Текст книги "Лев Гумилев"

Автор книги: Валерий Демин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

Трудно, однако, отрицать, что многие опричники являлись ярко выраженными пассионарными личностями, включая и самую одиозную фигуру среди них – Малюту Скуратова (Григория Лукьяновича Скуратова-Бельского). Казалось бы, типичный пример негативного проявления пассионарности. Впрочем, не все так однозначно: опричники, какими бы они ни были на самом деле, стали той практической силой, на которую царь опирался в борьбе за укрепление Московского государства и искоренение боярской измены (реальной, а не придуманной). Из опричной дружины Иван Грозный пытался сделать настоящий военизированный монашеский орден по типу тех, что создавались и успешно функционировали на стыке Средних веков и Нового времени.

Хотя опричнина как институт была уничтожена, она не могла не оставить последствий. Большинство людей, бывших опричниками, уцелели. Кто-то из них был поверстан уже без всяких привилегий в служилое дворянство, кто-то пошел в монахи, кто-то – в приказы. И при этом бы опричники оставались самими собой: сохранив головы, они чувствовали и думали точно так же, как и до ликвидации опричнины. Кроме того, многие бояре, связанные так или иначе с опричниками, остались при дворе и у власти (одним из таких бояр был Борис Федорович Годунов, в 1598 году ставший царем).

Чтобы разобраться в событиях Смутного времени, Гумилёв предлагал опуститься с высоких уровней этнической иерархии (суперэтнического и этнического) на уровень субэтнический, определяющий внутреннюю структуру этноса. Субэтносы есть в любом этносе. Например, сторонники Болотникова по отношению к полякам, татарам, немцам считали себя русскими, но, не считая себя москвичами, говорили: «Нет, мы не москвичи, мы севрюки!» То же самое утверждали рязанцы и донцы. Когда же обнаружилась слабость центрального правительства, этого естественно ощущаемого противопоставления оказалось достаточно, чтобы периферийные субэтносы начали претендовать на лидирующее положение в русском этносе и российском суперэтносе. Именно схватка за власть между представителями разных субэтносов севера и юга страны, находящейся в акматической фазе этногенеза, и вызвала первую русскую Смуту, связанную с именем Лжедмитрия I.

Первый самозванец так и остался в народной памяти Гришкой-расстригой (второй, как известно, получил прозвание Тушинского вора). Недолгое (по счастью!) царствование Лжедмитрия I ознаменовалось безудержным разграблением и без того давно уже опустошенной России и поразительным личным распутством царя-самозванца. Мало чем отличался от своего предшественника и Лжедмитрий II. Ноосферная ситуация в России характеризовалась в это время крайней хаотичностью и непредсказуемостью. Были, однако, и обнадеживающие факты. Ярким примером явилась пассионарная личность молодого князя и царского племянника Михаила Васильевича Скопина-Шуйского (1587—1610). Талантливый и не по годам одаренный полководец быстро стал всенародным любимцем, о нем при жизни складывали песни. Именно 20-летний Скопин-Шуйский разгромил крестьянскую армию Ивана Болотникова под Москвой. Затем – отряды Тушинского вора в северных областях и отогнал их от Вологды и Великого Устюга назад в Тушинский лагерь, попутно гетмана Сапегу, осаждавшего Троице-Сергиеву лавру. У интервентов сдали нервы, они сняли осаду с Москвы и бежали в Калугу, где Лжедмитрия II вскоре убили его же сподвижники.

* * *

На примере освободительной борьбы русского народа против польско-шведской интервенции Гумилёв попытался раскрыть механизм «работы» пассионарности в общем процессе этногенеза. Не следует думать, что пассионарный человек обязательно стоит на высоких ступенях социальной иерархии и его имя остается в истории. Те же выборные люди, которые поддерживали Кузьму Минина, были пассионариями. Но имен многих из них мы не знаем, поскольку они были не «вождями масс», а частью народа; не возглавляли, а скорее «раскачивали» людей, побуждали их к действию. Именно такие безымянные пассионарии представляют собой самый важный элемент в этногенезе. Действуя не столько силой, сколько личным примером, воодушевлением, а не подчинением, они являют окружающим новые стереотипы поведения, понуждают массу людей выполнять совершенно необходимую, насущную работу.

