Текст книги "Белый клинок"
Автор книги: Валерий Барабашов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)
– Мыкола, кинь-ка в хату бомбу! – отчетливо услышал Мордовцев голос за воротами, и скоро один за другим ахнули в избе два взрыва, завизжали женщины.
Теперь бандиты навалились на плетни и ворота – те рухнули под бешеным напором, конные и пешие разъяренной, ревущей толпой хлынули во двор, хватали выбежавших из дверей и отчаянно кричащих женщин, бросившегося было к погребу Лейбу, мечущихся на привязи лошадей.
– В хату! В хату, Мыкола! И ты, Иван! – тонко и зло кричал Конотопцев. – Гляньте, кто там сховався! Кто в окна стреляв!.. Сюда его, на свет божий!
Схватили Мордовцева, бросившегося к пулемету, заломили руки, ударили прикладом винтовки по голове. Навалились и на Розена – тот зажимал ладонью кровоточащую рану.
– Раздевайтеся! – приказал им обоим Конотопцев.
В одном белье Мордовцева и Розена вывели на улицу, навстречу неспешно приближающимся всадникам, среди которых выделялись двое: один – угрюмый, заросший щетиной, с белыми ножнами шашки, а другой – рыхлый, громоздкий, сидевший как-то боком на вороном коне.
«Это и есть главари, – догадался Мордовцев. – Колесников и как его… Безручкин, что ли… А у Колесникова, точно, белая шашка…»
– Ну что, Конотопцев? – строго спрашивал Колесников; он и Безручко стояли уже перед пленными. – Остальные где?
– Остальные уже там, Иван Сергеич! – Сашка с кривой ухмылкой поднял палец вверх. – Крылышками машут.
– Алексеевский из них кто?
– Та не знаю, Иван Сергеич… Мабуть, там, в хате.
– Ладно, погляжу. Документы забрали?.. Хорошо, глядишь, пригодятся. – Колесников перевел глаза на Мордовцева. – А ты, значит, военком?
– Да.
– Угу… Ну шо: победив Колесникова? А, военком? Штаны-то твои где?
Окружившие их бандиты захохотали, кто-то сзади пнул Мордовцева.
Мордовцев молчал, переступал босыми ногами на снегу. Розен качал на весу раненую руку, морщился.
– Ты гляди, Иван, не плачут коммунисты, прощения не просят, а? – Безручко с иезуитской ухмылкой обращался к Колесникову. – Гордые, мабуть. Нет бы поплакать, на коленки упасть… Терновку нашу спалил, гад! Ну-ка, Мордовцев, подними голову повыше, а то плохо тебя бачу. Шо ты зенки-то опустил? Стыдно, да?.. То-то, не гоняйся за Колесниковым!.. Да не гляди ты на меня так, я не из пугливых, ляканый-переляканый… Дети есть?
– Кончай, собака! – Мордовцев плюнул кровью. – Все одно, недолго тебе осталось!
– О-о, грозит еще. Значит, есть детки, да? Жаль, останется семя, надо и их… А батьку мы зараз вот так! – И Безручко резко взмахнул клинком.
Розена добил Евсей; упросил Колесникова поизмываться над раненым большевиком-чекистом, велел трясущемуся от страха Лейбе принести пилу – мол, сейчас тебе, большевистский прихвостень, дров напилим… Пилы не нашлось, и тогда Евсей развалил пленника надвое страшным ударом сабли…
Вокруг, кровожадно ощерясь, гоготали бородатые, звериные хари, а кони дружно и испуганно вскидывали головы, шарахались в стороны. Пахло горячей кровью…
Принесли документы убитых; Колесников с Безручко, спрыгнув с коней, разглядывали их с любопытством.
– И печатка есть, гляди-ка, Иван! – Безручко подбросил на ладони коробочку, испачканную чем-то фиолетовым. – Будем теперь им на лбы штампы ставить, ага?
Колесников пошел в дом; ходил среди убитых, всматривался в лица. Остановился возле Алексеевского, долго разглядывал его молодое, застывшее в последней смертной муке лицо с курчавой бородкой. Валялся рядом с рукой комиссара наган, из виска все еще сочилась кровь.
«Ну вот, свиделись, – злорадно думал Колесников. – Гонялся-гонялся ты за мной, а сам лежишь… И последнюю пулю себе, выходит, приберег?..»
