переживших такие же изменения странах. Многие части этих полуразрушенных памятников древности могли бы послужить образцом – разумеется, после внесения соответствующих изменений – для новых построек в готическом вкусе, при условии, однако, чтобы архитекторы ограничились подражанием тому, что является в строениях подобного рода истинно прекрасным, а не смешивали воедино (по своей прихоти) все особенности военного, церковного и гражданского стилей различных эпох, украшая их всякого рода фантастическими сочетаниями, рожденными «у зодчего в мозгу».

Дворец ярла представляет собой удлиненное строение с двумя боковыми флигелями и сохраняет даже в полуразрушенном состоянии вид прекрасного и величественного здания, сочетающего, как тогда было принято для резиденций знати, характерные признаки дворца и крепости. Огромная пиршественная зала с примыкающими к ней покоями, расположенными в круглых башнях или выступах, и с двумя находящимися с обеих сторон ее непомерной величины каминами свидетельствует о былом характерном для норманнов гостеприимстве оркнейских ярлов; она сообщается, как это принято в современных домах, с просторной галереей или гостиной, также окруженной башенками. В парадную залу ведет широкая и богатая каменная лестница с тремя площадками, а освещается она пробитым в глубине чудесным стрельчатым окном с резным каменным переплетом. Все пропорции и наружные украшения старинного здания также прекрасны, но эти остатки былой роскоши и величия ярлов, претендовавших когда-то на права и привилегии настоящих маленьких самодержцев, теперь, находясь в совершенном запустении, быстро приходят в упадок, и с того времени, к которому относится наше повествование, успели уже порядком разрушиться.

Скрестив руки и вперив глаза в землю, пират Кливленд медленными шагами ходил по только что описанной нами пустынной зале; он выбрал это уединенное жилище, должно быть, потому, что оно лежало в стороне от шумных сборищ. Одежда капитана заметно отличалась от той, какую он обычно носил в Шетлендии, и, обшитая галуном и отделанная богатой вышивкой, напоминала платье военного. Шляпа с пером и короткая шпага с роскошной рукоятью, бывшая в те времена непременным спутником каждого притязавшего на дворянство, указывали, что и Кливленд причисляет себя к этому званию. Но если в одном отношении внешний вид его изменился к лучшему, того же никак нельзя было сказать о его наружности в целом, скорее наоборот: он был бледен, глаза его утратили прежний блеск, а движения – живость, и все в нем указывало на душевную боль или телесные страдания, а быть может, и на сочетание обоих этих недугов.

Пока Кливленд шагал, таким образом, по старой, полуразрушенной зале, на лестнице послышались легкие шаги, и в дверях показался худощавый молодой человек небольшого роста, щегольски и с большим старанием одетый, хотя в костюме его можно было усмотреть скорее вычурность, нежели тонкий вкус и чувство меры. В манерах его сквозила подчеркнутая небрежность и развязность светских повес того времени, а живое и выразительное лицо не было лишено некоторой наглости. Он подошел к Кливленду, который, лишь слегка кивнув ему головой, надвинул шляпу еще глубже на глаза и продолжал свою одинокую и унылую прогулку.

Молодой человек также поправил свой головной убор, кивнул в ответ Кливленду, взял с видом совершенного petit maitre понюшку табаку из богато украшенной золотой табакерки и протянул ее проходившему мимо Кливленду. Получив весьма холодный отказ, он снова спрятал табакерку в карман, скрестил, в свою очередь, руки на груди и принялся с неподвижным вниманием следить за прогулкой того, чье уединение он нарушил. Наконец Кливленд резко остановился, словно ему надоело служить предметом подобного наблюдения, и отрывисто бросил:

– Неужели нельзя оставить меня в покое хоть на полчаса? И вообще, какого черта тебе здесь нужно?

– Как я рад, что ты заговорил первым, – беспечно ответил незнакомец. – Дело в том, что я поставил себе целью узнать, в самом ли деле ты – Клемент Кливленд или только призрак Кливленда; а так как известно, что призраки никогда не заговаривают первыми, то теперь я убедился, что ты – это в самом деле ты, своей собственной персоной. А славные руины ты выбрал себе убежищем: в полдень можешь в них прятаться, как сова, а в полночь, словно заправский призрак, «вступаешь вновь в мерцание луны», как сказал божественный Шекспир.

– Ну ладно, ладно, – прервал его Кливленд, – шутки свои ты выложил, теперь давай о деле.

– О деле так о деле, капитан Кливленд, – ответил его собеседник. – Я думаю, тебе небезызвестно, что я твой друг?

– Предположим, что да, – сказал Кливленд.

– Как, только «предположим»? Ну, этого мало! – возразил молодой человек. – Разве я не доказывал тебе свою дружбу всегда и везде, где только это было возможно?

– Ну ладно, ладно, – повторил Кливленд, – согласен, что ты всегда был хорошим товарищем, но что дальше?

– «Ладно, ладно, но что дальше?» – это, знаешь ли, уж слишком короткий способ благодарить друзей. Так вот, капитан, все мы – и я, и Бенсон, и Барлоу, и Дик Флетчер, и еще несколько человек, все те, что хорошо к тебе относятся, – заставили старого твоего приятеля капитана Гоффа разыскивать тебя в здешних водах, между тем как и сам он, и Хокинс, и большая часть экипажа куда охотнее отправились бы в Новую Испанию, чтобы приняться опять за прежнее дело.

– И было бы много лучше, – отозвался Кливленд, – если бы вы снова занялись своим ремеслом, а меня предоставили моей судьбе.

