Текст книги "Белый клинок"
Автор книги: Валерий Барабашов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Появление Вереникиной на Новой Мельнице встретили настороженно. Кате велели подождать в передней штабной избы под присмотром Опрышки и Стругова, а Пархатому Сашка Конотопцев учинил настоящий допрос: откуда взялась эта дивчина? зачем привез ее прямо в штаб? кто смотрел документы?
Богдан отвечал, как было: пришла Вереникина из-за Дона, задержал ее на окраине Новой Калитвы конный разъезд; бойцы проверили у нее документы, доставили в штабную хату. Документы он тоже посмотрел, не нашел в них ничего подозрительного, тем не менее велел организовать за Вереникиной круглосуточное наблюдение – мало ли, действительно, зачем она явилась в Калитву! Время неспокойное, та же чека может заслать к ним лазутчика под видом такой вот девицы с замашками барыни – он, Богдан, понимает, что к чему. Поэтому он и ее квартирной хозяйке наказал, чтоб смотрела за постоялицей в оба, и двум надежным хлопцам велел не спускать глаз с дома Секлетеи, но попрекнуть Катерину Кузьминишну не в чем: никто к ней не являлся, и сама она никуда не отлучалась – разве только до колодца сбегает за водой или в лавку за керосином сходит. Секлетея к тому же хвалила постоялицу: из себя скромная, услужливая, хотя и капризная из-за петухов, орущих по утрам, и подозрительная на предмет блох; на Советскую власть обижена из-за мужа, и еще, треклятая, курит! И смолит, и смолит… Сколько у нее этих папиросок в сумке, один бог знает.
Пархатый захаживал и сам раза два к Катерине Кузьминишне, дюже интересно толковать с ней о политике и вообще; он задавал ей разные хитрые вопросы, на которые она легко и охотно отвечала. Спрашивал он Вереникину о родственниках мужа, о полке, в котором он служил, о месте похорон супруга – на все вопросы она отвечала быстро и без запинки. Однажды он явился в дом бабки Секлетеи под хмельком: конница его полка вернулась из удачного набега в Богучарский уезд, отбила у красных с десяток хлебных подвод, пулемет и винтовки с патронами. Богдан хвастался Вереникиной проведенной операцией, приврал: мол, поймали двух из чека, пытали их, а сейчас они тут, в Калитве, под замком; следил за выражением Катиного лица. Она слушала его с интересом, уточнила даже, сколько именно отбили оружия у красных, похвалила. Похвалила и за то, что не стали они в этот раз убивать продотрядовцев – люди эти ни при чем, а дурную славу повстанцы не должны о себе распространять. «Людей надо убеждать не только силой оружия, но и словом, поступками, – сказала она. – В этом залог победы любой власти».
Пархатый мотал головой, соглашался, думая, чего бы еще рассказать Катерине Кузьминишне и что может произвести на нее впечатление. Но в голову ничего путного больше не приходило, и тогда он властно мотнул вылезшим из-под шапки черным чубом хозяйке. Секлетея поняла, мышкой скользнула за дверь, а Богдан приблизился к Кате, маслено улыбаясь, выложил перед нею бусы, в подарок. Она подержала их в растопыренных пальцах, посмотрела даже на свет, а потом вернула – наверное, не понравились. А он ведь от души: открыл в доме одного комиссара шкатулку, глянул и сразу о ней, Катерине Кузьминишне, подумал…
Катя, глядя на его обиженные, оттопырившиеся губы, сказала, что бусы она не любит вообще, не носила их никогда, это украшение простолюдинок, а за внимание спасибо, она тронута. А теперь гостю пора и честь знать, ночь уже на дворе, спать хочется.
Пархатый неуклюже потоптался, сказал, а отчего бы, Катерина Кузьминишна, не лягти нам вместе? Она презрительно сузила глаза, подошла к двери и рывком открыла ее – иди, мол, Богдан, откуда пришел, не на ту напал. Он хоть и был сильно выпивши, но понял, что такую бабу с одного захода не возьмешь, надо выждать момента. Если Вереникина окажется той, за кого себя выдает, можно и отступить, с такими лучше не связываться, а если притворяется, или там, заслана… О-о, тогда, барышня, держись, все тебе припомнится!..
