Текст книги "Золотая паутина"

Автор книги: Валерий Барабашов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

Валентина подавила в себе невольный вздох, велела Анатолию остановиться не у самого дома Сапрыкина, пошла вдоль улицы, неприметно поглядывая по сторонам – не много ли зевак? Но улица была пустынна – так, несколько пацанов гоняли с криками футбольный мяч да древний дед сидел на скамеечке у одной из изб-развалюх, в шапке и валенках.

Она вошла во двор, полный гусей и уток, коз (утки с кряканьем возились в небольшом бассейне, полном воды), вздрогнула от грозного рычания пса, остановилась даже, но ее подбодрил голос Семена:

– Не бойся, Валентина, проходи.

Сапрыкин вышел ей навстречу из сарая, вытирал руки. Глаза, его выражали сложные чувства. – и приветливость, и озадаченность – чем вызван этот неожиданный, визит? – и тревогу. Он пригласил ее в дом, сказал, что Мария как раз готовит обед, перекусим, по Валентина отказалась – не до обеда, да и Анатолий там, на улице. Надо поговорить, лучше без свидетелей.

– А, понятно, – мотнул головой Семен.

Он повел ее в гараж, где на просторном бетонном полу (здесь поместилась бы еще одна машина) стояла поддомкраченная «Волга», играл транзистор, а в углу, на. электроплитке, шипел и нервно бился крышкой закипевший чайник.

– О, черт, я и забыл про него! – ахнул Семен. – Воды нагрел, надо мне промыть кой-чего.

Долматова с интересом оглядела гараж – да, размах у Сапрыкина, размах! Танцевать тут можно.

– Здесь, что ли, плавишь? – негромко спросила она.

Он усмехнулся, кивнул:

– Здесь. Только внизу, в подвале. Детишки бегают, да и соседи ничего знать не должны.

– Да, правильно. – Валентина села у стола, смотрела на Семена строго, требовательно. Тот не выдержал этого взгляда, тоже сел напротив нее на скрипучий шаткий табурет.

– Ну, что тянешь-то, Валентина? Что случилось?

– Да чего… – она кашлянула, собралась с мыслями. – Мухи на мед слетаются. То начальника БХСС бог послал, теперь сразу четверо заявились.

– Кто такие?

– Да кто. Некий Михаил Борисович с дружками. Толик «хвоста» привел. Прижали они его, он и раскис. Всех нас выдал. Эти теперь условие: бери в долю. Охрана, мол, и сбыт – наша забота. У вас не получается.

– Вот сволочь твой Толик! – выругался Сапрыкин, и лицо его исказила зверская гримаса. – Гнида! Пентюх! Тьфу!…

Он вскочил, побегал по гаражу, прикрыл железную дверь.

– Да открой, Семен! – потребовала Долматова. – Еще Мария твоя чего подумает. Скандал тут устроит.

– Я ей устрою! – пригрозил Сапрыкин, но дверь все же открыл.

Вернулся к столу, обхватив голову руками, сидел в раздумье.

– Сама-то что думаешь делать? – спросил грубо, зло, и Валентина близко увидела его желтые немигающие глаза. Зябко повела плечами – ох лют Сапрыкин, лют! Такой ничего не простит.

– Соглашаться надо, Семен. Мы у них на крючке, так просто из рук они нас не выпустят. Но Михаил Борисович предлагает все полюбовно, обещает…

– Ну и любись с ним! – психанул Сапрыкин. – Меня-то зачем в это дело впутываешь? На кой черт я должен на какого-то гада работать, рисковать? С какой стати? Мало нам одного Битюцкого?!

– Я ничего не могла сделать, Сеня, – убито проговорила Валентина. – Если бы не Анатолий…

– Анатолий! Анатолий!… Нашла хахаля! Только и заслуг, что морда смазливая. Ну, может, еще какие достоинства, это тебе, бабе, виднее. А по мне – так гнать его надо сраной метлой и как можно дальше! Такое дело провалил!

Долматова молчала. Лицо ее пошло бурыми пятнами – и от стыда за незадачливого своего мужа, и от грубости Сапрыкина. Черт бы их побрал, этих мужиков!

– Они били Анатолия, Сеня, – жалостливо заговорила Валентина. – И в лес увезли, и дома, на моих глазах.

