Текст книги "Белый клинок"
Автор книги: Валерий Барабашов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)
– Обоз перехватили чекисты, Александр Степанович. Узнали, чи шо…
– Ты мне тут не «чишокай»! – истерично закричал Антонов и ладонью треснул по столу. – Расплодил шпионов в штабе, а теперь «чекисты перехватили»! Я этот обоз по винтовочке тебе собирал, сколько красных положил!..
Антонов вскочил, забегал по горнице, полы его темно-зеленого френча разлетались в стороны от резких движений рук; остановился перед Колесниковым, бил себя тощим кулаком в грудь.
– Я надеялся на тебя, Колесников! У тебя в руках была дивизия! Дивизия! Народ пошел за тобой, поверил. А ты что? Пьянки, гулянки, свадьбы!.. Мало тебе баб?! – Антонов с размаху плюхнулся на стул, тыкал пальцем в карту. – Я планировал совместные действия в вашей губернии. Мощные удары по Борисоглебскому и Острогожскому уездам вынудили бы коммунистов бежать без оглядки на все четыре Стороны. А потом ахнули бы и по Воронежу. У Языкова все было подготовлено, продумано… Тьфу! Теперь что? Четыреста человек он привел. Вот спасибо, вот обрадовал! Да ты понимаешь или нет, что загубил в своей губернии такую силищу! Такую силищу! – повторил Антонов, потрясая кулаками. – Наша партия социалистов-революционеров вела все эти годы огромную подпольную работу, ты пришел на готовое и – загубил. Загуби-и-ил, кобелина проклятый!..
«Сейчас он схватит маузер и… тогда все, тогда конец, – тоскливо подумал Колесников. – Хоть в ноги падай, проси пощады».
Заговорил Богуславский; спокойный его голос подействовал, видно, на Антонова. Начальник Главоперштаба обмяк, сидел, внешне безучастный к дальнейшему разговору, по-прежнему морщился. Выпуклый, нависший над глазами лоб Антонова стал красным от крика, повязка на шее мешала ему, раздражала.
– Ты вот что, Иван Сергеевич, – ровно говорил Богуславский. – Маху с дивизией, конечно, дал, жалко. Но хорошо, что сам пришел. Бойцы – дело наживное, проведем мобилизацию, найдем тех, кто дезертировал… Отряд твой полком будет называться, Первым Богучарским, понял? И действовать пока будешь в Борисоглебском уезде. Оружие…
– Оружие пусть добывает где хочет! – крикнул Антонов. – У коммунистов! Ни одной винтовки больше не дам. Вот ему, а не винтовки! – и быстро свернул кукиш, вытянул руку в сторону Колесникова.
– …Войдешь в состав Первой армии, – продолжал Богуславский. – Подчиняться будешь Ивану Губареву, он теперь этой армией командует, Борщева убили. Набирай силу, Иван Сергеевич, потом снова двинешь на Воронежскую губернию, нельзя оголять наши территории…
Первый помощник и заместитель Антонова, бывший подполковник царской армии Александр Богуславский говорил еще долго. Он, наверное, понял состояние Колесникова, старался сгладить неласковый прием, подбодрял. На словах у Богуславского выходило все хорошо, но Колесников понял, что помощи ему никакой не будет, надо самостоятельно формировать полк, вооружать его, добывать боеприпасы и фураж, продовольствие. А главное – успешно, не жалея себя, воевать, бить красных, стараться смыть «позор» кровью…
…Приказав Безручко вывести 1-й Богучарский полк на Каменку и расположиться на хуторе Сенном, ждать его, Колесников мрачнее тучи направился уже в сумерках к дому, который указал ему Лапцуй – с голубыми ставнями. В ушах его все еще звучали обидные слова Антонова, хотелось им возразить, поспорить и доказать, что воронежские повстанцы бились не хуже тамбовчан, что поначалу и у них были внушительные победы, а теперь и самому тебе, Александр Степаныч, досталось, вон шеей еле ворочаешь. Но что после драки кулаками махать?! К тому же Антонов все прекрасно знает, спорить с ним бесполезно и, пожалуй, опасно – глянешь в его зенки и всякая охота стоять за себя пропадает. Да и верят ли ему, Колесникову, до конца? Тот же Богуславский намекал потом: ты, дескать, Иван Сергеевич, не вздумай выкинуть какую-нито хитрость, верные люди донесут… А чего ему теперь выкидывать? Разве есть путь назад? Одна дорога, надо думать, скоро и конец…
Каменка утопала в грязи. Утром, когда его отряд вышел к селу, шел снег с дождем, улицы раскисли, под копытами коня чавкало. Колесников сидел на лошади понурый и страшно усталый, равнодушный ко всему.
