Текст книги "Ленинград — срочно..."

Автор книги: Валерий Волошин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)

Комбат вместе с Ермолиным корпел над своей речью, с которой должен был выступать на митинге. Выслушав Юрьева, сказал:

– Хорошо. Проверю сам. Подожди.

Юрьев вышел из кабинета Бондаренко, чтобы узнать, нет ли сообщения из штаба армии о времени приезда в батальон командующего и членов Военного совета.

Но дежурный по штабу уже сам бежал по коридору ему навстречу:

Товарищ старший лейтенант, позвонили. Через час будут здесь, – отрывисто доложил он.

Юрьев облегченно вздохнул:

– Труби всем сбор, а я – к комбату!

Однако напрасно Юрьев понадеялся на то, что Бондаренко откажется теперь от своего намерения еще раз все проверить. Пока бойцы строились на центральной аллее, комбат в сопровождении старшего лейтенанта прошел по всему маршруту, по которому должны были проехать высокие гости.

У ворот КПП стояла регулировщица с погонами младшего сержанта, в пилотке набекрень, чудом держащейся на ее пышных льняных волосах. Она щелкнула каблуками и, лихо очертив жезлом по воздуху замысловатый жест, отдала честь. Бондаренко улыбнулся:

– Вижу, вижу, Полынина, даром время не теряла. Ишь, как закрутила! Так и действуй. Не оплошаешь – отпущу с Микитченко в театр, как просила.

– Правда?!

– А что с вами поделаешь, молодежью. Кстати, на концерте Шопена будешь играть?

Так точно, второе «Скерцо»!.. Товарищ подполковник, а разрешите и мне после того, как машину с командующим встречу, прибежать на вручение?.. Так хочется…

– Всем хочется, Полынина. Думаешь, тем, кто боевое дежурство сейчас несет, легко? Или тем, кто на «Редутах» остался?..

Бондаренко и Юрьев направились дальше. Дойдя до поворота на центральную аллею, комбат удивленно остановился: аллея была засыпана золотистым песком.

– Вот это да! Совсем другое дело. Где достал? – довольно воскликнул он.

– Дружок помог. Подсказал, как добыть.

– А ты, товарищ пээнша, начинаешь в службе соображать, – похвалил Юрьева Бондаренко. – Так дело пойдет, глядишь, генералом станешь со временем. Но запомни мой совет: никогда не перечь начальникам. Допустим, вызывают тебя и говорят, что надо то-то и то-то сделать, а ты чувствуешь, что это невозможно. Не спеши ответить «нет». Наоборот, всегда козыряй: «Есть! Будет выполнено!» Что, Юрьев, глаза вытаращил? Думаешь, подхалимажу учу тебя, чинопочитанию? Нет, товарищ старший лейтенант, учу дисциплине. Ибо когда ты придешь после получения невозможного задания к себе, с друзьями-помощниками посоветуешься и… сделаешь все как миленький! Понял, старшой?..

Юрьев кивнул, но испытующего взгляда комбата не выдержал, смутился.

– Может, и не все понял, но вижу, что кое-что дошло, – заключил Бондаренко. – Ладно, пора, а то мы заговорились с тобой. Беги в строй. Я следом пойду. Дашь знак начштаба, пусть встречают комбата. Это и будет последняя репетиция…

Светлана Полынина

Я глядела им вслед, и такая накатывала тоска. Ну, почему комбат именно меня назначил регулировщицей? Все стоят в парадном строю. А тут – промчатся мимо черные лимузины. Подумаешь, в театр комбат пообещал отпустить с Игорем! Хотя, конечно… не знала я, что почти всю блокаду театры в городе работали, а когда узнала, – так захотелось пойти! Не меньше, чем сейчас на центральную аллею хочется. Девочки и место в строю держат. Иванова сказала, что рядом с ней – в предпоследней шеренге.

Иванова – вот ведь настырная! Нашла все-таки своего старшего лейтенанта. В госпитале, что по соседству. Жалко парня, ослеп, сильный ожог получил. Но как она его любит. Он ее к себе не подпускает, а она: «Все равно замуж за тебя выйду, дурачок родненький». И через нас ему телефонограммы шлет с «дозора».

А я пока что не решила… Игорь Микитченко славный, отзывчивый, правда, в музыке абсолютный профан. Когда первый раз мне его девочки показали (замполит его вызвал плакаты рисовать), он на меня особого впечатления не произвел. И ростом не удался, и собой неприметный. Потом познакомили нас, заговорили мы. Он учтивый, предупредительный, робкий. Всех художников знает наперечет. Видно, читает много. Спросил:

– А вам какие книги по душе?

