Текст книги "Ленинград — срочно..."

Автор книги: Валерий Волошин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Глава VI

«Дорогой племянничек!

Не знаю, отыщет тебя моя писулька иль не отыщет по номеру войсковой части, в которую, как ты сообщил, зачислен на службу. Но то было ще до войны, а сейчас времечко суровое, раскидывает кого куды. Вот и я ноне скитаюсь вместе с другими беженцами – ни кола ни двора. А бабка твоя, Степанья, осталась в Ошмянке. Уж как не увещевал старую, заладила: «Коль суждено помереть, то в ридной хате. А бог даст, дождусь внучка, Павлуху». Жива ли?.. Да и ты, хлопец, цел иль сложил свою головушку? Чи не забув уроки бывалого вояки?.. Береги себя, друже, на тебя наша надежда. Будь добрым бойцом, дюже добрым! Бо в нашем роду пустобрехов и клятвоотступников не было.

На том кончаю. Ежеле жив и получишь весточку, то черкни пару слов Настеньке Гуренович, с которой ты же-ниховался. Помнишь? Она учительша, в Волхове, живет по улице Комсомольской, 14. А я при школе в сторожах. Жду ответа, как соловей лета.

Твой дядя».

Вовсе бы их не знать, но…

1 октября. Порт Осиновец

Толпа эвакуируемых рвалась на баржу, но образовавшаяся у трапа пробка застопорила проход. Крики, плач детей, возгласы, призывающие к порядку, – все смешалось. Военврач Казакова, вконец отчаявшись, чтобы как-то угомонить отплывающих, среди которых были и семьи офицеров батальона (а их ей надо было посадить на баржу в первую очередь), подбежала к капитану транспорта и с мольбой в голосе выкрикнула:

– Ну, сделайте чего-нибудь!

Капитан, рыжеусый дядька в брезентовом плаще и лихо заломленной фуражке с золотистым «крабом», был в не меньшей степени озабочен, он в который раз поднес ко рту рупор и сипло забухтел:

– Гражданочки, гражданочки! Успокойтесь, всех погрузим. Всех! – Потом он обреченно опустил руки и пожаловался Казаковой: – Да разве с вами, бабами, сладишь! Во-он войско какое прет, в щепу судно разметелят. Хотя бы пару мужиков на подмогу!

Казакова кинулась к грузовику, на котором вывозили из Ленинграда эвакуируемых, резко отворила дверцу. Сидящий за рулем круглолицый красноармеец, углубившийся в чтение письма, от неожиданности вздрогнул, спешно смял исписанный крупным почерком листок. Но Нина не обратила на это внимания, приказала:

– Выходите, Заманский! Могли бы и сами догадаться, что нужно помочь людям!

Шофер с готовностью засуетился, но вылезать из машины не торопился: долго возился с ключом зажигания, что-то засовывал в карман брюк, приговаривая: «Сейчас… сейчас… Я сейчас…» Однако к барже побежал трусцой. Казакова еле успевала за ним. Он попытался было с ходу ввинтиться в «кучу-малу» у трапа, но только внес еще большую сумятицу. «Куда прешь! – посыпалось из толпы. – Бугай, детей задавишь! Помогите, душат!»

Заманский беспомощно уставился на Казакову.

Экипаж баржи, в который, кроме капитана, входили одни юнги-подростки, просто не знал, что делать, как навести порядок. И вдруг… музыка. Она неожиданно зазвучала на пристани. Торжественно-тревожная. До боли знакомая. Шопен?.. Да, звучало «Скерцо» великого композитора.

Оторопелая толпа расступилась, покорно притихла, и Нина увидела покосившийся пыльный рояль. Его, видно, бросил кто-то из эвакуируемых, хотя, наверное, дорог был ему этот инструмент, коль довез его до самой пристани. А теперь сидела за ним, примостившись на чемодане, хрупкая девчушка. Холодный ветер с Ладоги трепал ее легкий плащ, пышные льняные волосы, выбившиеся из-под берета, – точно хотел согнуть девушку. Но аккорды жаворонком взлетали ввысь, потом вдруг стремительно падали вниз. Борьба, страсть – об этом рассказывала музыка. И о победе.

