Текст книги "Белый клинок"
Автор книги: Валерий Барабашов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц)
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Шматко понимал, что его «банде» пора действовать более активно. Отряд насчитывал теперь тридцать человек, в Журавке они были как бельмо на глазу, хоть и отправлялись время от времени в «набеги», «громили» большевиков. Прошлый раз на виду у слобожан «батько Ворон» схватился с какими-то чекистами, затеял с ними перестрелку, отогнал от Журавки. Чекистов, правда, было немного, человек десять конных. Ворон погнался за ними, но у тех кони были добрые, не догнали. Возбужденная погоней, «банда» носилась по Журавке, кто-то из рьяных пальнул из обреза, подстрелил курицу – она с суматошным криком бросилась вдруг через улицу, наперерез конным.
Шматко вызвал потом Петра Дибцова (он стрелял), напустился на него: и так, мол, шума много, можно было и не переводить куру. Дибцов, румянощекий увалень, милиционер из Богучара, виновато хлопал голубыми, по-детски наивными глазами. Сказал, что хотел как лучше, так им и верить не будут, а за курицу он может хозяйке и заплатить. Шматко поднял Дибцова на смех – тоже конспиратор нашелся! Ты еще признайся кому-нибудь, что немногочисленный чекистский отряд был специально подослан Наумовичем, и те и другие палили поверх голов, в воздух, и что Ворон гнался за чекистами в полсилы…
Дибцов молчал, виновато сопел и стоял по стойке «смирно». Разговор шел в хате Шматко, теперь это был штаб «батьки Ворона»; присутствовали немногие – заместитель Шматко Прокофий Дегтярев и комиссар Тележный. Тележный появился в отряде с первых же дней, это они с Дибцовым клали здесь, в хате Шматко, печь; приехал он из Павловска, через него шла связь с Наумовичем – на нескольких хуторах были у них свои люди. Тележный, сидя на лавке у стены, внимательно слушал разговор командира с провинившимся бойцом, согласно кивал склоненной стриженной головой. Он тоже не одобрял поведения Дибцова, сказал об этом:
– А в старуху какую-нибудь бы попал, Петро! Греха потом не оберешься.
– Виноват! – тянулся Дибцов. – Попужать хотелося, товарищи командиры. Думал, на пользу.
– Ладно, иди, – махнул рукой Шматко.
– Журавцы и так уже на улицах не показываются, – усмехнулся Дегтярев; пригнув голову, он что-то высматривал за окном. – По слободе идешь, так от окошек и отскакивают… М-да…
Прокофий поднялся, подошел к двери, неплотно прикрытой Дибцовым, потянул за ручку. Вернулся потом к столу, поднял на Шматко глаза.
– Может, самим нам объявиться, Иван? – спросил он, и курносое его, в крупных веснушках лицо застыло в напряженном ожидании.
Шматко покачал головой.
– Нет, – решительно сказал он. – Надо ждать. Приказ.
– На рожон полезем, заподозрят, – поддержал Шматко Тележный. Молодое его безусое лицо было спокойно. Лампа, стоявшая на столе, освещала и занятые делом руки: Тележный чистил наган. Огонь в лампе запрыгал, заплясали тени на стенах, и Тележный, отложив наган, снял закоптившееся стекло, пальцами схватил с огня какой-то нарост, и оранжевый язычок взметнулся вверх, стал прозрачнее, чище.
– Ну вот, давно бы так, – одобрил Шматко. Положив руки на стол, он какое-то время задумчиво смотрел на огонь, на то, как Тележный собрал вычищенный уже наган, сунул его в кобуру.
– Пора бы кому-то уже появиться, пора, – рассуждал Шматко. – Времени прошло достаточно, в штабе Колесникова о нас знают, убежден. Яшка Скиба не зря в Калитву ездил.
– Для верности надо было проследить за ним, – сказал Дегтярев. – Наверняка бы знали; а так, может, он в лавку ездил.
– Проследили бы и наследили, – тут же возразил Тележный.
– Ждать будем, ждать, – повторил Шматко. – Приказ!
* * *
Ехать в Журавку – поглядеть «шо там за батько такой объявився, Ворон», вызвался Митрофан Безручко. Яшка Скиба, тайно приезжавший в Старую Калитву, сказал, что Шматко, судя по всему, анархист, гнет свою линию и никому не собирается подчиняться. С его слов, гулял он на Украине с Махно, крутил хвосты большевикам, а теперь, мол, чихать на все хотел…
– Как бы не так, – важно уронил Безручко, попыхивая трубкой. – У нас пид носом та це вин свою линию будэ гнуть. Нехай не надеется. Враз салазки позагинаем.