Я вспомнила, что в последнее время девчонки на Тютчеве помешались, и ответила:

– Люблю Тютчева, только трудно его книжки найти, в нашей библиотеке его нет.

А через несколько дней Игорь мне книгу принес. На ее истертой картонной обложке чернилами было выведено «Федор Тютчев». Читаю теперь запоем…

– Товарищ регулировщик!.. Младший сержант!

Меня зовут?.. Оборачиваюсь и… душа в пятки. Задумалась, кулема, проморгала – это же командующий армией генерал Рожков выглядывает из открытого окна черной машины! Я его помню еще полковником, когда он был начштарма и приходил на главный пост. Он что-то говорит шоферу и манит меня пальцем. Подлетаю к машине, докладываю. Генерал перебивает:

– О суженом замечтались, ничего вокруг не видите? Чувствую, что настроен он благодушно. Я робко улыбаюсь в ответ. На заднем сиденье вижу членов Военного совета – председателя Ленгорисполкома Попкова, в темно-зеленой офицерской гимнастерке без погон, и полковника Иконникова, который, приветливо смотрит на меня.

– Золушка, да и только. Где батальон построен, куда нам ехать прикажете? – спрашивает генерал.

– До поворота на центральную аллею, товарищ командующий. Там стоянка для машин обозначена, – прорвало меня, и я было подробно начала объяснять дорогу. Но Рожков отрывисто бросил шоферу:

– Поехали!

ЗИС мощно рванул с места. За ним мимо проскочила «эмка», в которой я хорошо разглядела полковника Соловьева. Он погрозил мне кулаком.

Я стащила с рукава повязку с буквой «Р»– миссия моя окончена. «Шляпа! Курица общипанная! – кляла я свою нерасторопность. – Зо-луш-ка лупоглазая, будет тебе теперь театр одноактный от комбата. – В голову стукнула мысль – А что, если побежать все-таки на построение? Все равно, семь бед – один ответ!..»

Я бросилась напрямую. Ветка больно полоснула по щеке. От обиды готова была зареветь белугой. Впереди за кустарником, совсем близко, – грянуло: «Здра-авия жела-аем, това-арищ генера-ал!» Потом прокатилось троекратное: «Ура-а-а!»…

К черту предосторожности! Я полезла напролом. С хрустом продралась через декоративную «оградку» и воткнулась в строй, подтолкнув на шаг вперед Иванову. Она от неожиданности ойкнула. Оглянувшись, осуждающе прошептала:

– Боже, кто это тебя так разукрасил, кобылица ненормальная…

Посередине, перед строем, придерживая за древко знамя с переливающимся на солнце орденом, выступал генерал-майор Рожков. Сзади него, чуть левее, стояли Попков и Иконников. Командующий говорил:

– Награждение вашего радиобатальона боевым орденом Красного Знамени обязывает офицеров, сержантов и красноармейцев умножать традиции. Священный долг каждого из вас высоко нести это Знамя, своей добросовестной боевой работой добиться преобразования части в гвардейскую!..

Вот она, торжественная минута! Командующий вручает знамя с орденом комбату. Бондаренко целует полотнище. Я вижу, как он взволнован, как напряжено его лицо. Комбат отдает знамя замполиту Ермолину, который тоже притрагивается к нему губами и передает его дальше знаменосцу старшине Калашникову, рядом с которым застыли ассистенты.

Комбат шагнул вперед, его высокий голос разносится далеко. Он говорит от нашего имени:

– Мы оправдаем эту награду боевыми делами в борьбе с немецкими захватчиками, защищая город Ленина от налетов воздушных стервятников. Еще выше будет наша бдительность, еще весомей вклад в совершенствование отечественной техники. Заверяем Военный совет армии!..

Старший оператор Микитченко

Если бы мне, дальнозоркому Гарику, уважаемому героями-летчиками за точные наведения, сказали бы еще с утра, что отведут такую роль, я не поверил бы и, наверное, обиделся бы. Во время концерта я должен бегать по сцене, волоча занавес туда-сюда, да так, чтобы никто из зала не видел меня…

Конечно, я сам виноват в том, в каком положении оказался. Наверное, краска одурманила мои мозги: две недели без отдыха плакаты рисовал по заданию Ермолина. Украшал к торжественному событию – территорию и клуб. Поэтому и сунулся к Калашникову, как к ведущему-конферансье: мол, посодействуй, друг, хочу в концерте петь.

