Текст книги "Том 3. Стихотворения 1918-1924"

Автор книги: Валерий Брюсов

«Рдяность померкла за очерком гор…»

 
Рдяность померкла за очерком гор,
Красок развеялся пестрый укор,
Все безразлично – восторг и позор…
В мире встречает уверенный взор
Только провалы да звездный узор,
 
 
Рано взлюбил я, люблю до сих пор
Строй беспредельных, незримых опор,
Держащих строго безмерный собор;
Мир беспросветен – как сумрачный бор,
Звезды-миры смотрят с неба в упор.
 
 
Чу! запевает невидимый хор,
Дарохранитель десную простер…
Mori [19]19
  Умереть ( лат)


[Закрыть]. To Роком решается спор…
Горе, что утра багряный костер
Бросит румянец на черный простор!
 

1916

«Закат ударил в окна красные…»

 
Закат ударил в окна красные
И, как по клавишам стуча,
Запел свои напевы страстные;
А ветер с буйством скрипача
Уже мелодии ненастные
Готовил, ветвями стуча.
 
 
Симфония тоски и золота,
Огней и звуков слитый хор,
Казалась в миг иной расколота:
И такт, с певцом вступая в спор,
Выстукивал ударом молота
Незримый мощный дирижер.
 
 
То вал стучал в углы прибрежные,
Ломая скалы, дик и пьян;
И всё: заката звуки нежные,
Сверканье ветра, и фонтан,
Лепечущий рассказы снежные,
Крыл гулким стуком Океан!
 

<Декабрь> 1916

Баллада

 
Горит свод неба, ярко-синий;
Штиль по морю провел черты;
Как тушь, чернеют кроны пиний;
Дыша в лицо, цветут цветы;
Вас кроют плющ и сеть глициний,
Но луч проходит в тень светло.
Жгла вас любовь, желанье жгло…
Ты пал ли ниц, жрец, пред святыней?
 
 
Вы, вновь вдвоем, глухой пустыней
Шли – в глуби черной пустоты;
Месила мгла узоры линий;
Рвал ветер шаткие кусты.
Пусть горек шепот. Ты с гордыней
На глас ответил: «Все прошло!..»
Потом, один, подъяв чело,
Упал ты ниц, жрец, пред святыней?
 
 
Б саду блестит на ветках иней,
Льды дремлют в грезах чистоты.
Ряд фолиантов; Кант и Плиний;
Узоры цифр; бумаг листы…
Пусть день за днем – ряд строгих скиний,
Мысль ширит мощное крыло…
Познав, что есть, что быть могло,
Ты ниц упал, жрец, пред святыней?
 
 
Восторгов миг и миг уныний! —
Вас вяжут в круг одной мечты!
Всё – прах. Одно лишь важно: ты
Упал ли ниц, жрец, пред святыней?
 

1916

Вечерние пеоны

 
По широкому простору предвечерней синевы
Засияли, заблистали начертания созвездий,
И росинки задрожали по извилинам травы
Под зелеными огнями на задвинутом разъезде.
 
 
Ты мелькнула, проскользнула, подошла и замерла…
И я видел, в полусвете, ослепительном и белом,
Как тревожно, осторожно ты поникла и легла
На протянутые рельсы странно вытянутым телом.
 
 
Все дышало, опьянялось наступлением весны
Под магическим мерцаньем углубленного простора,
Но роптанье нарушало неподвижность тишины,
И зловеще возвышались разветвленья семафора.
 
 
И вонзался, и впивался неисчисленностью жал,
Доходя из отдаленья, ровно-вымеренный грохот,
Словно где-то, в океане, океан зарокотал,
Словно демоны сдавили свой невыдержанный хохот.
 
 
И два глаза, вырастая, словно молнии, прожгли,
И два глаза словно душу перерезали с разбега…
А Медведица сияла, непорочная, вдали,
И травинок трепетала опьянительная нега.
 

Римляне в Китае
(166 г. Н.А.)

 
Все улицы полны народом,
Бегут и торговцы и воины…
Лишь там, где дворец, перед входом
Прибои толпы успокоены.
 