Именно эти «безымянные» пассионарии, заставляя соотечественников забывать лень и трусость, обеспечивали жизнь им, их семьям и потомству. Действовали они часто не столько жестоко, сколько жестко, но ведь каждому не объяснишь, что ему выгодно, чтобы Россия существовала независимо и не превращалась в колонию Польши и Швеции. Дискуссии же – дело длительное, дорогое и бесперспективное: всех не переспоришь. Кроме того, всегда предпочтительнее не спорить, а действовать. Но действовать можно лишь тогда, когда пассионарность системы после достижения максимума начинает падать, что позволяет хоть как-то организовать людей.

Между тем русские бояре продолжали еще глубже загонять под лед и топить великую Россию. После свержения в июле 1610 года своего собственного ставленника – царя Василия Шуйского, отправленного в плен к полякам, – власть в стране перешла в руки Государственного совета, состоявшего из семи наиболее авторитетных членов Боярской думы. Этот формально вполне «демократический» орган получил в истории название Семибоярщины. Одной из первых же акций этого якобы российского правительства было самое что ни на есть антироссийское решение, а именно – не избирать более никогда на российский престол представителей русских родов. Именно Семибоярщина заключила с польской шляхтой договор, признававший новым русским царем Владислава – юного сына польского короля. Все, как говорится, по закону. Только российская государственная независимость от такого «законодательного творчества» боярских радетелей чуть было не испарилась навсегда. Кроме того, ориентация на Польшу пришлась не по душе другому воинственному соседу России – Швеции. Католическая Польша и протестантская Швеция считались непримиримыми врагами, отчего любой союзник Польши автоматически становился врагом Швеции. И когда Россия призвала на трон польского королевича, Швеция посчитала это прямой угрозой и вызовом и немедленно приступила к оккупации сопредельных русских территорий, в результате чего был захвачен – ни больше ни меньше – Великий Новгород.

Наступил полный хаос. Централизованное управление было полностью утрачено. Семибоярщина не имела ни авторитета, ни военной силы, ни рычагов управления. Никто никому не подчинялся. Польские жолнеры заняли Москву, захватили Кремль и диктовали свои условия. Однако, слава Богу, на Руси, помимо бояр, был еще и народ. Повсюду началось сопротивление оккупантам – поначалу стихийное, оно быстро выдвинуло из своей среды способных организаторов. На первых порах тон задавали сразу три вожака: рязанский воевода Прокопий Ляпунов, князь Дмитрий Трубецкой и казачий атаман Иван Заруцкий. Они договорились о совместных действиях, образовали военно-политический триумвират и привели к Москве первое ополчение. Единение трех руководителей сопротивления оказалось недолгим: казаки, подученные Заруцким, заманили Ляпунова в свою ставку, зарубили его саблями и попытались единолично возглавить русское воинство. Первое ополчение немедленно распалось, ибо казаки вместо борьбы с интервентами принялись по привычке грабить местное население и сводить счеты с дворянами – сподвижниками убитого Ляпунова.

Между тем в оккупированной столице вспыхнуло стихийное восстание. В кровопролитных уличных боях впервые принял участие вместе с отрядом добровольцев зарайский воевода Дмитрий Пожарский, при этом его тяжело ранили. Чтобы справиться с народным гневом, поляки подожгли Москву в разных местах, и город выгорел почти так же, как спустя двести лет при нашествии Наполеона. К осени 1611 года все казалось безвозвратно потерянным. После двухлетней осады пал Смоленск, поляки прочно засели в Кремле и ждали приезда избранного на русский трон Владислава. Его отец – король Сигизмунд – вообще уже считал Россию затрапезной провинцией Польши. Шведы прочно закрепились на северо-западных территориях, активно готовясь помериться силами с удачливыми польскими панами.

В безвыходной ситуации и обстановке всеобщего уныния не потеряла присутствия духа только Православная церковь. Патриарх Гермоген, сам находившийся под стражей у поляков, тайно передавал из Кремля с надежными людьми грамотки с призывами подниматься на борьбу с врагами православной веры и губителями государства Российского. Включились в агитацию против интервентов и другие духовные лица, особенно после смерти патриарха, уморенного голодом в кремлевском застенке. В Троице-Сергиевой лавре переписка и рассылка патриотических воззваний были поставлены «на конвейер». В октябре 1611 года одна такая грамотка попала в Нижний Новгород и была зачитана на городском сходе земским старостой Кузьмой Мининым-Сухоруком. Перед тем ему было ноосферное видение преподобного Сергия Радонежского. Мясник по своей основной профессии и пассионарий по духу, Кузьма Минин обладал необыкновенной силой, умом и организаторскими способностями. Это был настоящий народный самородок и трибун, который пользовался у окружающих большим авторитетом, был способен воодушевить и повести за собой массу людей.