Колесников потоптался у трупа, жадно вглядываясь в открытые глаза Алексеевского; почудилось, что тот шевельнулся, потянул руку к нагану, и Колесников в страхе отскочил, схватился за эфес клинка…
Оглянулся – не видел ли кто его трусливого прыжка; носком сапога отбил подальше наган… Подумал: а он бы сам не стал стреляться, не поднялась бы рука. Да как это – самого себя?!..
«А я Алексеевского не стал бы убивать, – думал Колесников, уже выйдя на улицу и садясь на коня. – Я б его с собой возил, гнул бы его на свою сторону. Молодой же он был, сломался бы. Сломали бы!» – скрипнул зубами, вспомнив лесное приспособление Евсея, с помощью которого тот выворачивал пленным красноармейцам руки и ломал им кости; в следующую минуту Колесников понял, что ничего из этой затеи у него не получилось бы – был же в его руках парень из чека, страшные муки принял, а не дрогнул.
«И кому вы нужны со своим геройством? – угрюмо думал Колесников, трясясь впереди своего отряда по безрадостной ледяной дороге. – Кто вспомнит о вас? Валяйся там, у окна…»
Повел ссутулившимися, обвислыми плечами, исподлобья, по-волчьи, оглядел расстилавшуюся перед глазами степь. Холодно, кляп ей в рот, этой зиме! Захвораешь еще чего доброго!
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
В Старой Калитве красных не оказалось, и Колесников, выставив посты, расположился в слободе на короткий отдых. Было объявлено, что «утром полк уйдет», куда и зачем – никто не знал, а штабные будто воды в рот набрали. Безручко на вопросы бойцов похохатывал, жал круглыми плечами, Конотопцев лишь презрительно сплевывал и щурился подозрительно: «А яке тебе дило? Куда командир поведет, туда и пийдешь. Поняв?» Резко и зло высказался Богдан Пархатый, теперь начштаба при Колесникове. Когда Демьян Маншин на пару с Гришкой Котляровым поинтересовались у нового штабного о дальнейших планах, Пархатый в ту же секунду рубанул: «Мы завсегда будем одним делом заниматься, коммунистов резать. Поняли? Резать и убивать!»
Демьян дернулся от последних этих слов, хотел было возразить, но промолчал; позже признался Котлярову, что сил больше нету заниматься бандитскими этими делами, хватит, сколько уже крови пролили, а ради чего? Воевать больше смысла нету, дорожка тут одна, к расстрелу, надо, пожалуй, бросать и идти в чека каяться, может, и простят – обещают же тех, кто придет с повинной, не трогать. Гришка внимательно слушал Демьяна, вроде бы и соглашался, но сейчас же побежал к Конотопцеву и доложился.
Демьяна стащили с печи, где он, кое-как помывшись в корыте с помощью жены, заснул только что тяжелым и тревожным сном; он и не понял сначала, за что его бьют.
В штабную избу Демьяна ввели трое: Евсей, Кондрат Опрышко и Стругов. Никто из них ничего не объяснял, а Стругов, собачье отродье, все норовил попасть кулаком в зубы.
Колесников со штабными, судя по всему, спать в эту ночь не думали: стол ломился от бутылей с самогонкой и закусок, взвизгивала в соседней комнате гармошка, за ситцевой занавеской пьяно хохотала какая-то женщина. За столом восседали кроме Колесникова Безручко, Богдан Пархатый и старокалитвянские кулаки – Назарук и Кунахов.
Демьян стал перед столом.
– Ну! – грозно уставился на него Колесников и все враз стихло, даже гармошка смолкла. – Шо скажешь, Маншин? Надоело, значит, воевать, а? К бабе своей захотел?.. Так-так. А мы, выходит, свободу тебе должны добывать, лучшую жизню готовить? Землю от коммунистов очищать. Так?
– Да я… Я ничого, Иван Сергеевич, – стал оправдываться, вилять Маншин, сообразивший, наконец, в чем дело. – Брякнув с горячки. Людей, кажу, богато побило, весна скоро, пахать некому будет.
– Ишь, умный какой! Об чем заботится! – гулко затрубил Назарук. – А командиры не понимают ничого, да? Телячья твоя мозга! Коммунисты тебе знаешь як напашут на спине да чудок пониже!
