Текст книги "Лев Гумилев"

Автор книги: Валерий Демин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Опале Ахматовой предшествовал ряд событий, на первые взгляд никак не связанных с происходящим. Но только на первый взгляд… В начале апреля 1946 года квартиру Анны Ахматовой в Фонтанном доме посетил сотрудник британского посольства сэр Исайя Берлин (1909—1997) (в будущем теоретик либерализма и автор ряда философских эссе), приехавший на пару дней в Ленинград с культурными целями. Он родился в России, откуда в 1919 году в десятилетнем возрасте эмигрировал вместе с родителями в Англию, где получил британское подданство. И. Берлин был искренним поклонником творчества Анны Ахматовой, хорошо знал некоторых ее близких друзей, оказавшихся в эмиграции (в частности Бориса Анрепа, которому она посвятила много стихов и подарила на память самый драгоценный свой талисман – «черное кольцо»). В свою очередь Ахматова восприняла визит до этого совершенно незнакомого человека как некий символ, вскоре превратившийся в ее «Поэме без героя» в образ предсказанного «Гостя из будущего ».

 
<…> Он не лучше других и не хуже,
Но не веет летейской стужей.
И в руках его теплота.
Гость из будущего! – Неужели
Он придет ко мне в самом деле,
Повернув налево с моста?
 

Позже И. Берлин подробно описал свое роковое посещение Фонтанного дома: «<…> По одной из крутых темных лестниц мы поднялись на верхний этаж и вошли в комнату Ахматовой. Комната была обставлена очень скупо, по-видимому почти все, что в ней стояло раньше, исчезло во время блокады – продано или растащено. В комнате стоял небольшой стол, три или четыре стула, деревянный сундук, тахта и над незажженной печкой – рисунок Модильяни. Навстречу нам медленно поднялась статная, седоволосая дама в белой шали, наброшенной на плечи. Анна Андреевна Ахматова держалась с необычайным достоинством, ее движения были неторопливы, благородная голова, прекрасные, немного суровые черты, выражение безмерной скорби. Я поклонился – это казалось уместным, поскольку она выглядела и двигалась, как королева в трагедии».

Хорошо запомнился И. Берлину и сын Ахматовой: «<…> Отворилась дверь, и вошел Лев Гумилёв, ее сын (сейчас он профессор истории в Ленинграде); было ясно, что они были глубоко привязаны друг к другу. Он рассказал мне, что учился у знаменитого ленинградского историка Евгения Тарле и что областью его занятий является история древних племен центральной Азии (он не упомянул о том, что был там в лагере). Его интересовала ранняя история хазар, казахов и более древних племен. Ему разрешили пойти добровольцем на фронт, где он служил в зенитной части, состоявшей из бывших заключенных. Только что он вернулся из Германии. Он производил впечатление человека в хорошем расположении духа и был уверен, что сможет снова жить и работать в Ленинграде. Гумилёв предложил мне блюдо вареной картошки – все, что у них было. Ахматова извинилась за скудость угощения»…

«Гость из будущего» воистину оказался «черным вестником». По воспоминаниям поэтессы, на следующий день после того, как И. Берлин покинул Ленинград, у входа в ее квартиру, на лестничной площадке поставили людей в форме, а в потолок комнаты, где она проживала, вставили микрофон – явно не для того, чтобы подслушивать, а чтобы вселить страх. Она поняла, что обречена. Когда Сталину доложили о произошедшем, он (как рассказывали) зловеще заметил: «Оказывается, наша монахиня принимает визиты от иностранных шпионов», а затем разразился по адресу Ахматовой набором таких непристойных ругательств, что их не решались дословно воспроизводить в женском и интеллигентском обществе. Вообще-то у Сталина было противоречивое отношение к Ахматовой. С одной стороны, он знал, что ее стихи нравились дочери Светлане, и именно поэтому, скорее всего, он согласился с включением Ахматовой в ограниченный список лиц, подлежащих эвакуации самолетом из блокадного Ленинграда. С другой стороны в его голове не укладывалось, как могла его дочери нравиться аполитичная поэзия, глубоко интимная и далекая от советской действительности поэзия Ахматовой.