Конечно, всех этих подробностей и своих думок Пархатый сейчас в штабе говорить не стал, излагал лишь факты, касающиеся появления Вереникиной на Новой Мельнице: девку эту надо проверить, помозговать, что к чему, им тут сподручнее. Богдана слушали внимательно; Колесников, правда, не проявил особого интереса к Вереникиной – привез полковой командир бабу с собой, ну и шут с ним, эка невидаль! А Безручко, Конотопцев и тот же Нутряков, начальник штаба, приняли в разговоре живое участие.
– Ты, наверное, в жинки ее хочешь взять, Богдан? – спросил, подмигивая, Нутряков. – Так бы и говорил, не морочил нам голову. Дивчина молодая, образованная…
Пархатый мялся под насмешливыми и понимающими взглядами, хотел уж было признаться, что да, приглянулась ему эта кареглазая барышня, или кто там она есть, а что тут такого? Вон у атамана молодуха какая, в дочки ему годится, и он, Богдан, не мерин… Но потом сообразил, что не стоит лезть напролом, как еще повернется с этой Вереникиной?!
– Да какой там в жинки, Иван Михайлович? – сказал он как можно равнодушнее. – Ну, явилась, рассказала… Нехай побудет у меня при штабе, раз Советской властью обижена, раз мужа у нее чека порешила.
– А не гадюку ли приголубив, Богдан? – Сашка Конотопцев, заложив длинные руки в карманы новеньких, сдернутых с продотрядовца галифе, расхаживал по горнице, и лисья его, поросшая светлым волосом мордочка подозрительно и начальственно морщилась от важной этой мысли. – Ты с такими делами не шуткуй. Кусай тогда локоть. Они, образованные, чего хочешь наплетут.
– Ты – разведка, ты и проверь ее, – отбился полушуткой Пархатый, жалея в душе, что привез сюда Вереникину, – гнул бы свою линию там, дома: ну, раз зашел, не получилось, другой… Пригрозил бы, или духо́в каких принес… – А чего бы ей голову в петлю совать? – подал он окрепший новой мыслью голос. – Молодая, не жила еще.
– О-о, ты их не знаешь! – Безручко колыхнулся большим и тяжелым телом. – Идейные – это, брат, страшные люди! Ты вот что, Александр Егорыч, – он глянул на Конотопцева. – Ты пригляди все ж за ней, попытай [5]5
Здесь – поспрашивай, поинтересуйся ( укр.).
[Закрыть]. А я тож гляну. У меня на коммунистов нюх як у собаки, аж в животе свербить начинает. Гляну только и сразу скажу: комиссарша это, к стенке ее, заразу!
Катя между тем сидела в передней части дома в прежней позе, нога на ногу, курила. Она напряженно прислушивалась к голосам за толстой, дубовой видно, дверью, но понять ничего не могла, слышалось только неясное: бу-бу-бу… Она, конечно, понимала, что речь там идет о ней, что несколько высокопоставленных бандитов решают ее судьбу. Что они предпримут? Выматерят Пархатого и велят ей убираться на все четыре стороны? Или бросят по подозрению в какой-нибудь погреб, станут издеваться? Да, но у них нет пока никакого повода к этому, она же ни в чем не проявила себя, нет, кажется, оснований сомневаться в ее рассказе о муже, о ее намерении пробраться в Ростов, к родственникам, и там продолжать борьбу против большевиков. Каким образом они могут уличить ее в неискренности?
Да, все это правильно теоретически, а вдруг им придет в голову какая-нибудь неожиданная мысль, они зададут ей вопрос, на который у нее нет отпета?! Что тогда?
Из боковухи, тихонько скрипнув дверью, вышла беленькая, с потухшим взглядом серых глаз девушка, и Катя невольно подалась вперед – Лида?! Девушка прошла мимо, уронив беззвучное почти «здравствуйте», и тотчас поднялся и вышел вслед за нею Стругов.
– Кто это? – как можно равнодушнее спросила Катя у Опрышко, и Кондрат наморщил в трудной думе узкий лоб: отвечать или нет?
– Гм… Жинка это Ивана Сергеича. Кажуть, нынче свадьба будет. Бачь, сколько людей зъихалось.
– Говоришь, жена его? А свадьба только сегодня? Как это?
Опрышко снова подумал, поскреб бороду.
