Текст книги "Белый клинок"
Автор книги: Валерий Барабашов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)
– Может, тебя и назначут еще? – с надеждой спросила внимательно слушающая мужа Оксана и, поколебавшись, придвинулась к нему ближе – теплая, забытая. – В слободе тоже говорят, шо ты башковитый до военных дел.
– Теперь мне дорожка назад заказана, – уронил Колесников. – Лапцую побег организовал, наган ему дал, он охранников побил. Потом, через знакомых, шашку эту белую от него получил в подарок.
– Ой, Ива-ан… – Оксана села в постели; струились с ее головы темные душистые волосы, щекотали его грудь. – Что ж ты наделал?! Как людям в глаза смотреть? Вдруг узнают, что… Сообчат или…
– Да какие люди, дура! – зло зашипел Колесников. – Кто про Ефима знает? Ни один человек, кроме тебя. А ты гляди помалкивай, не то… – он жестко сгреб ее волосы, потянул. – Жизнь, она всяко еще может повернуться. Новой властью недовольные в народе, и армия тоже не вся на стороне большевиков, слухи там разные ходют. Переждать надо, поняла? Ногу я долго лечить буду, травить знаю чем, фельдшер в полку научил…
Завозилась, заплакала в зыбке Танюшка, и Оксана соскочила с кровати, тихонько говорила дочери что-то ласковое, нежное, а голос ее то и дело срывался, вздрагивал.
* * *
Оксана долго еще не спала, плакала. На душе было обидно, горько – почему Иван так жесток с ней? И какой она дала для этого повод? Была у нее в молодости с Данилой Дорошевым «любовь» – провожал он ее несколько раз, да на гулянках вместе сидели. Что ж теперь…
Поплыли перед ее глазами картины далекого прошлого: какой-то праздник, шумная Калитва, молодежь у одного из домов, на завалинке. Иван Колесников – с гармошкой, гармонистом он славился на всю округу. Заиграет – ноги сами в пляс идут…
И видится ей, как будто это было вчера, широкий круг, девки, парни, она, Оксана, среди них. Здесь же и Марко Гончаров, Гриша Назарук с братом, Михаилом, Данила Дорошев и сестры Ивана – Мария и Прасковья. Настя – третья его сестра, тогда совсем еще девчонкой была, Мария Андреевна на гулянки ее не пускала…
А Данила и тогда был красивенький, она его и вправду любила, но тайно, с опаской. Иван так и зыркал за ними глазами, никогда ее одну не отпускал.
А в тот вечер Данила, прихрамывая (он еще в детстве сломал ногу, упав с коня, так она у него и срослась неправильно), подошел к ней, спросил несмело:
– Можно, я провожу тебя, Оксана?
Она не ответила ничего, только плечами повела. Но сердце забилось часто-часто. И хотелось ей, очень хотелось, чтобы Данилушка проводил ее до хаты, говорил ей хорошие ласковые слова, может быть, и обнял бы…
Какая-то сила сорвала Оксану с места, она влетела в круг, запела частушку:
Меня милый целовал,
К стеночке приваливал.
Он такую молодую
Замуж уговаривал.
Частушка многих рассмешила, а больше, может, саму Оксану – слыла она дивчиной серьезной, песни любила петь протяжные, сердечные. А тут вдруг – частушка.
Влетел в круг и Марко Гончаров, выкрикнул развязное:
Целоваться – не грех,
Стыда никакого.
Губки бантиком сложи —
Раз-два и готово!
Приплясывая, Оксана остановилась против Данилы Дорошева, смутила парня очередной частушкой:
Я по садику гуляла,
Вишенка висела.
Меня милый целовал,
А я его не смела.