Так в разных городах истерзанной России по инициативе снизу началось формирование второго по счету народного ополчения. Возглавить войско единодушно предложили популярному в народе князю Пожарскому, лечившемуся после тяжелого ранения неподалеку от Нижнего Новгорода. Кузьма Минин стал его правой рукой. Оба предводителя народного ополчения – Минин и Пожарский – находились на вершине своего пассионарного подъема. Воодушевление вождей передавалось тысячам ополченцев. Наступил великий миг пассионарного пробуждения народа. Неверие, апатия, уныние испарились, каждый ощущал в себе небывалые силы и способности к ратным подвигам – как будто мать-земля передавала энергию своим детям. Ситуация заставляла действовать решительно и быстро. Ополчение срочно устремилось к Москве, дабы не дать соединиться засевшему в Кремле польскому гарнизону с двигающейся ему на помощь 20 –тысячной армией литовского гетмана Ходкевича, на треть состоявшей из запорожских казаков. В кровопролитных боях за Москву в августе 1612 года армия Ходкевича была наголову разбита. В уличных боях сражаться иногда приходилось за каждый дом, точнее – за то, что от него осталось: после прошлогоднего пожара, устроенного поляками, столица практически не восстанавливалась. Тогда же, в ходе уличных схваток, произошло примирение и объединение ополченцев с казацкими отрядами князя Трубецкого, действовавшего до этого автономно (их основу составляли донцы, не пожелавшие оставаться под началом предателя Заруцкого).

После разгрома армии Ходкевича и захвата обоза с провиантом для осажденных в Кремле поляков патриотические силы осадили центр столицы и 22 октября 1612 года вытеснили польские войска из Китай-города. Первое, что увидели ополченцы, – огромные котлы, в которых варилось человеческое мясо: польский гарнизон погибал от голода и дошел до людоедства. Вскоре поляки вынуждены были подписать договор о капитуляции, покинуть Кремль и сдаться на милость победителей. Милость оказалась весьма условной.

Россия была спасена – не боярами, не царем и не иноземным королевичем, а самим народом. Летописцы показали, что в дни трагических испытаний народ способен сам решить свою судьбу – при условии, что пассионарный подъем и вектор его устремлений совпадут с вектором сил и энергетикой, закономерности которых продиктованы ноосферным полем Земли, Солнца и всего Космоса. Однако инертная и даже энергетически насыщенная масса ничто без вождя. И в случае необходимости (особенно когда речь идет о выживании нации) вождь-пассионарий самозарождается в народной гуще. Смутное время породило несколько таких вождей. Некоторые из них погибли в самом начале предназначенного им судьбой тернистого пути (Михаил Скопин-Шуйский и Прокопий Ляпунов). Некоторые же сумели выстоять до конца и преодолеть все препятствия на многотрудном пути выпавших им испытаний. Двум из них – вечная слава и благодарность спасенной отчизны. Их имена высечены на символическом двухфигурном памятнике, украшающем ныне главную площадь Москвы: «Гражданину Минину и князю Пожарскому – благодарная Россия».

Смутное время, как известно, завершилось избранием на трон юного царя Михаила Федоровича и воцарением династии Романовых. Можно ли их считать пассионарными личностями? Очень избирательно! Казалось бы, никаких сомнений не должна вызывать гигантская фигура Петра I. Но у Л. Н. Гумилёва на сей счет иная точка зрения: он считает преобразователя России не пассионарной, а просто волевой, целеустремленной личностью. Гумилёв полагал, во время путешествия в Европу на Петра произвела неизгладимое впечатление жизнь в Голландии. Именно здесь молодого царя захватили великие преобразовательные планы: сделать из России такую же «цивилизованную» державу, построить такой же морской флот и развить коммерцию. Правда, для воплощения царской мечты надо было воевать со Швецией за выход к Балтийскому морю, но это считалось задачей своевременной и благородной.