– Да ото ж… начальство само решае. Наше дило телячье.
– Вот и плохо, – не удержалась Катя, а потом поспешно прикусила губу: скажет еще охранник… Но Кондрат никакого значения ее словам не придал, ничто не изменилось в его дремучем, заросшем бородой лице. – Долго держать меня здесь будешь? – спросила Катя минуту спустя, хорошо понимая, что от этого бородатого идола ничего не зависит, но понимая и то, что должна уже что-то предпринять – пассивное ожидание не в ее пользу.
Да, за плотно закрытыми дверями решают, как быть с нею, подробно расспрашивают Пархатого о ее появлении, строят разные догадки; догадки эти могут быть близки к истине – не с кретинами же она имеет дело! Среди повстанцев есть люди образованные, неглупые, Карпунин предупреждал ее об этом… Нет, не стоит больше ждать, брать инициативу надо в свои руки при любых обстоятельствах – так учил ее Василий Миронович.
Катя решительно встала, шагнула к двери, рывком распахнула ее – к ней повернулись удивленные головы штабных, а за спиной растерянно и молча сопел Опрышко.
– Господа! – сказала она обиженным и немного капризным тоном. – Не кажется ли вам, что неприлично держать даму в прихожей? Что семеро даже очень занятых мужчин могут и должны оказать внимание одной даме.
Ее неожиданное появление, тон, каким были сказаны эти слова, заметно оскорбленный взгляд темно-карих глаз произвели на штабных неотразимое впечатление. Первым вскочил и подбежал к Вереникиной Нутряков; склонив прилизанную голову, забыто щелкнул каблуками стоптанных сапог – эх, когда-то он был первым у дам в офицерских собраниях!..
– Просим извинить, уважаемая… э-э…
– Екатерина Кузьминична, – уронила Катя снисходительное.
– Екатерина Кузьминишна, сами понимаете… э-э… время военное, обстановка и все такое прочее вынудили нас некоторое время посвятить небольшому совещанию… – Нутряков помахал в воздухе рукой. – Такая неожиданная гостья в наших забытых богом краях… Прошу вас сюда, проходите. И разрешите представить вам офицеров: командир Повстанческой дивизии… э-э… генерал Иван Сергеевич Колесников.
– Очень приятно, – Катя с улыбкой подала руку.
– Просто командир, без генерала, – хмуро ответил на ее рукопожатие Колесников.
– Это Митрофан Васильевич Безручко, – продолжал Нутряков, подводя Катю к тяжело поднявшемуся со стула человеку. – Начальник политотдела.
Безручко протянул руку, хмыкнул что-то неразборчивое.
– Это… – повернулся было Нутряков к Сашке Конотопцеву, собираясь представлять того в звании штабс-капитана, но Сашка опередил его, резко шагнул к Вереникиной.
– Попрошу документы. Настоящие!
Катя спокойно открыла сумочку, протянула листок с отметками Наумовича.
– Вот, пожалуйста, настоящие.
Конотопцев сунул мордочку в бумагу, словно нюхал ее, с трудом читал большой прямоугольный штамп: «РСФСР… Павловское… уездное… полит… бюро… по борьбе с контр… с контр-ре-волю-цией… спе-ку-ля-ци-ей… са-бо-та-жем…»
– Саботаж – это чего? – спросил он Вереникину.
– Ну… это когда работу срывают где-нибудь на заводе или фабрике… Вообще, противодействие.
– Ага… – Конотопцев продолжал чтение: – «…са-бо-та-жем и преступлением по дол-жнос-ти и пр.». А «пр.» – это чего?
– Это значит прочее, тому подобное, Конотопцев! – не выдержал Нутряков. – Такие вещи надо знать начальнику дивизионной разведки.
Сашка поднял голову, смерил Нутрякова презрительным взглядом, собираясь, видно, ответить, но сдержался.
Подпись под бумагой неразборчивая. «На-у…» Как дальше?
– Наумович, – дернула Катя плечом. – Он у них в Павловске чека возглавляет. И, между прочим, господа офицеры, когда я приходила к нему делать отметки, всегда предлагал сесть.
– А мы и лягти можем предложить, это у нас просто, – заржал Марко Гончаров.
– Помолчи! – одернул его Колесников, пододвинул Кате стул. – Сидайтэ, Кузьминишна.