Люди медленно поднимались по трапу на судно. Нет, это не были отчаявшиеся беженцы, оставляющие город на произвол судьбы. Они были спокойны, они словно бы говорили родному городу: «До свидания! Мы верим, что вернемся!»…

Опустела пристань. Баржа, отдав швартовы, медленно выходила из порта. Лишь светлая девушка продолжала играть. Нина спохватилась:

– А как же вы?! – остановила она пианистку. – Вам ведь надо было отправляться вместе со всеми!

Девушка грустно улыбнулась:

– Никуда я не поеду. Передумала.

– Но, наверное, есть решение о вашей эвакуации?!

– Кто мне запретит остаться! Я коренная ленинградка! – девушка смерила Казакову пристальным взглядом.

«Да, эта уж если что-то решит, то твердо», – с уважением подумала Нина. Что-то в облике маленькой пианистки показалось ей знакомым. Где-то она уже видела этот вздернутый носик, миловидное лицо, искристые глаза, как вода Ладоги.

– Как вас зовут? – спросила она девушку.

– Света… Света Полынина.

– Так я же была на вашем концерте в консерватории! – вспомнила Нина. – На вечере Шопена. Играли молодые исполнители.

– Как давно это было! – вздохнула пианистка.

– Хотите, я вас подвезу до Ленинграда? – предложила Казакова.

– А вы не могли бы взять меня в вашу часть… Чтобы я так же вот, как вы?..

– Нет, – покачала головой Нина, – этого я сделать не могу.

– Понимаю… Тогда я останусь, еще поиграю, – вздохнула девушка и снова присела к роялю…

Нина тряслась в машине по булыжной дороге и думала о девушке-пианистке, вдохновенно игравшей чудодейственную музыку. Она вспомнила и Осинина. Да, именно на том концерте в консерватории они познакомились. Нине сначала показалось, что военный, случайно оказавшийся в кресле рядом и донимавший ее вопросами: «Нет ли у вас программки?.. А кто сегодня играет – студенты или маститые?..» – обычный ухажер, ищущий необременительных знакомств и приключений. Но что-то помешало ей отшить его. То ли обескуражило честное признание: «В музыке я ни бум-бум, но очень хочу научиться ее понимать», – то ли подзадорило желание показать свое превосходство над молодым человеком, который не отличает Моцарта от Шопена. Позже ей стало стыдно. Она поняла: Сергей хоть и дилетант в музыке, но зато достаточно воспитан и образован. О чем бы они ни говорили, когда Осинин провожал ее после концерта, все лишь подчеркивало его эрудицию.

Они назначали друг другу свидания не часто, но Нине было всегда интересно с Сергеем. Чувствовала, что он небезразличен ей. Уезжая в Куйбышев, расставалась с Осининым с сожалением и грустью… И вот вдруг такая неожиданная встреча!..

«Может, это судьба? – подумала Нина. Но тут же возразила себе. – Служим в одном батальоне, а видимся от случая к случаю. И Сережа какой-то другой, замкнутый, боится подойти. Когда с рассеченным лбом приехал с Пулковских высот, на меня и не глянул. А через день – его и след простыл. Нет, не нравлюсь я ему. Правда, при первой, той встрече обрадовался ведь, сама видела. Просил подождать после собрания. А выскочил из казармы словно ужаленный, промчался мимо. Интересно, что ему тогда мог сказать Бондаренко?»

Припомнился вечер, когда от бомбежки в Ленинграде вспыхнули Бадаевские склады. Она тогда подбежала к Осинину, который вместе с другими офицерами стоял на площадке перед штабным бараком и смотрел на зарево, и он не отодвинулся от нее… Но тут вышел на крыльцо комбат. Заметив их вместе, он позвал Осинина в штаб. «Может, и в самом деле Бондаренко наговорил что-нибудь Сереже? Чушь. Наговаривать-то нечего. А капитан ко мне относится хорошо, всегда приветлив…»

Заманского, крутившего баранку, охватило беспокойство: «Почему врачиха задумалась, ни слова не скажет? И не спит, холера ее возьми. Неужто заметила, как я дернулся и смял писульку от дядька? А теперь гадае, к чему це?.. Дурень, дурень ты, Павлуха. Все боишься, заячья твоя душа. А чего бояться?! Подумаешь, письмо… Но я никому не казав про дядька, он сам об этом просил… – опять засомневался Заманский. – А узнают, шо сбрехал, потянут ниточку – сразу к стенке!»