За столом, поддерживая Назарука, дружно загомонили.
– К стенке Демьяна, чего там! – подзуживал Кунахов. – На кой ляд он нужен нам, такой воин!
– Шомполов ему горячих, чтоб неделю на зад сесть не мог!
– Проучить его, окоротить язык!
Назарук наклонился к уху Колесникова, что-то сказал. Тот властно кивнул терпеливо поджидающему в углу горницы Евсею:
– Всыпь ему!
Евсей обрадованно вскочил, деловито сгреб Демьяна за шиворот, потащил. С порога уточнил у Колесникова:
– Як его казнить, Иван Сергеич: шоб робыв или шоб хворав?
– Чтоб командиров своих почитал, – подал голос Безручко, и все довольно и одобрительно загудели, замотали головами – так, политотдел, так!
Били Демьяна тут же, во дворе штабного дома. Евсей приладил к столбу проволоку, Маншина подвесили за ноги и полосовали вожжами и чем-то тяжелым по спине. Евсей показывал Опрышке и Филимону, куда бить, чтоб побольней и не было крови, а сам все ходил вокруг, приглядывал; потом изловчился и ногой выбил Демьяну четыре зуба.
«Ладно, Иван Сергеевич, ладно, – плакал Демьян, сплевывая кровь. – Думал, и вправду ты за бедняков печешься. А теперь недолго тебе над людьми измываться, недолго. Глядишь, и зачтут в чека твою смерть, простят меня…»
Домой Маншина уже не отпустили: велели умыться и поставили охранять сани с оружием. Он стоял у сарая вместе с другим часовым, слушал фырканье лошадей, шуршание сена и с ненавистью смотрел на ярко светящиеся в ночи огни штабного дома. Разбитые десны болели, во рту от сочащейся еще крови было солоно и горько.
Этой же ночью Колесников побывал дома. Никто из домашних не спал, слух о приходе «полка» распространился по слободе с быстротой молнии. Многие старокалитвяне сбежались на площадь у церкви, сам собою возник сход. В голос кричали женщины, жены, матери и сестры убитых; Колесников подгребал теперь в свое войско и хромых, и кривых, и всяких. Бабы проклинали войну и эту смертную бойню, которую затеяли их слобожане, ругали Колесникова с Безручко, говорили, что хватит лить кровь, сколько горя и слез кругом… Выделялся в этом праведном женском хоре высокий молодой голос: он притягивал к себе, заставлял прислушиваться, думать. Толпа, стихийно сбившаяся у церкви, обернула сейчас растерянные, большей частью испуганные лица на этот голос, невольно потянулась на него, плотно окружая говорившую – совсем еще девчонку, в вязаном платке и ладном полушубке.
– Кто это говорит? Кто? – тянули шеи те, кто стоял поодаль, кому не было видно девушку.
– Да Щурова это, Танька, – откликались передние. – Комсомол недобитый.
– Сам ты недобитый, дурак! Крови тебе мало?! Залил зенки и гавкаешь. Правильно она говорит.
– Ну нехай пока поговорит. Мы тут уже слухали кой-кого.
– Ой, дочка, – испуганно всплескивала руками пожилая женщина. – Да что ж она, или не боится бандитов? Они ж, проклятые, ни перед чем не остановятся.
– Цыц, Дарья! Какие ще бандиты?! Думай, шо говоришь. Освободители наши, а ты… Посторонись-ка!
– Это ты, Марко?! – Дарья в прикрикнувшем на нее мужике не сразу узнала Гончарова, заросшего волосом, грязного, с дикими какими-то глазами; за ним молчком лезли еще трое.
– Гончаров! Гончаров! – ледяным ветром дохнуло по толпе, и она вдруг распалась надвое, давая дорогу этим четверым. Гончаров стоял теперь за спиной Татьяны Щуровой, слобожанки и комсомолки, дочки красного командира Петра Николаевича Щурова.
– Вас всех обманули и запугали! – звонко говорила Таня. – Колесников и его штаб – никакие это не освободители, это враги трудового народа. Это изверги и бандиты. Они убивают и мучают невинных людей, они хотят вернуть власть кулаков и…
Гончаров выстрелил девушке в спину; Таня, широко раскрыв от ужаса и боли глаза, рухнула на истоптанный грязный снег. Марко же, как и трое его дружков, скалясь, палили в воздух из наганов и обрезов, наслаждаясь переполохом.