У нужного дома он остановился, сполз с коня, сидел некоторое время на завалинке, без особого интереса приглядываясь к вечерней жизни чужого ему села. Чувствовал он себя разбитым, больным и старым. Захотелось вдруг опрокинуться на эту узкую, неудобную даже для сидения завалинку и лежать, лежать, ни о чем не думая, не шевелясь, ничего больше в жизни не предпринимая. Зачем жил все эти сорок с лишним лет? Для кого и для чего? Зачем он здесь, в Каменке? Что ему надо от этой грязной улицы с незнакомыми людьми и этого дома с голубыми ставнями?! Что вообще теперь ему нужно?
С трудом поднявшись, Колесников ввел коня во двор. На злобный лай лохматой рыжей дворняги вышел Ефим Лапцуй, радостно заулыбался, облобызал Колесникова. Сам завел коня в сарай, снял с него сбрую, дал сена. Делая все это, Ефим без умолку говорил: заждались они с хозяйкой, Раисой. Она баба что надо, отказу ни в чем он не знает. И накормит, и обстирает, и все такое прочее. Лапцуй приглушил голос, стал рассказывать скабрезное, и Колесникова передернуло – ну это-то зачем?! Но Ефим разошелся, не удержать.
«Лечь бы, провалиться в тартарары, больше ничего не надо», – думал о своем Колесников.
В Раисином доме воняло самогонкой – видно, гнали недавно. Хозяйка – приземистая, мясистая, большеротая, в засаленной какой-то одежде (черная ее душегрейка лоснилась на животе и грудях), в черном же платке, охватившем овал носатого неприветливого лица, – на гостя глянула угрюмо, на приветствие буркнула что-то нечленораздельное, что можно было истолковать по-всякому. Колесников понял, что, наверное, перед его появлением был у них с Ефимом какой-то грубый разговор. Но Лапцуй делал вид, что ничего не произошло.
– Раис, приголубь-ка дорогого гостечка, – суетился он возле стола, помогая хозяйке. – Человек с дороги, с боев. Садись, Иван, садись! Ох, и выпьем мы с тобою, дорогой мой земляк!
Раиса молчаливо, но проворно накрыла на стол. Молчаливо же засветила лампу, поставила ее на припечек, и теперь желтый свет пал на небогатое убранство дома, на маленькую икону в углу, над столом, на дешевый ковер с белыми лебедями у кровати, занавески на окнах, на недельного, поди, телка в загородке, у печи.
– Ну! Взяли! – торопил отчего-то Ефим, стукал кружкой о кружки Колесникова и Раисы, пил жадно, большими глотками, быстро и радостно пьянел.
Пили за Старую Калитву, за спасение Ефима от расстрела и его подарок – белую шашку. Лапцуй принес ее от порога, где Колесников снял свои доспехи, вынимал и задвигал клинок в ножны, смачно целовал эфес.
– Эх, Иван. Если б не ты – жарили б меня теперь черти на сковороде, жарили! Давно бы уже небо не коптил.
– Ну так што! – бросила вдруг хозяйка и захохотала, откинув голову, обнажив удивительно ровные и белые зубы. – Все б небушко чище было.
– Цыц! – прикрикнул на нее Лапцуй. – Что буровишь? И кто б тебя, квазимоду, тешил?
– А нашлись бы, не сумлевайся. Вашего брата хватает, – с вызовом сказала Раиса и резким движением руки сдвинула со лба платок, глянула игриво на Колесникова.
– Ох, стерва! Ох, стерва! – расслабленно и с лаской в голосе говорил Лапцуй. – А сладкая, Иван! Редкая баба!
Ефим снова налил всем в кружки, выпил первым.
– Ты-то сам где эту шашку добыл? – спросил Колесников. – Купил, что ли?
