Текст книги "Лев Гумилев"

Автор книги: Валерий Демин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

Незадолго до смерти он высказался совершенно определенно о будущем российских этносов: мы стали свидетелями рождения «нового суперэтноса на поле поражения, грязи и дерьма» (напечатано это было уже после его кончины). И происходят сии мучительные роды вопреки рыночным принципам Запада и духовным ценностям Востока. Ибо Россия – это даже и не страна вовсе. Россия – это целый континент (по имени Евразия, естественно).

Что же будет дальше? «Сроков мы не знаем, – отвечал Лев Николаевич на вопрос одного из корреспондентов. – А насчет русского народа я вообще говорить не стану. У меня нет достаточно исходных данных. Для того чтобы сделать точный расчет, нужен не только компьютер – он у меня есть, но в достаточном количестве исходные данные. Необходима информация. Верная статистика, а нам давали главным образом дезинформацию. Поэтому, естественно, правильного прогноза мы сделать не можем». В предисловии, написанном в 1990 году для детского издания «Закона Божьего» (подобных работ за ним еще не значилось), Гумилёв подытоживал: «И в наше время, когда мера грехов наших через край и страна наша находится в состоянии кризиса, только искренний подвиг нашего народа может смягчить промысел Божий и умолить Его даровать нам спасение от зла мира сего».

Лев Николаевич отнюдь не чуждался богословской проблематики (точнее было бы сказать – богоискательских идей). В его архиве сохранился любопытный ныне опубликованный текст на данную тему, получивший название «Апокриф»:

«<…>1. Бог, сотворивший мир, – личность, но отнюдь не Абсолют.

2. Создав пространство вне себя, он ограничил себя, ибо сам находится вне созданного им пространства. Следовательно, он не вездесущ.

3. Создав время, явление самостоятельное, он ограничил себя, ибо он не может сделать бывшего небывшим. Следовательно, он не всемогущ.

4. Создав души, наделенные свободной волей, он не может предугадать их поступки. Следовательно, он не всеведущ.

5. Это так, потому что он добр, ибо если бы он был вездесущ, то он был бы и в зле и грехе, а этого нет.

6. Это так, потому что он милостив, ибо если бы он был всемогущ и не исправил бы зла мира, то это было бы не сострадание, а лицемерие.

7. Это так, потому что если бы он был всеведущ, то он знал бы и злые помыслы людей, которые тем самым не могли бы поступить иначе, дабы не нарушить волю его. Но тогда за все преступления должен отвечать он, а не люди, которые всего лишь исполнители.

8. Бог – добр, следовательно, неповинен в зле мира сего, а источник зла – сатана. Но если сатана сотворен Богом, то вина за его дела на Боге. Так как этого не может быть (это противоречит первому принципу), то значит – сатана не тварь, а порождение небытия и сам небытие.

9. Но сатана действует, значит, небытие может быть активным, но, конечно, не само по себе, а через влияние на свободную волю людей, через необратимость времени и через разрывы в пространстве.

10. Те люди, животные, демоны, которые свободным волеизъявлением принимали закон сатаны, превращались в нежить и теряли высшее благо – смерть и воскресение, ибо тот, кто не живет, не может ни умереть, ни воскреснуть.

11. Смерть сама по себе не зло, ибо за нею идет новая жизнь или полный распад и забвение. Зло и ужас – вечная неудовлетворенность без надежды на конец. Это и есть царство сатаны.

12. Сила зла во лжи. Ложью можно преодолеть ход времени (имеется в виду не космическое, а биолого-психологическое время как ощущение мыслящего существа), доказав что прошлое было не таким, каким оно воспринималось и каким оно сохранилось в памяти. Ложью легко превратить свободную волю в несвободную, подчиненную иллюзиям. Ложь ломает пространство, создавая облики (или призраки) далеких вблизи, а близких отдаляя от общения. Ложь делает бывшее небывшим, небывшее облекает в призрачное бытие на пагубу всем живым существам.