– Жаль, что совсем не убили, – буркнул Сапрыкин.

– Они посадят нас, Сеня. Если мы…

– Вот и садись, посиди! – приглушенно буйствовал Сапрыкин. – Выйдешь – поумнеешь, будешь знать, за кого замуж выходить.

– Не надо так, Сеня! – голос Валентины дрожал. – Ты же не захотел слитки продавать, вот Анатолий и…

Сапрыкин взорвался. Махал руками, кричал, и слюна брызгала Валентине в лицо.

– Не захотел! Не захотел! Что я тебе – и швец, и жнец, и на дуде игрец?! Все готовенькое для твоего Анатолия. А ему б только тешить тебя в кровати, да? Удовольствия от жизни получать. Прапор несчастный! Тьфу! Ненавижу этих, о погонами!

Он побушевал еще минуту-другую, а Валентина терпеливо ждала, опустив голову.

Наконец Сапрыкин выдохся, обмяк. Сидел понурый, серьезный.

– Сколько они хотят, Валентина? Этот пай, Михаил Борисович?

– Третью часть.

– Во! Видала? – он свернул кукиш, сунул ей под нос. – Ни один посредник столько за работу не берет. Да это же грабеж! Сволочи!

– А вы с Криушиным сколько с меня брали? – не выдержала все-таки Валентина. – Я думаю…

– Ты про это не вспоминай! Поезд ушел, и Эдька твой смотался. И, кстати, правильно сделал. Я бы тоже маханул, если бы не это вот…– и пнул колесо «Волги». – Гири на ногах и руках, якоря. С ними и потонем. Прапорщик твой беду привел, Валентина. Попомни мои слова!

– Не каркай, Семен, и так на душе тошно. Давай думать, как из дерьма выбраться.

Сапрыкин положил тяжелую, в машинном масле, ладонь на стол.

– В общем так, Валентина. Давай попробуем выкрутиться. Надо откупиться от этого Борисыча. Я какой-нибудь сувенир сварганю, такой, знаешь, замысловатый, ахнет он. А ты, со своей стороны, тоже что-нибудь придумай. Хоть в койку с ним ложись, твое дело. А от таких «помощничков» надо избавиться. Работать на такую ораву… Да в гробу я их видал!

– Сеня, я кое-что придумала. Потом скажу. Ты это… Ты и для Битюцкого сувенир сделай, а? Он в гости ко мне собирается, я с ним тоже поговорить хочу. Может, получится.

– Ладно, сделаю, – Сапрыкин встал. Усмехнулся: – У меня тоже есть «художественная» задумка. Симпатичные будут сувенирчики.

Долматова попрощалась, пошла через двор, сквозь гоготанье гусей и кряканье уток. Краем глаза видела, что на нее смотрит из окна жена Сапрыкина Мария, но не повернулась к ней, не поздоровалась.

Глава двенадцатая

Тяжкие дни переживали Русановы, Виктор Иванович и Зоя, в самом начале 1988 года. Советское правительство приняло наконец решение о выводе своих войск из Афганистана, и известие это отозвалось в сердцах миллионов людей радостью. Радовались и Русановы, хотя чувство это омрачалось неизвестностью -: от Сергея давно уже не было ни строчки, Виктор Иванович, разумеется, мог бы через своих товарищей по Комитету навести справки о сыне, но что-то удерживало его от этого шага. Скорее всего, то, последнее письмо от Сергея, в котором он намекал на возвращение домой. Впрочем, и Виктор Иванович знал кое-что по этому поводу: генерал как-то собрал у себя в кабинете родителей воинов-«афганцев», а их в управлении набралось четверо, сказал: мол, товарищи Дорогие, потерпите еще немного, обсуждается вопрос о выводе, скоро должен решиться. Виктор Иванович не утерпел, рассказал об этом Зое (мать имела право знать), и с этой минуты они оба потеряли покой – ждали решения. Но самые тяжелые испытания ждалй их впереди.

…Телеграмму из Ташкента, из неведомой воинской части, Русанов получил по домашнему адресу, утром. Несколько мгновений Виктор Иванович непонимающе смотрел на листок, где четко значились его фамилия, имя и отчество, но смысл телеграммы дошел до сознания не сразу. А смысл был тот, что ему нужно ехать в Ташкент, найти по указанному номеру часть и забрать сына.