– Да какой купил! – махнул рукой Лапцуй. – В старой армии награда, стало быть. Бунтовщиков в Питере усмиряли, на фабрике одной. Перед строем командир полка и преподнес. Эх, Иван, памятное дело-то. Строй стоит, меня выкликают, выхожу, душа в пятки – шутка, перед всеми-то! А полковой командир как по-писаному: за доблестное выполнение долга… от имени Его Императорского Величества… Чего-то еще, не помню. У меня аж в глотке драть стало. Принял эту шашечку, гаркнул: рад стараться, ваше благородие!.. А потом у Деникина Антон Иваныча красных комиссаров ею полосовал. Попробовала она кровицы… Эх!
Лапцуй выскочил из-за стола, выхватил клинок, махнул им со свистом. Угрожающе вытаращил на хозяйку дома глаза:
– Хошь, телку за один мах башку срублю, а?
– Себе сруби. Дурак, – спокойно сказала Раиса. А потом поднялась, отняла у Ефима шашку, кинула ее к порогу.
– Ты вот что скажи, – спрашивал Лапцуя Колесников. – Как тут у вас?.. Ну, вообще, разговоры какие, настрой? Вера-то есть?
– Вера есть, – мотнул красивой кудрявой головой Ефим. – Без нее – как жа? Не верить, брат, нельзя-а… Александр-то Степаныч… ох, лютой, враз тебя в яругу отправит. У него это скоро… А по правде, Иван, скоро всем конец. И тебе, и мне, и Степанычу, и стерве этой!
– Сам стерва, – беззлобно отозвалась Раиса, по-прежнему глядя на Колесникова. Подлила Лапцую: – Пей давай!
Ефим послушно высосал еще кружку, заорал вдруг такое знакомое, забытое:
– Меня милый целовал,
К стеночке привалива-а-а-л…
Перешел на родной свой хохляцкий язык, придвинулся к Колесникову, обнял за плечи:
– В яком же цэ году було, Иван? Помнишь: посиделки на Чупаховке, Ксюшка твоя… Ты ж на гармонике грав! Та гарно так, я помню. Плясав ще…
– Мабуть, тринадцатый, – стал вспоминать Колесников. – Да, до мировой войны, я ще не служив. А, чого теперь!.. Скажи лучше: на Степаныча надёжа есть? Сила ж у него немалая.
– На Степаныча надейся, а сам не плошай! – засмеялся Лапцуй, загорланил снова:
– Мой миленок как теленок,
Кучерявый как бара-а-н…
Лицо Ефима передернула страдальческая гримаса, он полез с объятиями к Раисе, а та отбивалась, толкала его локтями.
Скоро Лапцуй тут же, за столом, заснул; Колесников с Раисой оттащили его к кровати с белыми лебедями на ковре, сняли сапоги.
– А тебе я на печи постелила, – сказала хозяйка.
Осклизаясь неверными ногами, Колесников полез на печь, ткнулся головой в овчину, тут же провалился в сон. Но спал недолго: почувствовал, что с него стаскивают одеяло.
– Ты, что ли, Рая? – хрипло спросил он, вскинул голову.
– Дак кому больше-то! – с тихим смехом ответила женщина. – Двое мужиков в доме, а я бобылкой спи. Ну-ка, хохол, подвинься. За постой, поди, платить надо.
А, все одно. Платить так платить…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Вокзальный милиционер сообщил чекистам, что с тамбовского поезда сошли два человека, один из которых похож по приметам на Языкова – у него слегка опущено левое веко и соответствует одежда. Второй же, по выправке военный, на карточку не совсем смахивает, на лице усы и слегка прихрамывает, а в розыскной бумаге об этом не сказано. Что делать?
– Куда они пошли, Поляков? – волнуясь, крикнул в телефонную трубку Любушкин; рука его сама собой выдвинула ящик стола, выхватила наган – быть сегодня стрельбе, быть!
– Дак пока стоят, я их, вона, вижу в окно, – докладывал милиционер. – Видать, пролетку поджидают.
– Продолжай наблюдение! Сейчас будем!
Любушкин бросил трубку, сунул наган в карман галифе, приказал дежурному по губчека поднять по тревоге оперативную группу. Через несколько минут шестеро чекистов бежали к железнодорожному вокзалу. На проспекте Революции им повезло, подъехали на конке, остальной путь от Управления железной дороги снова пришлось бежать. Но было уже недалеко.
