Текст книги "13 1/2 жизней капитана по имени Синий Медведь"

Автор книги: Вальтер Моэрс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)

Боллог. И тут на горизонте показался настоящий боллог, высотой километра два, не меньше, он грузно шагал по одному из южнозамонианских пшеничных полей. Мех у него был темно-коричневый, почти черный, как у гориллы, да и всем остальным – длинными, свисающими чуть не до самой земли руками и неуклюжими кривыми ногами – он ужасно смахивал на огромную обезьяну, с той лишь разницей, что гориллы все-таки не вырастают больше шкафа и, как правило, имеют голову на плечах.

БУ-БУММС!

Он уже раздавил пару крестьянских домов, попавшихся ему на пути. К счастью, кажется, никто не пострадал. Боллога слышно издалека, так что, пока он идет, можно успеть убраться подобру-поздорову.

Некоторые крестьяне уже показались из укрытий, они горько оплакивали свое разоренное хозяйство. Но мы со свистом пронеслись мимо них, держа курс на боллога, до которого оставалось несколько километров и который теперь стоял на месте. Мак уже давно что-то почуял, и я тоже отметил резко возросшую концентрацию опасности в атмосфере. Тут у ног исполина я заметил небольшое строение, из зарешеченных окон которого выглядывало не меньше дюжины маленьких, жалобно скулящих животных.

– Добраньские коровки, – сказал Мак.

Из «Лексикона подлежащих объяснению чудес, тайн и феноменов Замонии и ее окрестностей», составленного профессором Абдулом Филинчиком

ДОБРАНЬСКИЕ КОРОВКИ. Основой животноводческой отрасли сельского хозяйства Южной Замонии является разведение добраньских коровок, сосредоточенное главным образом в городе Добраньске и его окрестностях. Благодаря небольшому росту и необыкновенно ласковому, привязчивому характеру добраньские коровки быстро завоевали сердца жителей Южной Замонии и стали одними из самых любимых домашних животных наряду с дальнезамонианскими лизунами и волнистыми свинками.

Это был типичный хлев, в котором крестьяне этих мест держат своих коровок. Хозяева, видно, обратились в бегство и в панике, забыв обо всем на свете, бросили своих беспомощных питомцев в закрытом сарае на произвол судьбы. Я покачал головой, возмущенный такой безответственностью.

Если бы только существовала шкала, измеряющая обаяние животных, боллоги находились бы в самом низу, а добраньским коровкам по праву принадлежало бы первое место. Это самые милые и безобидные существа, каких только можно себе представить. Существа, которые, возможно, и не приносят никакой ощутимой пользы, но вся их жизнь подчинена одной-единственной цели – радовать нас, вызывая самые теплые чувства своим трогательным видом и ласковым поведением. Говорят, их даже не надо кормить, им достаточно только заботы, внимания и симпатии.

ДОБРАНЬСКИЕ КОРОВКИ [продолжение]. Существует даже мнение, не подкрепленное, правда, никакими научными фактами, что добраньские коровки в невинном возрасте могут питаться одной лишь симпатией со стороны окружающих. Считается, что они обладают некими уникальными телепатическими способностями, помогающими им преобразовывать чужое внимание в калории для своего организма. И все же необходимо отметить, что эти забавные, столь милые в юном возрасте существа рано или поздно превращаются в довольно крупных, дородных добраньских быков. К периоду полового созревания эти животные достигают уже трехметровой высоты, имеют три ряда острых зубов, ходят на двух ногах и отличаются крайне вспыльчивым и раздражительным нравом. Рост и развитие добраньских коровок происходят очень стремительно, в течение полугода, что нередко вызывает у неопытных хозяев этих ласковых малышей эмоциональный шок.

БУ-БУММС!

Боллог остановился.

– Надо спешить, – сказал Мак. – Сейчас будет садиться.

«Где сядет боллог, там тысячу лет потом не растет натифтофская трава» – гласит книга натифтофских мудростей. Боллог садится редко, но метко. Вот и этот собирался приземлиться не куда-нибудь, а на сарай, полный добраньских коровок.