Заманского аж передернуло от страха. Он искоса посмотрел на Казакову, кашлянул.

– А гарно, товарищ военврач, музакантша женок утихомирила! – начал он издалека.

– Что? – встрепенулась Казакова. – Ах да, – устало кивнула и отвернулась. Но Заманский, как бы не заметив этого, продолжал:

– От ведь, туточки все разом кинулись на баржу. Подождать не могли трошки. Не дали письмо прочесть, – Заманский глянул на Казакову. Но та не шелохнулась.

«Прикидывается, что вымоталась, иль взаправду не оклемалась? Иль затаилась, стерва. Не поймешь це бабье. Не-е, зараз послание дядька геть за окно, от греха подальше. – Заманский сунул руку в карман, нащупал бумажный комок. Но тут вспомнил: адрес! Какой-то Настеньки, которую знать не знал. «Ей же отвечать треба!.. А може, всех их к чертям послать? Не нашла меня писулька…»

Перед глазами Заманского явственно запрыгало ощерившееся в ухмылке дядькино лицо с клювастым носом. Послышалось вроде бы его шипенье: «Щенок, опять в штаны наложил. Найду, сверну шею, як той птычке!» И он выдернул руку из кармана, точно обжегся. Протер глаза, словно отгоняя наваждение. «Нет, с дядькой шутки плохи», – решил он.

Больше всего на свете Павел Заманский боялся умереть. С самого детства поселился в нем страх перед смертью. Мать умерла, держа его, трехгодовалого, на руках. Сидела ласкала Павлушу и вдруг откинулась, схватилась рукой за сердце, а он, не понимая, что случилось, теребил, звал: «Мамо, мамо!» И жутко испугался.

А может, его напугал батько, гроза Ошмянки, правая рука сельского старосты. Оттого, что новая власть лишила его права помыкать людьми, запил он и сек его, Павлуху, за дело и без дела, приговаривая: «Убью, гаденыш!..» Но батька самого убили в пьяной драке.

Рос Павел с бабкой Степаньей, маминой матерью, тихой и набожной. Собой был приметен, крепко сложен. Девчата с надеждой зазывали его на хороводы, приветливо улыбались при встречах. Приглянулась и ему дочка соседа. Но тут на пути стали хлопцы-соперники. Слово за слово – пошли в ход кулаки. И он убежал. Когда бабка прикладывала примочки к синякам, кляня на чем свет стоит решительных парубков, его душу опять сковал страх: «Ведь могло случиться як с батьком! Нет, к лешему девок, проживу без них».

Тут-то и объявился дядько, батькин брат. Приехал из Латвии. Полюбился он Павло. Дядько хоть был и в возрасте уже, но силищей обладал необыкновенной. Подковы гнул, Павла приемам борьбы обучал. Но больше всего парню нравились его рассказы о том, как служил дядько управляющим в имении одного богача. Чего только там не приключалось! Погулял дядько на славу, а денег было столько у него, что можно было печку ими растапливать. Правда, пришлось их пока припрятать. «Ничего, Павлуха, – говорил дядько, – час пробьет, возьму с собой, деньжата отроем. Только молчок, никому ни слова!»– предупреждал он.

И взял. Оказался Павло под Сигулдой вблизи Риги, в красивой вилле на берегу быстротечной реки Гауи. Вот уж где полупцевали его сынки «серых баранов» – так называли там местных толстосумов. «Не хнычь, паршивец, – шипел дядько. – Дело «Айзсарги» – наше, кровное. Иль ты хочешь в кореша к беспартошникам-коммунистам? К тем, кто батьку твоего порешил?! Живо шею сверну, щенок, як птычке!»

Павел покорно топал лунными ночами за молодыми «яунсарги» «красить морды комсомолятам», старательно чистил по утрам «личное» оружие их отцов – «айзсарги», стволы которого еще пахли дымком, с готовностью выполнял приказы хозяек – «айзсардзе»– и копался в навозной земле, не замечая насмешек и скаля зубы в улыбке в ответ на каждую затрещину. Дураком надо было быть, чтобы не понять, в какую организацию попал он по воле дядька. Но, ощущая постоянный страх перед ее силой, Павел в то же время со злорадством чувствовал, что надежно защищен ею от других смертных.