– Сережа! – ахнул Виктор Иванович, и тело его, будто пронизанное током, на некоторое время стало чужим. Русанов обессиленно опустился в прихожей квартиры на ящик с обувью, со страхом глядя на прыгающий в руках листок, и картины, одна страшнее другой, вставали перед глазами. Теперь ему было ясно, что Сергей ранен, что, наверное, стал инвалидом, не может самостоятельно добраться домой, поэтому в телеграмме и написано: «…Вам необходимо забрать сына Сергея лично». Бог ты мой, сынуля! Ведь уже объявлена точная дата вывода войск, осталось каких-то две с половиной недели!…

Полтора года назад провожали они Сергея в армию. Чего греха таить, Виктор Иванович все делал для того, чтобы устроить сына в одну из пограничных частей, хотелось ему, чтобы сын служил на границе, но Сергей заявил им с Зоей, что хочет и будет служить только в воздушно-десантных войсках, там-де настоящие мужчины. О тихой заставе он и слышать не хотел.

Зоя, прекрасно знающая, что происходило в Афганистане (печать к тому времени писала уже обо всем открыто), буквально лишилась сна, требовала от мужа! «Витя, неужели ты ничего не можешь сделать для единственного сына?! Подумай о Сереже, мы можем потерять его!…»

Виктор Иванович дрогнул, отправился в военкомат, к давнему своему знакомцу полковнику Рыжакову. Но тот сказал, что уже поздно, Сергей написал рапорт о том, чтобы его направили служить только в Афганистан, иначе из армии сбежит. Конечно, сбегать он вряд ли собирался, но не учесть твердого желания призывника военком не мог.

Полковник Рыжаков, вполне соответствующий своей фамилии – весь огненно-рыжий, у него даже ресницы и волоски на руках были медного цвета, – сидя за заваленным бумагами столом, серьезно и сочувственно смотрел иа Русанова, и один бог знает, какие мысли рождались по этому поводу в его рыжей, аккуратно подстриженной голове. Он терпеливо ждал новых вопросов, но Виктор Иванович повернулся и ушел. В мозгу его жило теперь, плавило волю и жгло лишь одно зловещее слово: «Афганистан». Он не знал, что и как станет говорить Зое, как объяснять, что Сергей напросился туда сам, и он, отец, действительно ничего уже не может сделать!

В расстроенных чувствах Виктор Иванович зашел в первое подвернувшееся кафе, где торговали спиртным. Попросил у тучной, грудастой буфетчицы сто пятьдесят граммов коньяка, сел в дальнем углу, выпил. Ему нужны были силы для разговора с женой. К тому же он озяб на холодном октябрьском ветру, пока шел из военкомата пешком.

Отогреваясь, Виктор Иванович хорошо и нежно думал о сыне, который все-таки поступил по-мужски, как настоящий взрослый человек. Но в следующую минуту, случайно глянув на подвыпившего инвалида, с трудом добирающегося на костылях до входной двери, Русанов живо представил на месте этого человека своего сына… В глазах его потемнело. Бог ты мой, посылать свое дитя на ненужную войну, в чужую страну! Война там идет уже несколько лет, много полегло и ранено молодых солдат и офицеров, тяжело ранен и их сотрудник Барышников, помогавший коллегам-афганцам. Но майор Барышников – сотрудник Комитета государственной безопасности, зрелый боевой офицер, а Сергей – мальчишка, пацан! Уж лучше бы послали в Афганистан его, Русанова-старшего, больше было бы пользы. Но в любом случае надо нам уходить из этой страны, перестать калечить и убивать сыновей, тратить на ненужную войну миллионы и миллионы народных средств.