К счастью, как и все гиганты, боллоги неповоротливы. Садятся они медленно. Очень медленно. Так медленно, что у нормального существа не хватает терпения наблюдать за тем, как они это делают. Наш экземпляр уже начал сгибать колени, но до того момента, когда его зад коснется крыши сарая, было еще далеко. Его медлительность давала нам шанс. Не менее тридцати коровок, жалобно поскуливая, теснились у зарешеченных окон. Нам предстояло, прежде чем гора мяса опустится на хлипкое, почти игрушечное сооружение, вытащить оттуда всех животных одного за другим и отнести на безопасное расстояние. Кроме меня на спине у Мака места хватало еще для трех-четырех. Боллог опускался со скоростью около ста метров в минуту, а это означало, что придется слетать туда и обратно как минимум десять раз. Нет, не успеть! Нереально! Исключено!

Никогда еще я не видел, чтобы Мак работал так быстро. На этот раз речь шла действительно о последней секунде, драматическое фиглярство было здесь ни к чему. Мы подлетели к окну, я выдернул тонкую решетку, схватил четырех малышей, Мак пулей вылетел из радиуса приземления гигантского зада, ссадил животных в сторонку и очертя голову ринулся назад.

За это время боллог, огромный и черный, опустился еще ниже, густая зловещая тень легла на место заточения беспомощных малышей. Вторая партия добраньских коровок была доставлена в безопасное место. Из третьей четверки один соскользнул по дороге на землю, и нам пришлось возвращаться, чтобы его подобрать.

Драгоценное время было потеряно.

На четвертый раз один из зверьков заупрямился, как сейчас помню, у него еще было рыжее пятно на лбу. Бедняга настолько обезумел от страха, что никак не мог решиться прыгнуть из окна на спину Маку. Мне пришлось с риском для жизни, ухватившись одной лапой за рог Мака, изо всех сил вытянуться вперед и, чуть дыша от напряжения, схватить малыша за шкирку. А тот вместо благодарности извернулся и больно тяпнул меня зубами за палец.

Когда мы в пятый раз вернулись назад, зад боллога навис уже над самой крышей сарая и начал медленно крошить печную трубу. Кирпичи с хрустом сыпались вниз, внутрь строения, что привело оставшихся там коровок в еще большее смятение. Стропила угрожающе трещали. На седьмой нашей ходке зад боллога коснулся крыши. Куски дерева с оглушительным треском разлетались в разные стороны. Один из обломков звонко врезался Маку между глаз, но он даже бровью не повел. У всех птеродактилей надежный, непробиваемый панцирь.

Потолочные балки, не выдержав нагрузки, лопнули и вылезли наружу, ломая стены верхнего этажа, черепица со свистом разлеталась, осыпая нас градом осколков. Казалось, дом открыл по нам артиллерийский огонь. Из сарая доносился душераздирающий визг добраньских коровок. На восьмой ходке сложились стены верхнего этажа, изрыгнув напоследок целый фонтан щепок, камней и осколков цемента. Одна вырванная скоба дротиком просвистела в миллиметре у меня над головой и непременно превратила бы меня и четырех сидящих за спиной добраньских коровок в отбивную, если бы Мак вовремя не успел совершить элегантный маневр.

На девятой ходке строение было разрушено почти до самого основания, уцелели только часть нижнего этажа и погреб, куда и сбежали оставшиеся животные. Они жалобно поскуливали, выглядывая из низких подвальных окошек. С грохотом и треском пали стены нижнего этажа, подняв клубы красной кирпичной пыли, от которой стало почти ничего не видно. Мы в это время высаживали пассажиров предпоследнего рейса.

На последней ходке зад великана опустился уже так низко, что нам с Маком едва удалось проскользнуть в узкую щель между боллогом и землей. Судорожно похватав последних животных, мы развернулись и ринулись назад.

