Текст книги "Жаркие перегоны"
Автор книги: Валерий Барабашов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)
II.
А «Россия» стояла...
Медленно, изнуряюще медленно тянулись минуты ожидания. Солнце забралось в зенит, жгло немилосердно. Вагоны накалились, температура во всех почти купе была за тридцать. Двери и окна открыты, но это помогало мало – раскаленный сухой воздух неподвижно стоял в тамбурах и коридорах. Лица пассажиров, что оставались еще в вагоне, были красными, лоснились от пота. Давно уже выпита вся вода, и Людмила вновь затопила титан. Хотелось хоть как-то снять раздражение людей, напоить свежим, душистым чаем. Не выдержала жары и Дынькина – вышла, зевая, из купе, заспанная, с недовольным лицом, запахивая на тощем животе халат. Шмыгнула в «служебку», поболтала там полупустым чайником, напилась прямо из его гнутого носика. Минуту-другую посидела за столиком, ероша всклокоченные волосы, и, протирая ладонями глаза, сказала: «Ну и жарища-а... А ты еще кочегарить взялась, Люд!»
Людмила молча отмахнулась: титан что-то стал глохнуть, не было тяги. Она старательно дула в распахнутую маленькую дверцу, и клочья черной, сгоревшей бумаги летели ей в лицо. Огонек наконец взвился, заплясал между тонких щепок, стал лениво лизать их. Потянуло вкусным дымком, титан начал быстро разогреваться, и Людмила успокоенно села рядом с напарницей.
– Что стоим-то? – спросила Светка, глянув в окно. – И что за остановка: Бологое иль Поповка?
В последнем слове она перенесла ударение на первый слог, получилось «По́повка», но такие шуточки были в духе Дынькиной. Откинув голову, Светка захохотала, как делала всегда, когда так вот «шутила». Отсмеявшись, спросила Людмилу:
– Слышь, Люд! Мужик этот, Авенир, из восьмого купе – ничего у тебя не спрашивал?
– Спрашивал. Где, говорит, любовь моя.
Людмила говорила сухо, намеренно подчеркивала неодобрительное отношение к поведению напарницы, но Светка будто и не замечала ничего.
– Ох и жу-ук он! Ох и говорун!.. Такие слова говорить умеет, я тебе дам! Как скажет, да еще в глаза заглянет, да за коленку норовит взять. – Дынькина провела рукой по голому своему колену – медленно, сладостно прикрыв веки – и вдруг кинулась к Людмиле, обняла ее, стала тискать. Зашептала в самое ухо: «Я его дразнила-дразнила, а потом три пальчика вот так сложила и в нос ему – видишь, говорю?» И снова заразительно, весело захохотала, даже закашлялась.
– Ну, пойду переодеваться, что ли? – Светка встала, потянулась, хрустнув косточками – тоненькая, гибкая. Провела ладонями по груди, качнула из стороны в сторону круглый задок, вздохнула наигранно-томно: – Ах!..
– Ладно кривляться-то! – сказала Людмила. И, поборов в себе что-то трудное, прибавила: – Ты... студенту верни деньги. Пускай билет сбегает возьмет. Пока стоим.
– Пхе! – насмешливо глянула на нее Дынькина. – Везла-везла, а теперь – верни? Ну ты, мать, даешь! – и упорхнула.
Людмила снова пошла к титану, приоткрыла дверцу – огонь горел теперь веселее, чай скоро будет готов. Повязав белый фартучек, она взялась за стаканы: поезд когда-нибудь да тронется, соберутся в вагон пассажиры, которые разбрелись сейчас по перрону, и наверняка попросят у нее свежего чайку...
Как все же плохо ходят этим летом поезда! В прошлый раз где-то в Казино стояли, так же вот долго и нудно, изнывали от безделья и неизвестности. Никто сейчас ни в поезде, ни на станции не скажет, когда они отправятся. Знает, наверно, участковый диспетчер, да с чего вдруг будет он отвечать какой-то там проводнице?! Займитесь, скажет, девушка, своим делом, без вас тошно. И будет прав. Не нарочно же он держит «Россию».