С этнологической точки зрения, возникновение петровкой мечты вполне естественно. Петр, как и его соратники, принадлежал своему этносу, переживавшему в XVII веке максимум пассионарности – акматическую фазу, малоблагоприятную для жизни простых людей, насыщенную конфликтами и всяческими безобразиями. Человеку, видевшему ребенком кровавые стрелецкие расправы, слышавшему ожесточенные споры о вере, вынужденному постоянно бороться за свою жизнь в дворцовых интригах, тихая, спокойная жизнь Голландии, находившейся в инерционной фазе, действительно должна была показаться сказкой. Стремление Петра подражать голландцам, пишет Гумилёв, напоминает поступок пятилетней девочки, надевающей мамину шляпку и красящей губы, чтобы быть похожей на свою любимую маму. Но как шляпка и помада не делают ребенка взрослой женщиной, так и заимствование европейских нравов не могло сменить фазы русского этногенеза.

По Гумилёву, пассионарную доминанту в эпоху Петровских реформ обеспечил не сам царь, а его окружение. Он называет ряд имен «птенцов гнезда Петрова» – Меншикова, Ромодановского, Кикина. Но уже на них сказалось снижение общего уровня пассионарности. Новые люди, пришедшие с Петром к управлению страной, почти все оказались карьеристы и казнокрады. Взятки, коррупция достигли при «преобразователе» такого размаха, какого в XVII веке бояре и представить себе не могли. Достаточно вспомнить любимца Петра, талантливого полководца Александра Меншикова. При строительстве новой столицы – Санкт-Петербурга – роскошное здание Двенадцати коллегий, которое должно было украшать набережную Невы, оказалось повернутым к реке торцом только потому, что петербургский генерал-губернатор Меншиков решил на месте правительственного здания выстроить себе дворец. Деньги на строительство, конечно, изымались из казны.

Однако уместно поспорить о самом Петре и его пассионарных качествах. Петр I не был типичным Романовым, о чем свидетельствует хотя бы его почти что двухметровый рост. Пассионарный импульс явно не обошел его стороной (как, впрочем, и его сводную сестру – царевну Софью). Кроме того, не следует забывать, что яркой пассионарной личностью был и прадед Петра – патриарх Филарет (в миру Федор Никитич Романов) – один из героев Смутного времени, которому династия Романовых, собственно, и обязана своим звездным восхождением…

* * *

Историческая и этногенетическая концепция Л. Н. Гумилёва неизбежно вызывала (и вызывает по сей день) множество встречных вопросов. Точно предвидя их заранее, ученый во многих случаях постарался дать ответ по существу дела в своих печатных работах (а при жизни – в устных выступлениях). Многого, впрочем, не договаривал, особенно из того, что касалось современности, невероятнейшим образом менявшейся у него на глазах. Никогда он не любил затрагивать эту тему – особенно публично. По собственному горькому опыту знал, чем обычно заканчиваются критические высказывания в адрес власть предержащих или же неблагоприятные для них прогнозы. Излишняя детализация исследуемых исторических явлений также далеко не всегда приводила к желаемым результатам. Наложение и смешение даже двух разных подходов – «мышиной норы» и «птичьего полета» – приводили не к прояснению и упрощению картины прошлого, а, напротив, к ее замутнению и усложнению. Не во всем подтверждались даже наиболее разработанные положения гумилёвского учения.

Так, бросается в глаза определенная непоследовательность в объяснении феномена пассионарности применительно к истории России двух последних веков. Как уже отмечалось выше, из этногенетической схемы Гумилёва вытекает, что начиная с 1800 года и по сей день русская история характеризуется понижением уровня пассионарности, обусловленным наступившей фазой надлома и неизбежным переходом ее в последующие стадии с исчерпанными энергетическими потенциями. На самом деле русская история последних двух веков богата пассионарными событиями ничуть не в меньшей степени, чем в эпоху становления Московского царства или в Смутное время.

