355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Вальтер Моэрс » 13 1/2 жизней капитана по имени Синий Медведь » Текст книги (страница 6)
13 1/2 жизней капитана по имени Синий Медведь
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 01:24

Текст книги "13 1/2 жизней капитана по имени Синий Медведь"


Автор книги: Вальтер Моэрс



сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)

Куда только девалась обычная его хилость и слабость! Он словно балерина порхал перед классом, выделывая такие пируэты, что им позавидовал бы даже самый искусный танцор, помогая себе жестами и мимикой, которые могли бы снискать мировую известность любому актеру. Он обладал непревзойденным талантом перевоплощения и умудрялся изображать все, о чем шла речь на уроке. На наших изумленных глазах он с помощью одних только жестов и гримас мог превратиться в зебру или колокольчик, горный кристалл или микроб, в атом или теорему Пифагора. Ремесло учителя из области образования он перенес в сферу искусства. А в искусстве, как и в любой другой освоенной им дисциплине, он достиг совершенства, то есть был гениален.

У нас отсутствовали обычные, принятые в других школах уроки, не было и разделения школьного плана на предметы, вместо них – одна бесконечная лекция Филинчика, во время которой он, как могло показаться, совершенно случайно перескакивал с темы на тему, от использования ветряной энергии к разведению пуделей и выращиванию конопли, ловко вворачивая между делом то иностранное словцо, то формулу, то царапая на доске какую-нибудь диаграмму или чертеж. Когда он таким образом перепрыгивал с одного на другое, можно было наблюдать, как он переключает свои мозги, – для этого он вставлял в левое ухо указательный палец и делал движение, как будто поворачивал там невидимый винт. Слышался легкий щелчок, словно хрустел вставший на место сустав. Иногда он промахивался, и тогда раздавался отвратительный скрежет, похожий на лязг ржавых шестеренок. При этом меня каждый раз пробирал мороз по коже, а у Фреды ее и без того взъерошенные волосы вставали дыбом. Только Кверту этот звук был по душе, потому что напоминал популярную песенку из 2364-го измерения.

И тем не менее эти, казалось бы беспорядочные, прыжки по темам вовсе не были произвольными и хаотичными. Правда, к такому выводу я пришел значительно позже – это все равно что, читая толстенный роман со множеством отступлений и подробностей, под конец отдать должное стройной логике повествования или же годами наблюдать за созданием гигантской мозаичной картины. А в Ночной школе прошли именно годы, но пронеслись они так незаметно и принесли с собой столько событий, что мне даже некогда было их сосчитать.


История Замонии. Если с Маком я видел мир с высоты птичьего полета, то теперь познавал его изнутри. Я начал понимать взаимосвязь всего сущего в универсуме, от деления клеток семян подсолнуха до взрыва далекой звезды в туманности Андромеды. Я выучил историю возникновения и освоения Замонии, знал имена всех королей, царей, князей, шерифов, президентов, халифов, пап, тиранов, извращенцев и обжор, когда-либо правивших континентом. Я изучал их детство и юность, пристрастия и привычки, прогрессивные и безумные идеи до тех пор, пока не стал понимать, что привело их к тому или иному стилю правления или же начисто лишило рассудка. Я узнал о существовании таких непохожих друг на друга монархов, как Полпах Петч Самоотверженный, который правил страной, сидя на утыканной гвоздями доске, и Кивдул Второй, который ради собственного удовольствия выстроил настоящий вулкан в натуральную величину, чтобы в гордом одиночестве наслаждаться в его кратере операми на стихи Хильдегунста Сказителя.

Мы услышали о появлении материка Замония, вышедшего из моря около миллиона лет тому назад, о его былых обитателях – динозаврах, драконах, боллогах и демонах, большинство из которых теперь уже вымерли, уступив место другим формам жизни со всего света. Филинчик рассказал нам и о войне циклопов, которая длилась ровно две тысячи лет, о восстании вольтерков, о строительстве Атлантиса и о многих других событиях, произошедших за это время на континенте.