Но диспетчеру что, с пассажирами он дела не имеет. А у нее, у проводницы, раз сто уже спрашивали: когда поедем? почему стоим? А что она может сказать? Ничего. Сама не знает. Трудно, ох трудно поездной бригаде ладить в такой обстановке с пассажирами. Вон Рогов, начальник поезда, на перроне ни разу не показался, сидит, бедняга, в своем радиоузле, парится, магнитофон крутит – настроение поднимает. Не до песен сейчас. У всех на лицах... А, что там говорить! Что может быть у человека на лице, когда его томят на такой жаре?
Рогов в это время бодрым голосом стал рассказывать по радио, что их поезд миновал уже две железные дороги, шесть областей, четыре крупнейших в стране реки. Осталось примерно сто километров до границы Европы и Азии; с правой стороны, по ходу поезда, будет пограничный столб, и он, начальник поезда, напомнит об этом уважаемым пассажирам, пусть только они внимательнее слушают радио. Еще Рогов добавил, что в составе поезда есть вагон-ресторан, который, к сожалению, в данный момент закрыт, что у проводников есть шашки, шахматы и домино. Через проводника, если есть желающие, можно дать телеграмму, получить необходимые справки. В заключение Рогов сообщил «уважаемым пассажирам», что их бригада борется за звание коммунистической, и он просил бы написать отзывы о работе в книгу...
– Вот дуралей! – фыркнула Людмила. – Кто же в такой момент об этом просит. Нам и напишут сейчас...
В дверях она столкнулась со студентом. Леня, внимательно глянув на нее, показал зажатую в пальцах сигарету:
– Вот, прикурить бы. Спички кончились.
Людмила шагнула в «служебку», молча подала коробок. Студент прикурил, кивнул, затягиваясь. Потом разогнал дым рукою, всем своим видом показывая, что извиняется, что сейчас же уйдет. Но топтался, не уходил.
– Мне Света сказала... – неуверенно начал он. И вдруг резко, зло рубанул: – Тебе что – не все равно, что ли? Я заплатил, скоро сойду...
– Знаешь что, – тоже начала злиться Людмила. – Билет давай, вот что! Сейчас моя смена. И ничего я о вас с Дынькиной знать не желаю.
Парень недобро глянул ей прямо в глаза, неторопливо развернувшись, пошел к своему купе.
– Курить в вагоне нельзя! – крикнула ему вслед Людмила.
Она спустилась на землю, прошлась вдоль вагона, осмотрела колеса, даже буксу пощупала – внутри у нее что-то дрожало, и рукам хотелось чем-нибудь заняться. «Ну зачем она так делает, зачем?» – ругала Светку.
Впереди по-прежнему горел красный. Дремала в зное станция Шумково, изнывали от жары пассажиры...
Неожиданно Людмила услышала свое имя, подняла голову. Из кабины электровоза приветливо махал ей Санька-белобрысик. Она улыбнулась в ответ, подошла.
– Скоро поедем?
Санька картинно воздел руки к небу – кто знает! Через минуту был уже рядом с нею, заглядывал в глаза.
– Чем занимаешься? Кухаришь?
– Приходите чай пить, – пригласила Людмила, только теперь увидев на себе передник, который забыла снять в вагоне. – Свежего только что заварила.
– Спасибо, в другой раз, – при исполнении! – и приложил руку к козырьку фуражки.
Санька, играя, заважничал, надул щеки, и Людмила не выдержала, рассмеялась. Подыграла ему, закивала головой:
– Ах, да! А я-то! А я-то!
Но тут же стушевалась от прямого Санькиного взгляда. «Еще в Красногорске встретимся, да?» – молча спрашивал он. «Надо ли?»– так же молча отвечала она, хорошо теперь понимая, что пошла в сторону электровоза совсем не случайно...
