Текст книги "Царское проклятие"

Автор книги: Валерий Елманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

– Потому и глаголю – ныне не у тебя одного беда, – назидательно заметил гость. – Русь ноне в черном одеянии, ибо всякие на московском престоле сиживали – и башковитые, и поглупее, и вовсе глупых хватало, но все они людьми оставались.

Этот же словно зверь-кровопивец – так и глядит, кому бы глотку перехватить. Его даже с волками сравнить язык не поворачивается, потому как тот лишь для насыщения овец умыкает, да и то одну, не боле, а Иоанн, яко хорек, кой в курятник забрался – пока всех не перережет, до тех пор и не угомонится. Потому я и согласен с тобой. И впрямь надо с ним что-то делать. Но в том, что ты умыслил, я тебе не пособник, ибо – глупо, – неожиданно завершил он.

– Не пойму я что-то, – нахмурился Воротынский. – То ты об одном речь ведешь, то на совсем иное перескакиваешь. Речешь, что надобно избавляться, а сам?.. Куда клонишь-то?

– А я паки и паки повторю, – терпеливо пояснил Палецкий. – С сабелькой в руках на Иоанна идти – о том и думать не моги, а вот то, что его убрать надобно – тут и я не спорю. Но убрать тихонечко, с заменой, да такой, чтоб никто ее и не заметил. Тогда и головы свои убережем, и род свой в целости сохраним, и совесть меня терзать не станет ничуточки. Что гада ядовитого раздавить, что его изничтожить – все едино. У меня ведь тоже к нему счет имеется. Не сказывал я тебе, что помимо щенков он и людишек с крыльца своего скидывать повадился?

– Не-ет, – настороженно протянул Владимир Иванович.

– Я своего последыша Бориску к нему послал играться. Мыслил, пущай у великого князя в жильцах [55]55
  В жильцах – в товарищах, в приятелях по играм (ст.-слав.)


[Закрыть]побудет – авось сгодится в жизни. Вот токмо не будет у него ее. Скинул он Бориску. Улучил минутку и скинул.

– Может, ненароком?

– Какое там, – махнул рукой Палецкий. – Сам же Бориска и сказывал, как он его рукой толкнул, пока остальные отвлеклись.

– Как… сам? – удивился Владимир. – Так он жив-здоров?

– Когда ты гостил у меня – был здоров, – мрачно поправил его Палецкий. – Ныне просто жив. В терему моем, в отдельной светлице лежит. Встать – силов нет. Видать, лопнула в нем при падении какая-то важная жила, с тех самых пор ноги его и не слушаются. Тому уже изрядно минуло.

– И как же ты… – недоумевающе протянул Владимир Иванович.

– А вот так вот, – огрызнулся Дмитрий Федорович. – Сглотнул и утерся. Но не забыл, – протянул он зловеще. – Ты вон о своем озаботился, а я тож о своих подумал. Ульяна, меньшая, уже заневестилась, сыны и вовсе в мужеской поре. Четверо их у меня. Русь велика, а случись что – не укрыть их мне.

– С чего же это он таким стал? – вздохнул хозяин дома.

– Кто ведает. Может, будь в нем русской крови поболе, он другим бы был, но что уж о том говорить, – махнул рукой Палецкий.

– То есть как? – опешил Воротынский. Всего он ожидал услышать, но такая концовка вконец его ошарашила.

– А вот так! – передразнил его Дмитрий Федорович. – Ты сам-то задумайся. По матери он кто? Литвин. Да не просто литвин, а еще и потомок Мамая [56]56
  Князья Глинские были потомками мурзы Лексада (в крещении Александра), который приходился то ли родичем, то ли сыном хана Золотой Орды Мамая. Он бежал в Литву сразу после гибели отца в Кафе (Феодосии), потому и уцелел. В удел от Витовта мурза получил города Полтаву и Глинск. Отсюда и название рода.


[Закрыть]. А уж дурнее, чем помесь татарина с литвином – не сыскать. Опять же и изменщики они известные. Двухродный дед нынешнего великого князя Михайла Львович тот еще колоброд был. Норов, яко у быка бешеного. Что хочу – вынь да положь, а не то… Да что я тебе сказываю – сам про оное ведаешь.

– Ведаю, – кивнул Владимир Иванович, вспоминая отцовские рассказы, как гордый самолюбивый князь, не поладив с польским королем Сигизмундом [57]57
  Имеется в виду Сигизмунд I Старый, король Польши с 1506 по 1548 год.


[Закрыть], поднял против него рокош [58]58
  Рокош – мятеж (польск.).


[Закрыть].