Безручко отложил трубку; со вчерашней попойки его мутило, надо бы кружку зелья, глядишь, и полегчало бы.
– Сетряков! – гаркнул он в дверь, и боец для мелких поручений предстал перед ним, выслушал приказ и скоро вернулся с самогонкой в белой жестяной кружке. Безручко жадно выпил, сидел потом малость оглушенный, гладил вислые мокрые усы, смотрел на стоящего перед ним деда расслабленно и тупо.
– Ох, гарна горилка! – похвалил он. – До кишок продрало. Ну, ты, мабуть, иди, Сетряков. Мы тут побалакаем.
Дед ушел, оставив в горнице хаты запах прокислой овчины, а Безручко перевел малость помягчевший взгляд на Скибу – тот по-прежнему переминался с ноги на ногу у порога, мял шапчонку.
– А ты не брешешь, Яков? – строго спросил Безручко. – Про Ворона. Може, там ниякого батька и нема? Зря коней гонять…
– Та вот те крест, Митрофан Василич! – обиделся даже Скиба, и щербатый его рот покривился в протесте. – Шматко – наш, слобожанский, я ж его сопляком помню. А шайку он по округе собрав. Народ отпетый. Позавчера вон чекистов гоняли, пальба такая была, шо не дай бог! Курей всех в Журавке побили.
– А откуда знаешь, шо чекисты булы? – Безручко снова сунул под усы трубку, сосал ее, смакуя.
– Знаю кой-кого… Как жа! Не маленький.
– Гм… – Безручко морщил покрасневший от самогонки лоб, толстыми, желтыми от табака пальцами поскреб у себя под мышкой.
– Ты вот шо, Яшка. Паняй-ка до дому и сиди тихо, як мышь. А мы, мабуть, подскочемо.
– А когда ж будете, Митрофан Василич?
– А цэ не твоего ума дело. Военная тайна. Як нам захочется. Поняв?
Безручко отпустил Скибу, и тот задом, задом выскользнул из штабной хаты, а голова политотдела, хмурясь, стоял у окна, глядя, как Яков отвязывал пегую свою тощую кобылку от телефонного столба, как подтягивал на ней хомут, а потом сел в бричке на корточки, взмахнул хворостиной.
– Сетряков! – снова позвал деда Безручко и велел тому найти Конотопцева, да побыстрей. Сашка явился, что-то дожевывая на ходу, и Безручко это не понравилось: начальник дивизионной разведки мог бы пожрать и не на виду у него…
– Слухаю, Митрофан Василич, – Конотопцев вытер губы рукавом гимнастерки.
– Ты жрать когда перестанешь, Конотопцев? Як не вызову – все ты жуешь, жуешь…
– Та кишки болять, Митрофан Василич, – пожаловался Конотопцев, прикладывая руки к животу. – А чего, съешь – так и полегче.
– Самогонки поменьше трескай… Никакой жеребец столько не выдержит, – посоветовал голова политотдела. Спросил строго: – Не осталось там?
– Не. Хлопцы ж допили. А новую ще гонють.
– Хлопцы! – нахмурился Безручко. – Прежде начальствующий состав должен потреблять, а потом – нижние чины. Испокон веку так було… Ну ладно, сидай. Побалакаем.
Они сели к столу, и Безручко рассказал Конотопцеву о приезде Якова Скибы, о батьке Вороне.
– Дюже он мне любопытный, – признался голова политотдела. – Шо за линия? Ни к красным, ни к нам не ластится. Га? Як можно?
– Может, хитрит? – подал мысль Конотопцев. – Овечью шкуру натянув?
– Та яка там овечья! – протестующе махнул Безручко рукой, и дымящиеся крошки табака выпали на столешницу. – Чекистов же гонял… Ну ладно, побачим, спытаем у самого. Интересно! – Он крутнул головой, заправил трубку свежим табаком.
– Охрану брать? – поднялся Конотопцев.
– А як же! Скажи, щоб эскадрон наладили. Ручной пулемет на всякий случай нехай хлопцы возьмут. Мало ли что.