Вспыхнув, Людмила торопливо кивнула и направилась к дверям вагона – стройная в своем сером форменном костюме, с кокетливо лежащим на русых волосах беретом, со свернутым передником в руках. У ступенек стояли два пассажира из восьмого купе – попутчики Ларисы. Толстяк сразу же набросился на нее с вопросом:
– Скоро мы, наконец, поедем? – И прибавил: – Черт возьми!
Людмила, чувствуя, что раздраженный этот человек может наговорить грубостей, как можно мягче сказала, мол, сама ничего не знает. И лучше не нервничать зря, а пойти и выпить чаю, она только что заварила.
– Чай, чай, – ворчал, отворачивая потное лицо, толстяк. – Что мне ваш чай? Мне некогда! Мне ехать надо, меня ждут!
В тамбуре, с портфелем в руках, показался Леня. Лицо его было решительно и зло.
– Ты чего это? – удивленным вопросом встретил его Авенир Севастьянович. – Сходишь?
– Схожу, – фыркнул тот, не глядя на стоявшую чуть в стороне проводницу. – Вот из-за этой... Пристала, как банный лист.
– Он без билета, – сказала Людмила, чтобы пресечь всякие разговоры.
– Да ну-у? – удивился еще больше Авенир Севастьянович. – Заяц, что ли? «Ну, погоди», да? – засмеялся, довольный своей шуткой.
– Мне из Красногорска все равно километров сорок назад, до Новотрубнинска, – говорил Леня. – Уж лучше электричкой, чем ее выслушивать, – он злыми глазами сверкнул в сторону Людмилы. – Чтоб тебе замуж никогда не выйти!
– Ну, заяц, не надо ругаться, – миролюбиво протянул Авенир Севастьянович, подавая Лене руку. – Поблагодарил бы лучше. Тебя же штрафовать надо, милицию звать...
– Вот именно, – с сердцем сказала Людмила. – И еще кой-кого.
Уже в тамбуре решила окончательно: «Ладно, Красногорск проедем, сменюсь и схожу к Рогову... Оскорбляют еще!»
– Содрали с меня за скорость, поставили в какой-то дыре и поджаривают, – услышала Людмила голос толстяка. – А вы мне говорите, Авенир Севастьянович! Как это не возмущаться! Да если мы все молчать будем, знаете что тогда будет?!
Когда мужчины вернулись в купе, Лариса спала. Она лежала на боку, поджав ноги и прикрывшись простыней, так, что видно было только ее лицо – спокойное и во сне немного изменившееся. Дышала она ровно, почти бесшумно; губы женщины полуоткрылись, влажно блестели зубы.
– Вот у кого нервы крепкие, – вполголоса проговорил Иван Иванович. – Спит себе. А тут места не находишь.
– А что ей не спать, – так же вполголоса сказал Авенир Севастьянович. – Женщина молодая, здоровая... Пускай спит.
Они тихонько поснимали обувь, разлеглись по полкам.
За окном прогрохотал состав, за ним еще. Потом все замерло. В соседнем купе негромкий мужской голос рассказывал о жаре, какая бывает в Средней Азии, – дескать, не чета этой.
– Начальника поезда пойти выматерить, что ли? – Иван Иванович завозился на своей полке. – Мне вечером с человеком разговаривать надо, а я еще и до Красногорска не добрался. Нет, это я им так не оставлю...
– Чаек желаете, мужчины? – заглянула в купе Людмила.
– Вы бы лучше вентиляцию включили, – сердитым шепотом отозвался на ее предложение Иван Иванович.
– Работает, все время включена. – Людмиле стало не по себе от колючего взгляда пассажира, поспешила уйти.
Вскоре набежала тучка, солнце спряталось. Жара немного опала, в купе потемнело, потянуло из коридора живым ветерком.
Первым уснул Авенир Севастьянович, потом сверху послышался негромкий храп Ивана Ивановича. Захлопали тамбурные двери, раздались голоса, топот ног – поезд незаметно, плавно тронулся...
III.