Повыскакивали на крыльцо полуодетые штабные, клацали затворами винтовок часовые; с колокольни, на всякий случай, полоснул поверх крыш пулемет, ахнуло еще с пяток выстрелов, потом стихло все, умерло.
Гончаров, ухмыляясь, стоял перед Колесниковым.
– Здоров, Иван Сергеевич!
– Здорово, Марко, здорово!.. Где тебя черти носили?
– Да носили… Х-кха!.. Помирать кому охота? От красных хоронился, чуть было в плен к ним не попав… А тут, чуем, вы до дому повертались.
– Ну, не до дому и не все вернулись. – Лицо Колесникова ожесточилось. – Кто в честном бою полег, а кто в камышах отсиживался да чужих баб тискал.
– Баб много, Иван Сергеевич, не обижайся. Табун еще тебе пригоню… А Таньку, – он наганом показал себе за спину, – жалеть нечего, красная она до пяток.
– Грехи, выходит, замаливаешь, Марко? – усмехнулся, покуривая, Безручко.
– Может, и так. – Гончаров с наглой рожей уставился на начальника политотдела. – Но к Таньке еще шесть комиссаров прибавь и двух милиционеров, без дела не сидели.
– Ладно, потом разберемся, – махнул рукой Колесников. – Холодно тут, айда в дом. Там потолкуем.
…Сейчас, вспоминая все это, животный свой страх перед Гончаровым (этот не остановится и перед ним, командиром, пулю всадит и не охнет), Колесников ехал к своему дому. Особого желания появляться перед родными у него не было; мать, кажется, все ему сказала тогда, на Новой Мельнице, настроила против него, не иначе, и жену, и сестер. Как же: муж – главарь банды, убийца! Да кто бы из них жил сейчас, если бы он не сделал такого шага?! И как им объяснить, что при красных они из нищеты никогда не вылезут, будущая коммуна, уравниловка, не позволит даже самым трудолюбивым крестьянам иметь больше других, хоть ты лоб расшиби! Ведь большевики прямо говорят: все равны, все одинаковы… А! Без толку бабам это говорить, овца и та скорей поймет!
Домашние встретили его молчанием. На приветствие ответила одна Настя, меньшая из сестер, да и то скороговоркой, с оглядом на мать. А уж мать – та вообще за ухват взялась, чугунки ей понадобилось срочно ворошить!
– Переодеться дай! – глухо, отрывисто сказал Колесников старшей из сестер, Марии, и та кинулась к сундуку.
– Оксана где? – спрашивал Колесников у матери.
– Ушла она, – ответила Мария Андреевна, не разгибаясь от печи.
– Ну ладно, вернусь вот… – многозначительно пообещал Колесников; он наскоро переоделся, пожевал картошки с солеными огурцами и ушел, не простившись. И ему никто ничего не сказал вслед.
* * *
По указанию Колесникова выпороли и «бойца для мелких поручений» Сетрякова за потерю бдительности. Имелся в виду побег «жинки» атамана, Соболевой, кончившийся «вынужденной мерой, убийством последней» – так было сказано в приказе, который сочинил новый начальник штаба, Пархатый. Стругову в этом же приказе объявлялась благодарность «за решительные действия, а также за точное исполнение распоряжений командира».
Пороли Сетрякова на виду, за плетнем штабного дома, все те же Евсей с Кондратом Опрышко. Дед повизгивал, дергался в одном исподнем на специально принесенной для экзекуции широкой лавке, слезно просил «Евсеюшку» не позорить его перед честным народом, но Евсей лишь посмеивался, охаживая пучком мерзлой лозы тощий дедов зад, приговаривал при каждом ударе, что «военна дисциплина для усих одна и треба сполнять ее и старикам, и молодым».
За плетнем собралась толпа зевак, парубки улюлюкали, подбадривали Евсея и Кондрата, который сидел на ногах Сетрякова, а сердобольные бабы охали и потихоньку возмущались: да что ж это деется? Старика лупцуют…
Кончилась экзекуция совсем весело: сквозь толпу прорвалась вдруг Матрена, жена Сетрякова, выхватила у Евсея лозу, под хохот и свист парубков сама вытянула деда по спине, а потом велела ему одеваться и повела домой.