Да как лихо бунтовал! Успел и Минск осадить, и Мозырь взять, а попутно заключил союзные договора с валашскими, крымскими и московскими послами. Помнил и о том, как он же, спустя четыре года, точно так же не поладил с Василием Иоанновичем, после чего – Русь не Польша – был посажен в темницу. Если бы не его племянница Клена Глинская, ставшая женой великого князя, так и сидел бы он там… Но сумела упросить княгиня своего супруга, выхлопотала дяде прощение. Хотя что толку. Сколь волка ни корми… Спустя восемь лет она же сызнова повелела ввергнуть его обратно. Такого старый Михаил Львович уже не выдержал и вскоре умер. А может, и помогли ему, как о том ходили смутные слухи. Впрочем, Воротынский его ничуть не жалел. Если бы он не смутил князя Ивана Михайловича, то как знать – может, отец был бы жив и доселе. Словом, сумасбродный был двоюродный дед нынешнего Иоанна. Тот еще вертун.

– А коль это помнишь, то и об ином помысли. Прабабка-то у Иоанна, Софья Витовтовна, коя тоже литвинка, и вовсе дура дурой. Не из-за кого-нибудь, а из-за нее Русь в кровавом зареве полыхала.

– То есть как из-за нее? – удивился Владимир Иванович. – Не поделили ее, что ли, в невестах?

– Не поделили, – загадочно усмехнулся Палецкий. – Только не ее, а… пояс.

Напрасно Юрий Захарьич Кошкин брал со своего сына страшную клятву, что тот никому и никогда не поведает о случившемся более ста лет назад. Напрасно уверял его в том, что никто о лжи Захария не ведает. Правда – она не шило. Можно утаить, если постараться. Но как скрыть то, что бабе доверено. Сам боярин о том молчал – подлостью не хвастаются, а вот Софья Витовтовна…

– Сказывал мне еще отец мой, Федор Михалыч, а ему его отец Михайла Андреич, что дело так было. Съехались как-то на свадебный пир к великому князю Василию Васильевичу [59]59
  Василий II Васильевич Темный (1410–1462) – великий князь Московский с 1425 года (с перерывами).


[Закрыть]князья да бояре со всей Руси. Женился он в ту пору на княжне Марии Ярославне Боровской. И были на том пиру у внука Димитрия Донского все, включая и его братанов, сыновей стрыя Василия – князя Юрия Дмитриевича [60]60
  Юрий Дмитриевич (1374–1434) – младший сын Дмитрия Донского. Князь Звенигородский и Галицкий в 1389–1433 годах. Великий князь Московский в 1433 и 1434 годах.


[Закрыть]. Сам-то он не поехал, потому как злобствовал на братанича. В свое время, едва его старший брат помер, так он сам на московский стол глаз положил, ссылаясь на духовную отца.

– Неужто Димитрий Иоаннович от брата к брату наследие свое заповедал? – подивился Воротынский.

– Да тут как сказать. С одной стороны, и впрямь так, как ты речешь, потому как в духовной его сказано было, что коль по грехам отнимет у него бог сына Василия, то кто под тем сыном будет, ну то есть следующий по старшинству, тому и удел Васильев вручить надобно. А кто следующий? Да Юрий же.

– Так почто он сынов Васильевых изобидел? – не понял Владимир Иванович.

– Не было тогда у Василия сынов, – пояснил Дмитрий Федорович. – Молодой он совсем был. Всего-то осьмнадцать годков и исполнилось, потому и написал так Донской. Опаска у него была, вишь, чтоб наследство его к братану не перешло, к Володимеру Андреичу Серпуховскому. И вышло, что ежели по буквице судить, то прав Юрий Дмитриевич. Ему наследство надобно отдавать. А коли инако взять, по духу, то тут стол племяннику надлежит вручить. Вот они и спорили, но до открытой вражды покамест не дошли. А тут еще и дед Василия помер, князь Витовт Кейстутович [61]61
  Витовт (1350–1430) – сын Кейстута Гедеминовича. Великий князь литовский с 1392 года. В 1404 году, нарушив договор, захватил у своего зятя Василия Смоленск. Участвовал в знаменитой битве при Грюнвальде. Расширил владения Литвы до Черного моря.


[Закрыть]. И сел В ту пору в Литве побратим Юрия – Свидригайла-князь [62]62
  Свидригайло (1370–1452) – сын Ольгерда Гедеминовича. Великий князь литовский с 1430 по 1432 год. Боролся за независимость Литвы от Польши. Привлекал к участию в управлении русскую православную знать страны. Лишился власти в результате заговора. Остаток жизни провел на Волыни.