Лететь было уже невозможно, между боллогом и землей оставалось не больше метра. Нам пришлось, каждому с двумя коровками на спине, лечь и по-пластунски пробираться из опасной зоны наружу. От запаха, исходившего от боллога, у меня чуть было не помутился рассудок. Позади с треском рухнул пол первого этажа. И тут я вдруг очутился в лабиринте из густых сальных волос. Длинная вонючая шерсть боллога свисала уже до самой земли. Она была повсюду. Я не знал, куда мне ползти.

– Сюда! Сюда! – послышался голос запыхавшегося Мака. – Мы уже на свободе.

Я пополз на его голос.

– Поднажми! Осталось совсем чуть-чуть!

Наконец впереди забрезжил слабый свет, сплошная шерстяная завеса расступилась. Мы спасены! Я видел Мака, высаживающего своих пассажиров на безопасном расстоянии от боллога, и собирался уже проделать то же самое со своими, как вдруг обнаружил, что на спине у меня из двух коровок осталась всего одна. Не раздумывая, я бросил ее Маку и помчался назад, в темный лес из густых волос.

Несчастное, до смерти перепуганное существо беспомощно барахталось, застряв в липких волосах гиганта. Оно приклеилось, словно муха к липучке. Сдернув коровку и крепко прижав ее к груди, я, чуть живой, пустился в обратный путь. За спиной зад боллога с шумом грузно опустился на землю, она содрогнулась, и во все стороны быстро расползлись длиннющие трещины.

Потом воцарилась гробовая тишина. Я робко открыл глаза и увидел Мака: он лежал на спине чуть дыша и обливаясь по́том, а спасенные коровки ползали по нему и, радостно визжа, покусывали за крылья.

Сидящий боллог не представляет собой опасности, во всяком случае на какое-то время. Гигант может просидеть, не вставая, на одном месте года два, не меньше. Пока Мак летал по округе, созывая других динозавров, чтобы те помогли нам разыскать для коровок новое жилье, я нянчился с потешными малышами. Мы расположились под сенью гигантской живой горы. Животные постепенно пришли в себя, сгрудились вокруг меня и, визжа и похрюкивая от удовольствия, требовали, чтобы я их чесал и гладил. Бедняжки совсем изголодались и теперь с жадностью ловили мое внимание.

Устроив коровок на новом месте и хорошенько отчитав их прежних хозяев, мы полетели дальше. Меня распирала гордость за успешно проведенную операцию. Мак, как обычно, не проронил ни слова, но, пока мы летели, всю дорогу довольно урчал, словно кошка на печке.

Остаток года пролетел в прямом смысле слова как на крыльях. Я уже настолько освоился с нашей с Маком кочевой жизнью, что, пожалуй, готов был остаться с ним навсегда. У меня и в мыслях не было что-то менять – во всяком случае, до тех пор, пока Мак однажды вечером не сообщил мне, что нам в скором времени придется расстаться.

– Думаю податься на север. В доме ветеранов на полуострове Черв скоро освободится местечко. Полный пансион. Неплохие соседи. Понимаешь? Вид из окна. Белые вершины Ледяных Торосов. А осенью там морские змеи устраивают свои брачные танцы. Незабываемое зрелище! – говорил он, потупившись.

Я не знал, что ответить.

– Понимаю, играть в шахматы в доме престарелых, на твой взгляд, не лучшая перспектива. Но что поделаешь? Сам знаешь, что у меня с глазами. Да и тебе, дружок, пора чему-нибудь поучиться, чтобы в конце концов выйти в люди.

Я ответил, что мне и так хорошо и не собираюсь я выходить ни в какие люди.

Мак пропустил мое замечание мимо ушей.

– Я знаю такое место, где действительно можно кое-чему научиться. Подумай только: учение тьмы, тайные науки, замонианская лирика, священный демонизм. Я определю тебя в Ночную школу профессора Филинчика.

– В школу?