 
В столице Срединного Царства
Прибывших из-за моря чествуют.
Со свитой послы государства
Далекого медленно шествуют.
 
 
Вдоль лестниц до самой вершины
Сверкают стоцветные фонарики;
Стоят наверху мандарины,
Качая почетные шарики;
 
 
По стенам – дракон над драконом,
Причудливо свитые в кольчики;
Смеются серебряным звоном
Из всех уголков колокольчики;
 
 
Там – золото, перлы, алмазы;
Там – лики, страшнее, чем фурии;
И высятся странные вазы,
Роскошней, чем вазы Этрурии.
 
 
Послы, величавы и строги,
Приблизились к трону заветному;
Их длинные белые тоги
Блистают меж блеска стоцветного…
 

<1916>

«В том сером доме, в этом переулке…»

 
В том сером доме, в этом переулке,
Когда мне было двенадцать лет,
Мы играли, по воскресеньям, в жмурки:
Две девочки, я и хмурый кадет.
Нам было по-детски весело;
Когда же сумрак разливал свою муть,
Мы в старые кресла, —
Отдохнуть, —
Садились по двое:
Я и Манечка,
Он и Танечка, —
Создание кроткое…
И мы в темноте целовались…
Какой анализ
Сумеет решить:
Можно ли в двенадцать лет – любить?
В тихом свете
Белеет окно.
И, быть может, другие дети
Там играют, как мы – давно!
И поцелуи,
Как струи
Тысячелетий,
Плывут,
Обращаясь во всплески
Минут…
До последних им плыть мгновений
Земли…
За окном, к занавеске,
Вот две тени
Подошли.
 

15 февраля 1917

«Еще недолгий срок тебе рыдать, река…»

 
Еще недолгий срок тебе рыдать, река,
В оковах ледяных безжизненной зимы!
Вот-вот уже весна спешит издалека —
И твой умолкнет плач, ты выйдешь из тюрьмы!
 
 
Освобожденная от роковых оков,
Ты смело зазвенишь в зеленых берегах,
Тогда на песнь твою, на твой свободный зов,
Свободно отзвуки откликнутся в лесах.
 
 
И майская лазурь, без тучки, вся в огне,
С улыбкой, над тобой заблещет с высоты,
А солнце по твоей сверкающей волне
Разбросит дивные волшебные цветы.
 
 
Прохладный, утренний, весенний ветерок
Твою безгрешную взволнует нежно грудь,
И, скромно, лилия, невинности цветок,
Наклонится к тебе, чтоб в лоно вод взглянуть!
 
 
Еще недолгий срок тебе рыдать, река,
В оковах ледяных безжизненной зимы!
Вот-вот уже весна спешит издалека —
И вновь свободна ты, и нет твоей тюрьмы!
 

1917

После неудачи

 
Надежды рухнули, как строй картонных домиков;
Желанья стелются, как с тусклых углей дым…
Мечты любимые, сонм трагиков и комиков,
Поспешно, в уголке, с лица стирают грим.
 
 
Душа затемнена, – пустой партер без зрителей!
Огни погашены, накинуты чехлы…
Статисты скромные, недавние воители,
Торопятся к дверям, мелькнув на миг из мглы.
 
 
Что ж дальше? Новые разыскивать трагедии,
Для новых mises-en-scene расчерчивать тетрадь?
Иль, выбрав наскоро в оставленном наследии
Все ценное, с узлом, как вору, убежать?
 
 
Был ясен приговор, и режиссер освистанный
Не должен ли сойти со сцены навсегда?
Над тем, что красотой, божественной и истинной,
Считал он, прозвучал холодный смех суда.
 
 
Да, надо уходить… Но дым желаний стелется,
По углям тлеющим взбегает огонек,
И кто-то, кажется, вот-вот сейчас осмелится
Дать знак, – и прозвучит сзывающий звонок!
 

1917

Косцы в «Сфере огня»

 
Братцы, дружно! Свежи росы!
По росе так ходки косы!
Мерно восемь плеч заносим,
Косим, косим, косим, косим!
 
 
Свищут пули чрез покосы…
Но, как бог рыжеволосый,
Солнце встало! Страх отбросим!
День не ждет: косить, так косим!
 