Элементы. От истории Филинчик вдруг сделал резкий поворот в сторону физики. Все существующие на Земле элементы профессор изображал с помощью своих удивительных пантомим. Сначала он показал нам четыре основные стихии: огонь, воду, землю и воздух. Перевоплощаясь в огонь, профессор вытягивал вверх дрожащие, имитирующие языки пламени руки и издавал такое правдоподобное шипение, что мы и в самом деле ощущали тепло и как будто даже улавливали запах горящей смолы. Чтобы показать нам воду, Филинчик растянулся на полу, покатался туда-сюда, демонстрируя приливы и отливы, а потом вдруг вскинулся во весь рост и с высоко поднятыми руками, как гигантская волна, с ревом и рокотом бросился на нас, сидящих в полном оцепенении и готовых уже попрощаться с жизнью. Изображая землю, он сначала свернулся клубком (это был комок чернозема), потом, постепенно проникая сквозь толщу коры все глубже и глубже в недра, один за другим представил нам все виды пород и, наконец, эффектно вырвался наружу потоком раскаленной лавы. Как сейчас помню, бедная Фреда от страха чуть не свалилась со стула.


Став ветром, профессор опять-таки начал вполне безобидно со слабого дуновения легкого бриза. Он, пританцовывая, прошелся по классу, слегка взъерошил и без того растрепанные волосы Фреды и, помахав руками, нагнал нам в лицо приятный прохладный ветерок, который, однако, постепенно становясь все сильнее и сильнее, вскоре превратился в настоящий ураган и в конце концов обрушился на класс разъяренным торнадо, во время чего профессор, кружась, как взбесившийся смерч, носился по классу, сметая все на своем пути и разбрасывая в разные стороны бумаги и карандаши. При этом он ревел так, словно в класс ворвалось обезумевшее стадо диких быков. Мы прижались к партам, готовые при первой же возможности сползти под них.

Затем мы познакомились с химическими элементами: серой, железом, оловом, йодом, кобальтом, медью, цинком, мышьяком и другими, каждый из которых был наглядно продемонстрирован пантомимой Филинчика. Мышьяк, к примеру, он изображал, схватившись за горло, кашляя и задыхаясь, показывая, что случается с тем, кто отведает этого коварного вещества. Изображая ртуть, он так изогнул свои руки и ноги, что казалось, они вот-вот растекутся, словно масло на сковороде; перевоплотившись в серу, он издавал отвратительные, тошнотворные – одним словом, адские – булькающие и чавкающие звуки.

А еще профессор представил нам очень редкие элементы, которых теперь уже больше нет на свете. В те времена существовали элементы, умеющие, например, летать или думать, что сегодня кажется совершенно невероятным. В первую очередь это, конечно же, цемолам, ронк, перпем и унциум, с которыми связана масса самых неправдоподобных легенд. И по сей день находятся еще смельчаки, отправляющиеся на охоту за этими сказочными веществами.

Но самым редким и удивительным из всех элементов был замоним. Когда речь зашла о нем, я весь напрягся, привлеченный, видимо, необычным тоном профессора. Такого раньше с Филинчиком не случалось – пока он объяснял этот материал, ему как будто было не по себе. Он явно нервничал и старался покончить с темой как можно скорее, сообщил только, что замоним является единственным замонианским веществом, умеющим думать, что его всегда имелось не очень много, а несколько лет назад он и вовсе исчез при самых загадочных обстоятельствах. И тут же засунул в ухо указательный палец, чтобы переключиться на новую тему.

Во время уроков Фреда забрасывала меня бумажками, исписанными стишками, которые всегда были посвящены одной из двух ее излюбленных тем – тоске по родине в Жутких горах или дикой страсти ко мне. До настоящей поэзии они, может, и не дотягивали, зато с рифмой все было в порядке.


 
Жуткие горы высокие,
Жуткие горы далекие.
Жуткие горы ужасные,
Невыразимо прекрасные.
 