…Эскадрон повстанцев появился в Журавке к вечеру. Шматко доложили, что со стороны слободы Фисенково движется большой конный отряд, всадники вооружены винтовками, у одного, похоже, на седле ручной пулемет. В бинокль хорошо было видно, как отряд остановился на дальнем бугре, всадники явно совещались, рассматривая Журавку. Потом отделился один, поскакал к слободе.
– Не пугайте его, это парламентер, – сказал Дегтяреву Шматко. Они стояли у дома, курили, наблюдая за тем, как всадник (это был Конотопцев) скакал по Журавке, боязливо поглядывая по сторонам, как, поскользнувшись, конь не сразу набрал прежний ритм бега, и всадника это разозлило – он принялся хлестать его плеткой.
– Трусит, – усмехнулся Дегтярев. – Вдесятером бы на одного – тут они смелые.
Конотопцев осадил лошадь у самых ворот; она, белоногая, с пеной на трензелях, потянула морду к Шматко, и он потрепал ее по шее, ощутив мокрую, вздрагивающую шерсть.
– Кто тут Ворон? – начальственно крикнул Конотопцев.
– Ну я. А что тебе? – с ленцой спросил Шматко, нагоняя на лицо неприступность и нужную суровость. – Ты-то сам кто такой?
– Я от Колесникова. Слыхал?
– Может, и слыхал, что с того?
– Да ты бы слез, – предложил Дегтярев. – А то голову задирать… Не велика шишка.
– Можно и слезти, – согласился Конотопцев, спрыгивая с лошади и бросая поводья подскочившему к ним Дибцову, оправляя ремень, на котором болталась деревянная кобура с маузером.
Подал руку Шматко:
– Приветствую тебя, Ворон. Конотопцев я. Начальник разведки у Ивана Сергеевича.
– Здоров, коли не шутишь, – ответил на приветствие Шматко. – И чего ж ты до нас разведывать явился? Все у нас тут на виду, ни от кого не прячемся.
– Хм… – Конотопцев замялся. – Разговор есть.
– Так давайте в хату, чего тут стоять? Это мои заместители, – представил Шматко, – Дегтярев и Тележный.
Пригнувшись в притолоке, Конотопцев вошел в дом, быстро оглядев довольно убогое его убранство. Обратил внимание на то, что печь явно перекладывали и что Ворон живет так себе. Лавки вдоль стены, под окном – грубо сколоченный стол, топчаны…
– Садись, – предложил Шматко.
– Ты это… В случай чего – эскадрон рядом, видел, наверно.
– Видел, видел, – с улыбкой махнул рукой Шматко, и сам, садясь к столу, внимательно глядел в настороженные и бегающие глаза Конотопцева – человека, которого он хорошо уже знал заочно, еще в Воронеже: Любушкин дал ему подробную характеристику, сказав, что за его плечами – служба в разведке старой армии, а затем, в гражданскую войну, – у белогвардейцев. Так что вояка это опытный, враг убежденный, хотя и не очень грамотный.
– Начальник политотдела приехал, хочет с тобою побалакать, – стал говорить Конотопцев, малость, видно, успокоившись, свободнее усаживаясь на лавке.
– А что ж тебя послал? Мы тут не кусаемся, – Шматко глянул на Дегтярева с Тележным, и те закивали согласно: само собой, Ворон! Чего там!..
Конотопцев свел белесые жидкие брови, положил руку на стол, как бы придавая вес своим словам, все расставляя по местам.
– Положено так. Все ж таки он голова политотдела, а не рядовой боец… Ты вот что, Ворон. Тронешь если меня – ни одного живого хлопцы не оставят, учти. Знаем, сколько вас.
– Ну-ну, запугал… Ха-ха… Видали? – обратился Шматко к Дегтяреву и Тележному, и они подхватили смех батька.
– Вы вот что, хлопцы, – стал нажимать Конотопцев. – Покладите-ка пушки свои на стол… Безручко не любит балакать с этими цацками.
– А ты ему вот это передай, – Шматко неторопливо, свернул кукиш. – Бачишь? Оружие мы в бою добыли, кровью своей. А тут является какой-то Безручко-Безножко, и клади наганы на стол! Ха! Убирайся-ка ты, Конотопцев, подобру-поздорову, а то, в самом деле, не пришлось бы и нам из пулемета ваших полосовать.