Бумага с отметками Наумовича пошла по рукам. Безручко, покачивая сапогом, глянул на Катино удостоверение мельком, подержал лишь перед глазами.
– А возьмем да и проверим в Павловске, – сказал он с ехидной улыбкой, и жирные толстые его усы угрожающе шевельнулись. – А? У нас там свой человек есть, прямо в чека. И вдруг ты не та, за кого себя выдаешь? Тогда что?.. Жарко будет, Кузьминишна. Глянь, сколько нас, мужиков. А ты одна.
– Что вы себе позволяете?! – крикнула Катя. – А еще начальник политотдела. Постыдились бы говорить такое женщине. Ваше, разумеется, право проверить меня. Но форма, господа офицеры, форма! В любом случае вы обязаны проявлять приличие. А потом я говорила и говорю: делать мне в вашей Калитве нечего. Меня, собственно, попросил господин… Пархатый помочь повстанцам. – Она повернулась к согласно мотающему головой Богдану. – Он мне так и сказал: подмогни нам, Катерина Кузьминишна, заодно и за мужа красным отомстишь. – Катя перевела дух, замечая, что слушают ее со вниманием. – Вот за мужа я и буду мстить, любыми доступными мне способами и средствами. И прошу вас, господа, дать мне оружие, стрелять я умею. К красным большевикам у меня свои, давние счеты!
Она заплакала, выхватила из сумочки платок, отвернулась к стене.
На плечо Кати легла рука Нутрякова.
– Успокойтесь, Екатерина Кузьминична, – сказал он. – И не обижайтесь на нас. Сами понимаете…
– Да я понимаю, понимаю! – обиженно выкрикнула Катя, поворачивая к нему мокрое от слез лицо. – Но и вы тоже должны понимать и верить. Иначе ваше… иначе наше общее дело просто рухнет. Мы уже прошляпили революцию, проиграли гражданскую войну, отдали власть в руки большевиков, а сами вынуждены жить и бороться полулегально, скитаться, прятаться в родной своей России – у себя дома! Господа! Как это можно?! Как вы допустили такое?! Объясните мне!
Штабные хмурились, прятали глаза.
– Мы им за вашего мужика отомстим, Кузьминишна, – мрачно пообещал Безручко. – Вот побачите.
Катя вздохнула.
– Спасибо, господа. И прошу простить меня, что не сдержала своих чувств, – она смущенно приводила себя в порядок. – У самой надежда вспыхнула: в Тамбове Александр Степанович народ поднял, здесь – вы, на Дону тоже неспокойно, Украина во главе с батькой Махно бунтует… Не все еще потеряно, господа! Большевики не так уж сильны, как это представляют. И потом… – голос Кати зазвенел. – Крестьянское восстание требует не только толковых военных спецов, – она повела рукой на внимательно слушающих ее штабных, – но – и это главное! – четкой идейной платформы, связей, поддержки. Сколько уже на Руси захлебнулось восстаний! Вспомните историю…
– Да поддержка, Кузьминишна, у нас есть, – похвастался Безручко и протянул руку к Колесникову. – Дай-ка письмо, Иван Сергеевич.
Катя глянула на письмо Антонова, обрадованно улыбнулась.
– Ну вот, видите. Господа, поздравляю вас!.. Как к вам дошло это письмо? Когда вы его получили?
– Ну, когда… – Безручко замялся с ухмылкой, потрогал усы. – На днях вот и получили. Почта вона работае не сказать, щоб дуже исправно… – Начальник политотдела кашлянул в тугой мясистый кулак. – Ты вот что, Кузьминишна. Не величай нас господами. Яки мы там «господа»? Усю жизнь крестьянствовали, землю пахали. Ну, в армии ще служили…
«Врешь, жирный боров, тебе приятно, что я тебя «господином» называю, – думала Катя. – И Колесникову, «генералу», тоже приятно, и сам ты тут в полковниках ходишь, не меньше».
– Ну не «товарищами» же вас называть! – засмеялась она, и на веселый ее искренний смех поплыли в ответных ухмылках физиономии штабных. – Я так привыкла: господа, господа… Ну ладно, что-нибудь придумаем.
