Текст книги "Жаркие перегоны"
Автор книги: Валерий Барабашов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
18.00—20.00
I.
Разогретое за день железнодорожное полотно пряно и масляно вздыхает под колесами поезда – шустрой зеленой ящеркой бежит мимо депо электричка. Она только-только отошла от вокзала, вон его хорошо видно отсюда, а в окнах уже трудно различить отдельные лица – замелькали от скорости, слились.
Люба, припав к плечу мужа, закрыла глаза и засмеялась:
– Ой, голова что-то закружилась.
Борис, бережно обнимая одной рукой жену, а другой сына, белоголового, как мать, вертлявого Юрку, сказал:
– А ты не смотри, чего смотришь!
Теплый и пыльный вихрь, поднятый электричкой, трепал белое, с цветами по подолу, платье Любы, и она придерживала его руками, поворачиваясь к поезду спиной, пряча лицо на груди мужа.
– Папа! Папа! – кричал сквозь шум электрички Юрка. – А мы тебя ждали-ждали, а потом сюда, в депо, пошли. Может, думали, ты сломался. Мама сначала ругалась на тебя – что это, говорит, он не идет, – а потом заплакала.
– Ну уж, заплакала, – возразила ему мать и потрепала по голове. – Так что-то, глаза...
Люба, счастливо и тревожно глядя на Бориса, взяла под руку Саньку, молчаливо слушающего их семейный разговор.
– Больно, Сань?
Тот потрогал повязку, мотнул головой:
– Немного есть.
Электричка прошла; удаляясь, вызванивала колесами, быстро уменьшаясь в размерах, таяла в вечерней розовой дымке. Палящее весь день солнце тяжелым малиновым шаром висело сейчас над гладью водохранилища, облив красноватым, тревожащим каким-то светом крыши зданий; красно полыхали и прямоугольники окон. Зной спал, но воздух был еще плотным и душным, особенно здесь, на междупутье, загороженном с двух сторон станционными и деповскими постройками. Десяток путей тесно и узко лежал между этими постройками, рельсы тускло и путано пересекались, снова разбегались в разные стороны, упираясь в множество карликовых или, наоборот, длинноногих светофоров; лишь у самого вокзала путаница эта кончалась – четко обозначались приемо-отправочные пути.
Люба боязливо вертела головой, распущенные по плечам пышные ее белые волосы воздушно метались из стороны в сторону.
– И как только вы тут разбираетесь! – вырвалось у нее. Глянула на сына, словно ждала от него поддержки, но Юрка недоумения и тревог матери не разделял – все ему было здесь интересно, все нравилось.
Но вот позади рельсы, приоткрытые воротца какой-то путейской мастерской, в которые они прошмыгнули, чтоб сократить путь, – и не слышно уже железной дороги. Ухо ловит еще привычные, далеко разносящиеся слова: «В камере хранения имеются свободные места...», «...опаздывает на три часа сорок минут...», но вечерний город – отдыхающий и спокойный – уже властвует над ними.
– Так мы опоздали в цирк, да? – спрашивает Борис жену.
– Какой там сегодня цирк, Боря! – Люба берет обоих мужчин под руки, подстраиваясь под их широкий, размашистый шаг. Юрка, с отцовским чемоданчиком в руках, идет шага на три впереди, часто оглядываясь, внимательно прислушиваясь к тому, о чем говорят взрослые.
– А что ты мне привез, папа?
Юрка прыгает на одной ноге, заглядывает отцу в глаза.
– Сегодня только шишки, сынок.
Борис, отдав чемоданчик Любе, подхватил сына на руки, прижал к себе тощенькое и родное тело; поцеловал колючий, так знакомо пахнущий вихор.
– Шишки?! Какие – кедровые? – завозился на руках Юрка.
– Кедровые, кедровые, – засмеялся Борис. – Ах ты, глупыш!
Он поставил сына на асфальт, и Юрка опять запрыгал на одной ноге впереди взрослых.
– Сынок, упадешь, перестань, – стала просить Люба, и Борис по встревоженному ее лицу понял, что жене трудно дается сейчас внешнее спокойствие, что, наверно, будет у них сегодня нелегкий разговор о профессии Бориса, о том, что она всегда переживает, когда он в поездке, а он хотя бы раз представил, чего ей стоит ожидание.