Виктор Иванович пошел домой, твердо решив, что будет поддерживать сына в его выборе. Мужчина должен пройти через серьезные жизненные испытания, ему содержать в будущем семью, быть опорой жене и детям. Да и говорить сейчас обратное не было смысла: он хорошо знал характер сына, они лишь станут трепать нервы друг другу и ни к чему путному не придут. Что же, он, военный человек, офицер, чекист, будет уговаривать сына, пусть и единственного, праздновать труса, прятаться за мамкину юбку? Нет-нет, он не скажет ему ни слова упрека, постарается не зародить в душе парня сомнение, неуверенность – это очень помешает ему в службе. Сергею предстоят два тяжелых года, участие в боях. Он не должен дрогнуть там, в Афганистане, ни при каких обстоятельствах, защищая свою жизнь и жизнь товарищей, на его имени не должно быть и тени позора. И Виктор Иванович знал наверняка, что так и будет. А вот с Зоей предстоял долгий и трудный разговор, и слезы, и упреки, и снова слезы. Но он поговорит с ней, успокоит, попросит понять ситуацию и своего собственного сына – ведь он уже взрослый человек.

Да, тогда, в восемьдесят седьмом, он смог уговорить ее, убедить в правильности поступка Сергея. Она сдалась, отступила перед их совместным дружным напором, но весь последующий год, пока Сергей служил, в измученных глазах ее жила тоска и боль. «Не дай бог что случится с сыном, не дай бог!» – глядя на жену, думал Виктор Иванович.

А что он скажет Зое теперь, получив эту телеграмму? И когда ей звонить на работу, в поликлинику? Сейчас? Или, может, попозже, когда у него будет хоть какая, но успокаивающая сердце матери дополнительная информация?

«Нет, я позвоню Зое потом, когда что-нибудь узнаю, – решил Виктор Иванович. – Такая телеграмма – слишком тяжелое известие».

Он отправился на работу, зашел к заместителю генерала, полковнику Кириллову, с которым был дружен и которому доверял семейные тайны, и Кириллов тут же связался с Ташкентом, через местных чекистов разыскал номер телефона госпиталя, где лежал Русанов-младший, и скоро Виктор Иванович услышал в трубке голос начальника госпиталя. Тот был краток: да, ваш сын был ранен, потерял много крови. Сейчас поправляется, но еще довольно слаб. Приезжайте, мы его выпишем, долечиваться теперь нужно в санаторных и домашних условиях.

– Поезжайте, Виктор Иванович, – сказал Кириллов, выслушав Русанова. – Жив сынок – это главное. А на ноги мы его здесь поставим.

…Русанов летел рейсовым самолетом в Ташкент, где ему предстояло найти окружной госпиталь, представиться там в приемном отделении, показать вызов-телеграмму, надеть белый халат, пройти какими-то лестничными маршами и коридорами и, открыв дверь палаты, увидеть наконец Сергея. Как он боялся этой минуты! Начальник госпиталя не сказал о характере ранения, а Виктор Иванович побоялся спросить – главное, жив сынуля, а уж все остальное… И все же сейчас, в самолете, он готовился к худшему. Сын мог оказаться без ноги, ослепшим, с изуродованным лицом… Зоя ругала его за то, что не спросил о ранении, она теперь тоже сходит с ума, но он дал ей слово: сразу же, как только поговорит о Сергеем, позвонит ей и все расскажет.

Что же так медленно летит эта махина, Ил-86?! Такое ощущение, что самолет завис над облаками и вообще не движется. Пойти бы сейчас к летчикам в кабину, показать телеграмму, попросить: мужики, нельзя ли прибавить газку? Сынок там, в Ташкенте, в госпитале, у нас с матерью сердце изболелось, измаялись за эти сутки, как получили весть. Жена даже слегла, а. собиралась, сначала тоже лететь, да куда теперь! На, соседок ее оставил… Прибавьте скорости, мужики, прошу!

Здесь, за облаками, наедине с самим собой, Виктор Иванович понял, как горячо любит сына, как дорог ему Сергей. Конечно, он понимал это и раньше, по так обостренно чувство никогда еще не проявлялось. Наоборот, в буднях повседневного бытия, в хлопотах, связанных со службой и незначительными семейными событиями; существование сына воспринималось как само собой разумеющееся, естественное и привычное, Наверно, у них могло быть два сына или две дочери, но они с Зоей решили, что у них будет один сын, Сергей, Сереженька, имя они дали ему задолго до рождения, трепетно ждали его появления на свет и были счастливы, что не обманулись в ожиданиях. Но вот сейчас сын в беде; ушел, испарился из их семьи покой, пришли в их сердца тревога, боль, так же как и явились новые, незваные мысли и чувства. Виктор Иванович отчетливо сознавая, что нет для него ничего дороже сына, который лежит сейчас в одной из палат госпиталя, ждет его, отца, чтобы опереться о его плечо. Крепись, сынуля, крепись! Ты жив, это уже хорошо, это просто здорово, мы с матерью вылечим, тебя, чего бы нам это ни стоило. Все будет хорошо, вот увидишь, родной ты мой! Ты, главное, сам не сдавайся, не теряй силы воли. Ты у нас крепкий, ты выдержишь!…