Сетряков шел впереди Матрены, опустив от горя седую простоволосую голову, стыдясь смотреть на слобожан – вот тебе и коня дали, и сани… Эх! Старого воробья на мякине провели!..
Сбоку скакал на одной ноге Ивашка-дурачок, выкрикивал обидное:
– Побил комиссаров! Ага! Побил комиссаров!..
…К вечеру банда снялась из Старой Калитвы. Отдохнувший и внешне бодро выглядевший полк тем не менее вяло тащился по улицам слободы, покидал дома с явной неохотой. Стало, наконец, известно, что Колесников принял решение уйти в Тамбовскую губернию, на соединение с Антоновым, а если не получится (красные могли перерезать путь на север), то на Украину, к батьке Махно. Можно было пойти и на юг, к Фомину, но юг Воронежской губернии крепко теперь держали чоновцы и отряды чека, пробиться без боя, незаметно, нельзя. А чем еще кончится бой – одному богу известно. Да, надо идти к Александру Степановичу, тот ведь пожелал «лично свидеться и обсудить план дальнейших совместных действий».
Через день с большим, хорошо вооруженным отрядом влетел в Старую Калитву Наумович. Последние сутки он, что называется, висел на хвосте у Колесникова – тот метался между Нижним Кисляем, Калачом и Шиповым лесом, прячась в него от чекистов, как улитка в раковину. Боя Колесников явно избегал. Судя по поведению банды, она стремилась уйти из губернии, скорее всего на Тамбов, и Наумович всеми силами старался помешать ей осуществить этот замысел.
Отчаявшись уйти невредимым и без потерь, Колесников ринулся напролом – снова на Калач, а потом на Новохоперск, где в коротких кровавых стычках потерял многих, в том числе и нового начальника штаба – Пархатого.
«Полк» таял на глазах: бойцы потихоньку разбегались – и от страха за будущую расплату, и от нежелания идти в соседнюю губернию: дома и прятаться лучше, знакомые все места, и убьют – так тоже дома, будет кому и похоронить, и поплакать над могилой…
Такие настроения у повстанцев передал Наумовичу пленный, назвавшийся Григорием Котляровым. Он сообщил, что с Колесниковым осталось человек пятьсот, не больше, но все это «отпетые», эти не побегут и в чека не явятся. Себя же Котляров выдавал за подневольного, он-де никого из красных пальцем не тронул, а просто так на коне скакал да самогонку пил. Наумович сказал Котлярову, настороженно с надеждой заглядывающему ему в глаза, что следствие и ревтрибунал разберутся что к чему, отправил бандита под конвоем в Павловск. В самый последний момент хотел спросить, живой ли там Демьян Маншин?.. Но не спросил, передумал. Да и что бы это дало? Хоть он, Наумович, и отпустил Маншина сознательно, с надеждой – должен же он понять что к чему, не ребенок! – но надежда эта была слабой.
Колесников с боем прорвался через деревню Алферовка близ Новохоперска и Хоперскими лесами двинулся на Каменку, к Антонову. Но цели он своей достиг не скоро…
А Наумович вернулся в Старую Калитву. В потрепанной его записной книжке значились фамилии: Назарук, Кунахов, Сетряков, Ляпота, Прохоренко…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Начальнику Главного оперативного штаба армий Тамбовского края
АНТОНОВУ А. С.
РАПОРТ
Настоящим доношу, что 24 февраля сего года в Кабань-Никольское из-под Богучара Воронежской губернии прибыл партизанский отряд под предводительством Ивана Сергеевича Колесникова численностью 500 человек при 9 пулеметах. Цель прибытия Колесникова в наш район – связаться с армиями нашего края и решить несколько общих боевых задач. По сообщению Колесникова, Махно разделился на две части, из которых одна пошла на Полтаву, а другая – на Ростов н/Д. Колесников со своим отрядом прошел весь юг России, он очевидец поголовного восстания этого края. Колесников совместно с командиром 3-й бригады 26 февраля осуществил набег на станцию Терновка Юго-Восточной ж. д., где завязался упорный бой с противником, продолжавшийся с 9 утра до 2-х часов дня. Противник упорствовал, но доблестными партизанами был совершенно смят и уничтожен. Удалось уйти 15—20 человекам с одним пулеметом и только благодаря прикрытию артиллерии. Взято в плен 100 человек, один пулемет «максим», три воза винтовок и масса патронов. Убито у противника 150—200 человек. Наши потери ничтожны.