Катя продолжала говорить на эту тему, ощущая неясную тревогу в душе: все это время сидевший в глубине горницы человек в офицерском френче не произнес ни слова и будто бы не слышал ничего. Бесстрастное его, хорошо выбритое лицо казалось сонным – полуприкрытые веки, опущенная голова, эта холеная белая рука на коленке… Полное равнодушие к происходящему, ни малейшего интереса, только свои, какие-то очень важные мысли… Кто это? И почему при нем говорят с ней, можно сказать, и допрашивают? Могли бы делать это где-нибудь и в другом месте…
Человек вдруг поднялся – он оказался большого роста, широким в плечах, статным; полуприкрытым (так, наверное, от природы или болезни) у него было только одно, левое веко, правый же глаз смотрел сурово, требовательно.
– Дайте-ка ваш мандат, – протянул он руку, взял у Кати бумагу, прочитал. Сердце ее учащенно, тревожно билось.
– Документ подлинный, – сказал он ровно, даже равнодушно. – Во всяком случае и имя этого Наумовича, и его печать на бумагах я уже встречал… Да-с, приходилось. Ну что ж, Екатерина Кузьминична, рад вас приветствовать. Позвольте представиться: Борис Каллистратович! – Он склонил голову, щелкнул каблуками. – В некотором роде ваш будущий опекун. Имейте это в виду.
– Опекун так опекун, – легко сказала Катя. – Мне приятно это слышать.
– Я понял, что вы, уважаемая, имели какое-то отношение к партии социал-революционеров?
– Отчего же имела, Борис Каллистратович?! – удивилась Катя. – Просто по семейным обстоятельствам я вынуждена была поменять место жительства, смерть моего мужа… А в партии я и по сей день.
– Как вы считаете, сможем ли мы взять власть у большевиков мирным путем, реформами, лозунгами, интенсивной политической работой в массах?.. – перебил он ее.
– Чушь! – резко сказала Катя. – Только вооруженная борьба, террор и репрессии на местах! Большевики власть без боя не отдадут, мне это совершенно ясно. И время для борьбы самое подходящее, особенно здесь, в центре России. И глупо было бы упустить возможность…
Борис Каллистратович переглянулся с Колесниковым.
– Золотые слова, Екатерина Кузьминична! Именно об этом мы и говорили… Впрочем, ладно. Всему свое время. Отложим деловые разговоры на потом. Кажется, сегодня предстоит небольшое веселье, а, господа?
– Та ждут командиры, ждут, – многозначительно произнес Безручко, показывая глазами на закрытую дверь…
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
К тому времени съехались на Новую Мельницу командиры всех полков – Стреляев, Руденко, Пархатый, Назарук и Игнатенко.
Полковых командиров забавлял в передней части избы Митрофан Безручко. Посмеиваясь в усы, хитро посверкивая маленькими, заплывшими глазками, он рассказывал очередную байку:
– Вот, значит, пытают у зажиточного крестьянина: «Ну, як ты живешь при Советской власти, Мыкола?» А он и отвечает: «Як картоха». «Это как же понимать?» «А так и понимай, – отвечае, – если за зиму не съедят, то весной все одно посадють».
– Га-га-га…
– Охо-хо-хо… едрит твою в кочергу! В яблочко попав!
– Ну, политотдел! Ну, Митроха! – разноголосо, хлопая себя по бедрам, восторженно сплевывая, ржали разномастно одетые полковые, а Ванька Стреляев – молодой, прыщавый, с диковатым взглядом глубоко запавших глаз – тот даже присел от удовольствия, так ему понравился анекдот.
– А у меня в полку тоже хлопцы рассказывали… – сунулся в круг Григорий Назарук. – Вроде еще при старом режиме було…
– Посторонись! – начальственно прокричал выглянувший из горницы Нутряков: Опрышко со Струговым тащили в горницу вкусно пахнущие чугунки; суетился тут же и Сетряков.
– Сетряков! – строго позвал Безручко, заговорщицки подмигивая полковым.
– Я! – тут же отозвался дед и подбежал к голове политотдела, вытянулся. – Слухаю, Митрофан Васильевич.
– Ну, як ты с бабкой своей, не помирився, дед?
Сетряков почесал голову, виновато шмыгнул носом.
– Та ни-и… Не получается пока.
– А что ж она говорит? Какие до тэбэ претензии?
– Да вот служить к вам пошел, она и бесится.