– Ну ты потише, потише, – пошел на попятную Конотопцев. – Давай с оружием переговоры вести, раз так. Но еще раз предупреждаю: мыша́ отсюда не убежит…
…Минут двадцать спустя Безручко, Конотопцев, Шматко, Дегтярев и Тележный сидели за столом, а вокруг дома, вперемежку, с оружием наготове стояли повстанцы и люди батьки Ворона. Тем и другим был отдан приказ: стрелять при первом же сигнале опасности, и потому охрана не спускала глаз друг с друга. Зимний день уже кончался, багровое солнце садилось за дальними буграми, тревожный розовый свет тлел в подслеповатых оконцах слободы. Журавка притихла, затаилась, даже собаки попрятались. Слышалось только фырканье разгоряченных походом коней да гоготали у колодца сбившиеся в кучу бойцы эскадрона.
– Ну чого ж ты, Ворон, до нашего штаба глаз не кажешь, а? – спрашивал Безручко, раскуривая трубку. – Территория наша, обязан подчиняться законам военного времени.
– У меня свои законы, – спокойно отвечал Шматко. – Ты меня не тронь, а я тебя не трону.
– Мы прослышали, шо ты тут чекистов пощипав. Так?
– Было дело.
– Значит, с большевизмом не в ладах?
– Выходит, так.
– А чого бы нам общими, значит, силами на коммуниста не навалиться, а? Так сподручней. Шо скажешь?
– Может, и сподручней. Только войной идти против красных мои хлопцы не желают.
– Что так?
– А надоело.
– Ах, мать твою за ногу!.. – Безручко грохнул кулаком по столу. – Мы, выходит, кровь должны лить, а тебе надоело?! За нашей спиной в рай желаешь въехать?
– Да уж какой там рай! С голоду бы не подохнуть.
– И подохнем. И ты, и я, и Конотопцев, и хлопцы твои – все! Бо коммунисты нам судьбину такую уготовили. Знаешь же, шо продотряды все подчистую метут.
– Знаю. А кровь лить мне тоже надоело! – трахнул кулаком и Шматко. – Ты знаешь, сколько у меня на Украине было хлопцев! А сейчас где они? Там! – Он пальцем ткнул в направлении земляного пола. – И мы там будем, если…
– Да мы твоих хлопцев просто мобилизуем, Ворон! Приказом. А тебя – к стенке! За неподчинение.
Шматко побагровел.
– А плевал я на вашу мобилизацию! Силой ничего не сделаешь. Если помощь моя нужна – говори. А так перестреляем друг друга – и все. Ты меня не знаешь, Безручко. Злой я теперь стал, ох какой злой!
Безручко озадаченно поскреб лысеющую макушку. Большие его, навыкате, глаза искали поддержки у начальника разведки, спрашивали мнение.
Конотопцев, у которого от напряжения дергалось веко, старался придать своему осевшему голосу приказной тон:
– Ты это, Ворон, не мути воду. Порядок завсегда был и должен быть. Это тебе не шутка – мобилизация. Примыкай к нам по-хорошему.
– Я свое слово сказал, – упрямо повторил Шматко. – Какая помощь нужна – скажи, подмогнем. А так – мы птицы вольные. Сегодня здесь, завтра снимусь, на Дон пойду или снова на Украину…
– А если хитришь? – глаза Безручко внимательно щупали Ворона. – Если чего затаил против нас?
– Интересный ты человек, Митрофан! Я ж никого сюда не звал, к вам не лезу… Живу со своими хлопцами как хочу.
– Живешь ты на нашей земле, Ворон. Потому и выбирай: или с нами, или…
– Батько же сказал: что от нас требуется?! – не выдержал Дегтярев. – Чего воду в ступе толочь! Нужна если помощь…
– Нужна, – кивнул Безручко. – В Талах вон исполком бы надо разгромить. Там Писаревка рядом, Богучар…
– На Богучар не пойду, – покачал головой Шматко. – Там сильный ревком, чека, чоновцы… Мокрое место от Ворона останется. В волчью яму суете. Не пойду.
Безручко с Конотопцевым повыхватывали наганы.
– Руки! Руки подымайте! – приказал голова политотдела. – Ну! И ты! Ты! – орал он на Дегтярева и побледневшего Тележного. – Ах вы, чекистские шкуры! Ягнятами тут попритворялись. Та у мэнэ на чекистов нюх, як у собаки. Ще тильки в хату зайшов, так у носи засвербило. Тут же чека, думаю!..
– Убери, – спокойно сказал Шматко, глазами показывая на наган. – Такие концерты и я умею разыгрывать.
– Ворон! Руки! – визгливо кричал Конотопцев. – Стрелять будем!