Ты-ы! Пе-е-еть! – удивился Николай. – Ни на одной же репетиции не был. Да и со слухом у тебя не все в порядке, сам знаешь.

– Да ты меня в хор поставь, последним номером, когда наш марш будут исполнять. Мы же его сочинили. Авторов должны знать в лицо, – привел я, казалось, убедительный довод. Хотя причина была другой: мне надо доказать Светлане, что и я кое-что в музыке соображаю. Так хочу ей понравиться!

Но Калашников начал убеждать:

– Знаешь, Гарик, не обижайся, только не стоит тебе на сцену выходить. Ты в строю хо-ро-шо пел. Я впереди шел со знаменем и то слышал, как ты голосил из последней шеренги.

– Ну вот, видишь, выходит, могу.

– В строю, может, и сойдет. Но на концерте… Голос, Гарик, у тебя очень громкий, – отказал мне Николай.

А перед началом концерта позвал меня на сцену Гаркуша. Я по лестнице туда мигом взлетел.

– Что, петь буду?

– Обязательно, Гарик. Но сначала надо помочь в очень важном деле. Маху мы дали, некому занавес открывать. Возьмешься? – спросил Гаркуша.

– Да ну… Вот еще занятие… А в хор поставите?

– Добре, будешь в хоре. Правда, Николай? – обратился он к Калашникову.

Калашников как-то странно осклабился и мотнул головой в знак согласия. И тут я увидел Светлану. Она улыбнулась. Участь моя была решена… Успокаивает только то, что скоро Света будет выступать. А там и последний номер – хор.

Сначала, правда, накладка произошла. Калашников вышел стихи читать о блокаде, о «редутах». Но что-то вяло начал, объяснил потом, мол, растерялся. Увидел, что командующий и члены Военного совета о чем-то переговариваются в первом ряду, и показалось, что они не слушали его. И вдруг товарищ Попков, председатель Ленгорисполкома, поднялся, вышел на сцену и подошел к Николаю. Тот замолк. Тишина в зале наступила… Товарищ Попков обнял Калашникова за плечи, заглянул ему в глаза и спросил:

– Ты, сынок, в Ленинграде разве не служил?

– Я здесь с первого дня войны, – глухо ответил Николай.

– Почему тогда так стихи такие читаешь? Начни снова. Думаю, у тебя получится. – Попков ободряюще улыбнулся и вернулся в зал.

И вот тогда Калашников выдал – мурашки по коже! Вспомнилось все: заснеженный, голодный Ленинград, адский труд, погибшие товарищи… Да, Калашников задал тон. Каждый, кто выступал после него, сумел затронуть самое сокровенное.

И вот – играет младший сержант Светлана Полынина. Шопен. Звуки торжественные. А она, она-а! Сам не заметил, как влюбился. Все по телефону ей трезвонил. Голос у нее нежный, как у мамы. Просил ее письмо мне написать. Света написала о том, как работала на лесозаготовках в первую блокадную зиму, как решила любыми путями попасть в армию. Из письма я узнал, что наши стежки-дорожки и раньше пересекались. Оказывается, это я ее дровишки на «дозор» тягал. Просто кошмар!.. Здорово играет. И чудится мне, будто я дома. Приехал к маме вместе со Светланой. И нет ничего приятнее этих минут… Готовится к выходу хор. Я начинаю волноваться. По замыслу, все участники концерта выходят на сцену. Интересно, где должен стоять я? Прицеливаюсь так, чтобы попасть вперед, поближе к центру, к Свете. Кто-то сзади тянет меня за гимнастерку. Это еще что такое?! Оборачиваюсь. Калашников умоляюще говорит:

– Гарик, прошу тебя, не пой, только рот открывай! Прошу-у!..

Зазвучал марш. Гаркуша запевает вместе со Светланой. Я хочу тоже подпеть, но не могу рта открыть. Столько глаз, столько глаз!