– Это не совсем обычная школа. Ты ведь тоже не совсем обычный малыш и заслуживаешь самого лучшего образования. А такое дают только в одном месте – в Ночной школе Абдула Филинчика.

– Но это невозможно, – робко запротестовал я. – Ты же знаешь, у меня совершенно нет средств!

Мак смерил меня долгим взглядом своих огромных, в красных прожилках, глаз.

– Не беда, – наконец сказал он. – Профессор мой должник. Однажды я и ему спас жизнь. В последнюю секунду, разумеется.

Прощание. Прощание с Маком было коротким. Пять дней мы летели почти без остановок, пока не достигли замонианских Темных гор.

Чем выше образование ты собираешься получить, тем выше, похоже, надо забраться. Мак высадил меня на вершине самой высокой горы у едва заметного входа в пещеру, мрачного и неприветливого. Над входом виднелась выбитая в камне буква «Н», а черная стрелка на стене пещеры указывала внутрь.

– Вход в Ночную школу, – объяснил Мак.

Я молча пожал ему лапу. Целый год он был для меня семьей, а его спина – родным домом.

– Гляди в оба! – с трудом выдавил он хриплым голосом. – И старайся не есть мясного.

Он крепко стиснул мне лапу и быстро взмыл в небо. Это был чудесный полет, не считая того, что прямо по курсу маячила огромная скала.

– Бери выше! – закричал я.

В последний момент, как и положено, Мак круто взял вверх и гордо проплыл над острой вершиной. Затем его силуэт растворился на фоне высоких Темных гор.

Мрачный, таинственный коридор черной дырой зиял передо мной в каменной стене. В очередной раз одна из жизней закончилась, осталась позади, а новая, неизвестная и темная, ждала впереди. Не лучше ли, пока не поздно, сбежать, вернуться к свободе и приключениям. А учеба, она подождет. Тем более что выглядит она пока не очень-то заманчиво.

В течение нескольких тяжких минут я сомневался, готовый развернуться и убежать. Затем взглянул вниз – там зияла глубокая, черная пропасть. Скала отвесная, гладкая – ни тебе уступа, ни выемки. Глубоко вздохнув, я двинулся вперед по темному коридору.

6. Моя жизнь в Темных горах

– Учение, – выкрикивал профессор Филинчик в класс со своей кафедры, при этом выпучивая глаза так, что они становились размером с чайные блюдца, – учение – тьма!

Это было основное положение идеетской филофизики, предмета, изучаемого только в Ночной школе в Темных горах.

В Ночной школе. Профессор Филинчик говорил подобные вещи нередко, естественно, чтобы сбить нас, желторотиков, с толку. В этих мнимо бессмысленных высказываниях и заключалась основа методики его обучения: прежде чем ученики придут к выводу, что все это вздор и бессмыслица, им придется напрячь мозги и как следует ими пораскинуть. А это именно то, чего профессор желал больше всего: мы должны были научиться думать, и притом во всех возможных направлениях.

Правда, в этом конкретном высказывании содержалась немалая доля истины, поскольку профессор Филинчик был идеет. А идееты считаются самыми умными существами во всей Замонии, если даже не во всем мире, а возможно, и во всем универсуме. При нормальном освещении квоциент ума идеета равняется приблизительно 4000, но в темноте он достигает невообразимых высот. Вот почему идееты предпочитают по возможности держаться в тени и Ночная школа профессора расположилась не где-нибудь, а в самом темном пещерном лабиринте Темных гор. Все свободное время профессор трудился над созданием своей новой теории и ставил опыты по сгущению тьмы. С этой целью он даже оборудовал для себя специальную темную лабораторию, куда, кроме него самого, никому не разрешалось входить. Да никто из нас и не рвался туда попасть, поскольку звуки, которые нам случалось подслушать под дверью, вовсе не располагали к визитам.