Разговоры эти Люба стала последнее время вести все настойчивее, ругала железную дорогу с ее напряжением, нервозностью – не угадаешь теперь, когда Борис вернется с работы, скорые и пассажирские поезда вот уже второе лето выбивались из расписания, муж приходил домой на четыре, пять, а то и семь часов позже времени, и она изнывала, мучилась в эти тягостные, такие одинокие часы... Люба, конечно, понимала, что Борис здесь ни при чем, но от этого было не легче – она хотела, чтобы муж сменил работу. А сегодня окончательно утвердилась в этом.... Боже мой, что она пережила, когда они с Юркой, не выдержав ожидания, прибежали в депо, и дежурный, мрачноватый этот Федякин сказал, что «двойка» столкнулась с грузовым, и, кажется, есть жертвы. Конечно, она сразу решила, что погибла локомотивная бригада, – они же впереди... Но тут появился откуда-то начальник депо Лысков, отругал дежурного и стал успокаивать ее, утверждая, что ничего еще толком не известно, а что касается жертв, то это просто безответственная болтовня, за которую Федякин будет наказан. Лысков привел их с Юркой в свой кабинет, усадил в кресло у стола, сбегал за водой. Она выпила, чувствуя, как, не подчиняясь ей, выстукивают о край стакана зубы. Лысков неловко, ободряюще погладил ее руку, сел за стол и вызвал Сангу. Станция некоторое время не отвечала, но вот послышался женский голос, и Лысков прибавил громкость в динамике переговорного устройства, чтобы Люба могла все слышать сама. Дежурная по Санге докладывала кому-то, кажется в управление дороги, что машинист сумел сбросить скорость и почти остановил «двойку», но удар о цистерны все же был...
– Что с локомотивной бригадой, Санга?! – не выдержал, вмешался Лысков, и дежурная, радостно всхлипывая, почти выкрикнула: «Да живы ребята, живы! Машинист ушибся немного, а парень, помощник его, лоб малость рассек о стекло...»
Люба, глядя на заулыбавшегося Лыскова, попыталась улыбнуться ему в ответ, но вместо этого сжала ладонями лицо и заплакала...
И вот сейчас муж идет рядом с нею – слегка прихрамывающий, подмигивает ей, старается развеселить, а глаза его просят: ну, не надо, все же обошлось. Люба согласно кивает головой и отводит взгляд, но... опять перед глазами забинтованная Санькина голова.
– Болит, Сань? – невольно вырывается у нее.
– Ничего. Самое страшное – позади, – серьезно и просто говорит парень, и от этой обыденности его слов Любе снова становится нехорошо. Она теснее прижимается к мужу, и Борис отвечает на ее движение.
– Ребята, может... к нам на завод пойдете, а? – Люба вдруг решает, что лучшего момента для такого вопроса не будет – именно сейчас можно на что-то надеяться...
– На завод? – переспрашивает Борис и заглядывает ей в глаза.
– У нас чисто, рабочие в белых халатах работают, – спешит она с соблазнами. – В восемь пришел, в пять ушел... Я в кадрах поговорю, а? У меня знакомая там хорошая, в сборочный цех попрошу... Слесаря у нас хорошо зарабатывают – ну, завод-то, сами знаете, какой!
– Люба, ты же знаешь, я столько лет... – начинает было Борис, но она перебивает его:
– Знаю, Боренька, все знаю. И понимаю тебя хорошо. Но и ты меня понять должен. Нам еще один ребенок нужен... ничего-ничего, Саня взрослый уже, пусть слышит... Я спокойной должна быть, не могу так больше... места себе не нахожу, когда ты в поездке. Сколько можно, Боря?!
Некоторое время они шли молча. Юрка по-прежнему прыгал впереди, пинал сандалией бумажный стаканчик от мороженого. Борис обхватил помощника за плечи.
– Что скажешь, Санек? Может... правда на завод подадимся, а? В восемь пришел, в пять ушел...
Санька посмотрел на машиниста, и взгляд его был насмешлив, с холодком.
– Конечно, Борис, ваше дело семейное, смотрите сами. А я поработаю в депо. На машиниста надо сдать – экзамены скоро, ты ж знаешь.
Он остановился на углу переулка.
– Ладно, пошел я. Тут до общежития ближе. Зайду сейчас в столовку да спать завалюсь...
Люба удержала его.