Группа рассредоточилась, взяла как бы в клещи привокзальную площадь – никто теперь не мог уйти или уехать с нее незамеченным. Шел мартовский холодный дождь, желтые электрические фонари слабо освещали мокрую площадь, мокрые же спины лошадей, тускло отсвечивающие верхи экипажей, редкие зонты. Народу на площади было немного, дождь держал людей под крышей, в зале ожидания, и это обстоятельство было отчасти на руку чекистам. Но только в том случае, если те двое еще здесь…
– Токо что сели и вон туда покатили, Махал Иваныч, – сказал милиционер, показывая рукой направление.
В городе быстро темнело, зажглись уже и уличные фонари, а дождь усилился. С момента отъезда людей, похожих по приметам на Языкова и Щеголева, прошло уже минут семь-восемь, за это время им удалось уехать довольно далеко, а куда – город большой, ищи-свищи. Но все же направление, показанное Поляковым, было ниточкой.
В пролетке, схваченной у вокзала, чекисты двинулись по указанной улице. Булыжник на ней скоро кончился, как кончились и каменные трехэтажные дома – пошли деревянные, приземистые, за высокими глухими заборами. Фонарей здесь почти не было, улица скудно освещалась лишь светом из окон. Лошадь попала в глубокую колдобину, едва не упала, накренилась и пролетка, чекисты поспрыгивали в грязь и в воду, а возница наотрез отказался дальше ехать.
– Куды «давай»? Куды? – замахал он протестующе руками. – Шею кобыле све́рнем, а она у меня казенная.
– За лошадь мы в ответе, поехали! – приказал Любушкин, но малый уперся, ни в какую. Так бы они, наверное, и спорили, и пришлось бы Любушкину лезть за своим мандатом, открываться, но делать этого не пришлось: вывернулась вдруг из-за угла другая пролетка, с провисшим черным верхом, и Любушкин понял, что им крупно повезло. Чекисты тотчас пересели, и Любушкин велел извозчику отвезти их к дому, где сошли те, двое.
– А откедова знаешь, кого вез? – удивленно спросил молодой круглолицый мужик в брезентовом с капюшоном плаще.
– Я все знаю, мне положено.
– А-а… – догадливо протянул возница и вожжами стеганул лошадь. – Но-о, поворачивай.
– Те двое… говорили о чем-нибудь? – спрашивал Любушкин. Он сидел рядом с возницей, заглядывал в его склоненное лицо, торопил с ответом.
– Ты из угро? Или как? – полюбопытствовал возница. Голос у него густой, сочный, как у протодьякона.
– Ну, примерно…
– А, понятно. Чека. – Возница шумно высморкался, хлестнул лошадь, продолжал: – Говорили, как жа. Но я не шибко прислушивался.
– И все же?
– Ну… какого-то Александра Степаныча поминали… А больше… нет, не помню.
«И за это спасибо, – сердце Любушкина взволнованно билось. – Языкова ты, друг, вез, самого Юлиана Мефодьевича!»
– Заплатили тебе хорошо?
– Да какой там! – возница обиженно махнул рукой. – Товарышши, кабыть, из себя видные, а сунули вроде как нищему. А улица, видал, какая? Вся в ямах, да в грязе́. Ноги кобыле поломаешь. Тьфу!
– Тебя как звать-то?
– С утра Семеном кликали.
– Вот что, Семен. Сейчас постучишь в дом, скажешь, мол, недоволен оплатой.
– Раз ты чека, значит, я пулю могу словить, – ровно сказал Семен. – Какой мне антирес? Жись не наскучила. Баба опять же молодая.
– Не бойся, – успокоил его Любушкин. – Постучишь, скажешь. Под пули не лезь. Ну а не откроют… Тогда уж мы сами.
– А, была не была! – засмеялся Семен. – Власти подмогнуть надо. Исделаю. А то так всю жись проездишь на этой кляче, скушно… Но-о!
Чекисты сошли с пролетки, неслышными быстрыми тенями продвигались вдоль домов. У дома с черепичной крышей, в окнах которого не было света, Семен остановился, слез с пролетки, постучал в запертую дверь с низенького, под железным козырьком крыльца. На стук долго не отзывались, потом что-то упало в сенцах, и напряженный негромкий голос спросил:
– Кто тут?