– Твоей судьбе! Да ведь это значит, чтобы на тебя донесли и отправили на виселицу, как только ты попадешься на глаза какому-нибудь мошеннику голландцу или англичанину, чей корабль ты помог в свое время облегчить от груза: ведь на этих островах легче всего встретиться со всякими мореходами. А мы-то, чтоб спасти тебя от подобных последствий, тратили в здешних местах свое драгоценное время, так что начали уже возбуждать подозрение, а когда у нас не останется больше ни товаров, ни денег, чтобы заткнуть местным жителям глотку, так они еще, пожалуй, захватят самое судно.

– Но почему же тогда вы не снимаетесь с якоря без меня? – спросил Кливленд. – Ведь вы получили порядочную добычу и каждому досталась его доля, пусть каждый и поступает как ему заблагорассудится! Свой корабль я потерял, но, раз побывав капитаном, я уж не соглашусь идти под начало Гоффа или кого другого. Да к тому же ты хорошо знаешь, что оба они, и Гофф, и Хокинс, злы на меня за то, что я не дал им пустить ко дну испанский бриг с этими несчастными неграми.

– Да что это за дьявольщина на тебя напала? – воскликнул его собеседник. – Как ты, капитан Клемент Кливленд, наш верный храбрый Клем из Ущелья, и вдруг робеешь перед какими-то Хокинсами, Гоффами и десятком-другим подобных им, тогда как за тебя и я, и Барлоу, и Дик Флетчер? Разве мы когда-нибудь покидали тебя – будь то на общем совете или в бою? Ну, так и теперь не выдадим. Что же касается до службы твоей под начальством Гоффа, так, надеюсь, для тебя не новость, что джентльмены удачи, каковыми мы себя считаем, сменяют время от времени своих начальников? Положись только на нас, и ты будешь капитаном. Да провалиться мне на этом месте, если я соглашусь подчиняться этой кровожадной собаке Гоффу! Ну уж нет, покорно благодарю! Тот, кто будет моим командиром, должен хоть чем-нибудь напоминать джентльмена, уж это обязательно! Впрочем, ты ведь сам знаешь, что именно ты первый научил меня запускать руку в мутную воду и из актера, странствующего по земле, превратил в пирата, блуждающего по морю.

– Увы, бедный Банс! – ответил ему Кливленд. – Не очень-то ты должен благодарить меня за такую услугу.

– Ну, это еще как взглянуть на дело, – возразил Банс. – Со своей стороны, я не вижу вреда ни в том, ни в другом способе взимать контрибуцию с публики. Но я желал бы, чтобы ты забыл имя Банс и звал меня Алтамонтом, как я уже неоднократно просил тебя. Мне кажется, что джентльмен, избравший профессию пирата, имеет такое же право на вымышленное имя, как и актер, а я никогда не выступал на подмостках иначе, как под именем Алтамонта.

– Ну тогда – Джек Алтамонт, – продолжал Кливленд, – если Алтамонт тебе так нравится.

– О да, капитан, Алтамонт – очень, но зато Джек – не нравится. Джек Алтамонт! Да это все равно что бархатный камзол с бумажными кружевами. Вот Фредерик – иное дело, капитан. Фредерик Алтамонт – да, это подходит одно к другому.

– Ну пусть будет Фредерик, согласен от всей души, – ответил Кливленд. – Но скажи-ка на милость, которое же из этих твоих имен лучше будет выглядеть на заголовке «Прощальной речи, исповеди и последних слов Джона Банса, alias Фредерик Алтамонт, повешенного сегодня утром на набережной за пиратство в открытом море»?

– Честное слово, капитан, я не в состоянии ответить на этот вопрос, не пропустив еще одну кружку грога; поэтому, если вы соблаговолите сойти со мной вниз на набережную, к Бету Холдену, я обдумаю это дело хорошенько с помощью доброй трубочки тринидадского табака. Мы закажем там целый галлон самого лучшего грога, какой ты когда-либо пробовал, а я знаю и веселых красоток, которые помогут нам с ним справиться. Ты качаешь головой, тебе это не по душе… ну и не надо. Тогда я останусь с тобой… Клянусь, Клем, что так легко ты от меня не отвяжешься. Я непременно вытащу тебя из этой старой каменной норы на солнце и на свежий воздух. Куда бы нам пойти?

– Куда хочешь, – сказал Кливленд, – только подальше от наших молодчиков, да и от других тоже.

– Ладно, – ответил Банс, – тогда мы отправимся на Уитфордский холм, с которого виден весь город, и будем там прогуливаться чинно и благородно, словно пара честных, обеспеченных прекрасной практикой стряпчих.

Выходя из развалин, Банс обернулся, чтобы взглянуть еще раз на замок, и затем сказал Кливленду:

– Послушай-ка, капитан, а знаешь ли ты, кто последний обитал в этом старом курятнике?

– Говорят, один из оркнейских ярлов, – ответил Кливленд.

– А известно ли тебе, какой смертью он умер? – спросил Банс. – Я-то слыхал, что от слишком тугого воротника, пеньковой лихорадки или как там ее еще называют.

– Местные жители говорят, – ответил Кливленд, – что его светлость лет сто тому назад действительно имел несчастье познакомиться с петлей и прыжком в воздух.

– Вот было времечко! – воскликнул Банс. – Лестно было качаться на виселице в столь уважаемом обществе. А за какую же провинность заслужил его светлость подобное повышение?