Виктор Иванович не помнил, как самолет приземлился, как домчался он на такси до госпиталя, как подал дежурному в белом халате телеграмму и пошел потом по коридорам и лестницам.

Сергей лежал в глубине большой светлой палаты, и Виктор Иванович не сразу (солнце било в глаза) увидел сына. Сергей поднял руку, улыбнулся ему, и Русанов-старший пошел к нему, коротко остриженному и бледному, но явно бодрящемуся, решившему, видно, именно так встретить отца. Виктор Иванович приближался к белой койке Сергея. Глаза его со страхом шарили по простыне, отмечая, что, кажется, руки и ноги целы, вон, тоже видны, торчат навстречу родные желтые пятки, только грудь и плечо забинтованы, а у виска, над правым глазом, шрам.

Влага застилала глаза Виктору Ивановичу, он споткнулся обо что-то – из рук посыпались кульки и пакеты, собранные Зоей. Но в последнее мгновение он взял себя в руки; негоже ему, тоже военному:человеку, кваситься тут, на виду у молодых парней, побывавших в огне боев, видевших смерть. Он осторожно обнял голову сына, прижал к груди, да так и замер, чувствуя, что уходит, спадает напряжение последних этих суток, что вот он, его сын, пусть больной, раненый, но живой, улыбающийся, тоже притихший в его отцовских объятиях. Теплая, сорвавшаяся все же слеза упала на лицо сына, и Сергей с нарочитой грубоватостью, с заметным смущением отстранил отца!

– Ну что ты, па?! Живой я, все нормально. Малость, правда, покалеченный, но это ничего. Ребята вон, похуже меня есть, – он с трудом повел головой в сторону, показывая взглядом на соседние койки, на парней, безмолвно и с интересом взирающих на них. – Вот и командир мой, па, ротный, старший лейтенант Червоный, с Украины.

Русанов-старший пошел к койке, с которой молодо улыбался широкоплечий русоголовый парень, с ужасом отмечая, что у старшего лейтенанта Червоного нет обеих ног; тело его кончалось гораздо выше колен, сильные мускулистые руки, лежавшие поверх простыни, казалось, были теперь длиннее «ног».

Виктор Иванович пожал руку старшего лейтенанта, потом обошел и другие кровати, пожимал и культи, и, изуродованные кисти бывших солдат и офицеров, а одного парня просто погладил по забинтованному плечу – нечего было пожать. Потом бросился к сумке, стал раздавать яблоки и апельсины, угощал настойчиво и от всего сердца – так хотелось хоть чем-то утешить, подбодрить этих ребят. Раненые заразились его настроением, в палате поднялся веселый гвалт, суета, тон задавал ротный – старший лейтенант Чсрвоный, он и тут, наверное, оставался для них командиром.

– А… покрепче чего-нибудь нет у вас, товарищ подполковник? – весело блестя глазами, спросил он у Русанова. – А то медицина держит нас на сухом режиме.

– Да я ж не знал, что вы тут уже орлы, – отвечал с улыбкой Виктор Иванович, а ответом ему был дружный негромкий смех, и он, этот смех, порадовал Русанова-старшего – значит, дело шло на поправку, парни оживали.

Потом Виктор Иванович сидел у койки сына, и Сергей, морщась иногда от боли от неосторожного движения, рассказывал, что их БМД обстреляли, двое парней погибли сразу, Казаряна и Мехеджанова уже выписали, а вот он застрял.

– Ну ничего, па. Поправлюсь, – завершил Сергей свой грустный рассказ, и бледное его лицо снова исказила боль.

Виктор Иванович вглядывался в родные черты, привыкал постепенно и к незнакомой этой, болезненной бледности, и к короткой стрижке сына, и к багровому шраму у виска, над глазом. Да, год с небольшим не видел он своего Сергея – и перед ним уже не мальчик, но зрелый мужчина, человек, прошедший испытание огнем.