Прошу вас об установлении связи с 1-й армией и отрядом Колесникова, а если найдете возможным, прибыть в наш район для окончательного разгрома противника.
И. ГУБАРЕВ,начальник штаба 1-й партизанской армии Тамбовского края
27 февраля 1921 года
* * *
В Каменку, в штаб Антонова, Колесников попал лишь в середине марта. Бои с частями Красной Армии следовали один за другим; под Туголуковом красные в короткой схватке вырубили эскадрон повстанцев. Колесников, всячески избегая дальнейших потерь, кинулся на Кропоткино. Но там его встретил сильный артиллерийский и пулеметный огонь, потом навалилась конница, и он спешно повернул на юго-запад. Его отряд перешел железную дорогу в районе станции Бочарниково, укрылся в лесу. От первых легких побед на тамбовской земле остались лишь воспоминания; всюду воронежские повстанцы натыкались на регулярные части Красной Армии, вынуждены были с боями прокладывать себе дорогу.
Наткнувшись в Кабань-Никольском на 3-ю бригаду Первой антоновской армии, на виду у «тамбовских партизан», Колесников на радостях, а главное, для укрепления своего положения, напал на станцию Терновка, перебил около двух рот красных, надеясь на дальнейшее скорое продвижение вперед и на встречу с Антоновым. Но командир этой 3-й бригады Жердев сказал, что Александр Степаныч воюет нынче под Кирсановом, идут там затяжные бои, чем дело кончится – неизвестно. «Бей красных пока здесь, под Никольским, вместе с нами». Жердев доложил рапортом начальнику штаба первой армии Губареву, тот, как это и положено, настрочил свой рапорт Антонову, и дело на этом кончилось. Никаких указаний из Главного оперативного штаба не последовало, Колесников мог, судя по всему, принимать самостоятельные решения…
В лесу, у станции Бочарниково, отряд его простоял всю ночь. К утру выяснилось, что взвода бойцов, примкнувшего в последние дни, нет – как корова языком слизала. Унесли они с собой и два пулемета.
Выслушав доклад Митрофана Безручко о дезертирах, Колесников выматерился, велел строиться, мрачно сказал бойцам:
– Лошадей надо кормить и самим жрать надо. Все наши фуражи остались там, – махнул неопределенно рукой, – никто не подаст, не ждите. Идем сейчас на Хомутовку, возьмем, что сумеем. А не сумеете – пеняйте на себя.
Тронулись в путь. Утро поднималось хмурое, безрадостное. Хрустел под копытами коней мартовский рыхлый снег, лес стоял угрюмый, черный. Бесновался наверху, в вершинах голых дубрав ветер, сердито трепал макушки деревьев, швырял в лица людей то запутавшийся в ветвях прошлогодний лист, то сухую веточку рябины, то клок шерсти. Пахло уже весной, воздух стал теплее; дохнуло из низины влажным перегноем, журчал поблизости ручей, пробовала голос какая-то пичуга…
– Нужны мы этому Антонову, як собаке пятая нога, – сказал вдруг Безручко, ехавший рядом с Колесниковым, и тот, думавший об этом же, вызверился на начальника политотдела:
– Шо за речи, Митрофан?! Стыдно слухать. Бойцам не вздумай глупость эту ляпнуть.
– Та бойцам, понятное дело, не скажу, Иван, – усмехнулся Безручко. – И так уже половины нема.
Они негромко поговорили меж собой, решили, что на ночь надо выставлять усиленные караулы и тех, кто решится покинуть лагерь без разрешения, – стрелять.
В Хомутовке оказался небольшой отряд милиции. С ним быстро и свирепо расправились, никто из милиционеров живым не ушел. Потом набросились на дворы – тащили все, что можно было съесть, резали коров, свиней, ловили кур и гусей, перебили у одного из хозяев целый выводок кроликов. Запахло в Хомутовке жареным мясом, на улицах села горели костры, булькало в реквизированных чанах варево. Не забыли и о лошадях, кормили их сытно, впрок, овес брали с собой – хоть по торбе, по сидору.