У обычного идеета три мозга, у одаренного четыре, у тех, кого принято считать гениальными, пять. У профессора Филинчика их было семь. Один, как и положено, находился у него в голове, еще четыре росли, словно наросты, на черепе, шестой засел там, где у всех нормальных существ селезенка, а местонахождение последнего, седьмого, постоянно оставалось предметом жарких споров его учеников.

Внешне профессор казался очень слабым и хилым. Крохотные ручки вяло болтались по бокам тщедушного костлявого тельца, с трудом державшегося на двух шатких, похожих на тряпичные пожарные шланги ногах. Тонкая, страусиная шея на узких понурых плечах едва ли могла служить достойной опорой для тяжелой головы со всеми ее мозгами. Огромные, сверкающие глаза лезли из орбит, так что казалось, вот-вот вывалятся наружу, особенно когда профессор волновался.

Да, внешне Филинчик производил самое что ни на есть жалкое впечатление, и тем не менее оно было обманчиво. Просто профессор предпочитал решать проблемы силой своего ума. Однажды я видел собственными глазами, как он открыл банку сардин одним только сосредоточением мысли. После этого я навсегда прекратил во время уроков потихоньку бросать ему в спину бумажные шарики.

– Вы все здесь особенные! – ревел профессор Филинчик так громко, что мы испуганно вжимали головы в плечи. Он снова и снова напоминал нам, что все выпускники Ночной школы по-своему гениальны. И это была чистейшая правда – мы все действительно были по-своему неповторимы.

Всего нас в то время в школе было трое: Фреда, бергина, Кверт Цуиопю, желейный принц из 2364-го измерения, и я, Синий Медведь. Профессор Филинчик принимал в свою школу только тех учеников, о которых точно знал, что они единственные во всем мире. Одним словом, школа представляла собой настоящее закрытое элитарное учебное заведение. Но, пожалуй, прежде чем перейти к подробному рассказу о ней, следует сначала остановиться на описании учеников и профессорского состава, поскольку они тоже являли собой достойные образцы чудес и феноменов Замонии.

Фреда

Бергина. Фреда была в школе единственным существом женского пола, да еще втюрилась в меня по уши с самого первого дня. Это то, что касается позитивных моментов. Относительно всего остального… Она была бергина. А бергины, как известно, самые кошмарные существа, которых только можно себе представить. И если уж говорить совсем откровенно, то они еще хуже, чем те кошмарные существа, которых можно себе представить.

Из «Лексикона подлежащих объяснению чудес, тайн и феноменов Замонии и ее окрестностей», составленного профессором Абдулом Филинчиком

БЕРГИНА. Обитающая в южнозамонианских Жутких горах бергина обыкновенная, наряду с горным человеком и снежной бабой, относится к семейству так называемых безобидных троллей, которые, в отличие от пещерного тролля и лавинной ведьмы, никому не причиняют никакого вреда. Несмотря на безобидный нрав, бергина обречена на полное одиночество, что объясняется ее крайне жуткой, практически невыносимой наружностью. И это при том, что подлинное ее уродство скрыто от посторонних глаз. Добрая природа сжалилась над несчастным созданием, покрыв все его тело густой длинной шерстью, под которой очертания кошмарной фигуры едва различимы, что является несомненным благом, поскольку вида побритой бергины не сможет вынести определенно никто. Бергина обычно живет на самой высокой вершине Жутких гор, карабкаясь по ней на четырех цепких обезьяньих лапах, и ходят упорные слухи, что она может даже запрыгивать на облака. Этот факт, правда, до сих пор научно не доказан и относится скорее к разряду домыслов и преувеличений.

В действительности бергина очень нежное и привязчивое существо, но чувства ее, к сожалению, не находят отклика в чужих сердцах, что, по-видимому, и привело к постепенному вымиранию вида. Бергина обычно подкарауливает в горах альпинистов, прыгает им на плечи с какого-нибудь дерева или скалы и разражается душераздирающим воем. Этим диким, неистовым воем она выражает им свою симпатию, что, вероятно, объясняет, почему многие альпинисты вдруг ни с того ни с сего бросают занятие альпинизмом и переучиваются на водолазов или шахтеров.