 
Чрез поля мы под откосы
Сходим, бодры, сходим, босы,
Мы у пуль пощад не просим,
Под дождем свинцовым косим.
 
 
Вам пример, молокососы!
Свищут пули, словно осы,
Гонятся, как волк за лосем…
Древний долг свершая, косим!
 
 
Мы, как смелые матросы,
Правим парус на утесы,
С русским радостным «авосем»
Мы, как ветер, косим, косим!
 
 
Живы ль будем? Прочь вопросы!
Громче хор восьмиголосый!
Все, быть может, ляжем восемь,
Всё ж господень луг мы скосим.
 

1917

Via appia

 
Звучный, мерный стук копыт…
Кони бьют о камень плит,
Мчась вперед в усердьи пылком.
Мимо, с гиком, в две гурьбы,
Плети взвив, бегут рабы,
Путь в толпе деля носилкам.
Ропот, говор, шум шагов;
Пестрых столл и белых тог
Смесь и блеск; сплетенье линий,
Смена видов… Сном застыл
Через белый строй могил,
Темный свод роскошных пиний.
Кто-то крикнул…
 

<1916–1917>

«Тот облик вековой огромных городов…»

 
Тот облик вековой огромных городов,
Который видим мы, – исчезнет неизбежно;
Наследье смутное мятущихся веков,
Отброшен будет он презрительно-небрежно.
Окончится война, и вступит мир опять
На твердую стезю исканий и открытий,
Чтоб над стихиями во всем торжествовать
И властелином быть явлений и событий.
Исполнится тогда жестокая мечта
Поэтов, видевших грядущее воочью.
Земля предстанет всем – Эдемом, залита
Огнем искусственным, как в полдень, так и ночью;
Стеклянным куполом прикроется она,
И общий город-дом, вместив все миллионы
Живых существ, начнет без отдыха и сна,
Покорно выполнять их строгие законы.
Машины загудят, сокрытые от глаз,
Всем разнося тепло, свет, воздух, веду, пищу,
Авто и аэро, раз тридцать каждый час,
Всех будут подвозить послушно к их жилищу:
Незримых проволок бесчисленная сеть
Всем явит новости и в звуках и в картине…
Но будет все вокруг: стекло, сталь, камень, медь,
Железо, золото, алмаз, орк, алюминий,
Не будет ни травы, ни зелени; ничто
Не сохранит следов отвергнутой природы,
Но о живых лесах решится вспомнить кто
В дни блага общего, блаженства и свободы?
 
 
Но я еще люблю вас, города…
 

<1917>

В ночь под Новый год

 
Минут годы. Станет наше время
Давней сказкой, бредом дней былых;
Мы исчезнем, как былое племя,
В длинном перечне племен земных.
 
 
Но с лазури будут звезды те же
Снег декабрьский серебрить во мгле;
Те же звоны резать воздух свежий,
Разнося призыв церквей земле;
 
 
Будет снова пениться в бокалах,
Искры сея, жгучее вино;
В скромных комнатах и пышных залах,
С боем полночи – звучать одно:
 
 
«С Новым годом! С новым счастьем!» – Дружно
Грянет хор веселых голосов…
Будет жизнь, как пена вин, жемчужна,
Год грядущий, как любовный зов.
 
 
Если ж вдруг, клоня лицо к печали,
Тихо скажет старенький старик:
«Мы не так восьмнадцатый встречали!..» —
Ту беседу скроет общий клик.
 
 
Сгинет ропот неуместный, точно
Утром тень, всплывающая ввысь…
Полночь! Полночь! бьющая урочно,
Эти дни безвестные – приблизь!
 

1 декабря 1917 – 1 января 1918

Краткий дифирамб

 
Летайте, птицы, —
И мы за вами!
Нам нет границы.
И за громами,
Над чернью туч,
Челн Человека
Победу века
Гласит, летуч!
Прорезал небо
Руль моноплана.
Соперник Феба!
Глубь океана,
И волны рек,
И воздух горный
Тебе покорны,
О Человек!
 