– Ты, наверно, плохо кохаешь ее, – встрял в разговор Григорий Назарук. – Бабка ще молодая у тебя.
– Да яка там молода! – махнул рукой дед. – Песок вже с одного миста посыпався.
– Га-га-га… Охо-хо-хо… – снова заржали полковые.
– Потеху-то свою не потерял, Сетряков? – под продолжавшийся смех спросил Сашка Конотопцев. – Может, потому и злится твоя Матрена, а?
«Сопляк, а туда же… – с обидой думал Сетряков. – Да и остальные – шо я им, Ивашка-дурачок?»
Он отошел, издали косясь на полковых, ругаясь себе под нос.
Те погоготали еще над одним анекдотом, нетерпеливо поглядывая на ординарцев – скоро там, нет? Несло из горницы жареным, дразнило животы.
– А чего все-таки затевается, Митрофан Васильевич? – спрашивал Ванька Стреляев, поддергивая тяжелую кобуру с маузером, – он ничего не знал про планы штабных.
– Колесников наш женится, чего! – с укоризной отвечал Безручко. – Не сказали тебе, что ли?.. Вот голова два уха. Подарок бы какой командиру дивизии привез.
– Женится?! Тьфу ты черт!.. Ну ладно, я часы ему подарю, – он выхватил откуда-то из штанов длинную цепочку. – На прошлой неделе с комиссара одного сдернул… – Подержал часы на ладони, щелкнул крышечкой – жалко расставаться, по всему было видно.
– Проходите к столу, командиры! – подал наконец долгожданную команду Нутряков, и полковые потянулись один за другим в горницу, гомоня и переругиваясь, расселись вместе со штабными за длинным, уставленным закусками столом, торопливо и неохотно крестясь при этом в угол горницы, на серебряно поблескивающий там образ.
Со стаканом самогонки поднялся Митрофан Безручко.
– Ну шо, браты, – прогудел он, любовно оглядывая притихшее бородатое в основном воинство. – Сегодня не грех нам и посидеть за этим столом. Я думаю, надо нам пропустить по стаканчику горилки за нашего командира. Слава твоя, Иван Сергеевич, и до Москвы докатится, вот побачишь! За Колесникова!
– За атамана!
– За Ивана Сергеевича, браты!
Колесников не улыбался, мотал лишь как конь головой – благодарил; ткнул своим стаканом в Лидии, велел глазами – пей! Скользнул взглядом по Вереникиной – чем занята гостья?
Катя принудила себя улыбнуться Колесникову, приподняла граненый стакан – за вас, мол, Иван Сергеевич. Самогонку пригубила, едва ее не вырвало (единственное, чему не научили ее в чека, так это пить самогонку), с брезгливостью ела подрагивающий, кое-где с толстым свиным волосом студень. Оглядывала физиономии за столом, запоминала, повторяла про себя по нескольку раз: этот, с прилизанной маленькой головкой – Нутряков, начальник штаба, из бывших царских офицеров, в военном деле специалист; рядом с ним – громоздкий, неповоротливый на вид, но быстрый умом Безручко, голова политотдела, он тонко и хитро обрабатывает Колесникова лестью и ложью; Колесников, кажется, окончательно поверил, что он выдающийся «генерал», полководец хоть куда; с начальником разведки Конотопцевым надо быть особенно осторожной и внимательной, этот будет следить за каждым ее шагом; ей, ясное дело, не поверили до конца, но рискнули оставить на гулянке в штабе, чувствуют свои силу и безнаказанность; что ж, она увидела сразу всю верхушку дивизии, знает теперь ее структуру, полковых командиров. Эти пятеро, кроме Руденко, – все из дезертиров; Стреляев, как она поняла, держит свой полк не в самой Дерезовке, боится чоновцев и отряда самообороны – тревожит его Лебедев из Богучара… Остальные не прячутся, стоят в своих слободах открыто: разбили красных, чего опасаться? Да, на сегодняшний день дивизия Колесникова сильна, есть у него орудия… (уточнить – сколько?), пулеметная команда, заправляет ею вон тот, Гончаров, – взгляд у него волчий какой-то, так бы всех и сожрал, растерзал… При каждом эскадроне – по два ручных пулемета… Конница… Конница, конечно, опасна для красных частей, нечего противопоставить. Пархатый хвастал, что только у него четыреста сабель. А в других