13. Лучший друг сатаны – огненный демон Яхве, говоривший с Моисеем на горе Синай; наивысший святой сатаны – Иуда, предавший Учителя; тот, кто следует принципу Иуды, – свободен от греха, ибо все, что он творит, надо звать благом. Эти люди по ту сторону добра и зла. Им позволено все, кроме правдивости и милосердия.

14. Христос единый отверг зло, сказав: "Отыди от меня, сатана". Только силою пречестного креста спасена Земля от уничтожения злом (может быть, психической аннигиляции) и ныне готовится к встрече Параклета (Утешителя), который преодолевает пространство, время и злобность душ людских. Он вечно приходит и вечно с нами и все же мы чаем его повседневно. Это тайна, не открытая скудному разуму людей».

Приведенный текст только на первый взгляд кажется простым и понятным (и одновременно более чем неожиданным для рационально мыслящего ученого). В действительности здесь, как и в любом сакральном тексте, множество скрытых значений и неразгаданных смыслов. Один 12-й тезис чего стоит! Это – настоящий этический трактат, лапидарный, как максима священного теста, начертанная на древних скрижалях. Извечная проблема борьбы добра и зла конкретизирована на примере кажущегося торжества лжи над правдой. Сколько раз сталкивался Лев Николаевич с подобной ситуацией в науке и жизни, когда казалось, что ложь заполонила всё. Но он прекрасно знал и понимал также: победа истины в конечном счете неизбежна.

Вместе с Максимом Горьким он мог, не колеблясь, провозгласить: «Ложь – религия рабов и хозяев, правда – бог свободного человека!» В полете мыслей, в распахнутости души, в умении мобилизовать волю и в устремленности чувств Гумилёв всегда осознавал себя свободным человеком – даже там, где его окружали тюремные стены или колючая проволока спецлагерей, или тогда, когда пытались организовать травлю по всем правилам загонной охоты.

Безусловно, у Льва Николаевича имелись основания считать политический режим, сошедший в 1991 году с исторической сцены, бесчеловечным. Разве не из-за господствовавшей на протяжении нескольких десятилетий репрессивной системы провел он 14 лет в тюрьмах и лагерях? Разве не она – система эта – убила его отца и искромсала судьбу матери? Он искренне полагал, что доказавший собственную несостоятельность политический режим рухнул вполне закономерно. Но столь же искренне считал трагедией последовавший вслед за этим распад страны, созданной кровью и потом предков. Свою жизнь он считал неотделимой от истории и судьбы именно этой страны.

Гумилёв предостерегал от бездумного заимствования зарубежного – особенно европейского и американского – опыта. К вящему неудовольствию антипатриотически настроенных кругов, он наглядно демонстрировал, к чему может привести подобное увлечение: «<…> Россия – самостоятельный суперэтнос, возникший на 500 лет позже западноевропейского, в XIV веке. Мы и западноевропейцы всегда это различие ощущали и "своими" друг друга не признавали. Раз мы на 500 лет моложе, то как бы мы ни изучали европейский опыт, мы не сможем сейчас добиться благосостояния и нравов, характерных для Европы. Наш возраст, уровень пассионарности предполагает совершенно иные императивы поведения. Конечно, можно попытаться "войти в круг цивилизованных народов", то есть чужой суперэтнос. Но, к сожалению, ничто не дается даром. Надо осознавать, что ценой присоединения в любом случае будет полный отказ от отечественных традиций и последующая ассимиляция <…>».