Или:


 
Синий-синий мой любимый,
Синий, как синяя моря синь.
Синий, как сладкая голубика,
Синий, как ясная неба ширь.
Желтый цвет совсем некрасивый,
Зеленый тоже – спасибо, нет.
Красный цвет чересчур агрессивный,
Лучше синего в мире нет.
 

Динозавр. Особенно сильное впечатление производили на меня экскурсы в прошлое. Так назывались лекции профессора по истории возникновения жизни на нашей планете, в которых он рассказывал нам о появлении живых организмов (от одноклеточных до самых высокоразвитых форм).

Сначала он изобразил пустоту: пригнувшись и сгорбившись, заявил слабым, тоненьким голосом, что он еще не появился на свет, и в это было нетрудно поверить, настолько незаметным и несущественным казался он в тот момент. Скажи он тогда, что пошел погулять, мы дружно бросились бы в коридор его искать. Потом он начал развиваться, сначала стал клеткой, крохотным дрожащим существом, которое, нервно подергиваясь, хаотично двигалось в теплой воде первозданного океана. Поднимая и опуская плечи, Филинчик изображал, как первобытная клетка плавала в доисторическом океане до тех пор, пока не превратилась в медузу. Он надулся, раскинул руки и, медленно вращаясь вокруг своей оси, словно затонувший раскрытый зонтик, элегантно заскользил по классу. Затем он превратился в первую в мире рыбу, с огромной челюстью и острыми, торчащими наружу зубами, шныряющую на глубине в поисках добычи. Филинчик нырнул за свой пульт, и некоторое время его действительно не было видно, но потом он вдруг выскочил оттуда с вытаращенными, дико вращающимися глазами, отчего у Кверта чуть не случился инфаркт.

Потом он надул щеки и стал жирной морской лягушкой, которая, громко квакая, вылезла на сушу и вскоре превратилась в шипящего, очень опасного аллигатора. Это превращение профессору самому так понравилось, что он дважды прополз на животе по всему классу, пытаясь попутно схватить кого-нибудь за ногу, а мы, громко визжа, взобрались на парты. Довольный своей шуткой, профессор перешел к превращению в динозавра.

Сначала Филинчик стал ленивым травоядным, огромным, но совершенно безобидным бронтозавром. Он неуклюже топтался в проходе между партами, вытягивая длинную шею в сторону стоявшей на пульте герани. Оборвав губами несколько зеленых листочков, он, ко всеобщему удовольствию, с наслаждением, не спеша начал их пережевывать, а потом проглотил. И наконец – этот момент мне не забыть никогда – он превратился в тираннозавра Рекса, самого страшного и кровожадного хищника нашей эпохи.


Он выпрямился, принял вертикальное положение, огляделся, оскалил острые зубы, затем медленно, с чувством провел по губам языком и почесал за ухом маленькой поджатой передней лапкой. Потом вскинул голову, сощурил обычно огромные умные глаза ученого до крохотных злобных щелок и угрожающе потянул носом воздух.

Мы все вдруг ощутили себя кормом для динозавров.

Филинчик, или, вернее, тираннозавр Филинус, запрокинул голову и издал душераздирающий рев. Это был самый жуткий звук из тех, что мне когда-либо доводилось слышать, включая вопль острова-плотожора. Фреда подпрыгнула как ошпаренная, вскарабкалась мне на спину и замерла, дрожа всем телом и крепко обхватив меня за голову руками. Кверт Цуиопю принял вертикальную оборонительную стойку, насколько это возможно для желейного существа из 2364-го измерения. А я попрощался с жизнью.