В свои четыреста лет Фреда была сущим ребенком. Она постоянно мешала учителю, издавая потешные звуки, и забрасывала меня записочками с нарисованными на них сердечками и признаниями в любви. На переменках она ставила мне подножки, потом запрыгивала на спину и буравила ухо карандашом до тех пор, пока я не давал торжественную клятву жениться на ней. Ничего поделать с этим я не мог, Фреда обладала силой десяти горилл, скоростью пумы и терпением дельфина. Никто в классе не мог бы с ней справиться, разве что профессор Филинчик.

Фреда не умела говорить, она могла только писать, но профессор Филинчик очень скоро выучил ее письму и подарил толстый блокнот с карандашом, которые она с тех пор постоянно носила с собой. Она общалась с нами посредством записочек, аккуратно выведенных красивым каллиграфическим почерком. Наши с ней разговоры выглядели приблизительно так.

Я:Привет, Фреда!

Фреда:

^{Привет, Синий Медведь!}

Я:Хорошо выспалась?

Фреда:

^{Так себе. В моих волосах поселилась целая стая летучих мышей, они пищали мне в ухо всю ночь.}

Я:Брр!

Как уже было сказано выше, я, к сожалению, не мог разделить Фрединых чувств, но она мне была небезразлична. Когда тебя любят, ты волей-неволей проникаешься ответной симпатией, даже если речь идет о какой-то бергине.

Кверт Цуиопю

Желейный принц. Желейный принц из 2364-го измерения, прозрачный, как фруктовый пудинг, был моим лучшим другом на протяжении всей учебы в школе. Мы все тогда представляли собой нечто особенное, но Кверт был самым особенным из всех нас. Он прибыл в школу из 2364-го измерения, мира, который можно себе представить, только если у тебя не меньше четырех мозгов.

А Кверт был там самым настоящим принцем и мог бы даже стать правителем всего 2364-го измерения, но, по несчастью, во время коронации случайно споткнулся о складку на красном ковре и бухнулся в черную пространственную дыру. Все 2364-е измерение усеяно этими дырами. Стоит провалиться в одну из них, и ты несешься сквозь весь универсум к какой-нибудь далекой галактике. А вернуться назад очень сложно. Для этого нужно сначала отыскать пространственную дыру – что само по себе уже непросто, – и эта дыра должна быть именно той единственной, которая тебе нужна, иначе опять попадешь невесть куда. Потом я еще расскажу об этом подробнее.

Так Кверт оказался среди нас, и всех поражало и трогало, с какой стойкостью он переносил свое горе. Он держался поистине молодцом, не показывал виду, что скорбит, и при каждой возможности беззаботно шутил. Принц всего себя посвятил заботам о ближних, и никто, кроме меня, его лучшего друга, не знал, что, оставшись наедине с собой, он проливает желейные слезы и горячо молит судьбу вернуть его обратно на родину.

Музыка из молока. Там все было устроено не так, как у нас. Кверт, например, привык питаться музыкой, но наша музыка, какой бы изысканной она ни была, казалась ему безвкусной и примитивной. Это все потому, что в 2364-м измерении музыку исполняют на инструментах из молока. Но профессор Филинчик и тут нашел способ, как кормить принца Цуиопю: он записал сверхчувствительным подводным микрофоном пение морских коньков, подмешал к нему раскаты далекого грома, прибавил завывание болотных эльфов, неуловимые простым ухом крики летучих мышей, стоны могильных червей и добавил еще парочку шумов собственного изобретения. Потом все это переписал задом наперед с удвоенной скоростью. Кверт утверждал, что музыка у него на родине звучит именно так. Мы все выходили из комнаты, когда он собирался обедать.