<1910–1918>

Голос города («Ру-ру, ру-ру, трах, рк-ру-ру…»)

 
Ру-ру, ру-ру, трах, рк-ру-ру…
По вечерам, как поутру,
Трамвай гремит, дзинь-дзинь звонит…
И стук колес, и скок копыт,
И взвизги шин, взносящих пыль,
И-и гудит автомобиль.
 
 
Трамвай гремит: ру-ру, ру-ру…
По вечерам, как поутру.
Сквозь гул толпы – торговцев зов,
Мальчишек крик и шум шагов,
И говор, говор, говор, гул…
Но ветерок дохнул, подул…
 
 
Трамвай гремит: ру-ру, ру-ру…
По вечерам, как поутру.
Вон с высоты, как дальний всплеск,
Пропеллера жужжащий треск,
Но скок копыт, но стук колес,
Но гул толпы все <смял>, унес.
 
 
Ру-ру, ру-ру, трах, ру-ру-ру…
Трамвай гремит, как поутру.
И, гордым вздохом вознесен,
Над городом восходит звон:
Дон-дон, дон-дон, весь небосклон
Разносит зов иных времен!
 

3–4 января 1918

«На дальней полке мирным строем стоя…»

 
На дальней полке мирным строем стоя,
Спят с ранних лет любимые тома:
В них дремлет луч тропического зноя,
Глядит из них полярной ночи тьма.
 
 
Там – повести безумно-дерзких странствий:
То – к полюсу, где мир окован льдом,
Где солнца нет, а мгла горит, в убранстве
Сияний северных, над белым сном;
 
 
То – в страны страшных бурь и грозных ливней,
Где из песков крутит столбы самум,
Где путь в лесах проложен силой бивней,
Где львы рычат иль жуток выкрик пум.
 
 
Там – сказки о боях: пираты в давке,
В зубах с ножами в плен берут фрегат;
Иль дикари летят, взвив томагавки,
Под бранный клич на белых из засад!
 
 
Ряд буйных вымыслов, живых фантазий!
Из детских книг встают, в мечтах ожив,
Герои, битвы, земли; в каждой фразе —
Отважный подвиг, смелый жест, порыв.
 
 
И в наши дни, когда кругом – так смутно,
Отрадно вспомнить все, что Рок унес:
Пыл юности, былой восторг, минутно
Забыв действительность в причуде грез!
 

24 января, 1918

Табакерка

 
Наших предков табакерки!
Позабыть я их могу ль,
Как шкапы, как шифоньерки,
Как диваны стиля Буль!
 
 
На роскошной табакерке
Часто изображены
Были «думы баядерки»,
Одалисок знойных сны.
 
 
Иль бывали табакерки,
Где под обликом сирен
Вы встречали, вскрывши дверки,
Ряд совсем интимных сцен!
 
 
Бонбоньерки, табакерки,
Вы из моды вышли все,
Как мотив былой венгерки,
Мушки, пудра на косе!
 
 
Золотые табакерки,
Вы в музее, под стеклом,
Расположены по мерке,
Чинно дремлете рядком.
 
 
Только в нашей табакерке
Жизнь, как прежде, молода.
Не окажется ль, по сверке,
Что – все собраны сюда?
 
 
Слава нашей табакерке!
Будем веселиться с ней,
Стоя, как на этажерке,
Пред глазами наших дней!
 
 
Пусть хотя бы в «Табакерке»
Стих живет! – Хотя б на час
Изуверы, изуверки
Наших дней, – щадите нас!
 

19 марта 1918

Скользящая терцина
(наброски)

 
Когда мечта, под волей господина,
Должна идти вперед, как вьючный мул, —
Поможешь ты, скользящая терцина!
 
 
На высях гор закатный луч уснул,
В лазури звезды – крупны и алмазны,
Чуть слышен издали прибойный гул.
 
 
Все образы, что ярки и бессвязны,
Толпились быстро, в белом блеске дня,
Во мраке встали в строй однообразный.
 
 
Прочь все, что в жизни мучило меня,
Что мукой-счастьем волновало душу,
Томя надеждой, памятью казня.
 
 
Я тайны дум недавних не нарушу,
Вступаю в ночь видений и чудес,
Как путник сходит с корабля на сушу.
 