Сергей виновато пошевелил правой рукой – левая лежала неподвижно, белой забинтованной куклой.

– Вот левую почти не чувствую.

– Но ты ходишь, сынок? Можешь встать?

– Да, встаю, па. Мы тут помогаем друг другу перемещаться в пространстве, от койки до туалета. Ноги-то у меня ходят, па, а вот рука… черт! – и Сергей снова поморщился. – Но я сказал лечащему врачу: выпишите меня. У меня мама тоже врач. Тут надоело, третий месяц уже. Меня в ноябре ранило.

– Хоть бы строчку написал, сын! – мягко пожурил Виктор Иванович. – Мы же с матерью извелись. Ты же знаешь, как она все переживает.

– Да сначала не до того было, па. Болело сильно. А потом я сам домой засобирался. Думаю, полежу еще – и поеду. А мать я не стал беспокоить. Конечно, плакать бы стала… Я сам хотел приехать, а врачи не пускают, вызывай, говорят, родителей.

– Ну ладно, все позади, сын.

– Да, позади… А ты поседел, па. Вон, виски… – Сергей ласково смотрел на отца.

– Да поседеешь тут… Будет у тебя свой Сережа… Ладно, ты полежи, ешь вот пряники, мать накупила. А я схожу к врачам…

Лечащий врач лишь повторил Виктору Ивановичу то, что рассказывал и сам Сергей, прибавил только, что ранение серьезное, рука, возможно, оживет, но нужно долго и терпеливо лечиться.

– Требуются массажи, гимнастика, курорт, – говорил военврач, щуплый подвижный человек с серыми, гладко причесанными волосами. Он доброжелательно, понимающе смотрел на Русанова-старшего, подал оформленные уже документы на бывшего младшего сержанта Сергея Русанова, пожелал ему скорейшего выздоровления и проводил Виктора Ивановича до двери.

Можно было собираться в обратный путь…

В самолете Сергей подремывал, иногда поглядывал в иллюминатор, на белую, сверкающую вату облаков под крыльями самолета, рассказывал отцу о подробностях того боя, где он был ранен и где их рота потеряла много парней и боевой техники. Виктор Иванович слушал, кивал, размышляя о том, что долго еще будут в памяти сына эти вот боевые и жестокие сцены, и стоны раненых товарищей, и грохот выстрелов. Бой был обычный, в захваченном душманами кишлаке; Сергей, однако, живописно передавал подробности, заново переживая те жаркие и опасные часы молодой своей жизни, гибель товарищей. Виктор Иванович внимательно «прокручивал» в своем воображении подробности небольшого этого боя, нашел, что командир роты допустил некоторые тактические промахи, потерь могло быть меньше.

– Да, тебе хорошо рассуждать, – запальчиво и с заметной обидой сказал Сергей. – Ребята знаешь как дрались!

– Да дрались-то дрались… – Виктор Иванович грустно поглядел на сына. – А тактические промахи налицо. Во-первых, разведка наша запоздала с донесением, ты это сам сказал. Во-вторых, много времени ушло на разворачивание боевых цепей. В-третьих, кишлак, если я тебя правильно понял, можно было обойти с другой стороны, но выемке…

Сергей протяжно, судорожно как-то вздохнул. В мгновение ока пронеслись перед его глазами кадры пыльного и душного марша, неожиданный и мощный огневой удар по колонне из ближайших к дороге дувалов, треск и сумятица в наушниках, дробный стук автоматных очередей по броне, хриплые команды старшего лейтенанта Червоного… а потом страшный грохот взрыва, замерший их БМД, новый взрыв и – беспамятство. Наверное, отец прав, были ошибки у Червоного, но как теперь винить его, инвалида? У кого повернется язык? Уже в госпитале они, солдаты и сержанты, десятки раз обсуждали подробности боя. Принимал в них участие, разумеется, и сам Червоный, говорил откровенно и с себя ответственности не снимал, Бой в конце концов был выигран, душманы из кишлака бежали, но цена победы – цена дорогая…

– Вообще, нам нечего было там делать, – сказал Сергей. – Афганцы и сами бы разобрались. Я не сразу это понял, рвался же в Афган… Хотелось чего-то героического, необычного,

– Вы выполняли свой долг, сынок.