Колесников, не прекращая игры, втиснулся между Оксаной и Данилой, смотрел на них с холодной какой-то улыбкой, от которой Оксане стало не по себе, и она – боком, боком – выскочила из круга, села поодаль… Уж сколько лет прошло, а она до сих пор помнит и тот, Иванов, взгляд, и смущенного Данилу, и ненатуральное какое-то веселье в кругу. Много было пьяных парней, те же Марко с Григорием, да и Иван тоже был хорош, разило от него сивухой… А Данилушку она никогда пьяным не видела, и это ей нравилось. Был бы он немного посмелее, что ли, понастойчивее. Может быть, в тот вечер пошла бы она с ним, а не с Колесниковым… Ведь ничегошеньки у них не было с Иваном решено…
Оксана вытерла слезы, вздохнула. Что это она? Сколько лет уже мужняя жена, дите вон в зыбке. За Ивана пошла хоть и без любви, но с охотой: дом их был зажиточным, хотелось ей хоть как-то из бедности выбиться. И мать тоже – иди да иди, Ксюшка, за Колесникова. Вот и пошла. Радости особой не испытывала никогда, все работа, работа… Мария Андреевна, правда, и сама без дела никогда не сидит, но и дочерям и невестке прохлаждаться не позволит. А уж когда Сергей Никанорыч слег, тут им всем работы прибавилось. Но она все равно никогда никому не жаловалась – жила и жила, что ж теперь. Дочку Ивану родила, с первой мировой войны его ждала, потом с гражданской. Теперь и гражданская кончилась, а покоя все нет. Иван вон что рассказал, сердце у нее прямо обмерло. И волком на нее кинулся. Сколько не видел, а первым делом – обижать, руку поднял…
Оксана снова заплакала; забылась потом в тревожном, неглубоком сне.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Пришли за Колесниковым к обеду.
Застукотели вдруг в сенцах чужие грубые шаги, раздались по-хозяйски уверенные голоса, и в переднюю ввалились все те же Григорий Назарук, Марко Гончаров и Сашка Конотопцев. Вооруженные, с пьяными физиономиями, они сразу заполнили собою весь дом – сивушным и табачным духом, развязным хохотом, сальными шуточками.
– Ты глянь, девки-то какие. – Гончаров подмигивал Григорию. – Повымахали, а? Чего невест хоронишь, тетка Мария? На гулянках Колесниковых нема, на улице нема… Сватов вон за Параску хочу заслать.
– Не шуткуй, не игрушки, – нахмурилась Мария Андреевна. – Девки как девки. У тебя их до черта. Хоть Глашка Свиридова, хоть Настька Чеботарева. Надоели, чи шо?
– А может, и надоели, – согласился с ухмылкой во весь рот Марко. Увидел выходящего из горенки Ивана, повернулся к нему. – Ну, как почивали, красный командир? Не болять ли бока?
– Чего тебе? – сухо спросил Колесников, настороженно оглядывая всех троих.
– Да чего… – Гончаров скинул рыжий лисий малахай, почесал пятерней слипшиеся волосы. – Ждали-ждали тебя в штабе. Мабуть, кумекаем, не выспався ще после дороги, не накохався с жинкою… А дела не ждут, Иван Сергеевич.
– Вы шо это надумали, хлопцы? – Мария Андреевна стала между Гончаровым и сыном. – Человек до дому приехал, нога вон у него раненая, а вы…
– Девок нам своих не даешь, тетка Мария, – Гончаров сплюнул на пол, – придется сына у тебя забрать. Сама знаешь, в Калитве военное положение, мужиков мы всех мобилизуем. А Иван – командир, человек грамотный.
– Да оставьте его, хлопцы, он же хворый! – Мария Андреевна заломила руки, лицо ее исказилось болью. – Оксана! Дивчата! Да шо ж вы стоите?! Иван! Ты-то чего молчишь?
Колесников стал собираться. Рукой оттолкнул бросившуюся к нему Оксану, хмуро глянул на мать.
– Надо сходить, чего там скажут. Делать им тут нечего. Я скоро. Коня моего напоите.
– Коня напоите, – хохотнул Григорий, вставая с лавки. – А то вдруг ехать нынче придется.
Трофим Назарук, в распахнутом полушубке и без папахи, которая лежала на столе, сидел на председательском месте, что-то рассказывал внимательно слушавшим его лавочнику, Алексею Ляпоте, и Прохоренко с Кунаховым. Те смолили самокрутки, посмеивались, развалившись вокруг стола – кто на табуретах, кто на неизвестно как попавшем сюда диване с вылезшими пружинами.
С появлением Колесникова все примолкли, смотрели на вошедших с интересом, стараясь прочитать на их лицах какой-то важный для всех ответ. Но лица самого Колесникова и сопровождающих его мужиков были непроницаемы. Трофим Назарук поднялся из-за стола, пошел навстречу Колесникову, вытянув вперед руки, улыбаясь приветливо, радушно.