– Сегодня с нами пойдешь. Я пельменей настряпала, пивка припасла... Ну, чего ты? Борис, скажи-ка. Что молчишь?
– Женщин иногда слушаться надо, Санек. Пошли.
Санька охотно подчинился, и Люба про себя обрадовалась: сегодня будет еще возможность поговорить с обоими о заводе. Ничего, глядишь, потихоньку да полегоньку...
Теша себя мыслями, Люба повеселела. Но у самого дома, ожидая немного отставших Бориса с Санькой, она невольно прислушалась к голосу мужа:
– ...а завтра с утра в депо пойдем. Надо будет слесарям помочь.
II.
Гостиничный номер Капитолины Николаевны – на седьмом этаже. Отсюда, из открытого настежь на, хорошо видна привокзальная просторная площадь с рядами ожидающих кого-то машин, сам вокзал, с полукруглыми окнами по фасаду, серые в вечернем уже освещении перронных ламп спины пассажирских поездов; по крыше вокзала, на световом табло, бегут и бегут слова: «Комната матери и ребенка находится...», «...заблаговременно компостируйте билеты...»
Гвоздева как-то умиротворенно смотрит на табло, на привокзальную суету машин и людей. Она только что приняла душ, переоделась, прибралась в номере. Сожительница ее, какая-то бухгалтерша из Прикамска, приехавшая на курсы, ушла в кино, предупредив, что вернется поздно. Что ж, спасибо ей, догадливая баба: поняла, что Капитолина Николаевна ждет кого-то. Впрочем, она особенно и не помешала бы. Посидеть поговорить можно и втроем. Просто ей хотелось закрепить личное знакомство с первым заместителем начальника дороги. Мужик он, кажется, не чванливый, компанейский и вполне современный. Знает, что может и что не может, и не скрывает этого. Нет, как все-таки хорошо, что она постояла утром в коридоре, выждала. Иметь такого знакомого в управлении дороги – об этом можно было только мечтать.
Только бы Желнин пришел! Пришел бы как человек, посидел с нею за бутылочкой вина. Они поговорили бы не только о делах. Очень у него были грустные глаза, когда сказал он о себе...
Капитолина Николаевна подошла к овальному большому зеркалу на стене. Она отражалась в нем вся – в темно-вишневом платье, с распущенными по плечам волосами, босая. Набегавшись за день на высоких каблуках, решила дать ногам отдохнуть, подумала, что обуется потом, едва услышит стук в дверь.
С улицы донесся длинный, раздражающий трамвайный звонок; Гвоздева глянула в окно, пытаясь понять, что же там происходит на остановке. Но трамвай вскоре ушел. Капитолина Николаевна перевела взгляд на вокзал, на спины вагонов, прикинула, что цистерны, наверное, давно миновали Красногорск и ночью, возможно, будут уже на заводе. Гаджиев, конечно же, останется доволен ею, начальником отдела сбыта, объявит благодарность или выпишет премию. А лучше бы и то и другое.
Приятно все же чувствовать себя что-то значащей в таких вот совсем не женских делах. Послал бы Гаджиев не ее, допустим, а Степанова, своего заместителя, толстого и неразворотливого, как слон. Вряд ли он что-нибудь тут провернул бы. День нынче в управлении какой-то сумасшедший, все бегали, фыркали – никого толком ни о чем не спросишь. Степняк – на что уж вежливый человек – и тот потом, к концу дня, когда она зашла спросить о цистернах еще разок, голос повысил, по шее себя похлопал: вот, говорит, где мне ваши цистерны! А чего, спрашивается, хлопать? Ты – подчиненный: сказали тебе – выполни. Псих какой-то!
Ноги приятно щекотала ковровая дорожка, освеженное душем тело отдыхало, блаженствовало. Поесть бы вот пора. На столике у нее все готово, но с полчаса она подождет. Если Желнин не позвонит и не придет... Но дверь в этот момент открылась, Капитолина Николаевна почувствовала, как по ногам потянуло теплым сквознячком; она повернулась, шагнула к дверям, надеясь еще успеть обуться, но опоздала: вошел Желнин, в руке – три розы в целлофане.
– Я вообще-то стучал, – сказал он, видя, что Капитолина Николаевна смущена. – Прошу простить.
– Это вы меня простите: пригласила гостя, а сама... Да уж больно хорошо босой!