Хор выстрелил припев. Я начал чувствовать себя уже лучше. О чем, бишь, просил меня Калашников? Ага, видимость создавать. Начинаю тихонько мурлыкать. Зрители в зале встают. Запели! И командующий, и товарищ Попков, и комбат… Все поют и хлопают в такт! А я?! В горле у меня булькнуло – и наконец-то прорвался голос. Хорошо его слышу. Все слышат. Света смотрит ободряюще…

 
Пусть рвутся рядом мины и снаряды,
В свои машины мы идем как в бой,
Стоит всегда на страже Ленинграда
Краснознаменный семьдесят второй!
Все зорче, точнее и дальше
Бросают «Редуты» свой взгляд,
Мы знаем, за нашей спиною
Победу кует Ленинград!
 

Осинин

Вечером счастливые локаторщики разъезжались на «дозоры»; для тех, кто оставался и не нес дежурство или сменился с постов, праздник еще не окончился. Около штаба слышались звуки баяна, веселые голоса и смех. Играл любимец батальона Гаркуша.

А Осинин искал Казакову, искал встречи с ней. Но она после вручения Знамени исчезла. Конечно, можно было зайти в медпункт. Но что-то мешало Осинину это сделать. Он медленно продвигался вдоль стены штабного здания…

Танцевало человек двадцать. Червов вальсировал с капитаном медицинской службы; он приветливо помахал Осинину рукой:

– Куда вы запропастились, Сергей Алексеевич? В круг давайте, в круг…

Постояв пару минут, Осинин решил: «Пойду-ка я спать. Завтра с зарей снова в поход – по «дозорам». Он уже хотел подняться по ступенькам, чтобы войти в здание штаба, но его позвали.

Бондаренко стоял в стороне один, на него почти не падал свет, поэтому Осинин его сначала не заметил.

– Что, Сергей, не откликнулся на приглашение Червова, не интересуют танцы-шманцы? – спросил Бондаренко, когда Осинин подошел к нему. – Понимаю. Тоже капитана медслужбы хотел бы в партнерши. Только другого… – он чиркнул зажигалкой, прикуривая папиросу, усмехнулся – Да ты не смотри волком. Я ведь по-дружески. У самого сердце клешнит.

Добавил он вовремя. Осинин готов был взорваться и наговорить колкостей. Но слова Бондаренко, сам тон, каким они были произнесены, выражение его лица, отчетливо высветившееся на миг, остановили инженера. Сергей понял, что Бондаренко хочет поговорить по душам, на равных. Поддерживая это, он участливо проронил:

– Коль так, зачем куришь? Табак для сердца гиблое дело.

– А-а, что для моего мотора не гиблое. Радость? Любовь? Или взбучка?.. Все к одному.

– Чересчур близко все воспринимаешь.

– Иначе не могу. Не мо-гу и баста! Мы, кстати, не о том говорим, отклонились от темы, так сказать. Разве ты ни о чем не хочешь меня спросить? – Бондаренко затянулся папиросой и выжидательно посмотрел.

Осинин замялся:

– Да… не знаю даже. Вообще, был вопрос после партсобрания. Только теперь…

– Выслушай меня… Знаю, стал я у вас с Казаковой на пути. Каюсь. Стыдно признаться, когда у меня сердце прихватило и я ходил каждый вечер в медпункт, желая ее увидеть, – это была не прихоть. Но… и не любовь. Теперь это понимаю. На меня в ее присутствии накатывало удивительное душевное спокойствие, я ощущал какое-то необъяснимое внутреннее освобождение от повседневных забот, взваленных на меня по воле рока, то есть войны. Достаточно было просто постоять около нее, ничего не говоря… Но это точно не любовь, Сергей. Я люблю жену, сына… Мне трудно объяснить. А ты напыжился, не замечаешь ее. Она переживает, мучается… любит тебя.

Бондаренко перевел дыхание, испытующе глядя на изумленного инженера, словно хотел убедиться, все ли тот правильно понял. Продолжил отрывисто, жестко:

– Знаешь, почему она завтра уезжает?

– Как? Куда?!

– Откомандировывается в распоряжение медотдела армии. Вместо нее и врач уже прибыла. Червов танцует с ней…

Осинин был ошеломлен, ошарашен новостью. Он резко развернулся и побежал, перепрыгивая через ступеньки крыльца. Едва ли дошел до его сознания смысл слов, которые Бондаренко выкрикнул ему вслед:

– Даже если бы я не подписал рапорт, ее все равно бы забрали от нас – решение было принято раньше!..

Осинин ворвался в медпункт, ничего не объясняя дежурному фельдшеру, влетел в кабинет Казаковой. Нина что-то писала. Увидев Осинина, отбросила ручку, обхватила голову руками, отвернувшись от инженера.