– Ива-ан Сергев! Скоко годов тебя не видел!.. Ну здорово, здорово! – Он хлопал его по плечам. – А заматере-ел ты, заматере-ел, – и одобрительно оглядывал его рослую внушительную фигуру в ловко сидящей шипели, перехваченной ремнями, любовался его командирской осанкой. – Хоро-ош!
Трофим оглянулся на вставших со своих мест и приблизившихся к ним Прохоренко с Кунаховым, как бы приглашая их разделить его восторги; те тоже потянулись к Колесникову с улыбками и рукопожатиями, а лавочник попытался даже приобнять Ивана, но малый рост не позволил ему это сделать – Ляпота ткнулся подбородком в грудь Колесникову.
Колесников отвечал на приветствия сдержанно, без ответных улыбок, с каждой минутой все более тревожась, настораживаясь. Шагая по Старой Калитве в сопровождении Гончарова, Назарука и Конотопцева, понял, что вчера с ним не шутили: по слободе носились вооруженные всадники, многих из которых он знал; у штаба стояли две тачанки, рыла «максимов» зорко поглядывали по обе стороны улицы, у крыльца переминались с ноги на ногу часовые. У церкви, на утоптанной рыжей площадке, вышагивали мужики, в основном молодые, слышались команды, ругань. Возле марширующего воинства стояла толпа зевак, смотрела на все происходящее с интересом, серьезно, лишь пацаны носились вокруг с гиканьем и смехом. Возле соседней со штабом хаты, в облезлом сейчас, голом садочке Колесников увидел пушку – возле нее возились с десяток мужиков, о чем-то громко спорили.
Трофим Назарук жестом предложил Колесникову сесть, и тот, чувствуя в ногах дрожь, сел, выдавив из себя слабую улыбку. В штабную комнату входили все новые и новые люди, и Колесников понял, что ждали здесь его появления, что состоится сейчас какой-то очень важный для него разговор.
Входили, вероятно, приглашенные на заседание штаба: Иван Нутряков, Митрофан Безручко, Богдан Пархатый из Новой Калитвы, Ульян Серобаба… Каждый из них подходил к Колесникову, подавал руку, говорил что-нибудь вежливое, нейтральное: «С приездом, Иван!», или «Радый бачить, Сергеевич!», или «Как она, жись-то?» Он, чувствуя, что внутри все мелко-мелко дрожит, отвечал на приветствия, мгновенно забывая то, о чем говорил, и того, к кому обращался. Мысль Колесникова работала напряженно: он окончательно понял, что влип в нешуточное дело и что надо скорее найти какой-то выход – чем скорее, тем лучше. Слободские повстанцы взяли его практически в плен, и теперь он знал точно, чего от него хотят. Собственно, ему сказали вчера об этом Назарук и Гончаров, но вчера он все-таки не придал этому значения, думал – болтовня пьяных людей, местного хулиганья. А здесь – вооруженное восстание, у повстанцев пулеметы, пушка, строевые занятия на площади у церкви. М-да-а… И все-таки надо попытаться потянуть время, сослаться на ранение, не ввязываться в эту заварушку.
– Ну, як ты там? – добродушно спросил Трофим, ласково поглаживая черную свою, лопатой, бороду, и Колесников вскинул на него быстрые, заметно испуганные глаза – не понял вопроса.
– Да у красных, спрашиваю, як служишь? С душой або по принуждению?
– Служу… – неопределенно повел плечами Колесников и кашлянул в кулак. – Власть.
– Ну, власть… власть это дело такое. – Назарук обвел веселым взглядом мертво сидящих членов штаба. – Сегодня одна, завтра – другая. В семнадцатом году вон царь у нас был. А в Калитве так и Советы заседали, Жимайлов с Сакардиным тут верховодили, – он усмехнулся. – Теперь червей кормют…
Вошел еще один человек, Колесников его тоже знал, Иван Поздняков, в шестнадцатом году служили с ним вместе в кавалерийском полку. Тот склонился к уху Григория, что-то сказал, потом сел на подоконник, расстегнул полушубок, поигрывал плеткой. На Колесникова смотрел ободряюще, подмигнул смешливым глазом: чего, мол, белый сидишь и роса на лбу? Не дрейфь, ничего с тобой не случится.