Глава 7
В ОРЕОЛЕ ИЗВЕСТНОСТИ И СЛАВЫ

Несмотря на тотальную обструкцию со стороны официозной (особенно – академической) науки и держиморд от идеологии, имя Л. Н. Гумилёва к началу 1980-х годов было широко известно в Советском Союзе и ряде зарубежных стран. Несправедливо гонимых в российском обществе любили во все времена. И чем больше давил на ученого бюрократический и идеологический пресс, тем большим и непререкаемым становился его авторитет, росла популярность не только в научных кругах, но и среди широких читательских масс. История как научная дисциплина уже была немыслима без гумилёвских идей и гипотез, а понятием «пассионарность» оперировали друзья и враги. Вот почему, когда в середине 1980-х годов в стране наметились перемены, когда стало больше открытости и гласности, одним из тех первых это ощутил Лев Николаевич. К нему зачастили журналисты как правой, так и левой ориентации, книги и статьи его стали активно издаваться и переиздаваться. Гумилёва пригласили на Ленинградское (Петербургское) телевидение, где он блестяще провел цикл образовательных передач. После выхода в свет книги «Древняя Русь и Великая степь» Петербургское радио организовало ее чтение. Всего с января 1990-го по март 1993 года прошло 49 передач, каждая от 40 до 50 минут (текст читал народный артист России Иван Краско).

Теперешние его выступления в университете нельзя было сравнить с «первой пробой пера» в конце 1960-х – начале 1970-х годов. Аудитория неизменно была переполнена. Послушать Гумилёва приходили все желающие, нередко приезжали из других городов. Льва Николаевича не мог не радовать такой неподдельный интерес к его учению. Он воодушевленно и безо всяких конспектов вещал перед студентами и аспирантами, а в перерывах окруженный молодежью выходил на лестничную площадку выкурить папироску и продолжал отвечать на сыпавшиеся со всех сторон вопросы. Слушателям Гумилёва навсегда запомнились его обаяние и интеллигентность, неисчерпаемая эрудиция и энциклопедичность, оригинальность суждений, свежесть образов, нетривиальность мысли, сочный язык, лукавые глаза и обезоруживающая улыбка. Выступал Лев Николаевич безо всяких конспектов или заметок «на память», наизусть цитировал обширные фрагменты из разного рода первоисточников, не задумываясь и безошибочно называл сотни фактов и дат. О причинах популярности своих лекций неизменно говорил: «Я всегда говорю о том, что волнует человека, – о нем самом…» И вообще – цену себе знал; иногда бросал то ли в шутку, то ли всерьез: «Я гений, но не больше»…

Помещения Ленинградского государственного университета (в то время он носил мало кому симпатичное – а уж Гумилёву и подавно – имя Жданова) не могли тогда еще похвастаться ни евроремонтом, ни особенным убранством. Некоторые столы, стулья, шкафы были сломаны и в ожидании ремонта сдвинуты где-нибудь в углу, полы мыли и подметали отнюдь не каждый день. Все это, однако, ничуть не влияло на праздничную атмосферу, которую умел создавать вокруг себя Л. Н. Гумилёв. Для тех, кто его видел впервые, Лев Николаевич поначалу почти ничем не выделялся на фоне других преподавателей. Но стоило познакомиться с ним поближе, пообщаться в официальной или непринужденной обстановке – и сразу же становилось ясным его интеллектуальное и нравственное превосходство. Эти же качества выводили из себя его непримиримых врагов и оппонентов.

Впрочем, в НИИ географии, где Л. Н. Гумилёв числился старшим научным сотрудником, на кафедре, к которой он был по существовавшей в университете традиции приписан, к своему знаменитому коллеге относились с почтением и уважением, ценили его необъятную эрудицию, блестящий ум, мягкий юмор и острый сарказм. Ценили его и как постоянного члена специализированного ученого совета по защите диссертаций, на заседаниях которого Лев Николаевич регулярно появлялся, досконально вникал в обсуждаемую тему, задавал нетривиальные вопросы соискателям, любил поучаствовать в творческой дискуссии. Никогда не избегал Гумилёв и традиционных «посиделок» после очередной защиты диссертации или неформальных «чаепитий» на кафедре по случаю чьего-либо дня рождения или при своей и я научного звания, всегда был душой компании. В последние годы своей жизни Лев Николаевич занимал должность профессора-консультанта. Когда прощался с коллективом Института географии, где проработал четверть века, с легким сердцем заявил: «Самым большим достижением за 25 лет работы в институте считаю то, что ни с кем не поругался». Присутствующие встретили эти слова дружными аплодисментами…