Уржумов обедал один в маленькой, странной формы комнатке, в которой раньше был, кажется, склад административно-хозяйственного отдела, больше эта комнатка, пожалуй, ни для чего не годилась. Была она с единственным окном, выходящим во двор управления, где пышно зеленели сейчас кусты рябины и ярко алели пионы на ромбической клумбе. Комнатка эта, «кабачок», была удобной штукой: пообедать здесь удавалось за каких-то десять – пятнадцать минут. Еду по просьбе помощника, Александра Никитича, приносила из столовой, что размещалась в полуподвальном, цокольном этаже, дородная пожилая женщина, Маша. Делала она это с видимым старанием и удовольствием, и лицо ее при этом выражало значительность. Говорила она всегда одни и те же слова: «Здравствуйте, Константин Андреевич. Приятного аппетита» – и тут же уходила, чтобы прибраться потом, когда Уржумов пообедает.
Точно так же приветствовала его Маша и сегодня, только уточнила – не будет ли еще блинчиков? Уржумов отказался – мучное в его возрасте вредно – и Маша, повторив «приятного аппетита», вышла.
Уржумов сел к столу, предвкушая короткий покой и тишину. Телефонов в «кабачке» не было, никто сюда не заглядывал, не тревожил, – можно спокойно поесть, подумать. Перед этим он позвонил жене, сказал, что обедать не приедет, пусть его не ждут. В самом деле, он очень спешил сегодня; вызов на совет директоров да еще в обком – дело серьезное, и к нему так же серьезно надо подготовиться. Утренний визит первого секретаря на станцию не шел у Константина Андреевича из головы; подумалось, что совет назначен как репетиция перед чем-то более важным и ответственным.
Да, густо начался нынешний день, густо и продолжается.
Уржумов принялся за второе, хорошо прожаренный и сочный шницель, съел его с удовольствием. Мысли его на несколько минут отвлеклись, были заняты только едой. Но недолго – душа его снова была далеко от стола, снова уже теснились в голове неотступные думы. Не исключено, что после заседания совета Бортников позовет его к себе, спросит о многом, в том числе и о взаимоотношениях с министерством, и тогда придется что-то лихорадочно вспоминать, обобщать... Конечно, разговор о нынешних отношениях с министерством проявит позицию Уржумова, спрятать ее не удастся, – да он и не собирается этого делать, тем более что Бортников не любил, когда перед ним или в его присутствии мямлили, натужно выискивали обтекаемые формулировки.
Подумав, что разговор в обкоме может коснуться последнего приказа министра, Уржумов стал вспоминать все, что было связано с этим приказом, и тогда сама собою в памяти всплыла встреча с Климовым, беседа, которую они вели с глазу на глаз.
...В тихом тупике, за высоким каменным забором, прячущим от посторонних глаз и этот тупик, и пяток пассажирских, обычных с виду вагонов, стоял в те дни, полтора месяца назад, и спецвагон замминистра Климова. Климов не любил самолетов, летал только в крайних случаях, да и то не по своей воле. Конечно, самолет – это скорость, экономия времени. Но полет высоко над землей не приносил ему ни малейшего удовольствия, казался ненадежным, в чем-то даже противоестественным. Куда спокойнее Георгий Прокопьевич чувствовал себя в купе родного железнодорожного вагона – здесь все было знакомо, привычно и понятно. В вагоне можно было работать, спать, слушать радио или смотреть телевизор, на стоянке говорить по телефону с любым городом. Главное же – вагон катился по земле, по надежным рельсам, и это постоянное ощущение земли, вид мелькавших за окном картин сохранял в нем бодрость духа и высокую работоспособность. Безусловно, на дальние расстояния ездить даже в таком комфортабельном специальном вагоне утомительно, лучше уж тогда полететь самолетом, но в Красногорск поезд шел всего сутки, день и ночь, время проскакивало быстро...