– Батька твоего, жаль, нету с нами, Иван Сергев! – сказал Трофим с чувством. – Не дотянул Сергей Никанорыч, не дотянул… Жаль.
– Вы… зачем меня позвали сюда, мужики? – Колесников не узнал своего голоса. – Я в отпуску… Батьку собирался побачить…
Назарук-старший усмехнулся:
– Знаем тебя не первый год, Иван Сергев, потому и позвали. То, что у красных служил, не беда, и другие там были, – Трофим медлил. – Восстал у нас народ, Иван. Антонова Александра Степановича решили поддержать. Життя от коммунистов не стало. Голод, продразверстка, мать иху!.. Власть нам эта дюже не по душе. Поотымали все, воевать заставляют.
– У меня нога вон… – Колесников, морщась, вытянул ногу. – Да и дома делов невпроворот, бабы одни.
– Да делов – оно, конешно, у всех много, – согласился Назарук. – И бабы тож… Нехай они подождут, бабы. Тут теперь не до них, важное дело затеяли… Командовать у нас некому, Иван. Хлопцы ж, в основном, рядовыми были, а командиров – черт ма. Ну, Иван Михайлович хоть и служив в частях, – он глянул на склонившего в согласии прилизанную голову Нутрякова, – но при штабе был. Он и у тебя, Иван, штабом будем заворачивать. Безручко Митрофан – этот больше балакать любят, говорун, политотделом заправляв… Позднякову Ивану мы кавалерию отдали, любит он ко́ней. Гришка мой – Старокалитвянский полк возглавив, Богдан Пархатый – в Новой Калитве народ подняв, там полк. Сашка Конотопцев – твои глаза и уши, разведка, стало быть. Марко Гончаров до техники потянувся, пулеметная команда у него под началом. Ну, кто еще?.. Артиллерии пока мало у нас, Серобаба вон за начальника над пушкой. Ну, и комендантом заодно.
– А если я откажусь? – шевельнулся на табурете Колесников.
Трофим, выщипывая из бороды табачные крошки, засмеялся.
– Да не, Иван, не откажешься. Мы ж не с бухты-барахты тебя выбрали. Цэ дело серьезное, нешуточное. И карты тебе все пораскрывали, куда ж теперь? Командуй. А побежишь – так родне твоей и Оксаниной не жить. Да-а… Батько твой наказывал нам перед смертью – Ивана от Красной Армии отлучить, подневольный он там человек, до Советской власти не дюже ластится. И привет тебе… чуть не забув! – хлопнул себя по лбу Назарук. – Ефим Лапцуй передавал. Живой, здравствует. На службе у Антонова.
– Какой… Лапцуй? – Колесников похолодел.
– Да наш, калитвянский. – Трофим засмеялся. Какого ты от большевистского расстрелу спас. Кланяется тебе.
– Мне надо подумать, Трофим Кузьмич, – хрипло выдавил Колесников.
– Подумай, Иван Сергев, подумай, – охотно согласился Назарук, тоже вставая. – Ногу мы подлечим, врач у нас есть. Зайцева помнишь? Нет? Ну цэ не так важно. Поезжай сейчас до дому, вон у крыльца тачанка твоя, охолонь чуток. А чтоб не обидел кто – Опрышко Кондрат да Филимон Стругов будут у тебя вроде как телохранители, ординарцы, а? Паняй, Иван.
Колесников, ни на кого не глядя, пошел к двери; у крыльца, запряженная тройкой вороных, действительно стояла уже тачанка, с которой спрыгнули два слобожанина – здоровенный Кондрат Опрышко и вертлявый, рябой лицом Филимон Стругов.
– Прошу, ваше благородие! – осклабился Кондрат, жестом приглашая Колесникова в тачанку. – Сидайтэ!
Стругов правил в тачанке лошадьми, а Опрышко скакал рядом на рыжем дончаке, покрикивал на встречных:
– Эй, с дороги! Командир едет. Ну, кому сказав?! – И замахнулся плеткой на стреканувшего в сторону мужичка.
* * *
…Дома Колесников был с полчаса, не больше. Покидал в сидор кое-какие пожитки, взял шашку, наган. Велел Насте пришить покрепче пуговицу на шинели, сменил портянки на высохшие уже после стирки шерстяные носки.
Мать приступила с вопросами, стала на дороге.