Как-то шел он по берегу реки, сгибаясь под тяжестью мешка с мукой, которую намолол на мельнице для «серого барана». Окликнул Павла рыбак, мол, разговор есть, дружище. Заманский узнал в нем одного из активистов местной комсомолии. Испугался: «Что ему треба?»

– Послушай, парень, я давно наблюдаю за тобой. Неужели нравится спину гнуть, в холуях ходить? – спросил напрямик рыбак. – За этим в наши края приехал?

– Це ни твоего ума дело, – огрызнулся Павло, пытаясь улизнуть.

– Да погоди, драться не собираюсь, – встал рыбак, загородив дорогу. – Ты же наш, из батраков. С кем спутался? Может, расскажешь о дружках?

– Не знаю, ничего не знаю! – нервно выкрикнул Павел и, обойдя рыбака, быстро зашагал прочь. Вслед услышал:

– Пока не поздно, одумайся! Иначе пожалеешь…

– Еще поглядим, кто пожалеет, – чертыхнулся Заманский. И рассказал о неприятном разговоре дядько. А утром селение облетела весть: погиб рыбак, утоп…

Вскоре Павлу пришлось опять возвратиться в Ошмянку. «Обстановка осложнилась, – пояснил ему «серый баран» при прощании. – К тому же скоро тебе в армию собираться. Люди «Айзсарги» и там нужны. Верю, что докажешь свою верность организации! Держи на память», – протянул хозяин ему отполированный браунинг.

Дядько, стоявший рядом с ним, сказал одобрительно: «Павлуха не подкачает». А провожая к калитке, еще раз грозно напомнил: «Гляди у меня, не балуй. Не то отыщу и як птычку… Как договаривались, писульку пришлы, куды судьбына забросыт…» Павло, правда, выкинул пистолет в мутные воды Гауи. А когда его призвали в армию, то все-таки послал дядьке с оказией письмо о том, что служит в радиобатальоне. И вот теперь…

«Вовсе бы их не знать, но ведь найдут, прикончат! – обреченно подумал Заманский. – Немец у порога, а они за ними следом придут наверняка. Нет, надо писать какой-то Настеньке… А как же с врачихой быть? Вдруг она заметила, шо скомкав бумагу? Может, тюкнуть ее по темечку…» От этой шалой мысли похолодело в груди, запершило в горле. Заманский зашелся в кашле.

– Что с вами, простыли? – обеспокоенно повернулась к нему Нина.

– Та не, тильки есть хочется, – сказал Заманский и сплюнул за окно.

– Кому сейчас поесть не хочется, – болезненно усмехнулась Казакова. – Потерпите, приедем – чайком угощу.

«Тю, холера ее возьми, она же ничего дурного не замышляет, – облегченно вздохнул Заманский. – Ишь, на чаепитие кличет. А шо, дивчина вроде гарна. Можно побалакать… Только вот… надо успеть прошвырнуться по хатам уплывших женок офицеров. Пошарить там. Заодно хронометры треба переховать. Ловко же я одурачил лейтенантиков и фитиля подпустил для отвода глаз, – удовлетворенно заулыбался он. – Нехай. А часики на хлебец выменяю. Лишь бы выжить. Придут «айзсарги» – зачтут все сполна…»

Машина уже подъезжала к городу. Повернувшись к Нине, Павел весело гоготнул:

– Чаек – дюже гарно!..

Есть семь «Дозоров»

Песочная. Штаб батальона

Чуть позже, на исходе дня, когда Заманский и Казакова еще тряслись в полуторке, в кабинет капитана Бондаренко вошли трое гражданских лиц в шапках-ушанках, телогрейках, перепоясанных солдатскими ремнями, которые обвисали под тяжестью подвешенных гранат. Замыкал троицу незнакомый военинженер, оставивший дверь открытой настежь.

– Кто такие? – резко спросил комбат.