– Не будешь, – усмехнулся Шматко. – Не за тем приехали. В дивизию вашу все одно не пойду, а помогать буду. Нам с большевиками не по пути. Так, Дегтярев?
– Та-ак. – Прокофий перевел дух, снял руку с расстегнутой уже кобуры.
Безручко бросил наган на стол, захохотал.
– Ну шо, Ворон? Перелякався? Штаны-то сухи? А то сымай…
Тоненько, по-бабьи, хихикал и Конотопцев, но глаза его по-прежнему были настороженными, злыми.
– Ладно, Ворон, пошутковалы, и будет, – сказал Безручко. – С хлопцами нашими Талы погромишь. А там побачимо. Неволить, може, и не станем. Гуляй пока.
Все поднялись из-за стола, заговорили разом. Напряжение на лицах гостей и хозяев спало, вместе и посмеялись над происшедшим.
– А хозяин ты хреновый, Ворон, – гудел Безручко. – Гости до тэбэ по холоду скакали-скакали, а ты и горилки не припас.
– Отчего ж не припас? – смеялся Шматко. – Дибцов! Ну-ка, в сенях там, глянь…
Дибцов, а вместе с ним и Тележный с Дегтяревым засуетились; появилась четверть, вареная картошка, капуста, крупно нарезанный лук…
– Оцэ другэ дило! – Безручко потирал руки. – Сидай, Конотопцев. Малость подкрепимся на дорогу. А то и правда – в животе бурчить…
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
По скользкой и грязной дороге, соединяющей Старую и Новую Калитву, поддерживая старое свое и не очень послушное уже тело добротной суковатой палкой, медленно шла Мария Андреевна Колесникова. Из дому тронулась она утром, сказав девкам и Оксане, что сходит на Малую Мельницу, к Ивану, – там сейчас его штаб. Оксана стала было напрашиваться с ней, убеждая, что вдвоем идти легче, дорога эта и для молодых ног не ближняя, туда да обратно наберется, поди, километров двенадцать, не меньше; кроме того, и ей, как жене, надо поговорить с Иваном: прошел слух, что на Новой Мельнице у него краля, беловолосая какая-то Лидка. Но Мария Андреевна Оксану с собой не взяла: насчет крали она и сама разузнает, а поговорить ей со старшим сыном надо о другом. Калитва хоть и восстала, и власть тут Иван с дружками захватил, все одно – дело это бандитское, против законной Советской власти совершенное.
Мария Андреевна, повязавшись теплым платком, отправилась в путь пораньше. Дороги она не боялась – выросла тут, с детства и грязь калитвянскую месила, и по зеленому лугу бегала, и в Дону купалась. Дойдет и теперь до Новой Мельницы, не развалится. Летом бы, конечно, сподручнее: до хутора напрямки километра четыре, но сейчас по лугу не пройти – снег размок, туман. Придется идти через мост, что у Новой Калитвы, потом вдоль бугров на Мельницу эту… Ишь, убрал бандитский свой штаб из Старой Калитвы, подальше от людских глаз. Таких делов наворотили, что сквозь землю хоть проваливайся: продотрядовцев побили, в какой-то Меловатке, Гончаров хвастался, мальцов с матерью постреляли из обрезов… Там же, Марко языком молол, девку он себе приглядел, Лидку эту, а Иван себе взял. Ох, Иван-Иван! Да что ж тебе, непутевому, свет застило? Руки людской кровью измарал, колесниковский род на веки-вечные опозорил. Как теперь меньшим сынам, Павлу да Гришке, в глаза смотреть? А чужим людям? Чует ее старое сердце, что кровавая эта игра ненадолго, что страшный будет для Ивана конец. Господи, вразуми ты его, беспутного, направь на истинную дорогу! Что ж ты, господи, видишь все с небушка, да не подскажешь? Явился бы в каком-нибудь образе к нему и подсказал бы, нашептал бы в оглохшее ухо, в бесстыжие зенки глянул бы. Проклятье его ждет народное, кара небесная… Давеча являлся от тебя посланник, господи, сказывал с горестью: смерть Ивану, если не бросит кровавое свое дело, не одумается…
Мария Андреевна, мелко крестясь, стояла сейчас лицом к Новокалитвянской зеленой церкви, купола которой едва были видны из-за тумана, плакала. Сердце ее изболелось за проклятый этот месяц, сил вовсе не стало. Стыд-то какой, господи! Позор! Кто бы мог подумать, что старший ее, Иван, на такое дело пойти согласится?! Ну, пригрозили, ну, припугнули – мужик ведь он, не баба. Да и баба – на какую еще напали бы. В Гнилушах вон, рассказывали в слободе, учителку какую-то Назарук с дружками в свою веру хотели обратить, а та – ни в какую, на своем стояла. Так они, сволочи, груди ей срезали, живодеры!.. А Григорий потом божился, мол, не они это, а Осип Варавва из-под Богучара набежал… Да какая разница, одного полета птицы.