Что касается Исайи Берлина, то с точки зрения вечности абсолютно неважно – был он или не был сотрудником британской разведки (скорее всего – был, так как служил в военном отделе Министерства иностранных дел Великобритании, а чем занимается такой отдел – объяснять не требуется, и у советских органов госбезопасности имелись все основания адекватно оценивать ситуацию). Ну и что из этого? Мало ли далеко не второстепенных английских писателей известны одновременно и как профессиональные разведчики – от Даниеля Дефо, автора «Робинзона Крузо», до Грэма Грина, автора «Тихого американца». Но с точки зрения карательных служб даже эпизодический контакт Анны Ахматовой с иностранцем заслуживал самого сурового наказания.

Политические репрессии не заставили себя долго ждать. Льва Гумилёва они затронули ничуть не в меньшей (а может, даже и в большей) степени, чем его мать. Сам он спустя почти полвека обо всем вспоминал с грустным юмором (магнитофонная запись): «Из всех интеллигентов, с муками я встречался, лучше всех ко мне отнесся ныне покойный ректор университета Александр Алексеевич Вознесенский[18]18
  А. А. Вознесенский – родной брат выдающегося политического деятеля, члена политбюро ЦК ВКП (б) Николая Алексеевича Вознесенского (1903—1950). Оба проходили и были расстреляны по сфабрикованному «ленинградскому делу». В лагерях Л. Н. Гумилёв встретился» подружился с сыном своего бывшего ректора – Леонидом Александровичем Вознесенским, в будущем известным ученым-экономистом и политическим обозревателем на телевидении.


[Закрыть], который дал мне возможность защитить диссертацию в университете. <…> Моя однокурсница Маргарита – она работала секретарем ректора в университете – записала меня на прием к своему шефу, <…> и ректор принял меня. Он отказался читать лестную для меня характеристику из сумасшедшего дома и просил рассказать о себе. Молча слушал, надеюсь, не очень сбивчивый мой рассказ, сопровождал его короткими вопросами-утверждениями: «Итак, отец-Николай Гумилёв, мама – Ахматова? Понимаю. Вас уволили из аспирантуры после постановления о журнале „Звезда“– Ясно!» Заключая беседу, Вознесенский сказал: «Работу в университете я вам предложить не смогу… А вот диссертацию, прошу, передайте на Совет, историкам. И смело защищайтесь. В час добрый, молодой человек!»

<…> Я поступил в аспирантуру Института востоковедения, как только совершилось постановление о журналах “Звезда" и "Ленинград", т. е. о моей маме, то меня оттуда гнали, несмотря на то, что за первый же год я сделал все положенные доклады и сдал все положенные экзамены. И диссертация у меня тоже была готова, но тогдашняя дирекция института, которой командовал доктор филологических наук Боровков, заявила, чтобы я убирался [19]19
  Поразительная подробность: Гумилёва изгнали из Института востоковедения на основании специального решения Президиума Академии наук СССР, который подобным образом поспешил отреагировать на августовское постановление ЦК ВКП (б).


[Закрыть] и они меня не поставят на защиту. И я оказался на улице с очень плохой характеристикой, совершенно несправедливой. Там было написано, что я был высокомерен и замкнут (хотя я очень общительный человек) и что я не вел общественную работу, которую мне, по правде сказать, и не поручал никто. Но с такой характеристикой защищать диссертацию было нельзя, и остались мы с мамой в очень тяжелом положении.

И тут мне удалось устроиться в психиатрическую больницу библиотекарем. Там я наладил библиотеку, выдавал больным и врачам книги, устроил передвижку, получил хорошую характеристику[20]20
  Любопытно взглянуть сегодняшними глазами на сей бюрократический документ, подписанный главврачом и председателем месткома, от которого в полном смысле слова зависела судьба человека: «Дана Л. Н. Гумилёву в том, что он работает в психиатрической больнице им. Балинского в должности библиотекаря с 7.II.1948 г. по настоящее время; к работе относится внимательно, проявляет инициативу и выполняет общественную нагрузку».