Примеры пассионарного всплеска здесь настолько очевидны, что не требуют дополнительных комментариев. Они касаются как российского суперэтноса в целом, так и отдельных пассионарных групп или личностей: всенародный подъем и подвиг в период двух отечественных войн – 1812 года и 1941—1945 годов, – деяния полководцев – Кутузова, Нахимова, Скобелева, Жукова, творческие группы «передвижников» и «Могучей кучки», гиганты русской культуры и науки – Пушкин и Лев Толстой, Менделеев и Циолковский, первопроходцы-пассионарии – Пржевальский и Георгий Седов (список этот можно продолжать неограниченно) Невозможно также отрицать, что в годы революций также аккумулируется (с последующим мощным разряжением) пассионарная энергия масс и когорты выдающихся вождей. Правда, Л. Н. Гумилёв предусмотрел одно отступление от общей линии понижения пассионарности – возврат якобы к прежнему состоянию, который он назвал этнической регенерацией . С ее помощью ученый объяснял появления пассионарных очагов и лиц там и тогда, где их, согласно общей теории фазовой эволюции этногенеза, вроде бы не должно было бы быть совсем.

Безусловно, в гумилёвской интерпретации российской истории содержится скрытый намек на то, что ее почти семидесятипятилетний советский период совпадает с эпохой, неблагоприятной для российских этносов, а принципы, заложенные в основу государственного устройства СССР, в конечном счете и привели к распаду советской империи. В одном из последних интервью (уже после распада страны) ученый утверждал, что более семи десятилетий центральная масть руководствовалась не национальными интересами этносов, а утопической идеологией. В соответствии с директивами ЦК партии Москва перекраивала образ жизни всех без исключения народов, подгоняя его под вымышленную социальную схему. Исходя из сомнительных политических целей, власть насильственно перемещала чеченцев, ингушей, прибалтов и другие народы – в Сибирь, а корейцев, калмыков и немцев – в Казахстан. В свою очередь, русские и украинцы по оргнабору перемещались в Прибалтику…

Стоит ли удивляться тому, что окраины, как только появилась возможность, захотели избавиться от такой опеки Центра? А ведь еще в 1986—1989 годы даже наиболее радикально настроенные литовцы ограничивали свои требования предоставлением большей хозяйственной и политической самостоятельности. Иначе говоря, они были не прочь остаться в реформированном Союзе, если им дадут устроить свою жизнь так, как им нравится. И если бы возможность быть самими собой, жить по-своему была предоставлена всем – литовцам и чеченцам, русским и узбекам, азербайджанцам и армянам, гагаузам и молдаванам – именно тогда, то наверняка не возникло бы полтора десятка суверенных государств, не разгорелась бы гражданская война на Кавказе, не было бы гражданского противостояния в Прибалтике, Грузии, Молдавии. Но центральное правительство продолжило «интернациональную политику социалистического выбора» и в результате не только не смогло удержать окраины, но и Москву потеряло окончательно.

Между тем «парад суверенитетов» не был запрограммирован в ходе этногенеза. Его вполне можно было бы избежать, если бы вполне сознательно не игнорировался сам факт существования в стране разных этносов со своими традициями и стереотипами поведения. В результате процесс распада стал необратимым, а на окраинах дезинтеграция стала усугубляться еще одним негативным обстоятельством. Местными национальными движениями политика правящей элиты стала восприниматься как русская национальная политика. Такая аберрация – величайшее заблуждение, ибо русские точно так же были лишены возможности проводить свою национальную политику, как и все другие народы. Оптимальным же вариантом этнического взаимодействия Гумилёв по-прежнему считал симбиоз : когда этносы живут рядом и порознь, сохраняя мирные отношения, но не вмешиваясь в дела друг друга.

Гумилёва спрашивали: «Выходит, распад Советского Союза – благо для его народов?» Он отвечал: «Отнюдь нет. Говоря "порознь", имею в виду не государственное устройство. Оно может быть любым, и от этого мало что зависит. Можно перестроить министерства, можно их ликвидировать и создать новые. Но если в них сидели, грубо говоря, жулики, то они будут жульничать под новой вывеской и ничто в нашей жизни не изменится. Корень проблемы – в людях, в их реальном поведении – вот что надо менять. Поведение человека – стихия этническая. Оно формируется возрастом этноса и его связями с родным природным ландшафтом. Возраст этноса определяет его силы, энергетическое наполнение, а значит, и способность действовать. <…> Не считаю возможным заменить политиков и не знаю, что тут делать. Но как ученый знаю, чего делать не надо, чтобы с большей вероятностью избежать этнических конфликтов. Не нужно навязывать людям других этносов не свойственный им образ жизни. Не нужно обижать людей, наклеивая ярлыки только потому, что их поведение отличается от нашего. Не нужно исходить из мифологических представлений о сути этнических процессов и строить в соответствии с этим практическую политику. Не нужно заставлять всех жить вместе. Лучше порознь, зато в мире».