Отдохнув и немного успокоившись, Мария Андреевна пошла дальше, ставя ноги в разбитых чоботах сбоку дороги, в чистый и рыхлый снег – вилась цепочка маленьких, глубоких следов…
На Новую Мельницу она пришла к полудню. Вдоль меловых бугров идти было легче, не то что по лугу, – дорога тут посуше. Черная Калитва лежала подо льдом и снегом, но у самого мостка дымилась широкая полынья, билось у ее края вздрагивающее на ветру гусиное перо.
Марию Андреевну еще за мостком встретил конный разъезд: Демьян Маншин и кто-то второй, незнакомый ей, на приземистой пузатой кобыле. Демьян поздоровался первым, спросил, по какому, мол, она делу – тут штаб дивизии, запретная зона. Мария Андреевна с сердцем ответила Демьяну, что плевать ей на штаб и дивизию, пришла она до сына, Ивана, надо его побачить. Маншин растерянно переглянулся со своим напарником – был, видно, у них на этот счет какой-то приказ, никого не подпускать к Новой Мельнице, но мать атамана под приказ этот явно не попадала. «Да нехай идет, Демьян!» – махнул рукой тот, на пузатой кобыле, и Маншин тоже махнул: иди.
Мария Андреевна пошла дальше (она пошла бы и без их согласия), а конники зачавкали по дороге на Новую Калитву – видно, дежурили. На белом бугре, что дулей торчал над Новой Мельницей, она увидела еще двух всадников – они смотрели сверху в ее сторону. С бугра этого она и сама девчонкой глядела окрест – занятно! Вся Старая Калитва как на ладони. И Лощину видно, и Терновку. А там, слева, если приналечь на глаза, и Россошь, кажись, можно разглядеть. Хорошо эти двое на бугре приспособились, далеко видно…
Сразу при входе в хутор на глаза Марии Андреевне попался дед Сетряков – тащил откуда-то оберемок соломы. Она знала, что старый этот придурок сам напросился в банду, при штабе истопником: значит, знает, в каком доме Иван, и спросила про это.
– Андре-е-евна-а… – пропел удивленно Сетряков. – Какими божьими судьбами?
Он опустил солому на землю, смотрел на нее с интересом, по-пацаньи неряшливо утирая сопливый нос рукавом рваного кожушка, сбивая с глаз сползший треух.
– Божьими, божьими, – сурово ответила Мария Андреевна. – Где мой-то?
Зуда повел ее к дому с голубыми ставнями; всюду она видела лошадей, вооруженных людей, из одного двора торчало даже круглое рыло пушки.
«От антихрист! От антихрист!» – скорбно качала опа головой.
– Что у него – девка тут? – спросила Мария Андреевна Сетрякова, семенившего рядом. – Или брешут в Калитве?
– Может, и не брешут, – осторожно промямлил Зуда. – Хто их, молодых, разберет, Андревна?.. Я к тому ж теперь не в самом штабе, а в пристрое, и за лытки… хи-хи!.. никого не держав.
– Дурак ты, – ровно сказала Мария Андреевна. – И речи твои дурацкие. Не знаешь – так и скажи.
Остряков обиженно пожал плечами, отстал.
Колесников увидел мать из окна, вышел на крыльцо в гимнастерке без ремня, с непокрытой головой, с невыспавшимися, пьяными глазами. Смотрел на нее с каменным, неподвижным лицом, ежился от холодных капель, срывающихся на шею с навеса крыльца. Вышел на крыльцо и Гончаров – у того морда вовсе распухла от непрестанной, видно, гульбы.
– Здравствуй, Иван, – сухо сказала Мария Андреевна и оперлась на палку, трудно дыша: все ж таки не для ее ног эта дорога, не для ее.
– Добрый день, мамо, – ответил Колесников безрадостно и стал спускаться с крыльца. – Ты до мэнэ, чи шо?