На следующий день в Чуевке вакханалия повторилась, многие бойцы ударились в пьяный загул, у зажиточных селян в большом количестве нашлась самогонка, тут, в Чуевке, можно было и постоять дня три-четыре. Но к вечеру Колесникова настиг кавалерийский отряд, в жестокой схватке красноармейцы вырубили до полусотни пьяных повстанцев. Колесникову с Безручко стоило большого труда удержать свое войско от позорного бега – красных было раза в два меньше, но дрались они с отчаянной решимостью и злостью, ни перед чем не останавливались. Сытым же, полупьяным «бойцам» Колесникова вовсе не хотелось умирать в этот распогодившийся, брызнувший ярким солнцем день. Дрались кое-как.
Колесников бросил раненых, увел отряд от окончательного разгрома на Уварово и Нижний Шибряй, потом снова пересек железную дорогу, кружил возле Синекустовских Отрубов, Туголукова, Степановки – ждал появления Антонова.
Дней через десять, когда в отряде у Колесникова осталось около четырехсот человек, разведка донесла: Александр Степанович прибыл, в Каменке. Говорят, раненый, злой, никого не хочет видеть…
Антонов заставил ждать Колесникова довольно долго. Даже в тот день, когда была уже назначена встреча, он принял командира воронежских повстанцев лишь к вечеру.
За закрытыми дверями штабной комнаты слышался визгливый высокий голос начальника Главоперштаба – Антонов распекал какого-то нерадивого хозяйственника за плохое снабжение армии фуражом и продовольствием.
– …А чего ты с ним цацкаешься? – кричал Антонов. – Всех, кто нам мешает, – башку долой и в яругу! Никого уговаривать не надо, поймут потом. Подозрительных, которые и нашим, и красным, – в яругу! Предатели в политическом отношении нам вредные. Борьба идет кровавая, смертная. Поймают нас с тобой красные – пуля в лоб…
Александру Степановичу стали, видно, возражать, голос говорившего человека показался Колесникову знакомым – он прислушался…
Антонов снова закричал:
– Я тебя расстреляю, Лапцуй, если ты не обеспечишь продовольствием хотя бы мой резерв. С пустым брюхом и разбитой башкой… вот, видишь?.. воевать не собираюсь. Где хочешь, там жратву и сено для коней находи! Отымай у красных, мотайся по деревням, грабь, а лучше сказать, бери взаймы, потом рассчитаемся… Иди.
«Неужели Ефим?» – успел подумать Колесников, а Лапцуй, калитвянский их житель, дослужившийся в старой армии до поручика, мокрый сейчас от пота, с красным лицом выходил из дверей горницы, ничего, кажется, не видя перед собой. Закрыв двери, Лапцуй с облегчением перевел дух, выхватил из кармана красных галифе платок, вытер лоб и шею, встряхнул пышными кудрями: «Ох, злой нынче атаман, куда к черту!» – сказал он, обращаясь к сидевшим на стульях мужикам и тут же увидел вставшего ему навстречу Колесникова. Развел руки:
– Ива-ан? Ты, черт?
– Я, кто ж еще?!
Колесников шагнул к Лапцую, подал тому руку, но Ефим порывисто заключил его в объятия, даже от пола приподнял.
– Слыхал, слыхал, что воюешь с красными, – радостно говорил Лапцуй, от которого несло водкой и жареным луком. – Молодец!.. Шашка моя целая?
– Целая, вот она, – показал Колесников. – Память, как же.
– И я тебя вспоминаю, Иван. Не помог бы ты мне тогда… а, чего говорить! Давно бы червей кормил. Так… – Ефим отступил на шаг, разглядывал Колесникова. – Так ты у нас теперь? Или как?
– Да вот, прибыли. – Колесников кивнул за окно, где в отдалении дожидался его отряд. – Так сказать, за подмогой к Александру Степанычу и инструкциями.
– Ну, насчет инструкций не сомневайся, у Степаныча за этим дело не станет. – Лапцуй оглянулся на дверь, из которой только что вышел, нервно засмеялся. – А подмогу… – Он осекся, сменил разговор. – Выглядишь ты, брат, не очень, а? Зарос, глаза провалились. Хворый, чи шо, Иван?
– Хворый не хворый… – Колесников натянуто улыбнулся. – Харчевен в лесу маловато, а так бы ничего. А ты кем тут?