Совершенно категорично высказался Гумилёв и об интернационализме: «<…> Термин "интернационализм” вторичен. Нациями, первоначально, в IХ веке, европейские народы называли сами себя. С распространением европейского образования термину "нация" придали иной смысл – социальный и стали называть так не только европейские народы. Латинское же "интер" означает "между". У нас 70 лет вкладывали в этот термин вульгарное содержание, считая, что интернационализм – это сознательное игнорирование этнических различий ради классовых. Стремились всех уравнять, при вести к одному знаменателю. Но если предположить, что нет этносов, то и интернационализма быть не может. Мне кажется, нужно говорить не о "принципе интернационализма", а о знании, ученых и искусстве политиков, которые помогали бы налаживать отношения между народами».

Современный этап исторического развития России Гумилёв связывал с инерционной фазой этногенеза, переходящей в фазу обскурации (омрачения и затухания) . Делалось это в основном путем сопоставления сходных периодов в анналах мировой истории. Однако выводы читателям предлагалось делать самим. Типичными в данном плане представляются размышления на сей счет, содержащиеся в посмертно изданной книге «Конец и вновь начало» (М., 1994). Страшнее всего, считал Лев Николаевич, те изменения, которые происходят внутри самой этнической системы в инерционной фазе. Ибо не следует забывать и о субпассионариях. В фазе подъема они были совершенно не нужны и не ценились вовсе. Затем, во время акматической фазы, их использовали как пушечное мясо и ценили очень мало. А вот в инерционное, тихое время начинают возникать теории о том, что всякому человеку надо дать возможность жить, человека нельзя оставить, человеку надо помочь, надо его накормить, напоить, ну а если он не умеет работать, что ж – надо научить, а если он не хочет учиться, – ну что ж, значит, плохо учим. Словом, самое главное – человек, все для человека. «Поэтому в „мягкое“ время цивилизации при общем материальном изобилии для всякого есть лишний кусок хлеба и женщина», – заключал Гумилёв.

Нетрудно представить, как люди определенного субпассионарного склада используют такое учение, которое становится этическим императивом . Они говорят: «Мы на все согласны, только вы нас кормите и на водку давайте». И им находят место, и они размножаются, потому что им больше делать нечего. Диссертаций-то они не пишут. К концу инерционной фазы этногенеза они образуют уже не скромную маленькую прослойку в этносе, а значительное большинство. И тогда они говорят свое слово: «Будь таким, как мы!» – то есть не стремись ни к чему такому, чего нельзя был бы съесть или выпить. Всякий рост становится явлением одиозным, трудолюбие подвергается осмеянию, интеллектуальные радости вызывают ярость. В искусстве наблюдается снижение стиля, в науке – оригинальные работы вытесняются компиляциями, в общественной жизни узаконивается коррупция, в военном деле – солдаты держат в покорности офицеров и полководцев, угрожая им мятежами. Все продажно, никому нельзя верить, ни на кого нельзя положиться, и для того чтобы властвовать, правитель должен применять тактику разбойничьего атамана: подозревать, выслеживать и убивать своих соратников.

Порядок, устанавливаемый в этой стадии, которую мы называем фазой обскурации – омрачения или затухания, – нельзя считать демократическим[58]58
  О своем отношении к так называемым демократическим ценностям явного прозападного разлива евразиец Гумилёв говорил буквально следующее: «Какой я демократ? Я старый солдат. И отец мой был солдатом, и дед был военным, и так вплоть до XIV века. Предок наш погиб на Куликовом поле. И мы были солдатами, но мы были образованные люди, по крайней мере, начиная с деда. Мы учились. И уже этим не интеллигенты. А интеллигенты болтают…»


[Закрыть]. Здесь господствуют, как и в предшествовавших фазах, консорции, только принцип отбора иной, негативный. Ценятся не способности, а их отсутствие, не образование, а невежество, не стойкость во мнениях, а беспринципность. Далеко не каждый обыватель способен удовлетворять этим требованиям, и поэтому большинство народа оказывается, с точки зрения нового императива, неполноценным и, следовательно, неравноправным. В приведенных рассуждениях содержится явный намек на недавние исторические реалии, которые получили малоудачное название «перестройка» (поскольку перестроено и, тем более, построено ничего не было – только разрушено или уничтожено).