– До тэбэ, до тэбэ, – потрясла она утвердительно головой и пристально посмотрела сыну в лицо; Колесников отвернул голову.
Мария Андреевна вошла в чужой дом, где жил ее сын Иван и где размещался его штаб, заметив при этом, что Марко Гончаров настороженно и вопросительно вылупил на Ивана глаза, а тот пожал плечами – сам, дескать, не понимаю, зачем она явилась. Выскочили на голоса у порога Кондрат Опрышко с Филькой Струговым; эти осклабились почтительно, Филька хотел даже принять у матери атамана дорожный, измазанный грязью посох, но Мария Андреевна отвела его руку, не дала. В горнице, куда она вошла, были еще какие-то люди, среди них она увидела и Сашку Конотопцева, и Гришку Назарука с Иваном Нутряковым. В горнице был накрыт большой стол, гудели голоса, табачный дым стоял коромыслом. Мелькнуло девичье бледное лицо, и Мария Андреевна почувствовала, как дрогнуло ее сердце: «Она, полюбовница Ванькина!»
Колесников прикрыл дверь в горницу, ввел мать в другую комнату, где стояла широкая двуспальная кровать с блестящими шарами-шишками по углам грядушек и с высокими, горкой уложенными подушками; над кроватью, на стене, висели в грубых деревянных рамках фотографии чужих, неизвестных ей людей. Мария Андреевна села на предложенный ей стул, скинула на плечи теплый платок, оставшись в тонком, кутавшем ей лоб и оттенявшем голубые, потемневшие сейчас глаза. Колесников молча ждал.
– Ну, чего пришла? – не выдержал он наконец и недовольно ворохнулся на стуле у стены; сидел теперь, картинно и с вызовом закинув ногу на ногу, белесые его брови сходились у переносицы.
Мария Андреевна не отвечала; смотрела на его заметно изменившееся, ожесточившееся лицо, на поседевшие виски, на руки, беспокойно ищущие себе места или дела. За дверью бубнили голоса, у порога явно кто-то топтался, подслушивал, и Колесников настороженно косился на дверь, жило в его глазах напряжение.
– Что ж ты делаешь, Иван? – убито, негромко сказала Мария Андреевна, стараясь, чтоб и ее голос был там, за дверью, не очень-то слышен, надо ведь поговорить с ним, окаянным, по-матерински, отвести неминуемую беду… Она приготовила за этим вопросом целый короб попреков, намеревалась найти для этой цели самые верные слова, но из этой затеи ничего не вышло – сами собой неудержимо покатились по морщинистым щекам Марии Андреевны слезы, душил ее обидный и протестующий плач.
– Да шо… – саркастически отвечал на ее вопрос Колесников. – С Советами воюю, ты знаешь. А точней, с большевиками, бо Советы нам самим пригодятся.
– Тикай ты отсюда, Иван! – раненно, приглушенно выкрикнула Мария Андреевна. – Не одному тебе аукнется, всему нашему роду прощения не будет.
Колесников нервно дернулся небритым и оттого еще более угрюмым лицом, вскочил со стула, принялся расхаживать по комнате, и вся его согнувшаяся, в военной одежде фигура, озлобившееся лицо, тискающие друг друга руки – все в нем возмущалось в несогласии, в крайнем раздражении.
– Мамо… ты, если чего не розумиешь… Я никого не убиваю, не мучаю. Командую, и все. Дело военное.
– За кого ж ты воюешь, Иван?
– За кого… За народную власть.
– Власть народная – Советская. И Красная Армия – защитница. А ты бросил ее…
Колесников стоял теперь спиной к матери; смотрел в окно на мирно жующих сено лошадей, на Митрофана Безручко, приехавшего откуда-то в заляпанных грязью дрожках.
– Дороги назад для меня нету! – жестко сказал в мутное, запотевшее стекло Колесников. – Да и зачем она, дорога назад? Красной Армии все одно конец скоро. Глянь вон, у Антонова сила какая! Кто с ней сладит?.. И шо тогда браты мои, Павло да Гришка, робыть будут, а?
Мария Андреевна покачала головой:
– Ой, лышенько… Что ты мелешь, Иван? Не для того народ царя сбрасывал… И вашу шайку, и того ж Антонова Советская власть як щенят расколошматит. Вот побачишь.
– Не шайку, мамо! – строго и обюкенно сказал Колесников. – У нас такие ж части, как и у красных. И лупим мы их як цуциков, а не наоборот. Не слыхала, чи шо?
– Слыхала. – Мария Андреевна горько усмехнулась. – На Криничной сонных красноармейцев порезали, в Терновке… Ума тут много не треба.
– Военное дело, хитрость, – знакомо уже, нервно, дернулся Колесников, поворачиваясь. – Не мы их, так они нас. Дело смертное.
– То-то и оно, что смертное. – Мария Андреевна промокнула углом платка мокрые глаза. – И втянули тебя как Ивашку-дурачка. Тьфу!
Колесников побледнел, выхватил из кармана гимнастерки пачку папирос, жадно и торопливо закурил, снова отвернулся к окну.
– Никто меня не втягивал, мамо, – глухо говорил он. – И про Ивашку ты брось. С большевиками у меня свои счеты… Шесть годов по окопам вшей кормил, Родину, царя, Советскую власть защищал, башку за нее под пули подставлял. А сам что имею, а? Где мое, батькой, дедом нажитое?! Где?! Я тебя спрашиваю!
Иван почти кричал, и Мария Андреевна поняла, что пришла зря, что перед нею уже не родной старший сын, а непонятный и чужой человек, как и эти фотографии на стене, весь этот дом-штаб с пьяными вооруженными мужиками, девкой-полюбовницей и подслушивающим у двери Опрышкой и лысой этой образиной Струговым… Она вздохнула, засобиралась назад.
– Танька… как там? Оксана? – глухо спросил Колесников.
– Наведался бы, не за тридевять земель. – Мария Андреевна тяжело поднялась. – Внучка растет, чего ей, а жинка… Прийти до тебя хотела, да я не взяла. Бачу, правильно сделала, у тебя тут белобрыса вон по дому гуляет…
– Ну ладно, хватит! – От резкого его голоса Мария Андреевна вздрогнула. – Лидка при штабе, грамотная она, бумаги тут у нас составляет. Набрехать все могут…
– Брось банду, Иван! – дрожащим, заискивающим голосом сказала Мария Андреевна. – Богом тебя прошу! Уж лучше смерть всем нам, чем позор такой! Слышишь, сынок?! Опомнись!
Колесников шагнул к двери, распахнул ее, позвал:
– Кондрат! Или кто там – Филимон!
На зычный его, командирский голос сунулись в проем две головы: Опрышко и Стругова.
– Отвезите мать в Калитву, – велел Колесников. – Бричку ту, на рессорах, заложите. Нет, лучше санки, что полегче, да напрямки, по лугу.
– Я и так дойду, не треба ничо́го, – твердо сказала Мария Андреевна. – Гуляйте, хлопцы. Я, мабуть, помешала вам.
Старой дорогой она пошла назад – еще больше согнувшаяся; ноги совсем не слушались ее, хорошо, что палка была крепкая, держала, да и от собак отбивалась. Опрышко с Филимоном, выскочившие вслед за нею, толклись до самого мосточка через Черную Калитву рядом, уговаривали «малость остыть и на атамана не лаяться, хоть он и твой, тетка Мария, сын». Они сейчас заложат санки, домчат ее до Старой Калитвы за пять минут… Она не слушала их, шла и шла вперед – суровая, с закаменелым лицом, глухая ко всему, – и Опрышко с Филимоном отстали.
У полыньи Мария Андреевна остановилась, через падающие по-прежнему слезы смотрела на дымящуюся холодную воду, легко, наверно, тянущую под лед все, что окажется на ее поверхности… С большим трудом Мария Андреевна что-то преодолела в себе, отошла от полыньи, а потом снова, будто ее поворачивали силой, оглянулась: на белой, легко угадываемой под снегом ленте реки зияла черная, мертво отсвечивающая рана…
…На середине примерно пути до Новой Калитвы ей повстречалась пара легких саней. Сытые лошади играючи несли сани по раскисшей, не пригодной для езды дороге. Мария Андреевна ступила в сторону, в снег, глядела на возбужденных, явно нетрезвых людей, на ленты в гривах лошадей. «Свадьба, что ли, какая? – мелькнула мысль. – В такую-то годину!..»
С гиканьем, хохотом и свистом, с вяканьем простывшей на холоде гармошки сани пролетели мимо – промчались, обдав Марию Андреевну липкой холодной грязью. Увидела на санях два-три знакомых лица: Богдан Пархатый, из зажиточных, с ним Яшка Лозовников, Ванька Попов… Была с ними и какая-то дивчина в белой, праздничной накидке на плечах…