 
Я, тот, дневной, как призрак дня, исчез,
Иной, ночной, послушный воле тайной,
Стою я здесь, как пред лицом небес!
 
 
Нет, выпадает жребий не случайно;
Кому и славить нынче, как не мне,
Рим погибающий строфой бескрайней?
 
 
Я древность мира высмотрел вполне,
По всем ее дорогам, где возможно,
Бродил и помню все, как сон во сне.
 
 
И вот виденья вновь встают тревожно, —
Заклятьем вызваны вновь к бытию,
Как в синема, проходят фильмой сложной.
 
 
Знакомые картины узнаю:
То – древний Рим, его дворцы и храмы,
В лучах он нежит красоту свою.
 
 
Повсюду – мрамор, чисто, стены прямы;
Он, как бывало, светом осиян,
На алтарях курятся фимиамы…
 

Апрель 1918

«Я – междумирок. Равен первым…»

 
Я – междумирок. Равен первым,
Я на собраньи знати – пэр,
И каждым вздохом, каждым нервом
Я вторю высшим духам сфер.
 
 
Сумел мечтами подсмотреть я
Те чувства, что взойти должны,
Как пышный сев, спустя столетья, —
Но ныне редким суждены!
 
 
Но создан я из темной глины,
На мне ее тяжелый гнет.
Пусть я достиг земной вершины, —
Мой корень из низин растет.
 
 
Мне Гете – близкий, друг – Вергилий,
Верхарну я дарю любовь…
Но ввысь всходил не без усилий —
Тот, в жилах чьих мужичья кровь.
 
 
Я – твой, Россия, твой по роду!
Мой предок вел соху в полях.
Люблю твой мир, твою природу,
Твоих творящих сил размах!
 
 
Поля, где с краю и до краю
Шел «в рабском виде» царь небес,
Любя, дрожа, благословляю:
Здесь я родился, здесь воскрес!
 
 
И там, где нивы спелой рожью
Труду поют хвалу свою,
Я в пахаре, с любовной дрожью,
Безвестный, брата узнаю!
 

18 июля 1911, 1918

«Народные вожди! вы – вал, взметенный бурей…»

 
Народные вожди! вы – вал, взметенный бурей
И ветром поднятый победно в вышину.
Вкруг – неумолчный рев, крик разъяренных фурий,
Шум яростной волны, сшибающей волну;
 
 
Вкруг – гибель кораблей: изломанные снасти,
Обломки мачт и рей, скарб жалкий, и везде
Мельканье чьих-то тел – у темных сил во власти,
Носимых горестно на досках по воде!
 
 
И видят, в грозный миг, глотая соль, матросы,
Как вал, велик и горд, проходит мимо них,
Чтоб грудью поднятой ударить об утесы
И дальше путь пробить для вольных волн морских!
 
 
За ним громады волн стремятся, и покорно
Они идут, куда их вал влечет идти:
То губят вместе с ним под твердью грозно-черной,
То вместе с ним творят грядущему пути.
 
 
Но, морем поднятый, вал только морем властен.
Он волнами влеком, как волны он влечет, —
Так ты, народный вождь, и силен и прекрасен,
Пока, как гребень волн, несет тебя – народ!
 

1918

«Слепой циклон, опустошив…»

 
Слепой циклон, опустошив
Селенья и поля в отчизне,
Уходит вдаль… Кто только жив,
С земли вставай для новой жизни!
 
 
Тела разбросаны вокруг…
Не время тосковать на тризне!
Свой заступ ладь, веди свой плуг, —
Пора за труд – для новой жизни!
 
 
Иной в час бури был не смел:
Что пользы в поздней укоризне?
Сзывай работать всех, кто цел, —
Готовить жатву новой жизни!
 
 
Судьба меняет часто вид,
Лукавой женщины капризней,
И ярче после гроз горит
В лазури солнце новой жизни!
 
 
На души мертвые людей
Живой водой, как в сказке, брызни:
Зови! буди! Надежды сей!
Сам верь в возможность новой жизни.
 