Но незнакомцы не торопились отвечать, а повернули головы к двери, явно ожидая еще кого-то. Бондаренко решительно подошел к непрошеным посетителям и потребовал предъявить документы. Неизвестные переглянулись; один из них стащил с головы шапку, обнажив блестящую гладкую лысину, расстегнул верхнюю пуговицу телогрейки и, достав вчетверо сложенную бумагу, протянул ее капитану. Из удостоверения явствовало, что Военный совет Ленинградского фронта «уполномочил директора радиозавода тов. Форштера, старшего военпреда тов. Каратыша, инженеров тт. Черемина и Токачирова проверить работу установок РУС-2». Внизу печать и подпись: «Член Военного совета Ленинградского фронта, секретарь Ленгоркома ВКП(б) А. Кузнецов».

– Извините, меня никто не предупредил, – пробормотал Бондаренко, – а вас никто не сопровождает?

– Как это никто! Или я для тебя не авторитет? – в дверном проеме неожиданно выросла фигура полковника Соловьева. – Гостям угощение сообрази.

За начальником службы ВНОС шагнули в кабинет Ермолин и Осинин. Соловьев пояснил, обращаясь к директору завода:

– Я сразу комиссара и инженера пригласил, чтобы время не терять. Потому и задержался.

Вскоре все расположились вокруг комбатовского стола; перед каждым дымилась кружка с крутым кипятком, а для гостей выделили еще из НЗ по маленькому кусочку серо-желтого сахара и по черному сухарику: в этот день в третий раз в городе сократилась норма выдачи хлеба.

– Итак, начнем с приятного известия, – пробасил Соловьев. – Может, сами скажете? – посмотрел он на директора завода.

– Приятного мало, – отмахнулся Форштер. – Цеха свернуты, оборудование перевозится на берег Ладоги. Эвакуация, друзья мои.

– Но ведь два «Редута» вы нам даете?!

– Да, успели собрать, милостивый государь. Слава богу.

– Ну вот, чем плохо – будет восемь «дозоров».

– Семь, товарищ полковник, – поправил Осинин. – Разбитую в Пулково установку восстановить пока не удалось.

– Ладно, ладно, не будем отвлекаться от главного, – сказал Соловьев. – Военный совет фронта поставил перед нами очень ответственную задачу: в кратчайший срок создать вокруг осажденного города сплошное поле радиобнаружения. Теми средствами, которые у нас имеются в наличии, – подчеркнул Соловьев и многозначительно поглядел на Осинина. – Теперь вкратце об оперативной обстановке: фронт стабилизировался с отходом наших войск на рубеж Лигово, Верхнее Койерово, Большое Кузьмино, Ям-Ижора, Невская Дубровка. Гитлер трубит на весь мир, что теперь, блокировав город бомбежками и огнем артиллерии всех калибров, он сотрет Петербург с лица земли. Конечно, кукиш ему, такому не бывать! И все же… Немецкие бомбардировщики могут, едва миновав линию фронта, тут же начинать бомбометание. Подсчитано: от передовых позиций в районе Лигово до центра города им лететь не больше двух минут, а от наиболее удаленной Невской Дубровки – пять с половиной минут. За это время предупредить о налете обычными средствами наблюдения и оповещения практически невозможно. Поэтому вся надежда – на «Редуты». Такая катавасия получается. Вот и товарищей с радиозавода прислали, чтобы помочь нам правильно расположить установки, проверить их работу на местах. Ясно?.. Ну, что скажешь, комбат, – обратился Соловьев к Бондаренко, – докладывай свои соображения.

– Мы уже думали об этом, товарищ полковник, – поднялся Бондаренко, но Соловьев жестом усадил его…

– От токсовского «Редута» надо плясать. Он стационарный, его быстро не перебросишь… Впрочем, у нашего инженера расписаны все сектора обзора.

– Вот как! Что ж, давай показывай, чему в академии учили, – оживился Соловьев, повернувшись к Осинину.

Воентехник тут же разложил карту, на которой разноцветными карандашами были расчерчены овальные лепестки, пересекающиеся друг с другом и образующие своеобразный цветок.

– Это диаграммы направленности антенн каждой установки, – пояснил Осинин. – При таком расположении «Редуты» перекрывают «мертвые зоны». Создается четыре сектора наблюдения: дальние, ближние подступы к городу, Ладога и Финский залив с Кронштадтом.

– Что ж, неплохо задумано, – одобрительно сказал директор радиозавода, разглядывая карту. – Но только есть ошибочки… Мда-а, милостивый государь, есть, есть… Как это вы мыслите двумя станциями, установленными в городе, обеспечивать обзор в ближнем секторе? Мне известно, что в районах, которые намечены под позиции, нет ни единого возвышения. Следовательно, излучение будет захватывать лишь высоко летящие цели, а те самолеты, которые полетят на малых и средних высотах?..