Приехав проверить на Красногорской дороге ход выполнения приказа по ускорению оборота вагонов, Климов не собирался здесь долго задерживаться. В одиннадцать тридцать было намечено рабочее собрание в депо, займет оно от силы час, пару часов он планировал провести с начальниками служб Управления – движения, грузовой и локомотивной, – можно было еще повидаться с заведующим отделом промышленности и транспорта обкома партии Колобовым, если тот будет на месте, а лучше, конечно, со вторым секретарем... Так или иначе, но к вечеру он должен быть свободен, можно возвращаться в Москву. Однако все планы спутал Уржумов своей выходкой на собрании – дорога якобы не готова к работе с высокими скоростями движения. Просто упрямство, или за этим кроется что-то более серьезное? Конечно, можно было и уехать, доложив в Москве, Семену Николаевичу, о новой выходке строптивого начальника дороги, но... За этим «но» Климов отчетливо увидел себя, даже представил свой доклад министру, недовольство на его лице. Да, Уржумов упрямится, но какова же в поездке на Красногорскую дорогу роль заместителя министра Климова? Съездил, поприсутствовал на собрании локомотивных бригад, выступил, потолкался в управлении, поговорил с руководящим составом дороги и – убыл, не найдя общего языка с Уржумовым. Выходит, бери, товарищ министр, трубку, звони, распекай... Нет, уезжать так не годится. Надо потолковать с Константином Андреевичем по душам. Можно, конечно, заставить его просто подчиниться приказу, но тогда при случае начальник дороги скажет где-нибудь в партийных органах, что приказ этот – инициатива только министерства, не согласованная с дорогой, оторванная от жизни и тому подобное. Он же, как лицо подчиненное, обязан выполнять...
Да, надо потолковать с Уржумовым, сгладить острые углы. В конце концов, министерские планы делаются здесь, на дороге, забывать о настроении ее руководителя нельзя. К тому же Уржумов – кандидат в члены бюро обкома партии, часто встречается с Бортниковым, первым секретарем, а тот – член ЦК. Подумаешь тут...
Во второй половине дня, отдохнув, Климов позвонил из вагона Уржумову и любезно пригласил его вечером «на чашку чая».
...Уржумов появился в назначенное время. Климов видел, как остановилась у вагона черная, сверкающая в вечерних огнях станции «Волга», как неожиданно молодо, легко вышел из нее начальник Красногорской дороги.
В тамбуре, приветливо улыбаясь, стояла уже приодетая проводница Рита, но Климов, тоже вышедший в тамбур, взглядом велел ей посторониться, дать ему место. Он подал руку Уржумову, хотя и расстался с ним несколько часов назад, пропустил вперед, гостеприимно распахнув перед гостем дверь.
– Прошу, прошу! – радушно говорил Георгий Прокопьевич, мало сейчас похожий на самого себя – в спортивном шерстяном костюме, немного суетливый и чересчур, пожалуй, заботливый. – Мундир свой сразу снимай, Константин Андреевич. Да и туфли, если желаешь. У нас тут тапочки на выбор.
Уржумов не стал противиться предложениям хозяина вагона. Да и самому хотелось освободиться от галстука, от запылившихся туфель.
– Рита уже пельменей нам наготовила, пойдем-ка в салон. – Климов увлек Уржумова в глубину вагона.
– Я все переживала: не опоздает ли Константин Андреевич, – с милой улыбкой на круглом лице вставила проводница – широкая в кости молодая женщина в белой блузке и серой форменной юбке. – Сварила и беспокоюсь – остынут.
– Скажешь тоже – опоздает! – Климов простецки похлопал Уржумова но плечу. – На железной дороге работаем, не где-нибудь.
В просторном салоне было по-домашнему уютно, прибрано. Небольшой стол в середине накрыт белой скатертью, уставлен вином, закусками. Вдоль стен – мягкие просторные диваны в ковровых чехлах, удобные кресла, под ногами, на полу, – зеленый ворсистый палас. В дальнем углу на специальном кронштейне – телевизор.
Климов перехватил взгляд Уржумова, рассматривающего вагон с заметным интересом.