– Интернациональный, да? – Сергей повернул лицо, губы его были перекошены, белы. – Па, ты же умный человек, чекист, зачем это говоришь? Столько уже написано, столько сказано! Я эти два с половиной месяца, что лежал в госпитале, читал почти беспрерывно, я многое понял. Святое дело – защищать Родину, мать. А здесь, в Афгане, ради чего Червоный остался без ног, многие из нашей роты улетели домой «в черных тюльпанах»? Я вот, может, инвалидом стану… Ради чего? Ты мне можешь объяснить?

– Если честно, то нет, – Виктор Иванович опустил голову.

– Ну вот, видишь.

Они помолчали. Самолет по-прежнему ровно, спокойно гудел, нес свое длинное тело в ярком солнечном поднебесье. В салоне было светло, солнечные лучи пронизывали его насквозь, бело вспыхивали на обшивке и на мелких никелированных частях кресел. Многие в самолете спали или делали вид, что спят, одна лишь неугомонная стройная стюардесса возила туда-сюда тележку, предлагала то прохладительные напитки в пластмассовых стаканчиках, то потрепанное уже чтиво – газеты и журналы. Сергея она, наверное, заприметила сразу – он был в форме и с рукой на перевязи, – обращалась к нему ласково, по-матерински, хотя и самой ей было лет девятнадцать, не больше.

– Пожалуйста, солдатик. Крюшон. Свежий. В Ташкенте загрузились.

Сергей в который уже раз пил тепловатый напиток, улыбался с благодарностью в глазах, задерживал взгляд на точеной фигурке девушки. Экипаж самолета был из придонского авиаотряда, спросить номер телефона этой стюардессы ничего не стоило, но Сергей не спрашивал. Возможно, стеснялся отца, а может быть, беленькая эта стюардесса и не очень ему правилась.

– Знаешь, Сережа, – снова завел взволновавший его разговор Виктор Иванович. – Я хочу одного: чтобы ты не ожесточился. Что бы с тобой ни случилось, а жестоким по отношению к другим становиться не нужно. Жестокость рождает ту же жестокость – это известно.

– Я учиться хочу, па, – Сергей бережно гладил левую руку.– Подлечусь вот, отдохну, осенью пойду поступать в политехнический… А насчет жестокости… Да нет, не подумай, что я из Афгана прямо-таки ненавистником возвращаюсь. Нет. Но я хочу во всем разобраться, справедливости хочу. И не я один. Любого из наших парней-«афганцев» спроси. Пусть ответят перед нами за эту войну. Перед погибшими пусть ответят, перед их родителями. Я разве не прав?

– Почему, прав. Но ты-то, я думаю, ни в чем лично ущемлен не будешь.

– Может быть. С твоей помощью. Я это понимаю. И думаю не о себе, па. О других.

Сергей сел поудобнее, повернулся к отцу.

– А вообще интересно, па, мы с тобой воинский долг понимаем по-разному, а? Ты бы, пожалуй, в моем положении и не выступал, да? Отлежался бы в госпитале, потом в санатории, вернулся бы на службу, и все. Так?

– Примерно так. Я служу в Комитете госбезопасности сознательно, военную присягу давал, готов ко всему.

– Но нельзя же бездумно выполнять любые приказы, па!

Русанов-старший негромко засмеялся.

– У нас бездумных приказов стараются не отдавать, сынок. Сменишь вот меня на боевом посту, придет время…

Сергей отрицательно покачал головой. Лицо его было задумчиво, серьезно.

– Вряд ли. Служить сейчас в госбезопасности, наверное, и не очень интересно. Это раньше было: Зорге, Абель, Штирлиц…

– Разведка и контрразведка и сейчас есть. Твой отец, дорогой сынуля, контрразведчик. Ты разве забыл?

– Не забыл, па. Но ты разве ловишь сейчас шпионов? По-моему, их и нет, перевелись. Насколько я помню, еще до моей службы в армии ты и преступниками стал заниматься.

– Да. А теперь особенно. Перестройка, переходный период. Жулики разного рода подняли голову, милиция одна не справляется,

– Вот видишь. Полицейским стал.