[Закрыть], и тогда-то я и обратился в университет, где ректор разрешил мне защищать кандидатскую диссертацию. Мы с мамой очень переживали это, потому что жили очень скудно: отапливать помещение было невозможно, денег на дрова не было, и мне помнится, как я пилил и колол дрова и таскал их на третий этаж на своем горбу, чтобы отапливать хотя бы одну комнату из двух.

С питанием было тоже очень плохо, и поэтому, когда я шел на защиту кандидатской диссертации, я съел все, что было дома. Дома не осталось даже куска хлеба, и отпраздновать мою защиту можно было только в складчину. Кое-кто подкинул мне денег, пришли, поздравили меня с защитой кандидатской, совершенно блестящей. Институт востоковедения Академии наук и тут сыграл свою роль. Он вызвал Александра Натановича Бернштама, заслуженного деятеля киргизской науки, для того чтобы он разоблачил меня перед Ученым советом и завалил мою диссертацию. Он сделал мне 16 возражений, из которых два считал самыми злобными: незнание восточных языков и незнание и неупотребление марксизма. Я ответил ему по 16-ти пунктам, в том числе я говорил с ним по-персидски, на что он не мог ответить; я приводил ему тюркские тексты, которые он плохо понимал, гораздо хуже меня. Я рассказал свою концепцию в духе исторического материализма и спросил моих учителей, насколько они согласны. Привел цитату из его работы, где было явное нарушение всякой логики, и, когда он запротестовал с места, я попросил принести журнал из библиотеки, чтобы проверить цитату. 15 голосов было за меня, один – против. Это было для меня совершеннейшее торжество, потому что с этими академическими деятелями я устроил избиение младенцев, играя при этом роль царя Ирода <…>».

Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук, которую блестяще защитил Гумилёв, была посвящена политической истории первого Тюркского каганата. Этой темой молодому ученому пришлось занимать еще долго. На защите диссертации присутствовали мной друзья соискателя. М. Л. Козырева (Гордон) оставила интересные воспоминания: «<…> Происходило все в конференц-зале Академии наук. Когда зачитывали биографическую справку, то каждый ее пункт производил впечатление разорвавшейся бомбы: и кто папа, и кто мама, и откуда прибыл, и место работы… Вначале Лев прочитал свой перевод кусочка из Шах-наме – бой Бахрама с Хосровом. Очень хороший перевод. Это основной исторический костяк, на котором держалась диссертация. Дальше оппоненты стали возражать. У обоих его оппонентов были какие-то дефекты речи, но Лев, который картавил гораздо сильней их обоих, производил впечатление единственного четко и изящно говорившего. Он так мастерски отражал все их возражения, что казался Сирано де Бержераком, разящим меткими ударами шпаги любого противника. Помню, Лев Николаевич утверждал, что Тамерлан и какой-то еще восточный деспот жили в разное время, а его оппонент говорил, что – в одно, и в качестве доказательства ссылался на то, что их имена выбиты в хвалебных записях на одной скале. На это Лев Николаевич, не моргнув глазом, ответил: "Уважаемый оппонент не заметил там еще одной записи: 'Вася + Люба = любовь'". И все. Гомерический хохот».

В своих же воспоминаниях, записанных на магнитофонную ленту, Л. Н. Гумилёв бесстрастно рассказывает о последующем житье-бытье: «С большим трудом меня приняли на работу в Музей этнографии народов СССР с зарплатой в 100 рублей, т.е. примерно на том же положении, как я был в аспирантуре. Денег у нас не хватало. Мама, надо сказать, очень переживала лишение возможности печататься. Она мужественно переживала это, она не жаловалась никому. Она только очень хотела, чтобы ей разрешили снова вернуться к литературной деятельности. У нее были жуткие бессонницы, она почти не спала, засыпала только уже под утро, часов так в семь, когда я собирался уходить на работу. После чего я возвращался, приносил ей еду, кормил ее, а остальное время она читала французские и английские книжки, и даже немецкую одну прочла (хотя она не любила немецкий язык) и читала Горация по-латыни. У нее были исключительные филологические способности. Книги я ей доставлял самые разнообразные. Я брал себе книги для работы из библиотеки домой, и, когда она кричала: "Принеси что-нибудь почитать", я ей давал какую-нибудь английскую книгу, например, эпос о Гэсере или о Тибете (имеются в виду книги на английском языке – В. Д.). Или, например, Константина Багрянородного она читала. Вот таким образом все время занимаясь, она очень развилась, расширила свой кругозор. А я, грешный человек, тоже поднаучился <…>».