Лапцуй не успел ответить, дверь снова отворилась, в переднюю вышел адъютант Антонова – холеный, чистый, в блестящих сапогах, спросил начальственно: «Кто тут Колесников?» – Оглядел его с головы до ног, брезгливо повел носом, велел снять шинель и шапку, почистить веником сапоги. Хотел потребовать что-то еще, но сдержался.
«Тебя бы туда, где я был, – зло подумал Колесников. – Покрутил бы тогда носом».
– Ты потом ко мне давай заходи, Иван, – сказал Лапцуй. – От церквы второй дом, ставни голубые, увидишь. Живу там у одной…
Колесников торопливо кивнул, пригладил пятерней всклокоченные, давно немытые волосы, шагнул вслед за адъютантом в просторную светлую горницу, где за столом, у окна, сидели двое, выжидательно и молча смотрели на него.
«Который же из них Антонов? – растерялся Колесников. – Надо было бы спросить у этого чистоплюя…» Выбрал крутолобого, с повязкой на шее, в распахнутом френче, доложился по форме – мол, командир воронежских повстанцев прибыл на соединение.
Антонов вскочил, быстрыми мелкими шагами подошел к Колесникову, который стоял навытяжку, подал руку: «Здоров, Иван Сергеевич, здоров!» Бесцветными, водянистыми глазами, в которых стоял погребной холод, равнодушно оглядел Колесникова. Небольшого роста, хилый телом Антонов смотрел на Колесникова снизу вверх, куда-то в подбородок; повернув голову, сморщился от боли в шее.
– Командир дивизии, говоришь? Ха-ха! Ты слышал, Александр? – повернулся Антонов к тому, второму, но он никак, казалось, не прореагировал. – Мне доложили, Колесников, что с тобой человек триста, не больше.
– Четыреста, Александр Степанович, – несмело поправил Колесников. – Многих побили, кое-кто в лесу… Короче, сбежали…
Он говорил еще, объяснял, что было на пути сюда, в Каменку, но никакого сочувствия, даже понимания в лице Антонова не видел. Понял вдруг, что никому нет здесь до них, воронежцев, дела, что жалкие остатки дивизии вызывают к нему, Колесникову, лишь легкое сочувствие, а может быть и подозрение, неприязнь – зачем пришел? где полки? орудия? пулеметы?.. Но разве не знает Александр Степанович о боях сначала там, на воронежской земле, и теперь у них на Тамбовщине?! Разве не докладывали ему, что Колесников воевал успешно, держал в напряжении целую губернию. И было бы у него побольше оружия!.. Эх, не на такой прием он рассчитывал, ждал, что Антонов, к которому он так стремился, скажет что-то другое и по-другому пожмет руку, а здесь – ледяные, безжалостные глаза, упреки с первых же слов…
Скрипя сапогами, подошел тот, второй, в офицерском, под желтой кожаной портупеей кителе, с лицом припухшим, мятым. Буравил Колесникова угольно-черными главами, рассматривал откровенно, с заметным интересом. «Богуславский я», – сказал отрывисто, пожал руку Колесникову, сильно и цепко. Прибавил:
– С прибытием, Иван Сергеевич.
– Спасибо, – невеселым эхом откликнулся Колесников и пошел вслед за Антоновым, властным жестом позвавшим его к столу, на котором вперемешку лежали: штабные, исполосованные цветными карандашами карты, полевой бинокль с треснутой линзой, какая-то потрепанная книга, деревянная кобура с маузером, лохматая баранья шапка.
Все трое (адъютант после доклада вышел, явно намеренно, для Колесникова щелкнув каблуками) сели за стол, молчали какое-то время, все еще приглядываясь друг к другу, утверждаясь в своих первых ощущениях. Антонов поправлял на шее повязку, осторожно поворачивал голову туда-сюда.
– Мы посылали тебе целый обоз оружия, Колесников. Где он? – спросил Антонов, глянул исподлобья. Колесников намагниченно разглядывал его руки, с короткими нервными пальцами, с обкусанными ногтями. Он не в силах был поднять глаза, вернуть себя в нормальное состояние – Антонов странно действовал на него. Колесников с первой же минуты почувствовал, что боится этого человека, боится возразить ему, сказать то, что хотелось.