После многочисленных выступлений по Ленинградскому телевидению Гумилёва стали узнавать на улице. Однажды опаздывая на передачу, Лев Николаевич воспользовался такси, и шофер отказался взять деньги за рейс, дружелюбно заявив, что Гумилёва, как ему представляется, и так всю жизнь грабили. И до всего Льву Николаевичу было дело. Сохранилось немало записей его оригинальных высказываний. Вот только одно из них, касающееся смерти Пушкина (в передаче журналистки Л. Д. Стеклянниковой): «о Пушкине мы также говорили со Львом Николаевичем. Он утверждал, что его убили масоны. Масоном был Геккерн – это общеизвестно. Пушкин вступил в ложу, а потом, прозрев, вышел из нее, чего члены масонской ложи никогда не оставляют безнаказанным. Как только Пушкин стал писать патриотические стихи, он был обречен. Дантес был выбран исполнителем убийства и не смел отказаться, иначе его самого бы убили. "Никакой измены, конечно, не было и не могло быть, – говорил Лев Николаевич. – При открытых анфиладах комнат и при тех дамских платьях – это практически невозможно".

В свете этих объяснений Гумилёва становятся понятными письма, которыми обменивались Л. Геккерн – голландский посланник – и Пушкин. Ведь анонимки, где Пушкин назначается "историографом ордена рогоносцев", сочинил и рассылал не Дантес, а Геккерн. Намек прозрачен: вышел из масонского ордена, так мы тебя припишем к ордену рогоносцев. И ведь это Геккерн от имени Дантеса, а опять не сам Дантес, утром 26 января послал вызов Пушкину. Пушкин-то прекрасно понимал всю подоплеку происходящего, но не защитить честь жены и свою не мог. Так излагал Лев Николаевич. А ведь сколько написано на тему пушкинской дуэли: и царь-то его убил, и свет, и долги, и жена глупая. Как тут было не стреляться. Горы книг! И эти горы громоздятся, как будто специально, чтобы под ними навсегда упрятать правду».

Пушкина Гумилёв ставил выше всех. Среди других русских классиков отдавал предпочтение Лермонтову, Достоевскому, Лескову. Очень ценил Грибоедова: «Горе от ума» считал гениальнейшей комедией и удачно интерпретировал ее с точки зрения теории пассионарности. Он считал, что грибоедовская Софья, стремящаяся выйти замуж, пытается выбрать между пассионарием Чацким и субпассионарием Молчалиным и останавливает в конечном счете свой выбор на последнем. Молчалина принято считать сугубо отрицательным персонажем. На самом деле это не так: он повинуется зову природы, для которой положительных или отрицательных людей вообще не существует. Безусловно, заряд пассионарности у Молчалина незначителен, зато он исключительно гармоничный человек . Такой будет верным мужем по очень простой причине: у него не хватит энергии гоняться еще и за другими женщинами. Он непременно сделает свою служебную карьеру, нарожает и воспитает кучу детей – примерных граждан отечества, вполне впишется в жизнь своей эпохи. А пассионарий Чацкий «разбросает свой генофонд по популяции» – тем все и закончится. Отсюда вообще-то совершенно понятно, почему Софья, повинуясь природному инстинкту, с такой настороженностью относилась к другу детства и юности Чацкому и предпочла ему Молчалина. С точки зрения законов этногенеза выбор ее абсолютно правильный…

* * *

На первый взгляд и с точки зрения заурядного обывателя жизнь ученого представляется если не скучной, то наверняка однообразной: чтение книг, изнурительная работа за письменным столом, обсуждение различных идей с коллегами, встречи с друзьями, участие в семинарах, симпозиумах, конференциях. В действительности это всего лишь видимая сторона его жизни. На самом деле жизнь подлинного ученого – это накал невероятных страстей и череда взлетов и падений, редких побед и гораздо более частых поражений. Потому что настоящий ученый – это почти всегда пассионарий ! (Правда, к сожалению, таковых в реальной жизни не так уж и много.)