1918

Вешние воды
(импровизация)

 
Есть ряд картин, и близких и далеких,
Таимых свято в глубине души;
Они, в часы раздумий одиноких,
Встают, как яркий сон, в ночной тиши:
 
 
Картина утра, – миги до восхода,
Когда весь мир – как в ожиданьи зал;
Явленья солнца жадно ждет природа,
И первый луч зеленовато-ал;
 
 
Картина вечера: луной холодной
Волшебно залит лес, балкон иль сад;
Все с фейной сказкой так чудесно сходно,
И губы ищут ласки наугад;
 
 
Картина первой встречи, и разлуки,
И страстной ласки, и прощальных слез;
Вот, в темноте, ломает кто-то руки…
Вот плечи жжет касанье черных кос…
 
 
Есть ряд картин, – банальных, но которых
Нельзя без. трепета увидеть вновь:
Мы любим свет луны, сирени шорох, —
За то, что наша в них влита любовь!
 
 
И вот в числе таких картин священных
Есть, в памяти моей, еще одна;
Как скромный перл меж перлов драгоценных,
В их ожерелье вплетена она:
 
 
Картина вешних вод, когда, как море,
Разлиты реки; всюду – синева;
И лишь вода отражена во взоре,
Да кое-где кусты, как острова.
 
 
То – символ вечного стремленья к воле,
Лик возрожденья в мощной красоте…
Но дали вод, затопленное поле
Иным намеком дороги мечте!
 
 
Мне помнится – безбережная Волга…
Мы – рядом двое, склонены к рулю…
Был теплый вечер… Мы стояли долго,
И в первый раз я прошептал: «Люблю'»
 
 
О, этот образ! Он глубоко нежит,
Язвит, как жало ласковой змеи,
Как сталь кинжала, беспощадно режет
Все новые желания мои!
 
 
Он говорит о чувствах, недоступных
Теперь душе; об том, что много лет
Прошло с тех пор, мучительных, преступных;
Что оживет земля, а сердце – нет!
 
 
Пусть этот образ реет так, – далекий
И вместе близкий, в тайниках души,
Порой вставая, как упрек жестокий,
И в модном зале, и в ночной тиши!
 

30 апреля 1918

«Парки бабье лепетанье…»

 
Парки бабье лепетанье
Жутко в чуткой тишине…
Что оно пророчит мне —
Горечь? милость? испытанье?
Темных звуков нарастанье
Смысла грозного полно.
Чу! жужжит веретено,
Вьет кудель седая пряха…
Скоро ль нить мою с размаха
Ей обрезать суждено!
 
 
Спящей ночи трепетанье
Слуху внятно… Вся в огне,
Бредит ночь в тревожном сне.
Иль ей грезится свиданье,
С лаской острой, как страданье,
С мукой пьяной, как вино?
Все, чего мне не дано!
Ветви в томности трепещут,
Звуки страстным светом блещут,
Жгут в реке лучами дно.
 
 
Ночь! зачем глухой истомой
Ты тревожишь мой покой?
Я давно сжился с тоской.
Как бродяга в край искомый,
Я вошел в наш мир знакомый,
Память бедствий сохрани.
В шумах суетного дня
Я брожу, с холодным взглядом,
И со мной играет рядом
Жизни мышья беготня.
 
 
Я иду в толпе, ведомый
Чьей-то гибельной рукой, —
Как же в плотный круг мирской
Входит призрак невесомый?
Знаю: как сухой соломой
Торжествует вихрь огня,
Так, сжигая и казня,
Вспыхнет в думах жажда страсти…
Ночь! ты спишь! но чарой власти
Что тревожишь ты меня!
 

1918

Томные грезы
(вариация)

 
Томно спали грезы;
Дали темны были;
Сказки тени, розы,
В ласке лени, стыли.
 
 
Сказки лени спали;
Розы были темны;
Стыли грезы дали,
В ласке лени, томны.
 
 
Стыли дали сказки;
Были розы-тени
Томны, темны… В ласке
Спали грезы лени.
 
 
В ласке стыли розы;
Тени, темны, спали…
Были томны дали, —
Сказки лени, грезы!
 