– Вот, считай, полжизни здесь провожу. И кабинет, и столовая, и кинотеатр.
– У меня у самого жена как-то спрашивала: ты в вагоне прописан или дома? – усмехнулся Уржумов.
– О женах лучше не вспоминать, – подхватил Климов. – Завтра собирался со своей итальянцев послушать в Большом, да теперь вот... – он махнул рукой. – Дела.
– Дела мы закончим быстро, Георгий Прокопьевич, – Уржумов с улыбкой кивнул на стол. Он уже догадался о цели приглашения. – Через час фирменный наш уходит в Москву, «Красногорец». Можем прицепить.
– А! – отмахнулся Климов. – Обойдемся в этот раз и без Большого... Садись-ка к столу. Что наливать?
Они, коротко сведя рюмки, выпили.
– Пельмени сейчас подать, Георгий Прокопьевич, или позже? – спросила бесшумно возникшая у стола Рита.
– У гостя, у гостя сначала надо спрашивать, Риточка! – укорил проводницу Климов.
Женщина вспыхнула, повторила вопрос, обращаясь теперь к Уржумову.
– Несите, несите!
Через минуту на столе парило круглое блюдо с ароматно пахнущими пельменями.
– Это ее, фирменное, – похвалил проводницу Климов. – Все мои гости остаются довольными.
– По логике вы у меня в гостях должны быть, Георгий Прокопьевич. Я и жене наказывал, чтоб...
Климов протестующе поднял вилку.
– Не любитель я по квартирам визиты наносить. Тут, в вагоне, чувствуешь себя как.... – он пощелкал пальцами, ища сравнение, – как на передовой, что ли. И на работе, и дома. Рельсы под ногами. Не дадут свернуть ни налево, ни направо.
– Да, рельсы, – как-то неопределенно вздохнул Уржумов, и было не понять: разделяет ли он двусмысленность этой фразы.
– Ну, братец ты мой! С таким настроением к начальству в гости ходить не рекомендуется. Давай-ка еще!
– Георгий Прокопьевич, поговорим лучше, – Уржумов осторожно, двумя пальцами, отодвинул налитую до краев рюмку. – Я же понимаю, не ради этого, – он кивнул на стол, – мы здесь.
– Хорошо, раз понимаешь...
– Вот вы в свое время тоже начальником дороги были...
– Хочешь сказать – в твоей шкуре? – хохотнул Климов.
– Пусть будет так, – согласился Уржумов. – Вот вы насели на меня: дорога хромает, Уржумов не тянет... А не так это. Конь я, конечно, старый, но тянуть еще могу.
– Ты, Константин Андреевич, сразу на личности переходишь. Полагаешь, что вас, старых коней, и воспитывать не надо?
– Крайности какие-то, Георгий Прокопьевич. Не мальчик я. На голове, – Уржумов тронул рукой волосы, – серебро давно.
Климов завозился на своем стуле, с заметным раздражением отодвинул тарелку с пельменями. Нет, не так, не так идет их разговор. Надо было сразу взять инициативу в свои руки, задать нужный тон!
– Что ты, Константин Андреевич, как медведь, напролом лезешь. Не успел старший начальник рта раскрыть, а ты... Давай передохнем, балет вон посмотрим.
Климов поднялся, подошел к телевизору, чуть прибавил звук.
– Вот вытурите меня, пойду в наш железнодорожный институт, к студентам, – сказал Уржумов, думая о своем. – Есть что молодым сказать.
– Ах-ах-ах! – театрально воздев руки, покачал головою Климов. – Сплошная мелодрама.
Он опять вскочил на ноги, стал ходить по вагону.
– Позвал, понимаешь, человека в гости, хотел мирно потолковать, а он...
Голос Климова сорвался, угас. За окном вагона тяжело загрохотало – к станции подходил грузовой поезд. Оба они слушали долгий этот грохот, повернувшись к окнам, с чрезмерным вниманием приглядывались к проскакивающим бортам, давая понять друг другу, что лучше помолчать, радуясь на самом деле такой естественной и очень нужной теперь в их трудном разговоре паузе.