– Та ты шо, Иван, в своем уме, а? С бандюками связався! Не пущу-у!.. Не позорь братов своих, меня не позорь! Народ на все века проклянет нас, одумайся!.. Оксана! Да что ж ты чуркой стоишь?!
Оксана бросилась к мужу, запричитала; испуганно толпились в дверях горницы сестры.
Колесников с перекошенным лицом оторвал от себя жену. Почерпнул из цибарки ковш ледяной воды, жадно выпил – сох отчего-то язык. Потом раздраженно спихнул с дороги мать, вышел из дома, с сердцем пристукнув тяжелой, обитой мешковиной дверью.
…Этой же ночью Колесников сбежал. Выйдя из штабной избы, направился к нужнику, через щель, в двери оглядывал залитый лунным светом двор, прикидывал, в какую сторону лучше податься, чтоб не потревожить собак и не напороться на караулы. Пошел низом, огибая Старую Калитву с луга, поминутно оборачиваясь, вздрагивая от малейшего шороха. Потом побежал вдоль голых кустов тальника, пригибаясь, прячась за ними, понимая, что его все равно хорошо видно со слободских бугров, и если за ним уже наладили погоню… Но погони не было, штабные и его охранники, видно, безмятежно спали. Сейчас он зайдет домой, оденется потеплее (выскочил же, считай, раздетым, в одной гимнастерке да сапогах на босу ногу), прихватит провианту хотя бы на сутки и – поминай как звали, ищи ветра в поле. Искать его бессмысленно, местный, все тропки-дорожки с мальства знает. Только бы добраться до дому… А насчет баб, мол, не жить им, если утекешь, – Трофим пугал, не иначе. Бабы-то при чем? Ну, а если и случится… что ж, на все божья воля…
Старая Калитва спала, и Колесников благополучно добрался до родного дома, перемахнул через ворота и… обмер. Три молчаливые темные фигуры, стоявшие у крыльца, бросились к нему, так же молчком стали бить, и Колесников единственное, что мог делать, так это закрывать лицо руками.
Били его долго и жестоко, до тех пор, пока он не упал.
– Ладно, Евсей, будет, – скомандовал Гончаров. – А то совсем прибьем. А он нам живой нужон. Гришка, помоги-ка подняться.
Назарук подхватил Колесникова под мышки, сильным рывком поставил на ноги. Колесникова качало из стороны в сторону.
– Ты что это… собака! – сплюнул он кровь, угрожающе надвигался на Гончарова. – На кого руку подняв, а?!
– Та мы же не разобрали в темноте, Иван, – ехидно засмеялся тот. – Бачим, хто-сь через ворота лезет, може, ворюга який… Ну, мы и того… Ты уж извиняй, командир, шо так получилось.
В доме Колесниковых затлел огонь; разбуженные голосами, выскочили на крыльцо полуодетые женщины – Мария Андреевна и Оксана.
– Шо тут робытся?! Иван?! Ты это?
– Я, я, – недовольно отвечал матери Колесников. – Чего раскудахталась? Воды вынеси, рожу сполоснуть.
– А лучше по стакану горилки, – хохотнул Гришка Назарук. – Для здоровья оно полезней.
Оксана, которую трясло как в лихорадке, ахнула:
– Они ж тебя убить могли, Ваня!
– Зато вы жить будете, – с сердцем и злобой в голосе рванулся он из ее рук, шагнул навстречу матери, выхватил у нее ковш с водой…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Из губкома партии Карпунин возвращался вместе с Любушкиным. И председатель губчека, в аккуратно сидящей на нем шинели, и начальник бандотдела, одетый в короткий белый полушубок и кубанку, молчали, обдумывали услышанное. Сказано было в губкоме не так уж много, но говорились серьезные вещи.