– Да я это, гражданин-товарышш, – обиженно гудел Семен. – Что ж мало заплатили, господа хорошие? Глянул на свету, а там…
– Большевики доплатят, пошел вон, дурак!
Любушкин, держа наготове наган, кивнул растерявшемуся вознице – продолжай, мол, все идет нормально.
– Дык нехорошо, господа хорошие. Кобыла вон в ямину попала, кабыть, ногу сломала, хромат. Обещался – плати.
– Да откройте, Юрий Маркович!.. Сколько этот кретин хочет?
Громыхнул засов, дверь приоткрылась, и тотчас навалились на нее трое, в том числе и возница.
– Не двигаться! Чека! – крикнул Любушкин.
Один за другим ахнули выстрелы; Семен упал, упал и один из сотрудников чека.
– Не нужно этого делать, Юрий Маркович! – истерично взывал в темноте Языков. – Это ошибка, это…
Выстрелил и Любушкин. Щеголев – фигура его отчетливо теперь была видна в дверном проеме – схватился за грудь, медленно осел на колени. Чекисты бросились в дом, кто-то зажег свет, и в маленькой, с провисшим потолком комнате предстал перед Любушкиным испуганный, с бледным лицом Языков.
– Добрый день… точнее, вечер, Юлиан Мефодьевич, – сказал Любушкин, настороженно заглядывая в другую комнату – нет ли в доме кого-нибудь еще?
– Это ошибка, простите… не знаю, с кем имею дело, – Языков затравленно разглядывал чекистов. – Моя фамилия Лебедянский. Георгий Михайлович.
– Может быть, все может быть, Георгий Михайлович. Но вооруженное сопротивление…
– Я же ему говорил. Говорил! – Языков тыкал рукою в сторону распахнутых дверей.
– Михаил Иванович! – позвал один из чекистов. – Человек этот, кучер, живой, кажись.
Любушкин склонился над Семеном. Тот тяжело и хрипло дышал, но улыбался, старался подняться.
– Вот как оно получилось, товарышш… Подстрелили меня. Баба молодая, ребятишков двое… Чуяло сердце.
– Я же тебе сказал, постучи только! – горячо и виновато говорил Любушкин. – Но ничего, Семен, сейчас мы в больницу тебя свезем, все будет хорошо.
– В азарт, кабыть, вошел. – Семен закашлялся. – Эх, думаю, подмогнуть товарышшам. Подмогнул… Две пули энтот урка засадил. Бабе моей скажи, товарышш… С Монастырки я, с того берегу… Аленой ее зовут…
– В пролетку его, Кондратьев! Живо! – распорядился Любушкин, и трое чекистов бережно понесли Семена.
…Второй уж, наверное, час Карпунин спрашивал Языкова о «Черном осьминоге», о связях подпольного центра с антоновским штабом, о поездках его, Юлиана Мефодьевича, в стан Колесникова. Языков упорно, напрочь все отрицал. Смерть Щеголева отчасти развязала ему руки – свидетелей больше не было, оклеветать же можно любого человека. Да, Щеголева Юрия Марковича он немного знал по службе в старой армии, встретились они случайно, в поезде, разговорились. Оказалось, что Юрий Маркович ехал в Москву по каким-то своим личным делам, поезд же будет в столицу через сутки, вот он и предложил Щеголеву переночевать у него дома… Оружие? Понятия не имел, что у Щеголева мог быть браунинг! Стрелять, вообще поднимать шум не было никакой нужды, разобрались бы и так. Да, очень жаль, что погибли люди, и сам Щеголев в этом виноват, но он, Лебедянский, никакого отношения ко всему происшедшему не имеет. Случай, дикий случай!
Карпунин без слов положил перед Языковым фотографии: Юлиан Мефодьевич и полковник Вознесенский были изображены на них в полной военной форме, при наградах. Языков онемело смотрел на фотографии, даже в руки взял. Потом, судорожно сглотнув, признал, что это действительно он снят то ли в пятнадцатом, то ли в шестнадцатом году. Знал и Вознесенского. Но никакого отношения к «Осьминогу» никто из них не имел – это ошибка.