Лев Николаевич много размышлял о сущности и характере научного творчества. К концу жизни представилась возможность высказаться на данную тему. Свои соображения и выводы, опубликованные в 1988 году в общественно-политическом и литературном журнале «Знамя», ученый озаглавил «Биография научной теории, или Автонекролог». О науке и процессе научного исследования здесь сказано следующее:

«В Александрийский век, век античной культуры (I—III вв.) говорили: "Эллины ищут знания, а иудеи – чуда". В наше время все поиски истины присвоила себе научная работа, однако и ее можно подразделить на способы, преследующие разные цели и вызывающие к себе различное отношение современников. Ограничусь здесь гуманитарными науками.

Первый, и основной, способ можно назвать "седалищным". Это составление справочников, словарей, пособий. В гуманитарных науках – это подготовка текстов к печати и библиография; в археологии – описание коллекций и в лучшем случае выполнение картосхем, каталогов и статистической обработки собранных материалов. Работа эта пользуется заслуженным уважением, обеспечивает приличную зарплату и не приносит авторам ни беспокойства, ни известности.

Второй способ можно назвать "мотыльковым". Научный сотрудник много читает, описывает и излагает чужие мысли своим языком. У него много читателей, неплохие гонорары и красочная жизнь. По сути это разновидность литературы, причем изящной, и так как популяризация науки нужна, то такие авторы обретают симпатии читателей и коллег. Но жизнь их статей мимолетна.

Третий способ – писать исторические монографии. Но если авторы ограничиваются публикацией накопленных сведений, их труды не находят читателей. Удержать интерес к своей работе можно только одним способом: вскрыть себе вену и переливать горячую кровь в строки; чем больше ее перетечет, тем легче читается книга и тем больше она приковывает к себе внимания. Зато результаты будут плачевны, ибо коллеги не простят автору: "Ишь ты, его читают, а меня нет!" Большие неприятности по службе обеспечены.

Однако такие книги живут долго. Часто они переживают авторов, а те, исполнив роль доноров, восстанавливают свое здоровье и умирают спокойно, с сознанием выполненного долга. Их вспоминают с уважением.

Все три способа были испробованы автором, и лишь после этого он прибег к четвертому. Хуже всего четвертым, у которых научное озарение охватывает сердце и мозг пламенем постижения истины. То, что было погружено во тьму, вдруг прояснилось; то, что было перемешано и перепутано, – становится на свои места. Собственные ошибки, бывшие привычными, устоявшимися мнениями, отваливаются, как шелуха, но… рассказать об этом никому нельзя, потому что даже друзья предпочитают старые, воспринятые с детства представления необходимости передумать заново пусть не все, но многое. Да и сам первооткрыватель начинает не верить себе. Огонь в сердце, обжигающий мозг, его пугает. Он проверяет себя и свою мысль. Это облегчает его, потому что горение превращается в тление, но преображение души продолжается неуклонно. Наконец наступает момент, когда он не может молчать. Он рассказывает, но не находит тех огненных слов, которые донесли бы смысл его открытия до собеседников. Он знает: надо заставить их думать, и когда это наконец удается, когда пламя мысли передано другому, он обретает счастье.

Но зачем оно ему? У него в душе уже все сгорело. Единственное, что ему осталось, – это повторять уже ему самому известное. Поистине, подлинное научное открытие, доведенное до людей, ради которых ученые живут и трудятся, – это способ самопогашения души и сердца. И хорошо, если первооткрыватель, после свершения, покинет мир, он останется в памяти близких, в истории Науки <…>».