Климов раздвинул пошире занавески на окне.
– Вы что же, грузовые поезда по пассажирским путям пропускаете? – несколько озадаченно спросил он.
Уржумов тоже подошел к окну, стал рядом.
– Да, Георгий Прокопьевич. Причем длинносоставные. Следующий этап – тяжеловесы. Будем просить министерство о соответствующем разрешении.
– Тяжеловесы – это, пожалуй, неплохо придумано, неплохо. – Климов говорил одобрительно, а глаза его были холодны и сердиты. Он нервно задернул занавеску, вернулся к столу. Не сдержал себя, напустился на Уржумова:
– Такие вещи надо согласовывать, Константин Андреевич, – говорил он начальственным, недовольным тоном. – В главке движения, в локомотивном знают? Разрешили? Это же не просто – взял шесть тысяч тонн груза и поехал. Путь, локомотивы...
– Проверяем пока, считаем, Георгий Прокопьевич. – Уржумов оставался спокойным.
– Считаем!... Считайте, но и мы должны быть в курсе дела!.. А эта идея с пропуском грузовых чуть ли не по перрону – твоя?
– Нет, Исаева.
– Вот как! А если дров наломаете, с кого тогда спрашивать будем? Тоже с Исаева? Нет, Константин Андреевич, с начальника дороги спросим.
Уржумов пожал плечами.
– Зачем по этой мелочи в министерство обращаться, Георгий Прокопьевич? Расписание пассажирских поездов мы не нарушаем, безопасность гарантируем... Вот с тяжеловесами потрудней задачка будет. И все же эффективней, чем...
Уржумов замялся, смолк, а Климов подхватил, откровенно теперь уже злясь, понимая, что разговор ничего не изменил, не дал:
– Чем повышение скоростей движения, это хочешь сказать, Константин Андреевич?
– Пусть будет так. – Уржумов встал. – В одно лето выполнить все мероприятия, предусмотренные приказом, невозможно. Я, пожалуй, пойду, Георгий Прокопьевич. Дела есть в управлении, да и вам надо отдохнуть.
– Заботливый какой!.. Садись. Сейчас чаю еще попьем, – Климов явно тянул время, не желая завершать разговор на такой вот ноте. – Рита! – позвал он. – Чаю принесите!
Молчал, подперев щеку кулаком, смотрел в сторону, куда-то в угол салона.
– Поговорили, называется!.. М-да-а... А что я буду министру докладывать, а, Константин Андреевич? Ну, ты войди в мое положение, черт возьми!
– Скажите Семену Николаевичу все как есть.
Климов подождал, пока Рита молча и быстро – понимала момент – ставила стаканы с крепким, коричневым чаем. Сказал с тяжелым вздохом:
– Что ж, ладно. Так и доложим. – Лицо его было жестким. Он поднялся, и стул за ним мягко упал на палас. Поднялся и Уржумов.
– Благодарю за пельмени, Георгий Прокопьевич. В следующий раз я угощаю.
– Риту благодари, не меня, – куда-то вниз ронял Климов скучные слова. – Ее забота.
Уржумов быстро оделся, шагнул в тамбур. Подал руку смущенно чувствующей себя проводнице, ощутил вялое рукопожатие Климова.
– Когда у тебя ближайший на Москву? – спросил тот.
– «Красногорец»... да, уже ушел. Следующий – «Сибирь», в два часа ночи.
– Скажи, чтоб прицепили.
Климов повернулся синей своей шерстяной спиной, пошел в глубь вагона.
«Не забудет он этого разговора, – невесело размышлял Уржумов, закончив обед и глядя сейчас за окно – на клумбу, на управленческих женщин, сидящих в оставшиеся минуты перерыва на скамейках вокруг клумбы. – Пожалуй, и до пенсии не дадут доработать...»
Он глянул на часы, пошел из «кабачка» – короткий его отдых кончился.