Сулковский принял чекистов с губвоенкомом Мордовцевым и чрезвычкомом Алексеевским, совещание шло за закрытыми дверями, только они, пятеро, знали пока что самое главное, то, что намечалось, планировалось на ближайшие две-три недели. Сулковский напомнил, что на состоявшемся на днях совместном пленуме губкомпарта и губисполкома говорилось о восстании в Старой Калитве со всей откровенностью и тревогой за судьбу Советской власти в губернии. Положение усугублялось тем, что летом этого года вновь вспыхнуло восстание на Тамбовщине. Бои частей Красной Армии с антоновцами шли с переменным успехом, судя по всему, скорой победы там не добиться. Теперь вот огонь контрреволюции перекинулся и в Воронежскую губернию, опасность возрастает с каждым днем, ряды повстанцев быстро растут, все больше территория, которую они контролируют…
Ответственный секретарь губкомпарта сообщил все это встревоженным глуховатым голосом, то и дело поправляя сползающую на лоб прядь смоляных волос. Обращался он в основном к Мордовцеву:
– Мы собрали тебе в губернии все, что могли, Федор Михайлович. Отряды при ревкомах, милицию, чоновцев. Знаю, сил мало, но действовать надо немедля. Колесников захватил весь Острогожский уезд, часть Богучарского, угрожает Павловскому. По последним данным, – Сулковский поднялся, поскрипывая сапогами, подошел к карте на стене кабинета, – смотрите, товарищи, повстанцы контролируют большой район, от Россоши до Верхнего Мамона, а с этой стороны – от Журавки до Дона. Они парализовали работу многих железнодорожных станций, мешают продразверстке, нападают на ссыпные пункты, угоняют скот и лошадей. Жестоко расправляются с коммунистами, со всеми, кто помогает и сочувствует нам.
– Какая численность их полков, Федор Владимирович? – спросил Алексеевский, и Карпунин видел, как напряглось в ожидании ответа молодое, в жесткой курчавой бородке лицо чрезвычкома.
Сулковский назвал цифру – более восьми тысяч человек, и Алексеевский покачал головой, серые его выразительные глаза заметно потемнели. Он записал цифру в блокнот, подчеркнул ее дважды жирными линиями. Взгляды их с Карпуниным встретились, и Карпунин, как только мог теплее, улыбнулся Алексеевскому.
– Раза в четыре больше того, что есть у нас, – сдержанно покашливая, сказал Мордовцев. Он, осунувшийся, худой, в мешковато сидящей на нем гимнастерке, крест-накрест перехваченной ремнями, был похож на недавно выписанного из госпиталя красноармейца. Мордовцев и вправду был недавно болен – простудился, мотаясь по уездам. Недавняя его болезнь едва не стала причиной отказа Федору Михайловичу в нынешнем деле: командующим войсками губком партии хотел было уже назначить другого человека. Но Мордовцев настоял на своей кандидатуре, ссылаясь на то, что хорошо уже изучил обстановку на юге губернии, имеет тщательно продуманный план наступления частей и готов этот план лично осуществить… А что касается его щек, то они такие от природы, а еще от переживаний – стыдно в такой момент ссылаться на недуги.
Сулковскому настойчивость и искренность Мордовцева понравились, на президиуме губкомпарта его утвердили командующим объединенными войсками губернии по борьбе с повстанцами.
– Мы будем постоянно пополнять твои отряды, Федор Михайлович, – сказал Сулковский, возвращаясь к столу. – Проведем мобилизацию, развернем агитационную работу. Обещала помочь и Москва. Владимир Ильич знает о восстании.
– Я понимаю, Федор Владимирович, – поспешно отозвался Мордовцев. – Просто… силы неравные, вот и вырвалось.
Сулковский сцепил на столе руки, смуглые его крупные пальцы заметно побелели.
– Силы неравные, согласен, – сказал он. – Но восстанию нельзя давать разрастаться. Кулаки и эсеры рассчитывают, вероятно, что мы растерялись, будем медлить, а тем временем они вовлекут в бунт новые села. Потому дорог каждый час. Даем вам с Алексеевским всю необходимую власть… Кстати, вот ваш мандат, Николай Евгеньевич.
Сулковский открыл лежащую у него под руками папку, подал Алексеевскому напечатанный на машинке лист бумаги с подписями и гербовой печатью. Карпунин, сидевший рядом с Алексеевским, прочитал:
«Предъявитель сего, член Президиума губисполкома и губкома РКП(б) тов. Алексеевский является Чрезвычайным уполномоченным губисполкома и губкома РКП(б) в районе восстания, которому поручается: Руководство политической стороной подавления восстания. Привлечение всех партийных и советских сил для ликвидации бандитов. Руководство репрессиями по отношению к восставшим.
В силу этого тов. Алексеевскому предоставляются следующие права:
1. Все уездные исполкомы и укомпарты районов, прилегающих к восстанию, переходят в подчинение тов. Алексеевского и обязаны безусловно выполнять его распоряжения.