Известность и популярность Гумилёва и его книг продолжали вызывать не только положительную, но и отрицательную реакцию. В начале «перестройки» он баллотировался в члены-корреспонденты Академии наук, но не прошел: антигумилёвская оппозиция в академических кругах все также задавала тон (не искоренилась она и по сей день). В 1987 году великому ученому исполнилось 75 лет: ни одна официальная инстанция или структура – ни в стране, ни в городе, ни в Alma mater – никоим образом не отреагировала на юбилей. То же самое было и в 1982 году: тогда группа коллег и единомышленников подготовила к 70-летию Льва Николаевича и пыталась опубликовать в университетском научном журнале «Вестник ЛГУ» обстоятельный материал, посвященный юбиляру, но наткнулась на непреодолимую стену равнодушия и неприятия со стороны партийных и административных органов.

Злопыхатели и фальсификаторы всех мастей и уровней попрежнему не могли простить ему ни оригинальности суждений и выводов, ни просвещенного патриотизма, ни попыток объективного рассмотрения роли еврейского этноса в истории России – особенно на ее начальных этапах, связанных с Хазарским каганатом (о чем в общих чертах уже говорилось выше). К хору записных хулителей и псевдопатриотических критиков подключились и откровенные русофобы, вроде небезызвестного политолога и публициста Александра Янова, безапелляционно обвинившего Гумилёва в культивировании чуть ли не фашистских и антисемитских идей. Развязанная в средствах массовой информации очередная антигумилёвская кампания не могла не отразиться на позиции новых властей, которые «на всякий случай» продолжали относиться к ученому с недоверием и настороженностью. Лев Николаевич отвечал примерно тем же: новую власть он оценивал так же скептически, как и прежнюю.

* * *

23 июня 1989 года весь мир отмечал 100-летие со дня рождения Анны Ахматовой. В юбилейном номере журнала «Звезда», который после печально известного постановления ЦК ВКП (б) оказался навсегда связанным с именем Ахматовой, появилось интервью Льва Гумилёва, посвященное его великой матери. В нем сын попытался дать беспристрастную оценку ее личности и многогранного творчества:

«<…> Моя покойная мать, несмотря на очень тяжелые пережитые ею годы и даже десятилетия, оставалась сама собой. Но вопрос в том, можно ли считать это заслугой? Поэт только тогда бывает хорошим поэтом, когда он искренен. Мама была хорошим поэтом и, следовательно, была искренна к окружающим, к самой себе и к своему творчеству. Она просто не могла быть иной, потому что в ней лжи не было, той самой внутренней лжи, которая заставляет превращаться людей в хамелеонов. Может быть, в житейском, прагматическом плане это было и лучше для нее, если бы ей такое удалось. Но это было выше ее сил». Далее сын подчеркивает, что биография Ахматовой окрашена неподдельным страданием: сначала огорчениями от общения со своим окружением, любовными драмами и разочарованиями, затем горечью и болью, связанными с войной и, особенно, со сталинскими расправами над беззащитными людьми. Все эти явления она воспринимала чувством; но не во внешнем плане, а проникая в самую суть. Они наполняли ее душу скорбью и страданием, постоянно мучили ее, становились основой самого существования.

На вопрос, какие из ахматовских стихов ему наиболее близки, Лев Николаевич дал несколько неожиданный ответ: «Из стихов моей матери мне лично больше всего нравятся, мне ближе ее стихи, связанные с пейзажем. Она умела поразительно чувствовать природу, в том числе и городскую природу: парки, сады, дома, и так точно все это передавать, что мои любимые стихи лежат именно в этой области. Кроме того, у нее есть такие большие исторические полотна, как "Поэма без героя", мемуарные произведения. Затем у нее были эмоциональные стихи, излагающие чувства. Они тоже были прекрасны, но не они в числе моих самых любимых, несмотря на то, что они были обращены к моему собственному отцу <…>».