Профессор Абдул Филинчик

Помимо профессорской кафедры в Ночной школе, Филинчик снискал себе в тогдашней Замонии еще и непоколебимую славу ученого, изобретателя и исследователя мирового масштаба. Так, например, именно ему принадлежит изобретение муравьиного двигателя, машины, приводимой в движение усилиями замонианских светящихся муравьев. Насекомые вырабатывают тепло, вместе с которым высвобождается энергия, достаточная для того, чтобы разогнать паровую машину чуть не до скорости звука. А топлива на это уходит всего одна чашка меда, оно заливается в двигатель сверху через специальную воронку.

Термоскафандр, акваботы и сельсильский душ. Профессор изобрел термоскафандр, комбинезон, сотканный из ртутного волокна с вкраплениями жаропрочного льда (еще одно изобретение Филинчика), в котором можно было не только нырнуть в раскаленную лаву вулкана, но и, сняв шлем, покрасоваться на какой-нибудь техновечеринке.

Во время одного из погружений в кратер действующего вулкана Кракатау Филинчик открыл новый вид огнедышащих вулканических рыб, которых он научился ловить и приручать, чтобы потом использовать в своем новом изобретении, уникальном способе создания искусственных гейзеров. Если выловить вулканическую рыбу из лавы и поместить ее в обыкновенную воду, то рыба моментально изменяет свою молекулярную структуру и сама превращается в сгусток раскаленной лавы. Этот плавающий огонек, как и все нормальные рыбы, использует для дыхания воду, с той лишь разницей, что жидкость почти мгновенно превращается в кипяток. Вулканических рыб вполне можно использовать для варки кофе, только после них остается легкий рыбный привкус, так что в кулинарии они лучше всего годятся для приготовления рыбных бульонов.

Изучая сложный механизм образования хлорофилла в наскальной плесени Темных гор, профессор открыл так называемую суперкалорию. Всего одной такой суперкалории достаточно, чтобы взрослое существо целую неделю не нуждалось в еде. Профессор даже пытался официально включить эту плесень в ежедневное меню школьной столовой, но, столкнувшись с яростным сопротивлением учеников, был вынужден отказаться от этой затеи.

Акваботы, с помощью которых можно ходить по загущенной под воздействием Н ₂O-лучей воде, до тех пор держались на первом месте в списке хитов сезона, пока не выяснилось, что загущенная ими вода ни при каких условиях не может быть разгущена. Когда почти все водоемы в Замонии превратились в непригодное для судоходства желе, акваботы были запрещены законом. Но Филинчик даже из этой ошибки сумел извлечь выгоду: приправив желе различными ароматизаторами и нарезав его небольшими кусочками, он стал продавать загущенную воду как изысканный замонианский деликатес под названием «Студень Филинчика», который, правда, так и остался киснуть на складе, поскольку никто не хотел есть продукт, по которому ходили ногами.

Филинчику также принадлежало изобретение сельсильского душа – небольшой кабинки из деревянных реек с воронкой наверху. В этой воронке, как утверждал профессор, если закрыться в кабинке и усиленно думать о серьезных проблемах, будут собираться сельсилии. Сельсилиями, по его всемирно известной сельсильской теории, назывались зачатки идей, представлявшие собой не что иное, как невидимых глазу крохотных электромагнитных червячков, беспорядочно носящихся повсюду в воздухе. Исходя из того, что хорошие идеи приходят нам в голову именно тогда, когда мы ожидаем их меньше всего, Филинчик сделал вывод, что все зависит от концентрации сельсилий в окружающей нас атмосфере. Профессором было выдвинуто смелое предположение, будто сельсилии чаще всего собираются в темноте, вокруг пахнущих елью предметов. Поэтому если засесть в темном, пахнущем еловой смолой помещении и размышлять о чем-нибудь очень важном, то сельсилии будут собираться в воронке на потолке и оттуда струиться тебе на голову, словно из душа. Ни существование сельсилий, ни действенность сельсильского душа, правда, не были научно доказаны, но мы, ученики, с удовольствием забирались в душевую кабинку и тайком покуривали там самокрутки, набитые темногорским мхом.