Чудовище помотало головой, словно не могло решить, кого сожрать первым, потом грузной, но шаткой походкой рептилии двинулось прямо на нас. Могу поклясться: земля дрожала при каждом его шаге. Из его пасти текла отвратительная слюна, и я был уверен, что профессор Филинчик лишился рассудка во всех своих семи мозгах одновременно и на этот раз уже точно доиграет свою роль до кровавой развязки. В панике мы все забились под мою парту и, крепко обнявшись, ожидали конца. Тираннозавр Филинус нагнулся к нам, демонстрируя исходящую пеной пасть. На наших глазах слюна капала на пол. Но тут он вдруг замер, настороженно вскинул голову, будто услышал какой-то далекий шум. Издав странный звук, он схватил со стола листок бумаги, скомкал его, подбросил и поймал на голову. Смертельно раненным зверем Филинус пошатнулся, сделал шаг вперед и, издав напоследок еще один душераздирающий вопль, замертво рухнул в нескольких миллиметрах от наших ног. Это он показал, как вымерли динозавры в результате падения метеоритов.

– После полного исчезновения динозавров на планете остался всего один-единственный заслуживающий внимания вид, – объявил профессор Филинчик в конце лекции. Он развел руками и склонил голову. – Прошу любить и жаловать: идеет – вершина мироздания.


У нас не было классных работ, домашних заданий, оценок и устных экзаменов. Филинчик никогда не задавал нам вопросов, никогда не проверял уровень наших знаний и никогда не взывал к нашему вниманию. Он просто говорил, а мы слушали.

Задавать вопросы во время лекций было не принято. Только сам Филинчик мог решать, когда и о чем говорить, какой материал подавать в данный момент и когда пора менять тему. Лекции профессора походили на испорченный радиоприемник, который самостоятельно переключается с волны на волну. От молекулярной биологии он вдруг переходил к геологоразведке, от геологоразведки – к египетской архитектуре, от которой делал поворот к учению о возникновении ядовитых газов на других планетах и снова к инсектологии, с упором на изображения замонианской трехкрылой пчелы в атлантисской восковой живописи четырнадцатого столетия. Так, например, мы могли познакомиться с самыми значительными шедеврами известковой флоринтской скульптуры, кариатическими сакральными постройками в Граальском заливе, узнать о целебных свойствах перуанского корня ротана, о брачных играх мидгардских червей, о самых ярких представителях замонианской спелеологии (одним из которых был сам Филинчик) и о двухстах пятидесяти тезисах декларации о независимости Бухтянска – и все это за одно утро.

Свободное время. Между лекциями мы слонялись по мрачным коридорам внутри горы или же просто валяли дурака в своих темных, лишенных окон каморках. Время от времени мы предпринимали отчаянные вылазки на террасу перед входом в Ночную школу, где когда-то меня высадил Мак. Но экскурсии эти длились недолго: из-за большой высоты там даже теплым солнечным днем царил ледяной холод и дул сильный ветер, к тому же мы так жадно вдыхали свежий воздух, что вскоре у нас начинали появляться галлюцинации. Удовлетворив потребность в кислороде, мы снова брели назад темными, затхлыми коридорами. Никакими физическими упражнениями мы не занимались вовсе, в Ночной школе это не считалось необходимым. Филинчик был уверен, что занятия спортом убивают важные клетки мозга. «Каждый накачанный мускул – преступление против совести», – неустанно повторял он.

У нас не было никаких развлечений, ни игр, ни книг – словом, ничего, что могло бы отвлечь от материала, которым насыщал наши головы профессор Филинчик. Закончив урок, он исчезал в своей лаборатории, где проводил опыты по сгущению тьмы, а мы бродили по классу, ели сардины или просто дремали за партами, пока он не возвращался и пе начинал новый урок. Кроме лекций Филинчика, в Темных горах не было ровным счетом ничего интересного, что, вероятно, и стало главной причиной, по которой профессор устроил свою школу именно здесь.


2364-е измерение. Иногда по вечерам мне удавалось уговорить Кверта рассказать о 2364-м измерении. Он всегда долго отнекивался – вспоминать о родине ему было нелегко, – но уж если начинал, то его было не остановить.