– Нина! Я пришел сказать… Прости… Я тебя люблю! – выпалил Сергей.

Некоторое время она сидела неподвижно, потом выпрямилась, поправила прическу и тихо сказала:

– Запоздало твое признание. К чему теперь слова? Осинин поник, но тут же снова с жаром заговорил:

Ты вправе на меня обижаться. Я виноват. Но честное слово, я все время думал о тебе, хотел объясниться… Ведь только потому, что ты мне дорога, что я люблю тебя, слышишь!.. Мне трудно найти слова в оправдание своей глупой ревности. Поверь, куда бы ни забросила меня судьба, я всегда буду мыслями с тобой, я всегда буду тебя ждать. Ты только позови!

– И будешь присылать свои записки, как раньше?

– Да!

– Вот и дождалась… Надо было раньше просить о переводе. Ты, наверное, хочешь пригласить меня на обещанный вальс?

По ее глазам Осинин понял, что Нина его простила, что она больше не сердится, что она любит его.

– Приглашаю тебя на вальс!..

Эпилог

…В Токсово хорошо бродить летним утром по берегу озера Хипоярви. Свежо. Играет рыбешка. Любит Юрьев идти по росной траве, когда звон стоит в ушах от щебета, стрекотанья.

Закуковала кукушка. Ноги скользят, Юрьев обхватывает рукой пахучий ствол сосны, чтобы удержаться. Года, годы… Шаг, другой. Сосны могучие, прямые, как солдаты. Высоко сквозь их кроны он видит, как полощется в серебре небо.

А вот и поляна. Смотрит влево, там на краю тесовый дом – единственное, что здесь осталось от войны. Сейчас в нем лыжная база. Юрьеву и другим ветеранам-локаторщи-кам, кто приезжает сюда ежегодно, всегда тут отводят комнату. И тогда бывает шумновато. Но сегодня тихо. Грустно.

«Неужели придется одному день коротать? – подумал он. – Да, время бежит… Бежит время. А ведь совсем, кажется, недавно – третьего июля – все, как один, собирались…»

Он подошел к крыльцу, снял из-за плеч ранец, доверху заполненный грибами. Вздохнул с сожалением: «Зря старался, угощать некого…» Неожиданно услышал за спиной:

– Никак, сыроежек набрал! Сойдет. Помнишь, в блокаду почему-то и они не попадались. Трава одна.

Юрьев стоял и не верил своим глазам.

– Приехал… – прошептал он. – Сергей Алексеевич, дорогой, приехал!

Они крепко обнялись, оба седовласые, крепкие, о которых говорят: «Есть еще порох в пороховницах!» Уселись прямо на крыльцо, рядышком. Юрьев взволнованно заговорил:

– Я, грешным делом, думал: «Не приедет Осинин». Говорили, что прихварываешь, совсем будто бы расклеился, как супругу похоронил. Потому и не стал тебе звонить, чтобы лишний раз не тревожить.

– Было, Леша, было… – вздохнул Осинин. – Сам знаешь, кем для меня была Нина… А кого ждешь? Кто подъехать собирался?

– Признаться, уже и не ждал кого-либо. Калашникову позвонил – сказали: профессор в командировке, где-то на симпозиуме историков. И жену с собой взял. Академик Горелов уехал на испытание нового космического телемоста. Семья Микитченко, как всегда, в разъездах: он – с художественной выставкой, она – с концертами, на этот раз повезла консерваторских лауреатов к строителям БАМа. Иван Пилюлин обещал прилететь. Да в последний момент Уралмаш заказ срочный получил, а бригадиру отлучаться с завода в такой момент как-то не с руки. Еще генерал Червов собирался на встречу, да… знаешь, наверное…

– Слышал. В голове не укладывается, что нет больше Червова. Он все хотел, чтобы на этой поляне памятник локаторщикам поставили, нашему «Редуту».

– Хорошо бы… Воевали-то втайне. Ну а теперь… Кто знает, что в войну здесь вышки с антеннами торчали? Разве не нужно об этом помнить потомкам?!

– Не заводись, Леша, не заводись. О нас не забудут. Ленинград-то стоит, красавец! Хотя сколько бомб фашисты пытались сбросить на него! – Осинин достал папиросы. – Закурим?