полках?.. Слушай, Катя, внимательно слушай. У Колесникова, как она поняла из спора за столом, есть при штабе резерв… попытаться расспросить, спросить «случайно», мимоходом – что это за резерв, сколько в нем конницы, штыков, пулеметов?.. Сильны бандюги, сильны сейчас. Верят, что удастся соединиться с Антоновым, захватить власть в самом сердце России – опасные, очень опасные планы!.. Как Колесников, интересно, осуществляет связь с Антоновым? Через кого? Конечно, есть связные, видимо, не один и не два, хотя бы ухватиться за ниточку этих связей… Хорошо налажена и сеть осведомителей, это она знала еще в Павловске: в каждом хуторе, селе есть у Конотопцева свои надежные люди – в банде знают о передвижении красных частей, о их составе, командирах, вооружении. Так они узнали об отрядах Гусева, Сомнедзе и Шестакова… Хорошо знают имена Мордовцева и Алексеевского, знают о том, что красные части готовятся к новому наступлению, какие приданы подразделения… Кто-то информирует Колесникова. Но кто? Сведения губернские, их могут знать немногие… Сашка Конотопцев склонился к уху Нутрякова, что-то нашептывает ему… Эх, орали бы потише эти полковые, или сидела бы она чуть ближе. Но Богдан Пархатый так и держит ее возле себя, гордится «городской мамзелью»… дурак. Ну, пусть, пусть, это прикрытие. С ним надо вести себя по-прежнему строго, но и не отталкивать окончательно. Пусть «надеется»… Безручко стал громко говорить, что никакой теперь Мордовцев не справится с ними, в дивизии уже более десяти тысяч человек, орудия, пулеметы, конница… Вот-вот они соединятся с Александром Степановичем, и тогда… Пьяные голоса заглушили начальника политотдела, но он, кажется, и не собирался больше ничего говорить. А если это он все для нее? Специально. Нет, не откажешь Безручко этому в дальновидности и хитрости, в знании человеческих слабостей. Он хорошо знает, чем купить и самого командира и других приближенных к штабу людей – хитер и умея начальник политотдела!..
Подняли тост за бой у Новой Калитвы, вознесли до небес Григория Назарука и Богдана Пархатого – храбро бились, отогнали полк Качко… Пархатый с Григорием расплывались в счастливых улыбках. Да, полк Качко они вытурили из Новой Калитвы лихо! За это грех не выпить.
– Поздравляю, Богдан! – сказала Катя в общем гуле голосов, и Пархатый, в расстегнутом на груди френче, расцвел окончательно, полез с поцелуем, и ее передернуло. «Но-но, полковник!» – засмеялась она и строго погрозила пальцем.
«Боже, с какой ненавистью она смотрит на меня! – Катя даже поежилась под ледяным, презрительным взглядом Лиды. – А мне обязательно надо поговорить сегодня с нею… Но как? Как?! Это риск, причем огромный». Лида может не поверить ни одному ее слову, решит, что ее подослали, что это провокация – бывшая офицерша выполняет задание, ее попросили об этом Сашка Конотопцев или Нутряков. И все же с Лидой надо поговорить обязательно, сказать, что она здесь не одна, что… Нет, открываться нельзя ни в коем случае, ей запретили это делать Любушкин и Карпунин, они ничего не знают о Соболевой. Не знает пока и она, но, бог ты мой, у Лиды все написано на лице – разве может она быть с ними?!
– А что скажет нам Кузьминишна? – спросил вдруг Безручко, благодушно развалившийся на стуле, и Катя от неожиданного этого вопроса растерялась. Поднялась со стаканом в руке, думала лихорадочно: «Что говорить? Призывать к объединению? Об этом уже говорилось… Хвалить за кровавые победы над нашими? Язык не повернется. Выступать от имени эсеровской партии, говорить об их программе? Тоже, пожалуй, не ново. Бандиты в своих полках сразу же провозгласили эсеровский лозунг: «За Советы, но без большевиков». Снова вспомнить о «муже»? Надо ли?» И вдруг ее словно в грудь толкнули – П а в е л! Почему, зачем именно о нем подумала она в эту неподходящую минуту?!
Пауза затягивалась.
– Ну, Кузьминишна, – напомнил Безручко. – Слухаем тебя.