По определенным причинам в этом измерении очень много ковров, можно даже сказать, оно все сплошь застлано ими, ведь там, где нет ковров, зияет черная пространственная дыра. Поэтому ковры в 2364-м измерении символизируют стабильность и безопасность. Стоит оступиться, и ты летишь в пустоту. Понятно, что профессия ткача там самая уважаемая.

В настоящее время обучение ткацкому делу в 2364-м измерении (из-за отсутствия официального названия приходится именовать родину Кверта именно так) стало всеобщей обязанностью. Все остальные занятия считаются пустым времяпрепровождением. Разнообразие рисунков, сочетаний цветов, форм, размеров и материалов, из которых изготавливаются ковры, не поддается описанию: как бы Кверт ни старался создать в моем воображении подлинную картину, его красноречие все же оказывалось бессильным.

При этом никому не приходит голову использовать обычный ковролин. Это у них считается дурным тоном. И хотя существуют ковры огромных, небывалых размеров, они все равно никогда не достают от стенки до стенки, потому что в 2364-м измерении стен вовсе нет. Кверт поведал мне о дорожках из чистого золота, бережно вытканных руками искуснейших мастеров, и из шелковых нитей, многократно переплетенных из соображений надежности и безопасности. Жители 2364-го измерения довели искусство ткачества и прядения до невероятных высот, собственно говоря, они без труда превращают в ковровую нить любой из известных материалов. Кверт заверил меня, что у него на родине существуют ковры из стекла, дерева, жести, мрамора и даже из чая.

Чего только не ткут на коврах на родине Кверта: стихи, романы, целые эпосы – все это выходит в свет в виде ковров; для взрослых выпускаются тканые газеты, а для детей – длинные цветные дорожки со множеством картинок и почти полным отсутствием текста, о которых Кверт вспоминал с особой нежностью. Тончайшие мини-ковры используются в качестве денег, а транспортными средствами служат небольшие летающие экземпляры или же более крупные пассажирские ковробусы, для которых по всему 2364-му измерению устроены остановки.

В свободное время жители 2364-го измерения ходят в ковровые музеи. Там весь пол застлан первобытными коврами из допотопных материалов, с примитивными рисунками, покрытыми таинственными рунами на древнем магическом языке, а также представлены античные экспонаты, вытертые от вечного топтания по ним настолько, что через них можно свободно смотреть вниз, в пустоту. Современные художники находятся в постоянном поиске нового цвета и форм, поэтому существуют ковры не только квадратные и прямоугольные, но и круглые, треугольные, в форме звезды и с волнистым краем, а также невероятно большие, и еще с таким длинным ворсом, что сквозь него приходится пробираться, как по полю колосящейся ржи.

Каждый житель 2364-го измерения до конца дней работает над своим ковром жизни – это нечто вроде дневника, развлечения на старости лет и похоронного ритуала одновременно. На протяжении всей жизни каждый запечатлевает на своем ковре даты и события, переживания и мысли, которые кажутся ему наиболее значительными. Потом, когда они умирают, их заворачивают в эти самые ковры жизни и бросают в черную пространственную дыру, что мне лично, учитывая тот страх, который жители 2364-го измерения испытывают перед пространственными дырами при жизни, кажется просто кощунственным.

Кверт ужасно расстраивался, что не может больше работать над своим ковром жизни.


Сардины в масле. Питание учеников в Ночной школе происходило следующим образом. Сам профессор Филинчик вообще ничего не ел, во всяком случае, так нам казалось. Ходили слухи, что он питается исключительно тьмой. Для всех остальных, не считая Кверта, имелись сардины в масле. Поскольку профессор был равнодушен к еде, то и учеников не баловал разносолами. «Мне все равно, чем вас кормить, лишь бы это было одно и то же», – говаривал он. Идеальным продуктом, с его точки зрения, был тот, что обладал наибольшим сроком хранения, был достаточно прост в приготовлении, питателен и занимал не очень много места в кладовке. Всем этим требованиям как нельзя лучше отвечали рыбные консервы. Нам пришлось проявлять немалую изобретательность и пускаться на всевозможные хитрости, чтобы разнообразить свой стол, придумывая новые оригинальные блюда из сардин в масле. А пили мы только родниковую воду, которой в Темных горах было предостаточно.