Интимной лирики матери, обращенной к разным мужчинам, кроме отца, он явно не воспринимал, хотя именно здесь встречаются подлинные поэтические шедевры. Недооценивал и глубокую гражданскую поэзию автора «Реквиема». В интервью не удалось избежать и прямых вопросов, касавшихся непростых отношений между матерью и сыном. Лев Николаевич ответил честно и, как ему казалось, объективно: «<…>Мама, хотя в силу разных обстоятельств мы и прожили многие годы вдали друг от друга, по-своему любила меня, переживала за "без вины виноватого" сына. В годы заключения она помогала мне, сколько могла, деньгами, высылала мне продовольственные посылки. Помощи таковой не было, когда я отбывал срок в Норильске, но то были военные годы, тогда мама, находясь в эвакуации в Ташкенте, сама бедствовала, много болела. Отвечая на Ваш вопрос, я хотел подчеркнуть лишь, что хлопотать за меня, как я думаю и по сей день, следовало более грамотно. Не через влиятельных знакомых, а обращаясь прямо в прокуратуру. Это могло бы дать хоть какие-то плоды, поскольку следствие не располагало никакими доказательствами моей вины. Они не смогли получить от меня нужных им для обвинения доказательств. Жаль, что многочисленные мамины друзья не подсказали ей более верного направления действий». (Напомню, что Анна Андреевна обращалась с ходатайствами по поводу сына и в Генпрокуратуру, и в Президиум Верховного Совета СССР и ее заявления на сей счет приводились выше, однако Лев Николаевич об этом так и не узнал до конца жизни – документы появились в печати позже. Данный факт лишний раз свидетельствует о серьезности размолвки и недопонимания между матерью и сыном.)

Спрашивали и о причинах преследования Ахматовой со стороны Сталина и Жданова. Л. Н. Гумилёв дал своеобразное, в духе теории этногенеза истолкование трагической коллизии, повлиявшей также и на его жизнь: «Объяснить это довольно просто. Существовала тогда совершенно ложная теория, что человек – царь природы и что он всесилен управлять ее законами. Все то, что находилось внутри человека, относили исключительно к социальной сфере, полагая, что ею же, естественно, распоряжаться можно. На самом же деле природными явлениями, к числу которых определенно относится и творчество, точно так же, как и явлениями погоды, климата, землетрясениями, размыванием берегов, руководить путем приказа нельзя. Но этого нельзя было объяснить ни Сталину, ни Жданову, которые считали, что они распоряжаются всем. Если почему-то их распоряжения не выполнялись, то должны быть виноватые. <…>

По этой модели Сталин и Жданов относились и к писателям, не понимая, что художник – это прежде всего выразитель какого-то определенного настроения и чувства, людских взаимоотношений, что творчество ему полностью далеко не подвластно. Но попробуйте объяснить это людям, которые в жизни никогда всерьез не занимались творчеством, не общались с творческими людьми, разве что с трибуны, даже не с кафедры, и потому, естественно, просто этого не понимали. Невежество – такой же повод для злодеяний, как и злая воля».

Вскоре Льву Николаевичу довелось пережить и одно из немногих счастливых мгновений последних лет своей жизни – реабилитацию отца (все обвинения в его адрес были официально признаны несостоятельными)[59]59
  Постановление о реабилитации Н. С. Гумилёва было принято 30 сентября 1991 года, менее чем за год до смерти Льва Николаевича; в нем говорилось: «Коллегия Верховного суда РСФСР рассмотрела протест Генерального прокурора СССР на постановление президиума Петроградской губернской чрезвычайной комиссии от 24 августа 1921 года, которым Гумилёв Николай Степанович, 1886 года рождения, русский, член коллегии издательства „Всемирная литература“, председатель Петроградского Всероссийского союза поэтов без указания закона подвергнут высшей мере наказания – расстрелу <…>. Постановление президиума Петроградской губернской чрезвычайной комиссии от 24 августа 1921 года в отношении Гумилёва Николая Степановича отменить и дело производством прекратить за отсутствием состава преступления».