Филинчик изобрел также златосос – прибор, похожий на пылесос, находящий золото даже в самой бедной породе, фильтрующий его и самостоятельно отливающий маленькие золотые монетки; он сконструировал также алмазный пресс, за одну секунду прессующий из куска угля алмазы (именно благодаря этим изобретениям профессор обрел полную финансовую независимость), кроме того, он имел патент на изобретение самоочищающейся туалетной бумаги, магнитной краски, летающей ковровой дорожки, обоев-хамелеонов, супермелкого эльфоскопа, с помощью которого мы с Квертом проводили лабораторные исследования, очков для циклопа и крохотного топорика, которым можно разрубить даже атом, главное только научиться удерживать его в руках. Скорее романтического, нежели практического, свойства, было изобретение под названием «Преобразователь гнева», преобразующее крики ярости в приятную музыку арф.

О самоубийственном фанатизме профессора в делах, касающихся научного прогресса, ходили легенды. Вряд ли скоро забудется случай с опробованием на себе вибрационного пояса. Принцип действия этого пояса заключался в том, что он расшатывал атомы любого надевшего его существа до такого состояния, в котором тот беспрепятственно мог проходить сквозь стену или какой-либо другой твердый предмет. Надев такой пояс, можно было бы преспокойно войти во все закрытые двери, даже самые прочные и секретные, например в банках, не причиняя ни им, ни себе никакого вреда. Проведя серию удачных экспериментов с массивными каменными стенами и металлическими пластинами, Филинчик решился на конец с помощью вибрационного пояса преодолеть толщу самих Темных гор. Поначалу все шло хорошо, профессор, распавшись на атомы, спокойно достиг центра твердых, богатых железом гор. Но в этот самый момент пояс неожиданно вышел из строя – профессор застрял посреди самых темных и плотных молекул горной породы, не в состоянии двигаться дальше или вернуться назад. Что для других, вероятно, стало бы ужаснейшим из кошмаров, для Филинчика было высшим блаженством, ведь именно здесь он впервые познал абсолютную, полную тьму. Говорят даже, все последующие идеи для своих гениальных открытий пришли ему в голову именно в этой кромешной темноте. Как бы то ни было, этот случай действительно изменил его жизнь, с тех пор профессор посвятил себя исключительно изучению тьмы, что, естественно, стало возможным только благодаря незначительному горному землетрясению, от которого пояс вдруг снова заработал. Этот прибор вместе с другими неудачными изобретениями Филинчика хранился в одном из чуланов Ночной школы, дверь которого была оснащена гидравлическим замком, приводимым в движение сжатым кислородом (еще одно изобретение профессора), и имела табличку:

Хранилище недоработанных патентов

В этой комнате, среди прочих изобретений, находились также велосипед с квадратными колесами для преодоления лестниц, вихревой пылесос, так называемые трясиноходы и, конечно же, акваботы. О каждом из экспонатов Филинчик мог рассказывать часами. В истории с трясиноходами впервые было упомянуто имя Дэуса Экса Ма́хины. Оказывается, несколько лет тому назад Мак действительно вытащил профессора из трясины, в которую тот залез, чтобы испытать очередное изобретение. По принципу действия трясиноходы напоминали пояс-вибратор и, к сожалению, имели те же самые недостатки. Болотная жижа быстро забила свечи зажигания в примитивном моторе, и тот заглох, а профессор остался торчать посреди опасной топи. Не вытащи его тогда Мак из болота, не было бы сейчас никакой Ночной школы. Правда, тот, как всегда, сначала дождался последней секунды.

Школа. Не могу сказать, что учеба доставляла мне огромное удовольствие, но уроки профессора обладали удивительным свойством: стоило им только начаться, и окружающий мир будто вовсе переставал для меня существовать. Как только профессор врывался в класс своей неровной походкой (он постоянно опаздывал) и снимал пять своих магистерских шапочек, которые носил, может быть, из тщеславия, а может, чтобы не застудить торчавшие наружу мозги, он тут же принимался вещать.