 
Тени розы, томны,
Стали… Сказки были,
В ласке, – грезы! Стыли
Дали лени, темны.
 
 
Спали грезы лени…
Стыли дали, тени…
Темны, томны, в ласке,
Были розы сказки!
 

1918

«Ночное небо даль ревниво сжало…»

 
Ночное небо даль ревниво сжало,
Но разубрался в звездах небосклон.
Что днем влекло, томило, угрожало,
Слилось меж теней в монотонный сон.
 
 
Иные ночи помню. Страсти жало
Вздох исторгало трепетный, как стон;
Восторг любви язвил, как сталь кинжала,
И был, как ночь, глубок и светел он!
 
 
О почему бесцветно-тусклы ночи?
Мир постарел, мои ль устали очи?
Я онемел, иль мир, все спевший, нем?
 
 
Для каждого свои есть в жизни луны,
Мы, в свой черед, все обрываем струны
На наших лирах и молчим затем.
 

1918

Сонет

 
Отточенный булат – луч рдяного заката!
Твоя игрушка, Рок, – прозрачный серп луны!
Но иногда в клинок – из серебра и злата
Судьба вливает яд: пленительные сны!
 
 
Чудесен женский взгляд – в час грез и аромата,
Когда покой глубок. Чудесен сон весны!
Но он порой жесток – и мы им пленены:
За ним таится ад – навеки, без возврата.
 
 
Прекрасен нежный зов – под ропот нежный струй,
Есть в сочетаньи слов – как будто поцелуй,
Залог предвечных числ – влечет творить поэта!
 
 
Но и певучий стих – твой раб всегдашний, Страсть,
Порой в словах своих – певец находит власть:
Скрывает тайный смысл – в полустихах сонета.
 

1918

Октавы

I

Вот я опять поставлен на эстраде

Как аппарат для выделки стихов.

Как тяжкий груз, влачится в прошлом сзади

Бессчетный ряд мной сочиненных строф.

Что ж, как звено к звену, я в длинном ряде

Прибавить строфы новые готов.

А речь моя привычная лукаво

Сама собой слагается октавой.

II

 
Но чуть стихи раздались в тишине,
Я чувствую, в душе растет отвага.
Ведь рифмы и слова подвластны мне,
Как духи элементов – зову мага.
В земле, в воде, в эфире и в огне
Он заклинает их волшебной шпагой.
Так, круг магический замкнув, и я
Зову слова из бездн небытия.
 

III

 
Сюда, слова! Слетайтесь к кругу темы.
Она, быть может, не совсем нова.
Любовь не раз изображали все мы,
Исчерпав все возможные слова.
Но я люблю не – новые проблемы!
Узор тем ярче, чем бледней канва.
Благодарю тот парадокс, который
Мне подсказал затейные узоры.
 

IV

 
И вот во мгле, лучом озарена,
Встает картина: девушка поникла
Над милым маленьким письмом; она
В него вникать за эти дни привыкла.
Сидит задумчива, бледна, грустна,
Пред ней проходят все виденья цикла
Ее скорбей – и первый поцелуй,
Во тьме ветвей, как говор близких струй.
 

V

 
И первый вечер жгучей страстной встречи,
Тот страшный час, где двое лишь одно,
Когда бессвязны и безумны речи
И души словно падают на дно.
Упали вольно волоса на плечи,
И хочется, чтоб стало вдруг темно,
И нет стыда, а только трепет счастья
Впервые познанного сладострастья.
 

VI

 
Потом – письмо, и этот поздний час,
Когда она сидит одна в томленьи,
Давно известен и не нов рассказ!
Но вдумайтесь в жестокое значенье
Привычных образов, знакомых фраз!
Жизнь каждого – одни и те же звенья.
Но то, что просто в ряде слов звучит,
В действительности жизнь, как яд, мертвит.
 

VII

 
Что просто – странно! – этого завета
Не забывайте! он – жестоко прав!
Мне ж пусть концом послужит правда эта!
Составил я покорно шесть октав,
Теперь седьмая – мной почти допета,
Я, эту форму старую избрав,
Сказал, что по канве узоры вышью,
И нитку рву на узелок двустишью!
 

<1918>