[Закрыть] и в полном объеме возвращение к российскому читателю творчества выдающегося поэта Серебряного века. С трепетом в сердце и со слезами на глазах бережно перелистывал он сборники стихов и прозы Николая Гумилёва, портрет которого в офицерской форме всегда висел у него над письменным столом.

* * *

В 1990 году Лев Николаевич получил первую в своей жизни отдельную (двухкомнатную) квартиру, однако радости она ему не принесла. Все чаще давали знать о себе болезни. Тогда же он перенес тяжелый инсульт, после него уже не смог вернуться к привычной творческой жизни. Правая рука перестала слушаться, и он не мог, как прежде, вычитывать и править верстки многочисленных книг и статей, которые непрерывным потоком поступали отовсюду. К этому следует добавить застарелую (еще лагерную) язву 12-перстной кишки, болезнь печени и диабет, который долго не могли диагностировать, хотя он несколько раз и доводил Льва Николаевича до потери сознания. Тогда-то и услышал его друг и ученик Гелиан Прохоров из уст Гумилёва печальное признание: «Геля, мне жить уже незачем, мне уже нечего делать, я написал все, что хотел. Теперь я могу умирать». Подолгу и тяжело болея, он теперь много диктовал на магнитофон, писал мало и все чаще говорил о приближающейся смерти. Он вынужден был отклонять приглашения из разных стран – Франции, Испании, Венгрии, Монголии, Японии и др. Не мог уже поехать даже в Москву. Жена, друзья и ученики, как могли, поддерживали ученого.

В таком положении застал его распад Советского Союза, который для всех нормальных и здравомыслящих людей явился шоком. Но только не для кучки временщиков, случайно и, по счастью, ненадолго оказавшихся у власти. Однако за несколько лет они успели сделать то, чего не удавалось многочисленным недругам и завистникам России на протяжении целого тысячелетия. Такого бедлама и прямого предательства страна не знала даже в Смутное время. Бездарное руководство обрушило на страну шквал авантюрных реформ. Сверхдержава, одно имя которой заставляло трепетать недругов, в одночасье оказалась на задворках мировой истории. Российский этнос, находящийся в обскурационной фазе своей эволюции и в отсутствие харизматического лидера, оказался неспособным защитить собственные жизненно важные интересы и оказать сколь-нибудь эффективное сопротивление зарвавшимся политикам и олигархам, беззастенчиво грабящим и унижающим страну и народ.

Гумилёв все видел своими глазами, все чувствовал и еще больше понимал умом и сердцем. Друзьям-единомышленникам рассказывал: «Я как-то читал лекции в МИДе, но кончились они бедой. Я объяснял им, какие у нас могут быть отношения с Западной Европой и ее заокеанским продолжением – Америкой. То, что Америка – это продолжение Европы, они усвоить не могли и считали, что она кончается на берегу Атлантического океана. И еще я им говорил об отношениях с народами нашей страны. Поскольку я занимаюсь историей тюрков и монголов, я знаю этот предмет очень хорошо и поэтому посоветовал быть с ними деликатными и любезными и ни в коем случае не вызывать у них озлобления. Они сказали: "Это нам неважно – куда они денутся!" "И вообще, – сказали они, – мы хотим, чтобы вы читали нам не так, как вы объясняли, а наоборот". Я ответил, что этот номер не пройдет. Они сказали: “Тогда расстанемся”, подарили мне 73 рубля и пачку чая. Большую пачку». К этому добавил: «Аудитория меня поразила своей косностью и тупостью»…

Было чему удивляться и возмущаться: во внешнеполитической цитадели, призванной отстаивать жизненно важные интересы России, с некоторых пор засели люди, проводившие по существу антинациональную политику, направленную на расчленение страны и превращение ее в послушный придаток Запада. Лев Николаевич внимательно следил за трагическими событиями, развернувшимися в стране после ее распада. При каждом удобном случае подчеркивал, что в новых геополитических реалиях он «поддерживает этническое единство путем внутреннего неантагонистического соперничества», в мировом масштабе – многополярный мир и евразийский полицентризм.