– Давайте, господа офицеры, выпьем за… любовь! – неожиданно для себя сказала Катя. – За любовь, которая дает нам силы и веру, за любовь, помогающую в борьбе с врагами, которые мешают нам строить свободную и красивую жизнь. За любовь, которую ничто и никто не сможет сломить в русском человеке, ибо это любовь к России, к Отчизне!
– Ура-а! – завопили, захлопали, полковые, а вслед за ними и штабные командиры, и только Безручко с Колесниковым сидели хмурые, не торопились присоединиться к их восторгам.
– За любовь к свободной и счастливой России, господа! – настойчиво повторила Катя, требовательно поглядывая на развалившихся, большей частью пьяных уже бандитов, и те, наконец, поняли, чего она хотела от них, повскакивали, тянули к ее стакану свои посудины.
– За любовь!
– За нее, солодкую!
– За ба-а-аб! – гаркнул Марко Гончаров, и голос его услышали, подхватили дружно: «За длинноволосых, хай им грэць!»
Безручко стучал ложкой по краю железной миски с холодцом, призывал к порядку и вниманию.
– Браты! – крикнул он, вставая, громоздясь над столом. – Очень уместно сказала тут Екатерина Кузьминишна о любви. Да, ридна наша батькивщина держится… – цэ она дуже гарно сказала! – на любви к ближнему и ко всей российской земле. Но любовь проявляется у каждого по-разному. Кто бьется с ворогом на поле, а кто обеспечивает победу своею головою, то есть думае за нас. И такие люди среди нас тоже есть. Я кажу про тебя, Иван Сергеевич. – Безручко склонил всклокоченную громадную голову к Колесникову. – Ты, Иван Сергеевич, заслуживаешь сегодня высокой награды. Мы побалакалы меж собою в штабе и решили, шо ты, як генерал и полководец, заслужив той дивчины, шо рядом с тобою. Нехай она будет для тебя, Иван Сергеевич, законною жинкой. Горько!
– Горько-о-о! – подхватили тут же полковые, забили в ладоши, в кру́жки, в стаканы.
Хмурое лицо Колесникова дернулось недовольной гримасой – что еще за шутки? Но глотки, теперь уже и штабных, орали все настойчивей, все требовательней, и он понял, что должен принять участие в задуманной, оказывается, игре, что его отношения с Лидой давно уже ни для кого не секрет, и вот теперь они как бы узаконивались, объявлялись и признавались открыто.
Под непрекращающийся рев Колесников встал, потянул за руку Лиду; она поднялась, трясясь всем телом, плача.
– Лучше убейте, убейте меня! – отчаянно закричала она и стала вырываться из рук Колесникова, грубо привлекшего ее к себе, сжавшего лицо безжалостными сильными пальцами.
Катя поняла: вот он, момент, которого она ждала! Вот когда она может оказаться рядом с Лидой!
Расталкивая штабных, Катя бросилась к «невесте», прижала ее к себе. Лида вскрикивала что-то нечленораздельное, билась в ее руках, и Катя гладила ее по голове, успокаивала.
– Я побуду с ней, Иван Сергеевич, – сказала она тоном, который не терпел возражений. – Ей надо отдохнуть, прийти в себя. Какая сейчас из нее «невеста»?!
– Ладно, ладно, – хмуро ронял Колесников, отступая перед напором Вереникиной и видом Лиды. – Там, в боковухе, пусть полежит. Воды, что ли, ей треба дать… Эй, Опрышко! – зычно крикнул он. – Наладь-ка воды похолоднее. А ты, Филимон, к доктору паняй, к Зайцеву. Нехай капли даст. Или сам прибежит.
– Не надо, ничего не надо, ей просто отдохнуть… – торопливо говорила Катя и вела Лиду сквозь примолкших, расступающихся штабных. – Полежит, успокоится…
В боковухе, плотно прикрыв дверь, Катя твердым шепотом говорила Лиде:
– Лида, милая, возьми себя в руки и слушай, что я тебе буду говорить. Ты меня слышишь? – Лида слабо и настороженно кивнула. – При первой же возможности я помогу тебе, поняла?.. Не удивляйся и не смотри на меня так. Твоя мама жива, в Меловатке бандиты больше не появляются. Пока потерпи и… помоги мне.