[Закрыть]. Юрий сразу в Орду – мол, пусть хан рассудит, а там уже братанич сидит. Неведомо, куда бы хан склонился, да свезло Василию – за него боярин Иван Всеволожский был, а тот хитрец известный. Он не на духовную княжескую напирал, а наоборот.

– Это как же?

– А вот так, – усмехнулся Палецкий. – Сказывал хану, что ежели по духовной судить, то и впрямь прав Юрий Димитриевич. Ему московский стол отдать надобно. Но Василий Васильевич желает владения отца по ханской воле получить, ибо вся Русь – его улус, а он сам – его покорный данник. Тому, знамо дело, польстило такое, он и отдал стол Василию.

– А Софья Витовтовна тут каким боком? – уточнил Владимир Иванович.

– А ты послушай, что дале было. Воротился Юрий Дмитриевич хоть и озлобленный, но усмиренный. Больше он супротив племяша длань не поднимал, полков не сбирал и затих у себя в Галиче. И на свадьбу он пускай и не поехал, а сыновей все ж прислал – и старшего своего, Василия Косого [63]63
  Василий Юрьевич Косой (? —1448) – князь Звенигородский. Великий князь Московский в 1434 году. Добровольно уступил престол Василию II. В 1436 году был ослеплен по повелению великого князя Василия II Васильевича.


[Закрыть], и середнего – Димитрия Шемяку [64]64
  Дмитрий Юрьевич Шемяка (1420–1453) – князь Галицкий. Великий князь Московский в 1445 и 1446 годах. Оба раза добровольно, был отравлен в Новгороде поваром Поганкой. Есть версия, что это было сделано по заказу великого князя Василия II.


[Закрыть]. Вот тут-то на пиру и углядел Захарий Кошкин, внучок Федора Кошки, златой пояс на Василии Косом. А приглядевшись, учал ковы строить, чтоб выслужиться пред матерью великого князя. Мыслил он чрез нее и к Василию Васильевичу приблизиться. К тому ж они погодки с ним были. Ей он и поведал, что, дескать, пояс тот, а он и впрямь дорогущий был, с каменьями, поначалу принадлежал Дмитрию Константиновичу, великому князю Нижегородскому. Тот его некогда назначил в подарок своему зятю Димитрию Донскому как приданое за дочку Евдокию. Сватом же был в ту пору тысяцкий Василий Вельяминов, который попутно еще одно выгодное дельце обстряпал, но уже для себя, сговорив сына Микулу за другую дочку князя. Он же вез и подарки будущего тестя в Москву. Вез, вез, да не все довез… Сыну-то его, Микуле, Дмитрий Константинович тоже пояс подарил, хотя и попроще. Вот тысяцкий и соблазнился по дороге, переменив те пояса. Назначенный для Микулы он Димитрию отдал, а великокняжеский сыну оставил.

– Выходит, украл, – уточнил Владимир Иванович.

– Можно и так сказать. – пожал плечами Палецкий. – После уже, когда дочь самого Микулы за Ивана Всеволожского замуж выходила, пояс сызнова хозяина поменял. А потом Всеволожский своего зятя, Андрея Владимировича Радонежского, им наделил. Так он и дошел до Василия Косого. Тот-то как раз на дочке Радонежского женат был. Все это Захарий матери великого князя и выложил. И как ты мыслишь, что сделала эта дурная баба?

– Что?

– Подошла, да сорвала с Василия Юрьича этот пояс, да еще прилюдно в воровстве уличила. Понятное дело – обида смертная. Опосля такого оба брата сразу с пира, да прямиком к отцу укатили жалиться. Вот и все. Был худой мир на Руси, а стала добрая ссора, да такая, что мало никому не показалось. Сам Василий Косой глаз лишился, потом, в отместку за брата, Дмитрий Шемяка Василию Васильевичу [65]65
  Великий князь Василий Васильевич был ослеплен в 1446 году, когда его в четвертый раз лишили власти. За это его и прозвали Темным.


[Закрыть]их повелел выколоть, а уж сколь простого люда полегло – не сочтешь. Два десятка лет Русь кровью умывалась. И все это из-за сказки, коей Захарий Софью Витовтовну попотчевал.

– Так это что ж – лжа была? – недоумевающе спросил Воротынский.

– А кто его ведает. Тому уж сто лет с лишком, так что поди разберись [66]66
  По одной из версий, которую высказал А. А. Зимин в книге «Всадник на распутье», «путешествие» злополучного пояса в том виде, в каком оно известно ныне, под большим сомнением, поскольку Микула Вельяминов погиб на Куликовом поле, когда Ивану Всеволожскому навряд ли было больше десяти лет.