Виктор Иванович не обижался на сына. Говорил мягко, заглядывал Сергею в глаза, терпеливо просвещал.

Сын слушал внимательно, думал.

– Все равно, па. Ваш Комитет – орган государственного насилия. Он скоро будет не нужен. Свобода и демократия в нем нуждаться не будут.

Русанов-старший покачал головой.

– Начитался ты, Сережа, современной публицистики, начитался, чувствуется. А нужно было там еще вычитать, что любая свобода и демократия нуждаются в защите. И защищать их будут самые сознательные и дисциплинированные граждане.

– Военные и чекисты, да? – Сергей иронически смотрел на отца.

– Ну, чекисты тоже военные, не забывай,

– А, да! – Сергей хлопнул себя по лбу, – Значит, свобода и демократия без военных немыслима? Так получается?

– Я сказал, что мы лишь защищаем и то, и другое. А режим существования выбирает сам народ. Как и общественный строй, политическую систему, правительство, парламент, президента и так далее.

– Слушай, па! – Сергей порозовел в споре, заметно оживился, и Виктор Иванович был рад этому. – Но ты вот лично кому служишь? Скажешь, я уже знаю наперед, – народу.

– Именно.

– Но это же все слова! Ваш КГБ – орган государственный, а государство, как говорил Ленин, я это со школы еще помню, – есть орган насилия. Разве не так? Ты же насилию служишь, а не народу!

– Любой корабль в море без руля и без ветрил не поплывет, сынок, ты это знаешь. То есть без курса и без команды. И зачем капитану призывать свою команду к послушанию, если она и так дисциплинированна, сознательна и прекрасно выполняет свою работу? А ей, в свою очередь, никто не угрожает извне. Другое дело, что…

– Ну, ясно, ясно! – Сергей махнул рукой. – Шпионы, разведчики, контрабандисты… Кто там еще?

– Нарушители государственной границы, похитители оборонных секретов, валютчики, организаторы преступных вооруженных группировок… Что еще? Хватит, пожалуй, чтобы убедить тебя, сын, что все это – защита безопасности народа, и уж если и приходится применять насилие, то только к тем, кто этого заслужил.

Сергей смутился. Но ненадолго. Уже в следующую минуту лицо его было безмятежным.

– Да, па, правильно ты все говоришь. Но мало кто видит вашу работу, мало кто ее чувствует. Потому так и говорят, пишут.

– Может быть, ты и прав, сынок. Но, как говорится, служим не ради славы. И ты ведь не за славой в Афганистан рвался.

Самолет накренился, меняя курс, солнечные пятна из иллюминаторов переместились внутрь салона, легли на лица пассажиров, сидящих справа. Сергей отодвинул шторку, смотрел вниз, на далекую заснеженную землю, сердце его взволнованно билось. «Домой-домой!» – отстукивали часы на руке.

«Сынуля лет на пять повзрослел, – думал Виктор Иванович, откинувшись в кресле и прикрыв глава. – Афганистан не прошел для него даром. И узнал много, и пережил. А рука… ничего, сынок, рука оживет. Специальная гимнастика, ванны, уколы… Все Что нужно мы с матерью добудем. Лечись только прилежно».

Насмотревшись на землю, Сергей повернулся к дремлющему отцу, спросил:

– Па, ты извини за такой вопрос… Светлану когда-нибудь видел? Встречал?

Виктор Иванович открыл глаза, сел поудобнее.

– Да. встречал. Поздоровались, разошлись по своим делам. – Он помолчал, размышляя, стоит ли говорить большее? Решил, что стоит. Слова выбирал тщательно. – Сынок, дорогой! Забудь ты эту девушку, она, на мой взгляд, недостойна тебя. Через два месяца, как ты ушел в армию, выскочила замуж, у нее теперь ребенок. Воспитывает сама… Она никогда не спрашивала о тебе, хотя я видел ее не раз – и с париями, и одну, с ребенком. Она часто приходит гулять со своей девочкой в наш сквер. Отдохнешь, поступишь учиться, в институте много будет других девушек…

Сергей вежливо слушал, не перебивал. Смотрел прямо перед собой, думал. Руки его лежали на груди сцепленными, он шевелил пальцами. Какие мысли были сейчас в его голове – кто знает!…