– Примите от души! – Желнин с легким поклоном протянул ей цветы.
– Спасибо вам!.. Да стоило ли, Василий Иванович... – Капитолина Николаевна, зарозовев, взяла цветы, жестом пригласила Желнина к столу. – Селекторное совещание скоро, Капитолина Николаевна!.. Ну ладно, разве что стаканчик чаю... – он повесил фуражку на вешалку у двери, говорил, сидя уже у столика: – Ох, придется мне нынче голову на плаху класть за ваши цистерны, придется.
– У вас неприятности, Василий Иванович? – встревожилась Гвоздева. – Из-за меня?
– Нет пока... Да ничего! – отмахнулся он с преувеличенной бодростью. – Это ведь... как сказать, Капитолина Николаевна.
– Да, конечно, – неуверенно согласилась Капитолина Николаевна, сев напротив Желнина. Положила на колени белые, ухоженные руки, смотрела на гостя внимательно и ободряюще. Она уже поняла, что Желнин пришел к ней не просто как приглашенный, а, пожалуй, больше за теплым ее словом, за душевной поддержкой – видать, и правда что-то стряслось.
– Степняк что-то не так сделал, да? – мягко спросила она. – Я еще подумала: чего он по шее себя хлопает...
Искреннее участие было в глазах Капитолины Николаевны, и Желнин коротко и на этот раз более решительно повторил, что ничего особенного не случилось, и пусть она, Капитолина Николаевна, не думает ни о чем – мало ли в их железнодорожной жизни случается всяких происшествий. Конечно, он, Желнин, как первый заместитель начальника дороги, несет за все ответственность вместе с Уржумовым, но на то и щука в реке, чтоб карась не дремал...
Все это многословие и озадачило, и еще больше встревожило Капитолину Николаевну – она так толком и не поняла, что же там такое у них произошло, но бабьим своим сердцем почувствовала: Желнину было очень важно услышать ее, понять к а к она относится к нему...
– Я сейчас, чаю у дежурной спрошу.
Капитолина Николаевна встала и пошла из номера, а Желнин смотрел ей вслед и думал о том, какая странная все-таки штука жизнь: над ним висит теперь дамоклов меч, а он вот, вместо того чтобы что-то там предпринимать, сидит в номере у малознакомой женщины, собирается пить с нею чай и чувствует себя при этом почти счастливым. С чего бы так?.. Разумеется, он может поступить жестко и просто: приказа Степняку не давал, разговор о цистернах был, но мимоходом, вскользь, он, Желнин, просто поинтересовался, мол, как у нас обстановка на дороге с порожняком... Ну, а дальше что? Отстранен от работы Бойчук (отличный, кстати, диспетчер!), зависла грозовая туча над головой Степняка – переусердствовал мужик, явно перестарался – кто следующий? Он сам, Желнин? Да, но его вину еще надо доказать...
– Откройте, пожалуйста, Василий Иванович! – послышался из-за двери голос Гвоздевой, и Желнин вскочил, распахнул дверь. Капитолина Николаевна, с двумя полными чашками в руках, скорыми шагами пересекла комнату, поставила чашки на стол.
– Горячущие! – стала она дуть на пальцы. – Ф-фу-у...
– Ф-фу-у... – смеясь, стал дуть на ее надушенные пальцы и Желнин.
Они снова сели друг против друга.
– Давайте винца, Василий Иванович! Что-то захотелось мне рюмочку рислинга.
– Давайте, – неожиданно для себя согласился Желнин. – Выпьем – и снова нальем!
– Там посмотрим, – лукаво прищурилась Капитолина Николаевна. – Разве что еще за ваш день рождения?!
Она встала, прикрыла окно – стало тише; потом задернула шторы и зажгла настольную лампу у изголовья своей кровати, заправленной с девичьей аккуратностью.
Желнин с удовольствием следил за ее мягкими и ловкими движениями. Спросил вдруг:
– А вы, наверное, тоже одна? В командировки ездите, вагоны выколачиваете...
– Сын у меня. Большой уже, на первом курсе института. А муж... он умер, три года назад.