– Ну какой смысл так наивно от всего открещиваться Юлиан Мефодьевич? – пожал плечами Карпунин. – Мы с вами мужчины, военные люди… Не понимаю, Борис Каллистратович…
Языков вздрогнул. Потом попросил разрешения закурить, прыгающими пальцами никак не мог взять из коробки папиросу. Наконец закурил и немного успокоился.
– Чушь все это! – резко бросил он. – Да, у меня несколько имен, и я не очень афишировал свое существование, дом в Воронеже купил на имя Лебедянского. Что же касается полковника Вознесенского и подпольного нашего центра, то все в прошлом, Василий Миронович. Прошло два года, иных уж нет, а те – далече… Да. Вы победили, и я начал новую жизнь. Я другой, совершенно другой человек! Разве не может кто-то начать все сначала?
– Но зачем, в таком случае, прятаться? – возразил Карпунин. – Это во-первых. А во-вторых, Юлиан Мефодьевич, вы неискренни.
– Георгий Михайлович. И только он.
– Ну ладно, – усмехнулся Карпунин. – Придется мне вас «познакомить» с одним человеком… – Он вызвал дежурного, велел ему позвать Катю.
Вереникина вошла, села против Языкова в кресло.
– Здравствуйте, Борис Каллистратович.
– Здравствуйте… если вам так угодно. – Языков отвернулся.
– Так вот, я обещал вас познакомить, – продолжал Карпунин, убирая со стола фотографии. – Это наша сотрудница, Вереникина Екатерина Кузьминична. Как видите, Юлиан Мефодьевич, она была у Колесникова под своей фамилией, знакома с вами. И теперь, собственно говоря, я не вижу смысла…
– Вы больше ничего от меня не услышите, ни звука! Слово офицера! – взвинченно сказал Языков. – Да, я проиграл, но я никогда не был и не буду предателем. Борьба продолжается. Не все еще потеряно.
– Хорошо, закончим на сегодня. – Карпунин поднялся, встал и Языков. – Идите, Юлиан Мефодьевич, подумайте. В ваших интересах помочь следствию, щупальца «Осьминога»…
– Я презираю вас, Карпунин! И ни на какие сделки со своей совестью не пойду. Знайте это!
– Ваши убеждения – ваше право, – согласно кивнул Карпунин. – Я просто веду речь о вашей судьбе. До свидания.
– Честь имею! – Языков четко повернулся, ушел.
– Не скажет, – подумала вслух Вереникина. – Сильный человек. Я почувствовала это еще в Старой Калитве.
– Ничего, пусть посидит, поразмыслит, – сказал Карпунин. – Будем еще с ним разговаривать. Оставлять подполье из бывших белогвардейцев нельзя! Вместо Языкова найдется другой. Враг опасный, убежденный.
Вошел Любушкин, доложил, что возница, Семен Косоротов, случайный их помощник, умер в больнице.
– Помогите его семье, – приказал Карпунин. – Деньгами, одеждой, продуктами. Наш, советский был человек.
– Хорошо, есть, – эхом отозвался Любушкин.
Позвонили из губкома партии; секретарь Сулковского сказала, что Федор Владимирович просит товарища Карпунина подготовиться к докладу на четыре часа дня, будет присутствовать кто-то из Москвы, из Совнаркома, но она не запомнила фамилии человека.
– Понял, готов. – Карпунин положил трубку, откинулся в кресле, с улыбкой смотрел на Любушкина и Вереникину.
– А ведь переломили мы хребет Колесникову, друзья мои, переломили, – сказал он. – Хоть и рано еще праздновать победу, а все равно. Теперь легче будет. Да и весна на дворе.
Все трое невольно повернулись к окнам – рекой лилось в них мартовское, неудержимо-яркое, напористое солнце.
– Как там наш батько? Ворон? – спросил Карпунин Любушкина, и начальник бандотдела стал рассказывать, что Шматко жив-здоров, наводит контакты с Осипом Вараввой и Стрешневым, после ухода Колесникова на Тамбовщину появились другие мелкие банды, возни с ними предстоит много.
– Колесников вернется, – убежденно сказал Карпунин. – Не поладят они с Антоновым. Да и бьют их там так, что… – Он не договорил, радостно и светло улыбнулся.
Снова зазвонил один из телефонов, Карпунин, сказав поспешное: «Это Дзержинский!», снял трубку:
– Слушаю вас, Феликс Эдмундович!.. Да-да, Карпунин…