Как я уже говорил, в школе не было ни домашних заданий, ни экзаменов – словом, ничего, чтобы заставить нас слушать или уж тем более запоминать услышанное. Но все же я постепенно стал замечать, что умнею, и было видно, что с остальными происходит то же самое.

Теперь после занятий мы уже не слонялись без дела по классу, а обсуждали вопросы, только вскользь затронутые профессором на уроке, изо всех сил стараясь самостоятельно докопаться до сути. Дискуссии эти с каждым днем словно по лесенке поднимались на все более высокий уровень; сначала мы пытались решить примитивные математические задачки или спорили о правилах правописания, потом самостоятельно составляли алгоритмы и расшифровывали древнезамонианские иероглифические письмена. А спустя несколько месяцев мы уже грызли гранит трудов Ману Кантимеля, основателя учения граландской демонологии, и не только смогли полностью опровергнуть его главные тезисы, но и доказали, что он откровенно списал их с яхольских манускриптов одиннадцатого столетия. Когда Фреда не сидела у меня на спине и не буравила мою голову всевозможными письменными принадлежностями (теперь ее больше всего интересовали мои ноздри), мы собирались в столовой и спорили о дальнезамонианской ксеноплексии, то есть изменении молекулярного строения крыльев эльфов под воздействием электромагнитного излучения.

Философский диспут. Дискуссии между Фредой, Квертом и мной выглядели примерно так.

Я:Я сейчас изучаю основы южнозамонианского хаммитизма.

Кверт:А, того философского учения, которое утверждает, что добраться до сути явления можно, только отбросив излишние сантименты и называя вещи своими именами?

Я:Именно.

Кверт:Любопытная теория, нечего сказать. Если следовать ей, получается, что для любого познания необходима изрядная доля цинизма, да еще солдафонская прямолинейность в придачу.

Фреда:

Подумаешь, нашел чем заниматься. Да будет тебе известно, эту теорию придумали первобытные варвары. Разве не знаете: основоположник этого вашего хаммитизма жил на болоте и ото всех оппонентов отбивался дубиной. Предлагаю заняться чем-нибудь действительно стоящим. Как насчет астрономии? Я, например, недавно пришла к выводу, что Вселенная не расширяется и не сужается – она пульсирует.

Кверт:Скажите пожалуйста! Эта теория уже давным-давно описана как пространственная модель с коэффициентом кривизны К=+1, у которой фазы расширения и сужения чередуются между собой.

Я:А вот и нет. Я не согласен!

И так далее в том же духе.


Солидное образование. Со временем я стал невероятно начитанным, хотя во всей академии не было ни единой книги. Стоило только профессору вскользь упомянуть на лекции эпическое произведение Хильдегунста Сказителя под названием «Венец циклопа», и спустя несколько часов я уже цитировал его наизусть от начала и до конца, знал имена всех древнезамонианских богов и, кроме того, без труда самостоятельно сочинял вполне приличные гекзаметры. А если Филинчик читал на лекции отрывок из четырехтомного (каждый том по тысяче страниц) романа Йохана Цафриттера «Черный кит», повествующего об охоте на тираннокита Рекса, я вскоре не только помнил чуть не наизусть содержание всей книги, но и знал, как затаскивают тушу кита из моря на судно, а потом переправляют на швартовый кнехт и как называется кит на латинском, греческом, исландском, полинезийском и яхольском языках, а именно: cetus, κητοζ, hvalur, piki-nui-nui и trôm.

Боюсь показаться нескромным, но я действительно превратился в ходячую энциклопедию. Я овладел всеми живыми и мертвыми языками, известными к тому времени, да еще всеми замонианскими диалектами, которых, между прочим, более двадцати тысяч.