Желнин сидел задумчивый, с погрустневшим лицом. Мешал в чашке чай, говорил негромко:
– А у меня две дочери. Живут отдельно, с матерью – мы расстались с ней. Как-то не сложилось, хоть и долго прожили вместе... Такие вот дела, Капитолина Николаевна. Осталось в жизни: работа, работа... А вы смелая женщина, должен вам сказать. Не боитесь, что скажут о вас, мужчину в гости зовете.
– А вы, Василий Иванович, нужный гость.
Желнин засмеялся.
– Вы и на работе такая же?
– Какая?
– Прямая.
– Ну... всякая бываю, – засмеялась и Гвоздева.
Желнин встал.
– Спасибо вам за чай, Капитолина Николаевна. И вообще... Мне пора: кое-что надо сделать в управлении, селекторное скоро.
Капитолина Николаевна тоже поднялась. Он взял ее руки в свои, и она не противилась. Стояла перед ним по-домашнему простая, со струящимися по плечам каштановыми волосами, казавшаяся без каблуков меньше ростом.
– Можно я еще приеду, Василий Иванович?
– Приезжайте, – он сжал ее пальцы. – Только вот с этими цистернами...
Ладонью она накрыла его губы.
– Не надо. Догадываюсь, что не принесла вам сегодня радости... Я за вас волноваться буду, Василий Иванович!
Только сейчас, вернувшись от Гвоздевой и оставшись один в неестественной какой-то тишине кабинета, Желнин отчетливо, всей кожей ощутил надвигающееся... Наверно, до этого момента он успокаивал себя: ничего, мол, страшного не произошло, в столкновении «России» с цистернами он ю р и д и ч е с к и не виноват, потому что приказов никаких не отдавал, и в этом легко убедиться. Он лишь п о п р о с и л Степняка...
Но теперь вся эта словесная казуистика показалась ему смешной. Что значит – не отдавал приказа? Он – лицо официальное, первый заместитель начальника дороги, и его просьбу тот же Степняк вправе толковать как п р и к а з. Неважно, как он, Желнин, сказал об этом – важна суть.
Плюхнувшись на первый попавшийся стул, Желнин правой рукой стал тереть грудь: закололо, сжало обручем сердце. Пальцы его массировали мякоть груди, чувствовали под нею твердые бугорки ребер.
Кажется, легче... Жаль, ни валидола под рукой, ничего. А звать – кого? Татьяна Алексеевна давно шла, дежурный вахтер внизу, далеко... В больницу позвонить, в «неотложку»?
Ах, черт! Не продохнуть, больно.
Плыло у Желнина перед глазами: жалко было себя, очень жалко... Но нет, так просто он не даст себя слопать. Нет, шалишь!..
III.
До звонка заместителя министра все уже казалось Уржумову ясным, определившимся: он честно расскажет на бюро обкома и о собственных просчетах, и о просчетах министерства, – вскроет причины нынешнего затяжного сбоя в работе магистрали. Расскажет и о последнем приказе, явно не жизненном, не подкрепленном технически. А дальше что? Как воспримется это его выступление? Да, конечно, раздадутся голоса: вот, мол, принципиальный, смелый товарищ, молодец! Но ведь такое выступление крайне обострит его отношения с министерством, с Климовым – отступать потом будет некуда.
Значит, оставить все как есть? Расписаться в собственном бессилии, не попытавшись что-то изменить? Тогда вот и будет прав Климов: старик Уржумов, по всем статьям старик!
Да, так, как сегодня, замминистра никогда не говорил с ним, Уржумовым. И разве сбросишь со счетов т а к о й звонок? Нет, не сбросишь. Что ж тогда – послать на бюро Желнина, сказавшись самому больным? Гм, идея, конечно... А, какая к черту идея – просто трусость. Знать, что в обкоме в этот день решается многое, очень многое, – и сидеть дома, прикрывшись больничным листком?! Нет, он д о л ж е н быть на этом бюро и должен сказать всю правду, какой бы суровой она ни была, и что бы потом с ним самим, л и ч н о, ни случилось...
Большими, тяжелыми шагами ходил Уржумов по своему кабинету. В окна потихоньку заползали синие сумерки, в домах напротив загорелись уже огни. На улице поднялся ветер, он трепал истомившуюся в зное листву управленческого сквера, гнал из каких-то закоулков пыль. Перед окном завис на мгновение клок бумаги, потом вихрь унес его.
Зазвонил телефон. Уржумов сел за стол, взял трубку – звонила жена. Спокойно спросила, будет ли он к ужину, и он так же спокойно ответил, что нет, наверное, не будет. У него еще масса дел, сейчас уже девятый, а в десять селекторное, которое он будет проводить.
Жена молчала, ждала чего-то еще, и он прибавил, что, быть может, и придет, заскочит на пару минут, пусть она приготовит ему термос с кофе и бутерброды с колбасой.
– У тебя сегодня трудный день, Костя? – спросила жена.
– Да, Лера, очень трудный, – честно сказал он. – Просто чертовски трудный. И когда он только кончится?!
Жена сказала, что приготовит ему кофе и бутерброды и будет ждать его, положила трубку; а Уржумову вдруг остро захотелось домой, к спокойной своей седой Лере, не баловавшей его ласками, – сесть с нею рядом на диван и смотреть телевизор. Снова, как там, в Москве, пришла тоскующая боль по навсегда теперь утерянным часам и дням – годам! – которые он оторвал от семьи, отдал этому и другим кабинетам... В следующую секунду разумом он уже возразил себе, даже стыдил какого-то иного Уржумова, вдруг раскисшего, захотевшего домой, старался вернуть свои мысли и настроение в деловое, привычное русло. Вспомнился Бортников, его утренний визит на Сортировку; Забелин со своими идеями; Бойчук... Эх, Бойчук! Хороший же был диспетчер! А что натворил! В голову не укладывается... Но почему все-таки произошло на его участке ЧП? Такой опытный работник, в передовиках, помнится, ходил... Надо, пожалуй, с утра завтра разобраться во всем... А женщина та, из «России», как она себя чувствует?
Уржумов нажал кнопку вызова секретаря. Дверь вскоре открылась, но вошел помощник, молча стал у края ковра.
– Что вы сидите, Александр Никитич? – удивленно спросил Уржумов. – Девятый час уже.
– А вы, Константин Андреевич? Ровно двенадцать часов за столом.
– Я!.. Я зарплату за это получаю.
Помощник улыбнулся, и горбоносое, некрасивое его лицо стало мягче, сошла с него обычная строгость.
– Лидия Григорьевна ужинать побежала, попросила меня присмотреть тут за вами.
Уржумов фыркнул.
– Боишься, украдут? Сам-то домой почему не спешишь?
– Чего спешить! Вы сидите, и я сижу: вдруг понадоблюсь. – Помощник подошел к уржумовскому столу, сел сбоку. – Кот у меня был, сиамский... – он развел руками, – пропал куда-то. Вот, объявления сидел писал: кто найдет – премия десять рублей. Жена из отпуска с дочкой вернутся, они меня за этого кота – ух!.. С соски его кормили.
Помощник смотрел на Уржумова какими-то незнакомыми, совсем не взрослыми глазами.
– Ладно, держи хвост пистолетом! – Уржумов устало потянулся – и тотчас боль в спине дала себя знать. Боль эта напомнила Уржумову, зачем он вызвал к себе помощника.
– Что там с пассажиркой с «России», Александр Никитич? Вы звонили?
– Да, минут десять назад разговаривал с главврачом, Константин Андреевич. У женщины начались роды. Травма оказалась серьезной, и роды, как мне сказали, сложные. За исход Зоя Ивановна не ручается – всякое может случиться...
– Да, конечно.
Уржумов физически вдруг ощутил себя рядом с мучающейся женщиной, увидел ее полные боли глаза. «Ты уж постарайся, милая», – подумал он, сердцем понимая, что дорога отвечает теперь за жизнь и здоровье этой женщины и ее будущего ребенка.
Отпустив помощника, Уржумов долго сидел в странном каком-то оцепенении. Его собственная жизнь и дело, которому он отдал больше тридцати лет, вдруг высветились в сознании по-новому, с иной стороны, – в общем-то знакомой, но заставляющей сейчас предельно откровенно говорить с самим собой. Он знал, конечно, что вступил в ту пору жизни, когда проверяется высшее назначение каждого, когда становится понятно, для кого и чего ты жил на земле, и что намерен оставить в этом мире.
О разном думалось Уржумову в этот оставшийся до начала селекторного совещания час. Мысли теснились, перескакивали с одного на другое, – и все же недавней сумятицы в душе не было. Все становилось на свое привычное, знакомое место, вытесняя накипевшее, наслоившееся за этот долгий жаркий день.