2. Все органы ЧК на месте и выездная сессия Ревтрибунала работает по заданиям тов. Алексеевского и выполняет его приказы.
3. Все вопросы, касающиеся мер наказания бандитов, местные органы обязаны выполнять по его распоряжениям.
Ответственный секретарьВоронежского губкома РКП(б)СУЛКОВСКИЙ Ф. В.»
– Придется ли этот мандат кому-нибудь показывать? – вполголоса сказал Алексеевский Карпунину. – Больше, пожалуй, оружием…
Сулковский услышал его слова, густые черные брови ответственного секретаря протестующе вскинулись.
– Ваше оружие – слово, Николай Евгеньевич. – Голос Сулковского был суров. – Подумай там, на месте, как можно прежде всего помешать восстанию: ведь многие из крестьян поддались пропаганде, каким-то обещаниям. Возможно, нам нужно будет отпечатать листовки, воззвания, сказать правду о мятеже – о его причинах и организаторах, целях. Важно, думаю, нам, большевикам, проявить гуманность к тем, кто перешел по непонятным причинам на сторону восставших…
– Многие перешли несознательно, их принудили, – подал голос Любушкин.
– Вот именно – принудили! – Сулковский поднял палец. – Значит, запугали, сыграли на наших просчетах, повернули их в свою пользу. Следовательно, такие люди – потенциально наши. Их надо найти, провести работу.
Сулковский говорил еще, говорил быстро, строго-вдохновенно, и Алексеевский, склонившись над столом, едва успевал записывать.
– Да ты лучше запоминай, Николай Евгеньевич, – улыбнулся Сулковский. – А то вдруг потеряешь блокнот.
Засмеялись и все остальные.
– Да это я так… для верности, – смутился Алексеевский, как школьник потряхивая усталой рукой.
– Ну вот, закраснелся, засмущался, – откровенно теперь и весело засмеялся Сулковский. – Ладно, товарищи, продолжим. Василий Миронович, а что за птица этот Антонов? Я, честно говоря, мало о нем знаю.
– Враг он Советской власти серьезный, Федор Владимирович, – стал рассказывать Карпунин. – Родом из Кирсанова Тамбовской губернии, мещанского происхождения. С молодых лет в партии эсеров, по наклонностям – террорист. За убийство двух человек, жандарма и булочника, был отправлен царской охранкой на каторгу. После революции, в семнадцатом, вернулся в Тамбов, служил начальником милиции, вел двойную, подпольную жизнь. Советскую власть не принял. Для конспирации перевелся в Кирсанов, также на должность начальника уездной милиции, собирал со своими помощниками оружие, организовывал боевиков, создавал тайные отряды, запасался продовольствием. Был уже тогда связан с «Союзом трудового крестьянства»… Вот вкратце. Из подпольного полка выросла, увы, армия. Антонов теперь начальник Главоперштаба в этой армии. Птица опасная.
Сулковский покачал головой:
– Это уж точно. Смута перекинулась и на Саратовскую, и на нашу, Воронежскую, губернии… Владимир Ильич очень обеспокоен этим. Он поручил, насколько мне известно, Склянскому и Дзержинскому принять срочные меры по подавлению восстания. В Тамбовскую губернию направлен Антонов-Овсеенко. К нам вот-вот приедет товарищ Милютин, у него также чрезвычайные полномочия Реввоенсовета республики… У Колесникова есть прямая связь с Антоновым, Василий Миронович?
– Есть, – сказал Карпунин. – По нашим агентурным данным, накануне восстания в Старой Калитве появлялся человек с особыми полномочиями.
Сулковский побарабанил пальцами по столу.
– Мы большие надежды возлагаем на вас, чекистов, – он обращался к Карпунину и Любушкину. – Силы сейчас неравные, положение для губернии опасное. Нельзя воевать вслепую, ничего у нас из этого не получится. Разведка, разведка и разведка – инициатива должна быть в наших руках.
– Мы готовы доложить о некоторых планах, Федор Владимирович, – поднялся Карпунин. Он говорил коротко, сжато – о том, что в лагерь восставших на днях будут посланы разведчики, сотрудники губчека, что создается конный чекистский отряд – он будет действовать под видом банды, что чекисты постараются в ближайшую неделю наладить получение информации о военных и организационных планах повстанцев.