– Зря ты, Сергей Алексеевич, начал это баловство, – покачал головой Юрьев. – Я давно бросил. Володя Ульчев отговорил, когда после войны он стал тренером сборной страны по волейболу.

– Да-а… и Ульчев умер, – снова тяжело вздохнул Осинин. – Рано он… Все же блокада по сей день на нас сказывается. Не сидели бы мы с тобой тут, не считали бы потери… На зимние каникулы я с внуком поехал в музей округа. Под фотографией Бондаренко надпись: «Первый командир боевых «Редутов». И годы его жизни указаны. Экскурсовод, дающий пояснения, добавил: «Погиб на посту». Ну, шестиклашка, естественно, вопрос: мол, а при каких обстоятельствах, война-то уже к тому времени кончилась? В ответ услышал: инфаркт. Но сердце подполковник надорвал в боях. Поэтому считается, что погиб… Задумался мой Митька… – Осинин поднялся, отряхивая брюки. – Ладно, товарищ пээнша первый, вспомнили друзей-товарищей, еще вспомним, а пока, думаю, пора нам заняться грибами…

Вскоре зашипела на плите сковорода. Грибы получились на славу.

Осинин и Юрьев потом долго гуляли. Они смотрели на закат, на поляну. Наверное, слышались им голоса тех, кого не было рядом, кто не смог сегодня приехать на встречу…

Из журнала «Вперед!»:

«Победу встречали свадьбами. Было чудесное, можно сказать, сиреневое время – все утопало в душистом цветении. Многие девушки стали сержантами, почти все удостоены наград… В боях за Выборг «Редут-3» попал под сильный артогонь. Сержант Спиридонова ползком, под обстрелом, добралась до установки, забрала всю документацию. С подоспевшими на помощь бойцами оттащила из опасной зоны и спасла установку. Награждена медалью «За отвагу».

Сержант Елена Дударенко».

«…Ремонтировали установку там же, в Выборге, в радиомастерскую не потащили. Я насчитал 140 пробоин в фургоне. А восстановили мы «Редут» за неделю! Хорошо мы знали нашу технику…

Лейтенант Сентянин».

«Система радиообнаружения самолетов с середины 1943 года стала настолько совершенной, что практически с этого времени к Ленинграду не прорвался ни один вражеский бомбардировщик. Их вовремя перехватывали с помощью данных «Редутов» наши истребители, а мы еще осваивали совершенно новое дело – диспетчеризацию. Без нее немыслима сегодня работа любого аэродрома: слежение за движением самолетов в ближней и дальней зонах, их проводка по очередности, осуществление слепой посадки… Тогда полк бомбардировщиков ТУ-2 сел на наш аэродром, который должен был поддерживать наступление войск фронта на Карельском перешейке по освобождению Выборга. Из-за тумана – ни зги не видно. Мне приказали «сопроводить» самолеты-махины в район боевых действий и показать «дорожку» на свой аэродром. Весь полк поднялся в воздух – зрелище великолепное! А потом я вел наши бомбардировщики и сажал, подавая команды с земли. Так что не боюсь ошибиться, но первыми в СССР внедряли и осваивали диспетчеризацию самолетов – «редутчики» Ленинграда.

Сержант Лозовой».

«Есть факты, о которых не упоминается ни в литературе о блокаде, ни в хронике ПВО. Например, о последней попытке фашистов произвести массированный налет на Ленинград. А он был, уже после полного освобождения Ленинграда, в ночь с 3 на 4 апреля 1944 года. Более двадцати «юнкерсов» поднялись с аэродромов и пошли над Ладожским озером к городу. Я сидел у экрана «Редута». Заметил бомбардировщики еще в районе Сортавалы и довел до Ириновки, где наши зенитчики открыли по ним сильный огонь. Один бомбардировщик был сбит, остальные, беспорядочно сбросив бомбы, преследуемые истребителями, кинулись врассыпную. Не состоялся налет… И последний самолет под Ленинградом был сбит с помощью нашей установки, 8 марта 1945 года. В 13.49 засек его «Редут» в 230 километрах юго-восточнее города. Ю-88 шел на высоте 8 тысяч метров. На перехват поднялись истребители… Стервятник упал в 29 километрах северо-восточнее Гдова, неподалеку от деревни Журавов Конец… Ну, а сколько вообще передали «Редуты» донесений, сколько сбито было с их помощью вражеских самолетов – точную цифру назвать сложно. Хотя мы подсчитывали для исторического формуляра части…

Старшина Барышников».