Я стал знатоком и ценителем замонианского сонета периода барокко, экспертом в области квельтальской воздушной живописи, дульсгардского минезанга и спектрального анализа небесных тел. Я мог рассчитать расширение галактики по пульсации клеток темногорской плесени, аккуратно, пинцетом, вставить на место выскочившую слуховую косточку, определить по останкам древних насекомых их группу крови, сосчитать с закрытыми глазами число вредных бактерий в стакане воды по отклонению массы. Регистр Бленхаймской библиотеки, в которой хранятся все основные труды по замонианскому демонизму, насчитывает, пожалуй, меньшее количество книг, чем было собрано к тому времени у меня в голове. Я не любил математику, но квадратура круга, кубатура эллипса и спрямление всех возможных кривых были для меня детской забавой.

Мои познания между тем не ограничивались литературой, естествознанием, философией и искусством, в Ночной школе я изучил также ремесла, полезные в обычной, повседневной жизни. Так, например, при необходимости я смог бы починить башенные часы, наладить работу турбины, рассчитать статическую прочность плотины, произвести трепанацию черепа и собрать часовой механизм взрывного устройства, отлить колокол и прочистить засорившийся унитаз, настроить виолончель и пунктировать печень. Я мог создать чертеж кафедрального собора и дирижировать симфоническим оркестром, одновременно рассчитывая траекторию полета ядра при встречном ветре. Из куска грубой, необработанной кожи я за считаные секунды шил элегантные женские туфли, а если под рукой имелось достаточное количество тростника, легко и просто выстилал им надежную, ровную крышу. Я знал, как шлифуются линзы и варится качественное пшеничное пиво. Мне были знакомы названия всех небесных светил и всех микроорганизмов океана.

Не знал я, пожалуй, только одного – откуда все это берется в моей голове.

Прощание с Фредой. Потом настал день расставания с Фредой. Ее обучение подошло к концу, и перед ней распахнулись двери большого мира. Мне, казалось бы, следовало ликовать, избавившись наконец-то от надоедливого тирана, но на деле все вышло иначе. Что ни говори, а Фреда была моей первой любовью. Пусть даже она и не блистала красотой и чувства наши носили явно односторонний характер, но я к ней привязался. Кроме того, она была единственным существом, кому удавалось во время диспутов направить полет нашей коллективной мысли в разумное русло. Я не понимал, почему Филинчик так жестоко обошелся с ней, выставив бедняжку за дверь (по-другому не назовешь!). К счастью, бергины от природы лишены способности плакать, иначе истерики было бы не избежать.

Прощальная церемония прошла очень сдержанно. Не было ни выпускного бала, ни вручения аттестата зрелости или какой-либо другой бумажки, Фреда просто попрощалась с каждым из нас (мне достались страстные объятия и влажный, слюнявый поцелуй) и зашагала вслед за профессором к одному из боковых коридоров. Помедлив с минуту, она побрела по темной штольне, то и дело оборачиваясь, чтобы грустно помахать мне рукой. Это был официальный выход из Ночной школы, ведущий, по слухам, в запутанный лабиринт, расположенный в самом сердце Темных гор.

Вернувшись в класс, мы обнаружили, что место Фреды уже занято новым учеником. Это был единорог по имени Миролюб.


Миролюб. Бо́льшую противоположность Фреде трудно было себе вообразить. Миролюб отличался уравновешенным нравом, на занятиях сидел тихо как мышка, говорил спокойным, ровным голосом и был страшным занудой. В свободное время он еще сочинял стишки о единорогах, одиноких и очень печальных, которые все как один звались у него Миролюбами.


Перемены. Не знаю, что именно, но что-то переменилось в лекциях профессора, мне стало трудно их воспринимать. Темы, казалось, не стали сложнее, да и Филинчик, как всегда, был на высоте, и все же я перестал усваивать материал. Урок заканчивался, и я уже не помнил, о чем шла речь.