Но Гумилёв высказывался и более определенно. Как мы помним, он считал: пассионарный толчок российского суперэтноса, который раньше назывался Российской империей, а затем Советским Союзом, произошел на рубеже XIII века. Следовательно, в конце XX века возраст нынешних россиян составлял около 800 лет. Общая же модель этногенеза свидетельствует, что именно на этот возраст падает один из наиболее тяжелых моментов в жизни суперэтноса – фазовый переход от надлома к инерции. Так что пережитый народами России кризис вполне закономерен и происходящие события в целом не противоречат такой интерпретации.

Надлом в российском суперэтносе впервые обозначился после Отечественной войны 1812 года. Поскольку общая продолжительность фазы надлома около 200 лет, становится понятным, что так называемый советский период российской истории является наиболее тяжелой, финальной частью фазы надлома, в которой былое единство суперэтноса исчезает и сменяется эксцессами гражданской войны. Пассионарная регенерация в данных условиях вполне возможна, но магистральное этническое развитие России должно идти не путем нивелировки, не путем интернационализации коренных народов, а исключительно с помощью возрождения и развития «многоцветной сложности», как говаривал высокочтимый Гумилёвым Константин Леонтьев. Поэтому и в «перестройке» он пытался усмотреть попытку перехода к новой фазе развития – инерционной.

В неоднозначных событиях, происходивших в стране, ему поначалу пригрезилось наступление нового «золотого века» императора Августа, когда после долгих лет смуты и гражданских войн в Древнем Риме наступили, наконец, долгожданные мир и спокойствие. Очень быстро, однако, пришлось отказаться от столь странного сопоставления. На поверхности (да и в глубинах тоже) российской жизни появились силы совершенно иного свойства, люди, как небо от земли, далекие от идеалов евразийства, озабоченные исключительно собственным обогащением и чуждые интересам ограбленных ими широких народных масс, культивирующие и насаждающие повсюду имморализм, далеко не «разумный эгоизм» и частнособственнические инстинкты. Что касается руководителей страны, оказавшихся в то очередное «смутное время» у кормила власти, то к ним вполне применимы слова, сказанные Л. Н. Гумилёвым по поводу российской истории в целом: «Русская земля перенесла много страданий, вызываемых постоянными неудачами бездарных правителей».

Гумилёв вовремя осознал, что поторопился назвать «перестройку» «последним шансом», даже – «единственным шансом» на дальнейшую жизнь, поскольку, согласно его концепции, исторический опыт свидетельствует, что суперэтносы, не пережившие этот фазовый переход, просто прекращали свое существование как системы, распадались и входили в состав других суперэтнических систем. Что касается судьбы русского этноса, то здесь Гумилёв был более чем категоричен. «Мы кризисно перейдем в инерционную фазу этногенеза, – утверждал ученый, – когда начнется постепенный упадок русского этноса, а затем, через энное время, и уход его со сцены истории. Так было со всеми. Но зато у нас есть несколько сот лет для созидания и для игры со счастьем»…

Давнему единомышленнику Айдеру Куркчи он доверительно сказал: «Вспомните, я первым назвал появление у нас нового Августа и его императрицы – Горбачевых… Я не ждал этого события, это история этногенеза постучалась в наши заколоченные окна, и я постарался открыть истории дверь. Я видел в 85 году в телевизоре нормальное лицо говорящего человека, и я понял, что спазм в этногенезе заканчивается, что я вижу Обывателя в высоком значении слова, мне стало ясно: наступает этнический плавный переход в покой – после ста лет страшно изнурительного износа русского этноса… Наступает инерционная фаза. <…> Россия потерпела поражение этническое: плевать, если бы политическое или военное, как Германия или Япония, а именно этническое – раскол посредине, равновесие между жизнью и смертью нарушено. А это невосполнимо. Молодые люди у меня на лестнице живут, мечтают стать греками или турками… Так что кончайте вашу перестройку, вами все равно будут править ничтожества».