– Один «Редут» поставим на каком-нибудь кургане. Тогда он будет следить и за нижней кромкой неба.

– Друг мой, но где же вы в Ленинграде найдете такой курган? – усмехнулся Форштер. – Или будете строить специальную возвышенность?

– Не будем, – вмешался Бондаренко. – Затащим «Редут» на крышу какого-нибудь дома. И делу конец.

– Идея хорошая. Я даже знаю такую крышу – здание НИИ. На ней институт много испытаний провел. Только как громоздкую машину с фургоном на нее поставишь? – озабоченно потер свою лысину Форштер.

– А что, завод не поможет? – Бондаренко улыбнулся.

– Друг мой, первые баржи с оборудованием и рабочими поплыли по Ладоге. Мне бы там сейчас следовало находиться, эвакуацией руководить. Так вот-с… – Форштер опять потер рукой лысину. – Делать нечего. Придется по старой памяти к такелажникам завода «Большевик» обратиться. Не откажут…

Заводские инженеры напомнили о том, что «Редуты» должны находиться вблизи линии электропередачи.

Когда все варианты были обговорены и наступило время разъезжаться по «точкам», поднялся Бондаренко.

– Я должен сделать официальное заявление уполномоченным Военного совета фронта.

– Пожалуйста, пожалуйста, – суетливо закивал директор завода, – только к чему такие формальности, голубчик?

– Вопрос серьезный. Да и не голубчик я, а комбат. До каких пор в радиобатальоне, который полностью теперь оснащен новой техникой, будет оставаться неизменным штатное расписание?

– Погоди, капитан, они-то при чем? – недовольно поморщился Соловьев и пояснил: – Я не раз выходил с предложением поменять штатное расписание в батальоне. Неудобства из-за этого большие, людей не хватает…

– Радиомастерская нужна позарез! – взволнованно перебил Осинин полковника.

– Забываетесь, товарищ воентехник. Сколько можно об этом говорить!

Осинин стушевался, вскочил красный как рак.

– Садись. А о радиомастерской рано еще думать. Сначала установки настрой, – пробурчал Соловьев.

– Ну нет-с, позвольте здесь с вами не согласиться. Нужна радиомастерская, да-ас! – поддержал инженера батальона директор завода. – И именно сегодня, чтобы, как вы, милостивый государь, говорите, настроить «Редуты» должным образом. У нас специально бригада таких «настройщиков» создана. Ведь станция, как самый чувствительный музыкальный инструмент, особого внимания к себе требует! Вот-с!.. Обязательно расскажем товарищам Кузнецову и Попкову о ваших заботах, а если удастся, и товарищу Жданову. – Смущаясь, обратился к Соловьеву и Бондаренко: – А за несоблюдение субординации простите, голубчики. Несведущ я в вопросах воинского этикета, хотя и звание генеральское имею.

Он нахлобучил шапку, поднялся. Встали изумленные офицеры.

– Товарищ генерал, может, вам охрану выделить? – щелкнул каблуками Бондаренко.

– Что вы, друг мой, я не знаю, как от этих железяк отделаться, – Форштер ткнул пальцем в ручные гранаты. – У меня радикулит, старческая болезнь. Ну да шут с ними, положено, говорят.

– Ничего, я буду сопровождать генерала, – пробасил полковник Соловьев, а присутствующие с невольным уважением окинули взглядом его богатырскую фигуру.

Последующие трое суток. Ленинград, Лесное

Погода резко ухудшилась, зарядил дождь со снегом. Расчетам всех установок, за исключением «Редута-1» в Токсово, не прекращающего ни на минуту наблюдения за воздухом, пришлось свертывать «дозоры» и перевозить технику по слякотным, вязким дорогам. А «Редут-3» был отправлен даже по воде – в Кронштадт. Перебазировался из Песочной в Ленинград, в Лесное, и штаб батальона.

…А совсем неподалеку на крышу дома № 9 в Яшумовом переулке поднимали «Захария» с темно-зеленым фургоном. И никто – ни такелажники завода «Большевик», ни редкие прохожие не знали и не догадывались, что за штуковина спрятана в машине, для чего нужно так упираться, чтобы затащить ее на двадцатиметровую высоту? Визжали жалобно лебедки, струился пот по лицам грузчиков.