Все чаще и чаще я с ужасом замечал во время урока, что не слушаю, а думаю о своем. Иногда я еще ловил на себе пристальный взгляд профессора и готов был провалиться сквозь землю от чувства жгучего стыда. Я будто с каждым уроком становился глупее, хотя в свободное время легко решал в уме дифференциальные уравнения.


Грот и Цилле. Скоро в Ночной школе появились еще два новых ученика, два хмурых и неприветливых типа по имени Грот и Цилле.

Грот был последним представителем редкого вида свиноварваров, что говорило уже само за себя. Фигурой он походил на откормленную гориллу, а манерами доводил окружающих чуть не до слез. Разговаривая, он постоянно тыкал собеседника кулаком в грудь или наступал ему на ноги своей тяжелой мозолистой лапой. У Грота были короткие жирные волосы, неприятный запах изо рта и уже вполне заметная бородка, хотя ему едва исполнилось восемь. При этом он страшно ругался, поминая в своих выражениях всех известных богов, гоблинов, великанов и других мистических существ, например: «Донар вас всех побери!» или «Ядрёна Горгона!». Вечерами, когда все ложились спать, он бессовестно портил воздух, чем страшно гордился и изводил всех остальных. «Внимание, внимание, – оповещал он о приближающемся выходе слезоточивых газов, – залп!» Мы накрывались с головой одеялами и, затаив дыхание, ждали, пока развеется ядовитый туман. Увещевать и взывать к порядку было бесполезно, ведь, с тех пор как ушла Фреда, во всей Ночной школе не было равных Гроту по силе.


Цилле был клопидом, последним из семейства низкорослых циклопов. Клопиды – это выродившаяся ветвь на генеалогическом древе циклопов, поэтому они не отличаются ни особой силой, ни гигантским ростом, которые присущи остальным их сородичам, зато все они очень противные, вредные, мелочные, злопамятные, трусливые, ленивые, жадные, лживые и несговорчивые. К тому же Цилле, как и большинство циклопов, был близорук и имел раздражающую привычку назойливо пялиться на собеседника своим единственным глазом, поэтому с ним никто не хотел разговаривать.


Удивительно, как в таком маленьком существе вмещалось столько пороков. Последнее слово всегда непременно должно было оставаться за ним, даже когда ему совершенно нечего было сказать, ведь умом Цилле не сильно отличался от Грота. Этот коротышка циклоп специально провоцировал всех на споры, чтобы потом спрятаться за спину сильного и подзуживать его на выяснение отношений с помощью кулаков. Одним словом, Грот и Цилле нашли друг друга, как хороший кулак дурной глаз.

Прощание с другом. Когда пришло время расставания с Квертом, почва окончательно ушла у меня из-под ног. С этого момента я чувствовал себя чужим среди чужаков.

– Прощай, – сказал Кверт напоследок тихим голосом. – Не думаю, что увидимся снова. Я собираюсь прыгнуть в первую же пространственную дыру, которая попадется мне на пути. Шансы встретиться снова – один к четыремстам шестидесяти миллиардам!

– Один к четыремстам шестидесяти трем миллиардам, – поправил я его спустя некоторое время, выполнив в уме необходимые математические вычисления. И правда, почти никаких: вероятность пятнадцать тысяч раз подряд угадать в лото шесть правильных номеров и то выше.

Мы молча пожали друг другу руки, и Кверт вслед за Филинчиком двинулся к выходу.

Теперь пребывание в Ночной школе превратилось для меня в сплошную муку. Занятия больше не доставляли никакой радости, я скучал, мне было все равно, что профессор рассказывает о структуре снежного кристалла, о выращивании араукарий или о правильном положении кисти при написании натифтофских иероглифов, его знания отскакивали от меня почище гороха от стенки. В конце концов дошло до того, что я вообще перестал понимать его лекции, порой мне даже казалось, будто он читает их на каком-то неизвестном мне языке.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю