Текст книги "Белый клинок"
Автор книги: Валерий Барабашов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)
– Трусы!.. Подлюки! – вне себя орал навстречу бегущим и скачущим Безручко, дергал из кобуры застрявший наган, а в следующую минуту уже палил в чье-то безумное, с вытаращенными пьяными глазами лицо. – Наза-а-ад!.. Пулеметы где?.. Назарук где?! Григорий!..
– Убили Назарука-а! – прокричал мчащийся мимо какой-то расхристанный, с окровавленной физиономией всадник, и Безручко так и остался с раззявленным, удивленным ртом.
– Пора и нам, Иван Сергеевич… того. – Нутряков выразительно посмотрел на Колесникова.
– Чего… «того»?
– Да тикать, чего! – сплюнул с сердцем Безручко. – Красные, бачишь, артиллерию ладят, сейчас нам шрапнели под зад сыпанут, чтоб сидеть удобнее було… Тикаем, командир!
– Надо бы тело Назарука взять, – сказал Колесников, привстав на стременах, вглядываясь в поле боя.
– Яке там тело, Иван! – Безручко затравленно оглянулся. – Дерьмо за собою таскать. Поихалы, поихалы! А то красные зараз и из нас с тобою тела зроблять!
Остатки Старокалитвянского полка с командным резервом Колесникова удирали с поля боя. Многие, побросав оружие, бросились кто куда – в те же спасительные овраги, в свежие еще снарядные воронки, в скирды соломы…
Над Евстратовкой стояла грязная снежная туча, солнце с трудом пробивалось сквозь нее, печально оглядывая корчившихся или уже неподвижно лежащих на земле людей и лошадей, загоревшуюся на краю слободы избу… Поднимался к самому небу и пронзительно-отчаянный, рвущий душу женский крик…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
В бою у Евстратовки под Демьяном Маншиным убило коня: он вдруг подломил обе передние ноги, ткнулся мордой в землю. Демьян с размаху полетел через его холку, больно обо что-то ударился (не иначе, под снегом оказался камень) и потерял сознание.
Очнулся Демьян скоро, сгоряча вскочил на ноги, собираясь что-то предпринять – ловить ли нового коня (вон их сколько носится без всадников), бежать ли на красных врукопашную. Но в следующее мгновение понял, что ничего делать больше не придется: от полка их и след простыл, а по полю разъезжали какие-то верховые, склоняясь над убитыми и внимательно вглядываясь в их лица. Поодаль стоял высокий, с красными крестами фургон о двух лошадях, возле него суетились незнакомые Маншину люди, слышались чьи-то голоса, стоны.
Маншина заметили; трое конных (среди них один был в кожанке и черной кубанке с красным верхом) неторопливо поскакали к нему, и Демьян судорожно цапнул с земли обрез, передернул затвор.
– Брось оружие! – властно крикнул всадник в кожанке и выстрелил в воздух. – Кому говорю?!
Демьян, секунду поколебавшись, отшвырнул обрез, затравленно оглянулся. Бежать было бессмысленно, на ровном снежном поле его хорошо видно, а овраги далеко; оставалось одно – поднять руки, что он и сделал. Стоял так, шмыгая кровоточащим носом, без малахая, в бабьей поношенной дохе. Вид у него в этой заячьей дохе был нелепым и смешным: полы не доставали до колен, зато по ширине она вмещала двоих таких, как Демьян. Обернувшись дохой, Маншин перепоясал себя веревкой; веревка, понятное дело, портила вид, но хорошо держала тяжелый обрез, его можно было удобно выхватывать, не выпадет и на скаку. В бою Демьян палил без особого старания, попадал ли в красноармейцев, нет ли – одному богу известно, но старался не отставать от эскадронного командира Ваньки Поскотина, оравшего что-то грозное и скакавшего чуть впереди Демьяна – обрез в его руках дергался, изрыгал огонь и смерть.
Поначалу они всей конницей успешно теснили красных, внезапно ударив с хутора Колбинского, потом красноармейцев стало гораздо больше, подоспела им откуда-то выручка, конницу Григория Назарука они расстреливали теперь из винтовок и пулеметов. Скоро тряхнули землю и орудийные взрывы. Упал справа Ванька Поскотин – корчился на земле, схватившись за сразу намокший кровью живот; конь, высоко задирая тонкие в белых чулках ноги, перепрыгнул через него, понесся в сторону; упал еще один калитвянин, с Чупаховки, кажись, сынок Кунахова, кулака. Потом закричали несколько голосов: «Назарука убило-о-о…» Но к Григорию, повисшему на коне, никто не подскакал, не перекинул на свое седло, не потащил коня в поводу – и Григорий брошенным кулем сполз на землю…
Вокруг палили из винтовок и обрезов, махали клинками, матерились, падая на избитую, смешанную со снегом и кровью землю. Стоял над полем боя стон, солнца не стало видно, морозный день померк. Теперь вблизи Демьян видел лишь оскаленные лошадиные морды, перекошенные в дикой злобе лица людей, взблескивающие жала клинков, сползающие с седел окровавленные, согнутые тела… Конь под Демьяном слушался плохо: боялся гнедой и выстрелов, и испуганного ржания других лошадей, и криков. Конь ему достался нестроевой, пахали, видно, на нем или воду возили; в бою гнедой совсем задурил, шарахался из стороны в сторону, и Демьян еще в самом начале сражения едва не вылетел из седла: подпруга как назло ослабла, елозила по конскому животу, тут уж не до прицельного боя, пали́ куда придется. Когда упал Ванька Поскотин, эскадрон сам собою поворотил назад, понукать и сдерживать его было некому, не нашлось такого смельчака; повернул и Маншин, но в это время зататакал пулемет, и коня под ним не стало.
Конные подъехали; настороженно, не опуская наганов, смотрели на Демьяна. Старший, в кубанке, сказал:
– Посмотри-ка, Макарчук, в штаны он еще один обрез не засунул?
С низкорослого, беспокойно переступающего ногами коня, косящего на Демьяна диковатым фиолетовым глазом, легко спрыгнул на снег коренастый, сильный в плечах парень в красноармейской шинели, быстро обыскал Демьяна.
– Нету, кажись, ничего, Станислав Иванович, – доложил он. – Опусти руки-то, пугало. Бабью доху напялил, руку на власть поднял. Тьфу!.. Где доху-то взял?
Демьян открыл было рот, хотел объяснить: мол, по случаю купил, по дешевке, нехай и бабья, зато тепло в ней, но его не стали слушать. Человек в кожанке вплотную подъехал к нему, вгляделся.
– Ранен?
– Не… Упал я, зашибся. – Голос у Демьяна дрожал.
– Упал! – передразнил его Макарчук. – Задницу зашиб… Сидел бы себе дома!.. Нет, туда же, против власти выступать. – Он презрительно сплюнул.
– Ды-к… мы… Силком, стало быть.
– Силком! А голова у тебя для чего?
– Оставь его, Федор, – приказал человек в кожанке. – Допросим его, как положено. Давайте с Петром в хутор, а я вон к начальству пока заверну.
Верховые повели Демьяна к видневшемуся за бугром хутору, к тому самому, откуда калитвянская конница скрытно напала на красных; теперь же тут никакой конницы и в помине не было, Евстратовка вся занята множеством красноармейцев – это хорошо было видно даже отсюда, с поля. «Отвоевался! – тоскливо сжалось у Демьяна сердце. – Расстреляют красные, не иначе, допросят сейчас – и к стенке. Наслышены. Макарчук этот и глазом не моргнет».
Демьяну стало жалко себя, он заплакал, сморкался в кулак. Дороги перед собою почти не видел, да и не смотрел на нее: шел между конями, между круглыми их боками, глядя на снег, на копыта лошадей, слушая молодые и возбужденные голоса конвоирующих его всадников. Они еще не остыли от боя, говорили о слаженности действий красных полков, о том, что какой-то Качко поспел в самое время, иначе Белозерову пришлось бы туго. Жалко, что Колесников драпанул, среди убитых и раненых его, кажется, нет, надо будет потом походить еще по полю боя, хотя бы с этим вот «пугалом» – он наверняка знает главаря в лицо, видел…
«Убьют, убьют, – тягостно думал в это время Демьян. – За Колесникова, за доху эту, провались она. Станут теперь разбираться, тот, в кожанке, до всего дойдет, все прознает…»
– Чего слюни распустил? – крикнул сверху Макарчук. – Как грабить да убивать, смелый, а тут… ишь!
– Да не убивал я никого, хлопцы! – жалостливо выкрикнул Демьян. – И стрелять-то как следует не умею, в ваших и не попадал, поди. Палил, да и все.
– Палил… А чего, спрашивается, палил? Бросил бы дуру эту да с повинной. Глядишь, и простили бы… А теперь… Теперь сам понимаешь – трибунал. – Макарчук выразительно хлопнул рукоятью плети по голенищу сапога.
– Заставили меня, хлопцы! – Демьян схватился за стремя. – Гончаров у нас да Григорий Назарук был… Это ж не люди, хуже собак. У них не откажешься, у них разговор короткий.
– Нам тоже с тобой долго говорить нечего, – отрубил Макарчук, и сердце Демьяна ушло в живот.
– Контрреволюционный мятеж против законной власти, – сказал молчавший до сих пор второй верховой о узким, обветренным лицом и красными от бессонницы, видно, глазами. – Куда короче?
Вскоре они добрались до Колбинского, хутора из десятка, не больше, домов под толстыми соломенными крышами. У одного из них высился громадный голый тополь, возле него и остановились. Съезжались к хутору и другие конные, двигался мимо, в направлении на Терновку и Старую Калитву, хорошо вооруженный полк красных. Слышались вокруг уверенные молодые голоса командиров.
«Такая силища, какому там Колесникову сломить», – вывел для себя Демьян.
* * *
Наумович допрашивал Маншина вечером, при слабом свете керосиновой лампы. Сидели они с ним в горнице, при закрытых дверях, за которыми топтался, переминаясь с ноги на ногу, часовой. В избе было холодно. Наумович дышал на озябшие пальцы, с трудом водил карандашом в мятой записной книжке, записывал ответы Демьяна. Себя он велел называть «гражданин следователь», представился при этом, мол, из чека, и зовут его Станиславом Ивановичем. Имя-отчество Демьян запомнил, а фамилию сразу забыл. Вошел как раз тот, здоровый чекист, Макарчук, сел рядом со следователем и положил на стол кожаную сумку с чем-то тяжелым, металлически звякнувшим, выразительно глянул на Демьяна. «Кандалы, – мелькнуло у того в мозгу. – Ну и слава богу, хоть не сразу».
– Фамилия твоя? – строго спросил Наумович и нацелил карандаш в блокнот.
– Маншин. Демьян Васильев, – поспешно и угодливо отвечал Демьян.
– Какой нации?
– Из хохлов мы.
– На Украине, что ли, родился?
– Не, зачем?! Тута, в Старой Калитве.
– Значит, русский. Годов сколько?
– Да сколько… Тридцать три сполнилось на паску.
– Ишь, возраст Иисуса Христа, – вставил Макарчук. – Верующий?
– А як же! – В доказательство правдивости своих слов Демьян хотел перекреститься, но не посмел.
– Родители твои кто? Какое происхождение?
– Батьки нема, помер, мать Федосья, два брата, Семен да Иван, жинка…
– Братья тоже в банде?
– Семен был у Колесникова, убили ще в ноябре. А Иван – у вас, у красных.
– У красных!.. Ты-то чего в банду полез? – Наумович поднял на Маншина сердитые глаза.
Демьян сглотнул слюну, молчал. Выдавил потом:
– Наган приставили к башке, гражданин следователь Станислав Иванович… тут не шибко откажешься.
– Та-ак, допустим: вступил в банду по принуждению. Партийная принадлежность какая?
– Шо?
– Ну, в партии какой-нибудь состоял? Или состоишь? Может, у эсеров, или, там, социал-демократов…
– Ни… Про цэ я нэ розумию.
– Грамоту знаешь?
– Ни. Кресты тильки на бумаге могу ставить.
– Ясно. На какие средства жил до банды?
– Да на яки… Работав. Больше на кулаков – на Кунахова, Назарука… Они хлеб давали. Когда картохи. Все так жили.
– Вот и шел бы против них воевать, дурья твоя голова! Они из тебя кровь сосали, а ты за них же против власти пошел! – снова не удержался Макарчук.
– Да вы тоже… – заикнулся было Демьян, но прикусил язык.
– Что – мы? – спросил Наумович. – Говори, не бойся.
– Да шо… С разверсткой этой. Грабиловка ж форменная, гражданин следователь Станислав Иванович! Все подчистую гребли. Хлеб, картохи, буряки… Главное, шо обидно: сколько едоков в семье, столько и брали. У Кунаховых, к примеру, трое детей да их двое, значит, пять долей назначали. А у соседа моего восемь душ детей, они двое да бабка старая, не ходила уже. Тоже с каждой души, получается одиннадцать долей, так? У Кунаховых запасов понапрятано ще на три семьи, а у соседа, Рябой его по-уличному, вошь на аркане да блоха на цепи. Разверстку все одно – сдавай…
– Гм… Ну, может, и перегнули… А у тебя, Маншин, какое было хозяйство?
– Да яке… Та же вошь да ще мыши под полом. Кота и того нема. Кормить нечем.
– И что же – Колесников вам хорошую жизнь обещал? – Наумович откинулся на стуле, смотрел на Демьяна с интересом.
Тот опустил голову:
– Та обещав… И Кунахов с Назаруком тож сулили, агитировали. Казали, шо заживем свободно, без Советов, хлеба будет от пуза.
– Брехали они вам все, Маншин! – Желтый язычок лампы дернулся от резкого голоса Наумовича. – Вы не за себя, за кулаков воевать пошли. Им надо Советскую власть уничтожить, коммуны разогнать, землю снова к рукам прибрать. И опять ты, Демьян, батрачить на него пойдешь, понял?
Маншин дернул плечом – вам, мол, виднее.
– Хто на!
– Вот тебе и хто на! – спокойно возразил Наумович. – Я тебе рассказываю, чтоб ты понял. Нельзя же, как бычку на веревочке, к бойне идти. Снесут башку, а за что – и не поймешь.
– Кончайте скорей! – Нервы у Демьяна не выдержали. – Бычок, веревочка… Что ж теперь?! Поймали, значит, кончайте.
– Трибунал разберется.
«Да, в трибунале блины быстро пекутся, знаем», – повесил голову Демьян.
Наумович смотрел на его склоненную голову, думал о своем. Расстрелять человека в этой ситуации проще всего – трибунал примет решение об этом в короткий срок. А Маншин мог, наверное, принести пользу. Может быть, вернуть его в банду? Ведь заблудшая душа, вынудили вступить в Повстанческую дивизию, приказали взять в руки оружие, пойти против Советской власти. Все это так, но нельзя забывать и о тех злодеяниях, которые уже совершил этот человек. Можно ли ему сочувствовать, тем более – прощать? Вряд ли. Пусть сам искупит свою вину.
– Ты вот что, Маншин, – начал Наумович трудный разговор. – Жить хочешь?
– Ха! – Тот выразительно дернул плечами. – О чем вопрос?!
– Давай-ка возвращайся в банду.
– Зачем? Убьют ведь, гражданин следователь Станислав…
– Трибунал тебя тоже вряд ли простит.
Маншин, медленно соображая, смотрел в лицо чекисту.
– Помогать вам, да?
– Да.
Демьян шевельнулся на табурете, лицо его в недельной щетине помрачнело еще больше.
– Мне не поверят, гражданин следователь… Почему вернулся? Почему отпустили?
– Это мы устроим, не твоя забота.
– Что я должен робыть там?
– Колесников нам нужен. Живой или мертвый.
«Вот оно что! – подумал с тоской Демьян. – А попробуй-ка… К Ивану Сергеичу и близко не подступишься… Но соглашаться, мабуть, надо. Надо! Попрошу следователя дать время подумать».
Макарчук отвел его в небольшой, но крепкий с виду сарай, наказал двум красноармейцам с винтовками: «Этого бандита стеречь пуще глаза. Понял, Коровин?» Коровин – рукастый, с забинтованным глазом – молча кивнул, втолкнул Демьяна в темное нутро сарая, где, оказывается, были другие пленники. На ощупь Демьян пробрался в дальний угол, сел на какие-то оструганные жерди, затих. К нему шепотом обращались: из какого полка, сам чей будешь, но Демьян как воды в рот набрал – не отвечал, махал только рукой.
На рассвете он постучал в дверь, сказал часовому, чтоб позвал следователя. Коровин грубовато ответил, дескать, допрашивает Станислав Иванович, жди. А через полчаса, не больше, зататакал поблизости пулемет, захлопали винтовочные выстрелы, занялся суматошный, скоротечный бой. Люди в сарае (с Демьяном их было человек двенадцать) попадали на пол, на холодную землю, кто-то радостно матерился, нетерпеливо приподнимал голову к серым, рассветным щелям, стараясь увидеть и понять, что же там, снаружи, происходило. Потом послышался знакомый голос:
– Пленных не брать, Макарчук!
Скоро забил поблизости ручной пулемет, трахнул рядом с дверью винтовочный выстрел, потом еще… За дверью охнули, упало тело. Молодой испуганный голос закричал: «Макарчука ранило, Станислав Иванович!»
– В тачанку его, живо!
Подлетели копыта, фыркали невидимые, встревоженные лошади, слышалось заботливое: «Осторожно… В грудь его… О-ох…»
Потом гикнули, лошади сорвались с места, и сразу же ударила с тачанки тугая пулеметная очередь.
– Уйдет чека, уйдет! – злобно бил кулак о кулак лежавший у самой двери детина в рваной, местами прогоревшей шинели – он наблюдал за всем происходящим в щель. – Кони у них добрые, не догнать!.. Ах, суки-и… – И вдруг замолк, странно и быстро ткнувшись носом в присыпанную сенной трухой землю, в пол: шальная пуля пробила крепкие дубовые доски…
– Царство тебе небесное, Фрол! – отчетливо сказал лежащий рядом с Демьяном мужик и неловко, торопливо перекрестился.
Скоро все стихло. Чекистский отряд ускакал, отстреливаясь. К хутору шла какая-то конница – мелко и глухо подрагивала под копытами сотен лошадей земля. В сарае все повскакивали, молотили в дверь чем придется, а с той стороны уже сбивали замок железом, ломали доски…
Первым, кого увидел Демьян, был Колесников. Он сидел на коне – посмеиваясь, поигрывая плеткой, заглядывал вовнутрь сарая и в лица бывших его пленников. Рядом с атаманом гарцевали на неспокойных, разгоряченных бегом конях Сашка Конотопцев и Марко Гончаров.
– Доброго ранку, земляки! – насмешливо проговорил Колесников, узнавая в пленных своих бойцов. – Шо это вы тут поховались, а? Мы воюем, а вы в сарае дрыхнете…
Пленники переминались с ноги на ногу, потупили головы, шапки даже поснимали – в сером холодном утре лица у всех были одинаковые, виноватые. Потом кинулись к своим освободителям, возбужденно гогоча, обнимаясь…
«Вот видишь, как все обернулось, гражданин следователь Станислав Иванович, – думал Демьян, заново напяливая шапку, отряхивая от соломы доху. – Колесников, выходит, спас меня от трибунала…»
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Оторвавшись от красных частей и сделав за ночь крюк. Колесников ранним утром тринадцатого ноября с поредевшим своим войском снова появился под Евстратовкой, с тем чтобы двинуть теперь на Криничную и Дерезоватое, а потом и на Талы, где, по данным разведки, зажиточный народ был настроен против Советской власти и хотел примкнуть к восставшим.
Во вчерашнем бою дивизию основательно потрепали. Старокалитвянский полк во главе с новым командиром Яковом Лозовниковым почти целиком разбежался. При Колесникове остался резерв, за ночь он подсобрал кое-кого из хуторов и балок, освободил и пленных в Колбинском. Он знал, что на Криничную шел крупный отряд красных, знал как фамилию командира этого отряда – Шестаков, – так и то, что кавалерийской бригады Милонова все еще нет в Митрофановке; Шестаков располагает только пехотой, пулеметами и орудиями – самое время ударить по нему. Колесников приказал Дерезоватскому полку подтянуться к Криничной, сам теперь гнал к слободе со своим резервом, точно рассчитав и время нападения на Южный отряд, и боевые его возможности.
Шестаков не выдержал мощного удара Колесникова – силы были неравные, решающий перевес имела конница: два эскадрона под командованием Ивана Позднякова оттеснили красные части от Криничной, вынудив их спешно отступать к Митрофановке. В саму Митрофановку Колесников не пошел, не было в том нужды: во-первых, с отрядом Шестакова (так он считал) было покончено, красные разбиты наголову, во-вторых, надо идти назад – Старую Калитву заняли Белозеров и Качко. Новую Калитву пока еще держал в своих руках Богдан Пархатый, но если не помочь ему – падет и Новая Калитва.
Колесников спешил, понимая, что должен вернуть Старую Калитву во что бы то ни стало – ее переход в руки красных дурно влиял на войско. Хоть и старался Безручко со своими речами, дух в полках был не ахти: многих убили, многие сами сбежали.
К полудню Колесников вернулся в Криничную; не останавливаясь, двинулся на Новую Калитву – на добрый километр, а то и больше растянулось по заснеженным холмам его войско. Мороз нынче малость отпустил, снег был мягкий, лошади шли спокойно, не скользили. Над всадниками вились дымки самокруток, кто-то в группе конных рассказывал матерный анекдот, его слушали охотно, гоготали. За конницей шла пехота, катились пулеметные тачанки, подпрыгивали на ухабах орудия. Орудий осталось два, снарядов – девять; с такой артиллерией много не навоюешь, можно было пушки и бросить, таскать их по снегу одна морока. Но Колесников приказал орудия беречь: снаряды еще можно отбить у красных, а даже два выстрела из орудий могут в иной момент боя остудить пыл противника.
Колесникова поддержал начальник штаба Нутряков, осунувшийся за последние дни боев, злой, с набрякшими глазами и заросшим подбородком. Нутряков почти всю дорогу прикладывался к фляжке с самогоном, пил, запрокинув голову, и острый кадык судорожно дергался в такт глоткам. Нутряков был зол на Колесникова – тот не разрешил ему довести начатое дело с «эсеркой» Вереникиной до конца, не поверил в подозрения разведки и в тот хитроумный план, который они выстроили вместе с представителем антоновского штаба. «Ты мог ее и так покрыть, без проверки, – грубо сказал Колесников начальнику штаба. – Не велика цаца, пусть и наша. А если красная – так и того проще…» Словом, голова у Колесникова была занята другим, Нутряков сам решил довести проверку Вереникиной до конца; вот кончатся бои, он займется этой «барышней» из чека как следует, вздернет ее с помощью Евсея на дыбу – заговорит милая, у него не такие говорить начинали… А из Новой Калитвы ты никуда не денешься: и Пархатому, и Бугаенко, коменданту, строго-настрого приказано следить за Вереникиной в оба. Да и хлопцы есть там надежные, им сказано о ней, что следует…
Выглотав почти всю флягу, Нутряков сидел теперь на коне обмякший, полусонный, безразличный ко всему. Осуждающе поглядывая на него, морщась от боли, ехал рядом Митрофан Безручко, проклинал красных: шальная пуля куснула его в бедро, застряла в мякоти. Зайцев, коновал, расковырял рану, пулю достал, но бедро посинело, сидеть и то было больно. Безручко однако храбрился, от санитарной повозки отказался – не до того, мол, эскулапная твоя душа. За народом надо теперь смотреть да смотреть, а я в повозке валяться буду. Вон и Сашка Конотопцев что-то скис, держался со своим взводом разведки особняком, сбоку войска; но от его взвода то и дело отлетали два-три конных, щупали округу – нет ли поблизости красных. Ну, хоть работает Сашка, и то слава богу. А начальник штаба совсем скурвился, хлещет и хлещет самогон… Колесникову, похоже, все трын-травой: надулся, как сыч, молчит…
Колесников действительно ехал неразговорчивый, мрачный. Уже первый настоящий бой показал ему главную слабость всей этой разношерстной сборной орды, которая именовалась Воронежской повстанческой дивизией – трусость. И эскадроны, и полки, и отдельные взвода были храбры и решительны, если видели перед собой слабого. Ах, с каким упоением и лихостью вырубали они малочисленные гарнизоны в волостях и мелкие продотряды красных! Но стоило им увидеть перед собою регулярные части Красной Армии, тот же полк Качко, – и куда девались боевой запал и лихость?!.
Подумал Колесников и о себе; отчетливо понял, всей вздрагивающей кожей ощутил, что за ним лично охотятся, что кто-то задумал уничтожить его во что бы то ни стало и будет этого добиваться. Колесников вспомнил того чекиста, решившегося на отчаянный шаг, не пощадившего ради этой цели жизни…
Судорожно передернув плечами, он невольно оглянулся – нет ли и позади, за спиной, таких же, как у того чекиста, ненавидящих глаз? Не подслушал ли кто его мысли? Не видит ли кто его страха?
Усмехнулся: кто может знать чужие думки? И кто может, из его войска ненавидеть его, желать ему смерти? Чушь! Но парень тот, чекист, шел ведь в Калитву не на голое место – Нутряков доложил ему, что Степан Родионов, которого они казнили, связан был с чека. Нет ли среди его подчиненных нового Степана?.. Ладно, что теперь думать об этом?
За месяц с небольшим столько пролито крови, столько совершено злодеяний, что никого из них, особенно командиров – Безручко, Гончарова, Конотопцева, Нутрякова, а в первую голову его, Колесникова, не простит ни один даже самый гуманный суд. Григорий Назарук – этот кончил свой земной путь, кончат так же сегодня-завтра и другие: красные не успокоятся, пока не разобьют их. Эх, поддержал бы Александр Степанович – ведь обещал, письма слал, гонцов… А на деле…
У Антонова, видно, свои заботы, не до Колесникова ему – воюй как знаешь и умеешь. Навалились бы гужом на этого Мордовцева с Алексеевским, только бы пух от них полетел. А теперь… Теперь, по всей видимости, бои предстоят затяжные, кровопролитные. Красные явно хотят взять его в клещи, не просто так они пошли на него с двух сторон. Но они слишком прямолинейны, идут напролом, выдают свои намерения с головой. Конечно, у них крепко сбитые воинские части, бесстрашные отряды милиции и чека, боеприпасы, воевать с ними непросто, но он, Колесников, противопоставит им маневр, изматывающую, изнуряющую тактику ночных нападений, быстротечных боев, неожиданных отходов. Ему надо беречь теперь не такое уж и многочисленное войско, поддерживать в нем дух непобедимости, веры в успех – ибо только они, эти гогочущие за спиной люди, дадут ему возможность видеть еще голубое небо и яркое солнце, ощущать мягкий податливый снег, радоваться самой жизни, просто дышать. Другие же люди, прежде всего чека, отнимут у него все это в один миг, не колеблясь и не раздумывая, – в чека с врагами не церемонятся, он это хорошо знал. Для них он – преступник, бандит, руки у которого по локоть в крови. Да что это он? Какой он преступник? И он сам, и подчинившиеся ему люди воюют за справедливое народное дело – освобождение всего Черноземного края и России от власти большевиков. Антонов поднял против них тысячи и тысячи людей, и чем черт не шутит, глядишь, и сбудутся его обещания – посадить Колесникова головой Воронежской губернии… Правда, чем черт не шутит! Воронеж – не за горами.
Колесников усмехнулся своим мыслям – какой там Воронеж! Все еще в Калитве топчутся, ни одного уезда взять не смогли, хоть и наскакивали на те же Калач, Богучар, Россошь.
Эти мысли и собственная неустойчивость разозлили Колесникова. Он стиснул зубы, ехал некоторое время, ни о чем не думая. Даже рукой на себя махнул – а, скорей бы все это кончалось. Вон Гришка Назарук… В следующее мгновение передернул обвисшими плечами, ощетинился: ну нет, Иван Сергеевич, шалишь! На тот свет еще успеешь, а этого уж больше не будет. Посмотри, он какой: снег белый, небушко голубое, чистое, лошадь под тобой живая, горячая, воздух свежий, прозрачный, так и льется в грудь, распирает ее радостью, токами жизни. И чего бы не радоваться, чего хандру на себя напускать? Ведь разбил он красных и в тот раз, две недели назад, и теперь, под Криничной. Сейчас двинут они с Богданом Пархатым на Старую Калитву, выкинут оттуда красных, Белозерова и Качко… Бог ты мой, подумать только: в его родном доме хозяйничают безграмотные лапотники!.. «Убивать. Убивать! – скрипанул Колесников зубами. – Никого не жалеть, никому ничего не прощать. Ни своим, ни красным!..» Безручко прав: хлопцев много по деревням, взамен убитых и раненых они поставят под ружье новые тысячи. Страшно остаться трупом, бездыханным бревном на снежном таком вот поле, ничего не видеть и не слышать, не чувствовать; страшно даже подумать о смерти, о том, что не станет его больше на земле, что не он, Иван Колесников, а кто-то другой будет сидеть на этом вот послушном и хорошем коне, дышать, пить, тискать бабу… Колесников вспомнил взгляд чекиста, которому приказал отрубить ноги и бросить умирающего в снег, отчетливо представил его последние минуты… «Жи-и-ить… Жи-и-ить!» – застонал он в нечеловеческом, животном страхе, затопившем все его существо до краев, помутившем разум, – покачивался в седле, хватал руками воздух, словно искал в нем последнюю, такую ненадежную опору…
Безручко встревоженно окликнул его:
– Ты чего это, Иван? Чи захворав?
Колесников какое-то время не слышал и не понимал начальника политотдела. Открыл глаза, дико, затравленно посмотрел вокруг, тщетно стараясь унять дрожь во всем теле; а зубы, проклятые, сами собою клацали, били чечетку…
– Да так я, так… – выдавил он наконец, и осипший его голос был скорее похож на отрывистый собачий лай. – В голове шось потемнело…
– М-да-а… – не поверил, протянул неопределенно голова политотдела и зычно крикнул начальнику штаба: – Дай-ка фляжку, Иван Михайлович! Чого ты один до нее присосався?! Ивана Сергеевича вон мутит!
Подождал, пока Колесников сделал несколько судорожных больших глотков, сам припал к алюминиевому горлышку жадными, настывшими на холодном ветру губами…
* * *
Колесникова между тем настигали три эскадрона кавалерийской бригады под командованием Милонова. Бригада прибыла наконец на станцию Митрофановка, эшелон еще разгружался, а три эскадрона, выгрузившиеся первыми, бросились за повстанцами в погоню.
– Орудия поворачивай, собаки! – заорал Колесников, быстро оценив ситуацию. – Руденко, мать твою!.. Шо зенки вылупил?! Командуй, ну?! По коннице, залпами!.. Сбивай их с коней, поняв? И пусть хоть один с поля побежит – тебя зарублю, ну?!
Колесников, мечущийся среди своего растерянного войска на храпящем, вскидывающем передние ноги коне, орал до хрипоты, до пены на губах. Он понимал, знал по опыту, что конницу красных надо смять, повернуть ее, опрокинуть. Он не щадил сейчас ни себя, ни своего коня, ни подчиненных – смертным холодом дохнуло вдруг с этого заснеженного, искрящегося солнцем поля. Но почему разведка не предупредила их о настигавшей коннице красных! Где эта лисья морда, Конотопцев?! Почему Сашка не обнаружил красных загодя?!
– Где Конотопцев? – заорал Колесников на Нутрякова. – Куда он, собака, делся?
– Хлопцы говорят, что ранило его, ускакал в Калитву вон той лощиной. – Нутряков пьяненько посмеивался; привстав нетвердо на стременах, тянул руку, показывал.
– Ранило? Ускакал?.. Кто разрешил? – Глаза у Колесникова лезли из орбит. – Бери сам его взвод, погляди, не обходят ли красные справа, там овраг. Чего стоишь, пьяная харя?!
Нутряков оскорбленно дернулся в седле, попытался выпрямиться, развернуть грудь.
– Пэ-эпрашу без зверств, Иван Сергеевич! Я – офицер и не потерплю такого с собой обращения. Если вы привыкли вести себя по-хамски…
– Убью-у! – волком завыл Колесников, выхватывая клинок, замахиваясь им над головой начальника штаба. – Делай, шо сказано, сучья твоя душа!
– Хорошо… Хорошо… – многозначительно, с белым лицом кивал Нутряков, отступая от Колесникова боком, терзая трензелями своего коня. – Раз я сучья душа, клинок на меня поднят… Хорошо.
И поскакал в ту сторону, где должен был находиться взвод разведки, а, нырнув в пологую и длинную лощину, повернул к Новой Калитве.
«Повоюй, Иван Сергеевич, без начальника штаба, – думал он. – Ты умный, смелый… А я пока чекисткой займусь. Обоз-то наш с оружием… где он? Как стало известно красным о его движении? Кто сообщил в чека? Пусть Вереникина покрутится под горячими шомполами, пусть испробует хорошей плетки…»