Руководил подъемом высокий широкоплечий капитан с воспаленными от бессонницы глазами и сиплым, простуженным голосом. Наконец фургон с грохотом и скрежетом выволокли на крышу – плоскую, забетонированную площадку, и все вздохнули с облегчением. Кто-то с чувством продекламировал:

– «Опять увенчаны мы славой, опять кичливый враг сражен…»

Бондаренко узнал любителя поэзии.

– Сержант Горелов, ко мне! А Пушкина мы еще в вашем исполнении послушаем.

Через несколько минут комбат отчитывал Горелова:

– Объясните, товарищ сержант, почему вы без моего разрешения обратились в штаб корпуса с бредовой идеей?

– Виноват… Я ведь думал, что вы сейчас позвали меня, чтобы похвалить всех нас за подъем техники. Но увы… – Горелов развел руками.

– Перестаньте паясничать! – вскипел Бондаренко. Но, видимо, слова Горелова заставили его призадуматься: «Прав ведь он. Надо бы людям спасибо сказать, теплым словом отблагодарить. Вон они сгрудились в сторонке, покуривают, прислушиваются к нашему разговору и ждут». Уже спокойно он сказал:

– Эх, Горелов, не знаешь ты пословицы: «Поперед батьки в пекло не лезь!» Хоть ты без пяти минут и кандидат наук, но все-таки советуйся чаще со старшими.

Бондаренко повернулся и направился к группе бойцов и рабочих. Он крепко пожал руку каждому:

– Спасибо, товарищи. Сильны же вы, братцы! Такую махину затащить!

Люди заулыбались, кто-то солидно ответил:

– Да чего там, пустяшное дело…

Горелов стоял в стороне и думал: «Почему комбат напустился на меня?..»

…С утра комбат сам повел колонну с установкой «Редут-6» к Ладожскому озеру. Двигались медленно: моросил дождь, в лобовые стекла машин била снежная крупа, и колеса скользили по вымощенной булыжниками трассе. Однако до Ваганова добрались без приключений. Спустившись к озеру, комбат выбрал площадку слева от деревушки Коккорево, у самой воды. Отдав распоряжение начальнику «Редута» лейтенанту Ульчеву и инженеру Купрявичюсу развертывать станцию, Бондаренко поехал назад, в Ленинград.

Уже при въезде в город комбатовский шофер показал на мчащуюся навстречу «эмку»:

– Товарищ капитан, во-он полковник Соловьев шурует!

– Ну-ка, посигналь, чтобы остановился, и сам прижмись к обочине, – приказал Бондаренко.

Обе легковушки одновременно замигали фарами и заскрипели тормозами. Бондаренко перебежал к «эмке» полковника, козырнул.

– Устраивайся, капитан, впереди, разговор есть, – прогремел Соловьев, сидевший вместе с Форштером на заднем сиденье.

Комбат узнал, что Соловьев с директором радиозавода побывали на возрожденном четвертом «Редуте», который разворачивался у Волкова кладбища. Там Осинин – и дело движется хорошо. Настроив установку, инженер батальона поведет колонну с седьмым «Редутом» в Манушкино. На главный пост пришла радиограмма о том, что «тройка» уже перевезена в Кронштадт. А в Токсово директору завода приглянулся инженер установки Червов. Толковый специалист…

– Вот, комбат, каких я тебе инженеров подобрал! – с гордостью заявил Соловьев, дружески похлопывая Бондаренко по Плечу. – Но… одного или двух придется у тебя забрать. – Заметив, что капитан намеревается что-то возразить, сказал: – Погоди, выслушай сначала. Мы сейчас заехали на пятый «Редут» (кстати, там все готово к подъему, ждут тебя), подошел ко мне инженер, голова у него, я тебе скажу, о-го-го как варит! Хоть и сержант.

– Это Горелов, – уточнил Бондаренко, – помощник начальника установки.

– Во-во, он самый. Такую идею предложил – дух захватило! Можно создать телевизионную установку, которая сигнал с осциллографа «Редута» сразу передаст на главный пост. Представляешь, сколько сразу времени сэкономим. Ведь картинку, разворачивающуюся перед глазами старшего оператора, будет одновременно видеть и дежурный офицер главного поста. Тот сразу сигнал на КП: налет!..

– Голубчик, предложение технически очень смелое, – подтвердил Форштер. – Горелов уже давно работает в области передачи телевизионных сигналов на большие расстояния, с довоенного времени. Думаю, если создать ему необходимые условия, он сможет осуществить свою идею.

– Поэтому я у тебя его заберу, пусть на главном посту работает, – заключил Соловьев.

– Не отдам. Что хотите делайте… Я до самого товарища Жданова дойду, а не отдам! – взволнованно выпалил Бондаренко.

– Что-о?! Не слишком ли много на себя берете, капитан! – гневно засверкал глазами Соловьев.

– Но поймите, товарищ полковник, – оправдывался Бондаренко, – сами убедились в том, что только при наличии хороших инженеров «Редут» может выдать тот максимальный результат, который удовлетворит ПВО. А тут – со штатами неразбериха, для станций только подбираем позиции, пытаемся настроить аппаратуру, радиомастерской даже нет! – повернулся он к директору завода. Но тот безучастно смотрел в окно. – И потом, я давно знаю об идее Горелова. И Осинин, и сам он – все уши мне прожужжали.

– Как! И ты молчал?.. Да я тебя за это, знаешь… – возмущенно повысил голос Соловьев.

– А зачем раньше времени языком чесать? Если бы я вам обо всех идеях докладывал, которые выдвигают инженеры, операторы, радисты – у вас бы голова кругом пошла. Вы только моего Осинина послушайте – столько предложений! А возможности?..

– Вот я и хочу Горелову предоставить возможности для работы.

– Очень хорошо. Но только, товарищ полковник, не забирайте инженера из батальона. Мы уже думали с Осининым, с Ермолиным советовались. Пусть Горелов на пятом «Редуте» и проводит свои изыскания, помощников ему выделим. Тем более теперь станция будет находиться на здании НИИ. Он может там даже опыты лабораторные проводить! Так и сформируется наша радиомастерская.

– Ох и хитрый же ты, капитан, – не то осуждающе, не то с похвалой пробасил Соловьев. – Ладно, будь по-твоему. Но только я тебя в покое не оставлю, пока вы с этим сержантом не поставите мне на главный пост телевизоры.

Бондаренко вылез из машины. «Эмка» рванула, обдав капитана мелкими брызгами. Он с минуту постоял, глядя ей вслед, потом пошел к своему зеленому, в пятнах лимузину…

Из дневника старшины Михаила Гаркуши:

«Переехали в город. Паршивая штука – воющие бомбы. Самолеты налетают до двенадцати раз в сутки…

Несколько бомб упало во дворе штаба. Убит красноармеец Олейников. Тяжело ранены Исмагулов, Манжос, легко – Макаров, Монахов, Галинов.

Дом напротив нас разрушен. Какой-то девушке осколками перебило обе ноги. Ее нашел Устюжинов в развалинах. Отправили в госпиталь…»

На берегу Ладожского озера

Как ни старался Купрявичюс настроить приемник, изображение отраженного сигнала на экране не улучшалось.

Инженер отложил в сторону отвертку и вышел из аппаратной.

– Ну что? – спросил его Ульчев. Купрявичюс покачал головой. Посоветовал:

– Не следует пока рыть блиндажи. Придется, наверное, переезжать. Искать более подходящее место.

– Комбат приказал развернуть «дозор» здесь, – возразил Ульчев и вдруг резко спросил – А может, вы мудрите, в позиции ли дело?..

Купрявичюс вспыхнул:

– Нет, это черт знает что! Идите, сами попробуйте, – показал он на дверь фургона.

– Я не инженер.

– То-то же!

Подкатила черная «эмка». Из нее вылезли высокий полковник и неуклюжий штатский в ватных штанах и телогрейке.

– Начальство пожаловало, сам полковник Соловьев! – изумился Ульчев…

Вскоре уже на всю округу гремел голос полковника, который поверг Купрявичюса в отчаяние.

– При чем здесь комбат?! Вы как инженер установки куда смотрели? Почему не подсказали, что условия тут не соответствуют техническим требованиям? – отчитывал он Купрявичюса.