* * *

Дабы подзаработать немного денег, но по большей части исходя из своих научных интересов, Лев Николаевич летом 1948 года отправляется на Алтай, где присоединяется к экспедиции крупнейшего советского археолога Сергея Ивановича Руденко (1885—1969), занимавшейся исследованием ныне всемирно знаменитых Пазырыкских курганов (Гумилёв, в частности, участвовал в раскопках 3-го Пазырыкского кургана).

Несколько ранее в жизнь Льва вошла его самая поэтичная и по-шекспировски трагичная любовь к Наталье Варбанец (1916—1987): фамилия, необычная с точки зрения русского языка, досталась ей от отца-серба, инженера и дворянина, расстрелянного в годы массовых репрессий. Наталья работала библиотекарем в отделе редких книг Государственной публичной библиотеки и специализировалась по инкунабулам. Все знали ее как очень одаренную, эрудированную исследовательницу; ее перу принадлежит лучшая и пока что единственная монография на русском языке, посвященная основоположнику европейского книгопечатания Иоганну Гутенбергу (М., 1980). Она увлекалась классической музыкой, писала стихи, неплохо рисовала акварелью и относилась к разряду женщин, которые умеют и любят нравиться мужчинам. Таких женщин в народе иногда еще называют роковыми. И действительно, хорошо знавшие Наталью Варбанец, не сговариваясь, сравнивали ее с героиней Достоевского Настасьей Филипповной – такая же красивая, такая же порывистая, такая же непредсказуемая. Многие сослуживицы, однако, откровенно завидовали сей незаурядной женщине, недолюбливая ее за ум, привлекательность, раскованность и свободный образ жизни.

Наталью Льву представила их общая знакомая Вера Гнучева (тайно и безответно влюбленная в Гумилёва), а уже на другой день Лев Николаевич пришел на квартиру, где проживала Варбанец, и сделал ей официальное предложение стать его женой. Та поблагодарила и попросила дать время подумать. В качестве символического подарка, имеющее много разных смыслов, Лев подарил ей старинный костяной веер, принадлежавший матери…

У Натальи было прозвище – Птица. Так звали ее близкие, друзья и недруги. Так стал звать ее и Лев Гумилёв. Однако сердце Птицы не было вполне свободным. Помимо эпизодических увлечений и знакомств, она давно считалась (и не без оснований) любовницей своего начальника и научного руководителя – видного историка-медиевиста Владимира Сергеевича Люблинского (1903—1968), на долгие годы ставшего соперником Льва Гумилёва, от которого он получил прозвище Птибурдукова (под именем этого популярною персонажа из сатирического романа Ильфа и Петрова «Золотой теленок» ему предстоит много лет фигурировать в письмах Гумилёва к Варбанец). Птица все чаще стала оставаться на ночь у Льва в Фонтанном доме, однако решение вопроса о бракосочетании это ни насколько не приближало. Нередко и Лев забегал к ней на квартиру, где она проживала вместе с подругой Марьяной Гордон (в будущем – Козыревой[21]21
  Марьяна вышла замуж за Алексея Козырева – геолога и брата Николая Козырева. С обоими Л. Н. Гумилёв на протяжении многих лет поддерживал дружеские отношения.


[Закрыть]). Все вместе они встречали здесь и новый, 1949 год. Иногда Гумилёв помогал двум молодым женщинам по хозяйству. Так, ждали они его 6 ноября, перед самыми Октябрьскими праздниками: Лев обещал заклеить окна на зиму, но не пришел. А через два дня появилась его мать. Бледная, как полотно, Ахматова вошла без стука и приветствия и сразу сообщила главное: «Лёву шестого арестовали. У меня вчера был уже второй обыск. У вас есть мои стихи? Бросьте все в печку! Кидайте без разговоров». (Так безвозвратно пропало множество бесценных автографов, писем и документов…)

Глава 3
ЧЕРЕЗ ТЕРНИИ К ИСТИНЕ

Льва Гумилёва почти сразу отправили из Ленинграда в Москву и поместили в Лефортовскую тюрьму. Поначалу следователь после двух месяцев допросов никак не мог определить состав преступления молодого ученого, кроме недостаточного, по его мнению, знания марксистской теории. Но непонятливого следователя заменили другим, и из сына принялись с пристрастием выбивать показания на мать о том, что и является давно завербованным агентом английской разведки. Главным аргументом в пользу данного абсурдного утверждения служил визит Исайи Берлина в Фонтанный дом, свидетелем коего был Лев. Разъяренный следователь с ненавистью буравил глазами несговорчивого Гумилёва с не по-русски грассирующим прононсом. Ему казалось, что упрямец с разбитым носом и запекшимися губами издевается над ним…

Далее следствие тщилось доказать не менее абсурдное предположение, что подстрекаемый матерью в отместку за августовское постановление ЦК ВКП (б) Лев Гумилёв готовил покушение на Жданова. Рьяный дознаватель без труда настрочил нужный протокол, но с его бредом не мог согласиться даже неправедный гэбистский суд. Тем не менее Особое совещание присудило обвиняемому десять лет лагерей. Частное же мнение военных судей сводилось к следующему: сын расстрелянного отца и заклейменной в партдокументах матери просто по определению не может быть приверженцем советской власти. А прокурор сказал подсудимому прямо в глаза: «Вы опасны, потому что грамотны! Как и судьи, он был убежден, что человеку, носившему фамилию Гумилёв, раз и навсегда заказан путь на волю. Анна Андреевна «по привычке» написала Сталину, но и на сей раз ее обращение осталось без ответа…

Сначала Льва отправили в лагерь в Караганду, оттуда перевели в Междуреченск, затем переправили в Омск. И все же при всей мучительности и унизительности своей жизни Гумилёв изыскивал и использовал малейшую возможность для занятий любимым делом. Теперь можно с полным основанием и без всякой высокопарности констатировать, что он сумел превратить тюремно-лагерную клоаку в подлинный очаг становления НОВОЙ НАУКИ!

Прозрение, окрылившее его на тюремных нарах в конце 1930-х годов, получило дальнейшее развитие в начале 1950-х годов в нечеловеческих условиях каторжного быта. Сохранились воспоминания о том жестоком времени. После десяти часов изнурительного труда на стройке заключенный предстояла долгая дорога в барак. Много времени отнимал и многократный пересчет: утром при выходе из жилой зоны и при входе на рабочую площадку, вечером при выходе с рабочей площадки и при входе в жилую зону. В дополнение еще поголовный обыск вечером перед воротами жилой зоны. И все это за счет времени и без того недолгого отдыха, что было особенно обидно. Всем, но только не Льву Николаевичу. Оказывается, даже это время он использовал для работы над своей теорией. Как-то раз в его присутствии один из товарищей пожаловался на несчастную судьбу их бригады. У соседней бригады и рабочая площадка рядом с жилой зоной, и уходят они последними, а приходят первыми. Сколько дополнительного времени для драгоценного отдыха!.. Лев Николаевич немедленно возразил: «Ну, это с какой точки зрения посмотреть на дело. По-моему, длинная дорога – очень даже хорошо. Представьте себе, что тот же путь нам пришлось бы пройти без внимательной заботы и помощи со стороны охраны. Чем бы пришлось заняться? Да в первую очередь самой дорогой! Не пропустить нужного поворота, разминуться со встречной телегой или машиной, обойти колдобину. Любая пролетающая ворона, собака, бегущая куда-то по своим делам, даже окружающий пейзаж – все это отвлекало бы, притягивало бы внимание. Или лесная дорога, по которой приходится ходить. Корневища, сучья, валежник, колея с водой… Гляди да гляди, отвлекайся, принимай решение… А сейчас – благодать! Начальство само выбрало нашу дорогу: куда идти, куда поворачивать, где останавливаться. И под ноги смотреть незачем. Вот я иду в колонне, в среднем ряду, кругом одни спины. Чего на них смотреть? Ритмичные, однообразные колебания, никакого окружающего фона. Идеальные условия сосредоточиться, уйти в свои мысли. Полтора часа туда, полтора обратно. Три часа для творческих размышлений! Это же настоящая удача! Если бы наши охранники только знали, сколько интересных мыслей приходит в голову во время дороги в барак!..»

Все это время – когда урывками, а когда и регулярно – Лев Николаевич упорно работал над двумя темами, замысленными, как будущие книги, – о древних тюрках и об исчезнувшем народе, известном в ранней средневековой истории Европы, как гунны . Гумилёв использовал китайскую огласовку данного этнонима – хунну (китайцы говорили еще сюнну ). Листы создаваемой книги, а также свои стихи, написанные на клочках бумаги, он носил с собой в самодельном заплечном коробе, не без оснований опасаясь, что оставленные в бараке они могут пропасть (раньше приходилось все держать в голове – благо, что память у ученого зэка была необъятная). Правда, такая «вольность» относится к двум последним годам пребывания создателя пассионарной теории в лагере, когда после смерти Сталина наметились определенные «послабления» (до этого хранение каких-либо записей не допускалось и каралось).

Письма Гумилёва из лагеря к матери и друзьям заполнены просьбами прислать необходимую научную литературу – как новинки, так и классику. Долгое время, к примеру, он просил всех, с кем переписывался, любыми путями достать ему необходимый для работы трехтомный труд своего предшественника и одного из идейных вдохновителей Григория Ефимовича Грумм-Гржимайло (1860—1936) «Западная Монголия и Урянхайский край». Наконец верный друг В. А. Амбросов достал и переслал Льву один из томов этого издания.

Переписка с В. А. Амбросовым, ставшим в дальнейшем крупным ученым-лимнологом (озероведом), занимает в эпистолярном наследии Л. Н. Гумилёва особое место. Она наиболее обстоятельна и по-мужски откровенна. С одинаковой легкостью и доверием друзья обсуждали научные проблемы и делились подробностями личной жизни, даже самыми интимными. В письмах к Васе Лев не стеснялся в крепких выражениях (что называется – не для печати), понятно, не задумываясь, что когда-нибудь эти письма станут достоянием гласности. Временами переписка друзей поднималась на недосягаемые философские высоты, иногда опускалась до низменных житейских страстей (например, при обсуждении вопроса о «бестолковости как субстанциональном атрибуте женского пола» и вообще о сущности женского естества). Впрочем, личное и философское сливались у Гумилёва в неразрывное целое. Так, в письме от 23 декабря 1954 года Лев рассказывал далекому другу о своей любви к Наталье Варбанец (подробности – ниже):

«<…> Человек четырехмерен, и его прошлое всегда с ним; накопление прошлого – духовный рост. Единственная форма духовной жизни – это общение, след[овательно] духовный рост = интегралу прошлых взаимоотношений. Это такое богатство, которое можно отнять только одним способом – убедить, что ошибался. Это психологическая ампутация, которую без серьезной надобности делать не надо. А мне ее сделали: мама по нежеланию много думать обо мне и моих настроениях, а Птица не знаю почему. В этом вопрос. Что Птица ждать меня не станет, я ни минуты не сомневался, а ревновать отсюда глупо. Я хотел только внимания – письма и ничего. Вначале я хотел не отвечать, но понял 2 вещи: 1) что я эту сучку люблю и 2) что вычеркнуть лучшее из моих романов ампутация очень серьезная. Если ее надо сделать, я сделаю, но надо ли – напиши мне ты. Встречаясь с Птицей, вы несомненно вспоминали обо мне – напиши, как и что и свое мнение: можно ли помириться или это унизит мое достоинство. Напиши подробно, я жду ответа и совета. Как ты прав, что не женишься! Я, вертясь среди баб, ничего не приобрел и много потерял, а ведь требования мои минимальны – только приличие во взаимоотношениях».

25 февраля 1955 года он размышлял о пространстве и времени: «По вопросу четырехмерности пространства. Только эта гипотеза может объяснить существование такого явления как память, индивидуальная и коллективная – история. Если бы мир был трехмерен, прошлое не влияло бы на нас, мы жили бы моментом, как вирусы. Однако это не так. Не только Шумер и Аккад, но и кроманьонская эпоха живет с нами, в наших делах и чувствах, знаем мы это или не знаем. Иногда прошлое переходит в сознательную область и становится историей. Т. к. не сущее влиять не может, значит прошлое существует; как – еще не познано нами. Вот почему история наука важная; практическое ее значение еще не оценено человечеством. Исходя из этого <…> положения мы можем поставить вопрос об эволюции по-новому, без рабской зависимости от вариационной статистики, которая мало что даст. Создание естествознания в 4-х измерениях – задача будущей науки – так мне думается».

Вполне понятно, что наиболее интенсивный и одновременно открытый характер переписка Гумилёва и Абросова приобрела после смерти Сталина[22]22
  В частном разговоре с будущим академиком Александром Михайловичем Панченко (1937-2002) Гумилёв вспоминал, как он узнал о смерти Сталина: «Я [тогда] работал в библиотеке и урывками писал свою книгу „Хунну“. Кто-то вошел и сказал, что умер Сталин. Я был очень увлечен и махнул рукой: идите скорбите, идите скорбите <…>».


[Закрыть] и ареста Берии (с его последующим расстрелом), когда появились надежды на пересмотр дел сотен тысяч политических заключенных, в том числе и «осужденного Гумилёва».

Страна постепенно начинала жить новой непривычной жизнью, но в запретные зоны ГУЛАГа ветер перемен проникал очень медленно. Холодным летом 1953 года амнистировали много уголовников, а о политических даже не вспоминали. На верхних этажах власти шла невидимая «подковерная борьба», непосредственно касавшаяся судеб сотен тысяч незаконно осужденных – таких, как Лев Гумилёв, – ибо люди, курировавшие работу репрессивного аппарата, не хотели (да и не могли!) преодолеть инерцию своего консервативно-полицейского мышления и отказаться от привычных политических стереотипов. Это особенно наглядно проявилось на примере «дела Льва Гумилёва»…

* * *

Усилия, направленные на реабилитацию Льва Николаевича и призванные поначалу хоть как-то смягчить его участь, предпринимали очень многие люди. С помощью друзей Анна Андреевна обратилась непосредственно к К. Е. Ворошилову, занимавшему в то время пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР:

«Глубокоуважаемый Климент Ефремович! Умоляю Вас спасти моего единственного сына, который находится в исправительно-трудовом лагере (Омск, п/я 125) и стал там инвалидом. Лев Николаевич Гумилёв (1912 г. р.) был арестован в Ленинграде 6 ноября 1949 г. органами МГБ и приговорен Особым Совещанием к 10 годам заключения в ИТЛ. Ни одно из предъявленных ему на следствии обвинений не подтвердилось – он писал мне об этом. Однако Особое Совещание нашло возможным осудить его.

Сын мой отбывает срок наказания вторично. В марте 1938 года, когда он был студентом 4-го курса исторического факультета Ленинградского университета, он был арестован органами МВД и осужден Особым Совещанием на 5 лет. Этот срок наказания он отбыл в Норильске. По окончании срока он работал в качестве вольнонаемного в Туруханске. В 1944 году, после его настойчивых просьб, он был отпущен на фронт добровольцем. Он служил в рядах Советской армии солдатом и участвовал в штурме Берлина (имел медаль "За взятие Берлина").

После Победы он вернулся в Ленинград, где в короткий срок окончил университет и защитил кандидатскую диссертацию. С 1949 г. служил в Этнографическом музее в Ленинграде в качестве старшего научного сотрудника. О том, какую ценность для советской исторической науки представляет его научная деятельность, можно справиться у его учителей – директора Государственного Эрмитажа М. И. Артамонова и профессора Н. В. Кюнера. Сыну моему теперь 41 год, и он мог бы еще потрудиться на благо своей Родины, занимаясь любимым делом.

Дорогой Климент Ефремович! Помогите нам! До самого последнего времени, я, несмотря на свое горе, была еще в состоянии работать – я перевела для юбилейного издания сочинений Виктора Гюго драму «Марьон Делорм», и две поэмы великого китайского поэта Цюй-юаня. Но чувствую, что силы меня покидают, мне больше 60-ти лет, я перенесла тяжелый инфаркт, отчаяние меня разрушает. Единственное, что могло бы поддержать мои силы – это возвращение моего сына, страдающего, я уверена в этом, без вины. Анна Ахматова. 8 февраля 1954».

Ворошилов, не вдаваясь особенно в суть происходящего, направил письмо Ахматовой на рассмотрение в Генеральную прокуратуру, откуда спустя полгода был получен ответ, не оставлявший никаких надежд на пересмотр дела и оправдательное решение. Приводимый ниже документ лучше всяких комментариев свидетельствует о настроениях, царивших в то время в высших эшелонах власти, и о способах дискредитации инакомыслящих:

«Секретно

экз. №

6 июля 1954

№ 2/6-50043-49

05445

ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ПРОКУРОР

СОЮЗА ССР

Москва, Пушкинская, 15 а

Председателю Президиума Верховного Совета СССР

товарищу К. Е. ВОРОШИЛОВУ

Произведенной проверкой по обвинению ГУМИЛЕВА Льва Николаевича установлено, что он 13 сентября 1950 года бывшим Особым Совещанием при МГБ СССР был осужден за принадлежность к антисоветской группе, террористические намерения и антисоветскую агитацию к заключению в исправительно-трудовой лагерь сроком на 10 лет.

Ранее, 26 июля 1939 года он был осужден Особым Совещанием при НКВД СССР за участие в 1937 году в антисоветской группе к заключению в исправительно-трудовой лагерь сроком на 5 лет.

На следствии в 1949—1950 гг. ГУМИЛЕВ показал, что антисоветские взгляды у него возникали еще в 1933 году под влиянием антисоветски настроенных поэта МАНДЕЛЬШТАМА и отчима ГУМИЛЕВА – ПУНИНА. Он и ПУНИН сгруппировали вокруг себя единомышленников в лице студентов БОРИНА, ПОЛЯКОВА, МАХАЕВА и к 1934 году у них сложилась антисоветская группа. Практически они на его, ГУМИЛЕВА, квартире неоднократно высказывали различные клеветнические измышления в отношении руководителей Партии и правительства, охаивали условия жизни в Советском Союзе, обсуждали методы борьбы против советской власти и вопрос о возможности применения террора в борьбе против Советского правительства, читали стихи контрреволюционного содержания. Он, ГУМИЛЕВ, читал сочиненный им в связи с убийством С. М. Кирова такого же характера пасквиль «Экабатава», в котором возводил гнусную клевету на И. В. Сталина и С. М Кирова. Он же высказывался за необходимость установления в СССР монархических порядков.

По поводу антисоветской деятельности в период 1945—1948 гг. ГУМИЛЕВ показал, что после освобождения его из места заключения в 1944 году его взгляды оставались враждебными советской власти, он клеветал на карательную политику советской власти, и в антисоветском духе высказывался в отношении отдельных мероприятий ВКП (б) и Советского правительства.

Так, после опубликования постановления ЦК ВКП (б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», он осуждал это постановление, заявлял, что в Советском Союзе нет свободы печати, что настоящему писателю делать нечего, ибо нужно писать так, как приказывают – по стандарту.

Факты антисоветской деятельности ГУМИЛЕВА, изложенные в его показаниях, подтверждаются показаниями ПУНИНА, БОРИНА, ПОЛЯКОВА, МАХАЕВА, МАНДЕЛЬШТАМА и ШУМОВСКОГО.

В 1951 году ГУМИЛЕВ обращался с просьбой пересмотреть решение по его делу, указывая, что его осуждение явилось результатом отрицательного отношения к его матери – поэтессе АХМАТОВОЙ, а также отрицательного отношения к нему как к молодому ученому-востоковеду.

В пересмотре решения Особого Совещания Главным Военным Прокурором ГУМИЛЕВУ было отказано.

АХМАТОВА в жалобе на Ваше имя написала, что предъявленное ГУМИЛЕВУ Л. Н. обвинение на следствии не подтвердилось, однако это ее утверждение не соответствует действительности.