Сулковский слушал с интересом и одобрением в карих умных глазах, согласно кивал. Сидел на стуле в свободной позе, вертел в пальцах толстый красный карандаш, постукивал им по краю большого, под зеленым сукном стола.
Совещание шло к концу, многое уже было ясно.
Мордовцев, нетерпеливо поглядывающий на старинные, в резном футляре часы, решительно поднялся:
– Федор Владимирович, сейчас должна начаться погрузка эшелона на станции, нам с Алексеевским надо идти.
Встал и Сулковский.
– Ну что ж, товарищи, – развел он руками, – если вопросов нет…
Он подошел к Мордовцеву, обнял.
– Ты постарайся там, Федор, – сказал Сулковский дрогнувшим голосом. – Вся надежда сейчас на тебя. Продержитесь хотя бы неделю, десять дней… Помощь будет, обещаю. И ты, Николай Евгеньевич. Все, что зависит от вас… Хорошо понимаю ситуацию, но выхода нет, товарищи.
Сулковский обнял и Алексеевского, и тот ответил на объятие сдержанно, скованно. Стоял против ответственного секретаря губкомпарта невысокий девятнадцатилетний парень, комиссар с чрезвычайными полномочиями, член партии большевиков, ее надежда и боец…
Мордовцев и Алексеевский вышли, а Сулковский с чекистами все еще стояли посреди кабинета, глядя на закрывшуюся высокую дверь.
– Я все им отдал, – словно извиняясь сказал Сулковский. – Все, что можно было.
…И вот сейчас Карпунин шел чуть впереди Любушкина (они пробирались для сокращения пути мимо домов, по глубокой снежной тропинке), думал о том, что смертельной опасности подвергнутся там, на юге губернии, не только Мордовцев и Алексеевский, но прежде всего Катя Вереникина, в недавнем прошлом учительница Бобровского уезда, Иван Шматко, бывший командир пулеметной команды Богучарского полка, Павел Карандеев…
Жалко было председателю губчека своих подчиненных, но за судьбу Советской власти сердце его болело еще больше.
Они миновали дворы, снова вышли на просторную заснеженную улицу, шли рядом.
– Что молчишь, Миша? – спросил Карпунин Любушкина, и начальник бандотдела пожал плечами:
– Ты молчишь, и я молчу.
Так они дошли до двухэтажного неказистого здания губчека, стоявшего на тихой улице в глубине квартала, откозыряли часовому, стали подниматься наверх.
– Вереникину ко мне позови, Карандеева, – сказал Карпунин уже в дверях своего кабинета. – А вечером, часов в одиннадцать, с Иваном Шматко встретимся. – Только не в губчека. Не надо, чтобы его видели.
– Понял.
Любушкин пошел по коридору, а Карпунин, не раздеваясь, сел за стол, заказал телефонный разговор с Павловском. Его скоро соединили с уездной чека, и Наумович доложил, что бандиты предприняли налет на Верхний Мамон, но милиция вместе с чоновцами [1]1
Чоновцы (ЧОН) – части особого назначения. – Примеч. автора.
[Закрыть]и отрядом самообороны отбили нападение. Погибли два милиционера, один чоновец тяжело ранен.
– Как ведет себя Колесников? – спросил Карпунин. – Какие о нем есть у тебя сведения, Станислав Иванович?
– Осторожный и хитрый черт, – напористо говорил на том конце провода Наумович. – Поперед батька́ в пекло не лезет, голову свою бережет. Понемногу проясняется его тактика: в бой с превосходящими и даже равными силами не ввязывается, нападает на слабых, безоружных.
– Подлая, бандитская тактика, – вырвалось гневно у Карпунина.
– Так оно и есть, – согласился Наумович.
– Его из н а ш и х людей видел кто-нибудь? Можешь описать приметы?
– Видели, конечно. Ездит на кауром дончаке, одет в черный полушубок, папаха серая, каракулевая, хромовые сапоги… Да, клинок у него белый, Василий Миронович, то есть ножны шашки. Вещь приметная, ни у кого такой нет. И вообще, сказали, щеголь он, любит красивые вещи…
«Да, шашка приметная, – думал Карпунин. – Такую и в бою отличить можно… Ну что ж, операцию по уничтожению Колесникова так и назовем: «Белый клинок».