[Закрыть]. Много позже сынок Захария Юрий втайне кое-кому из бояр совсем иное сказывал. Дескать, не отец его это учинил, а боярин и ростовский наместник Петр Константинович Добрынский. Вот только не поверил ему мой дед, да и прочие тоже. Сам подумай, по чину свадебному где тот боярин сидеть должен, а где мать жениха? То-то и оно. Поди попробуй со своего стола до матери великого князя добраться. Мимо пройти – и то не выйдет, а уж говорю с нею завести и вовсе нечего думать.

– Так ведь и Захарий Иваныч тоже из бояр, – вступился за Кошкина Владимир Иванович. – Выходит, и ему такое не с руки?

– Э-э-э, нет, – улыбнулся Дмитрий Федорович. – Ему-то как раз с руки. Он на том пиру не просто боярин был, а родич невесты. Сестричной ему та княжна доводилась, хоть и двухродной [67]67
  Имеется в виду, что княжна Мария Ярославна была дочерью его двоюродной сестры.


[Закрыть]. Так что стол у них с Софьей Витовтовной один был. Конечно, у боярина место подале, но дотянуться, ежели желание есть, можно. Опять же Всеволожского оболгать – прямая выгода. Уж очень он в ту пору в силе был. Даже дочку свою пытался за великого князя сосватать. Как раз после той свадьбы он из веры и вышел. Да что это я все о старине да о старине, – вдруг спохватился Палецкий, внимательно посмотрев на Владимира Ивановича и решив, что тот достаточно успокоился и можно начинать говорить с ним о деле. – Ближе взять, так и тут не слава богу. Это я про Елену Васильевну сказываю, коя матерью Иоанновой была. Она ведь тоже умом не блистала. Хотя нет, – тут же поправился он. – Дура дурой, а когда Василий, будучи на смертном одре, подозвал ее к себе, чтобы сказать ей о пострижении после его кончины, так она так орала и вопила якобы от горя, что и слова ему не дала молвить. Да и советников неплохих умела подбирать, хоть и слаба плотью оказалась. Ну, да ладно, с нею дело тоже прошлое, – досадливо отмахнулся он. – Это я к чему все сказываю. Да к тому, что дурная кровь в Иоанне, да к тому же жгучая – наполовину литвин в смеси с татарином, а еще четверть в нем – от его бабки Софьи Фоминичны [68]68
  Зоя (Софья) Фоминична (1448–1503), дочь деспота Мореи Фомы и родная племянница последнего византийского императора Константина XII Палеолога Драгиша. В 1472 году была выдана замуж. В 1469 году посланцы папы Пия II предложили руку Зои, проживавшую вместе с братьями в Риме и принявшую Флорентийскую унию, овдовевшему Иоанну III (1440–1505). В 1472 году торжественное венчание состоялось.


[Закрыть]– и вовсе византийская. А грекам что брата оскопить, что мужа удавить, что сыну глаза выколоть – все едино. Ты что же, и впрямь мыслишь, что Иван Молодой своей смертью помер?

– Опасные ты речи ведешь. Помнится, слыхал я, что Иоанн Васильевич повелел срубить голову твоему деду за то, что он наследника его престола на недоброе подбивал [69]69
  В 1497 году Иван Палецкий, в числе других бояр, принял участие в заговоре в пользу будущего великого князя Василия III. Однако в декабре этого же года заговор был раскрыт, сын великого князя Василий взят под стражу, а остальным отрубили головы. В отместку жене Иоанн 4 января 1498 года в Успенском соборе торжественно венчал на царство своего пятнадцатилетнего внука Дмитрия.


[Закрыть], – не боишься его участи? – усмехнулся Воротынский.

– Так ведь потому и веду, что все едино, – скоро помирать доведется, – философски заметил Палецкий. – А ты сам участи отцовской не страшишься? – осведомился он, встав с лавки и подойдя к окну.

– У меня иное, – вздохнул Владимир Иванович. – А все ж не пойму я тебя. О какой такой замене ты речь ведешь, да к тому ж чтоб она незамеченной осталось? Нешто такое возможно? Ты мыслишь, что престол надобно вручить его брату Юрию?

– Боюсь, еще хуже получится, – заметил Дмитрий Федорович.

– Тогда кому? Владимиру Андреевичу Старицкому?

– И это не выход, – вновь отверг предположение Воротынского Палецкий. – Сказываю же, чтоб замены этой никто вовсе не заметил.

Последними словами он окончательно загнал хозяина терема в тупик.

– Тогда… кто? – недоумевающе уставился на своего гостя Владимир Иванович.

– Кто? – многозначительно протянул Дмитрий Федорович, стоя у оконца. – А вон там у тебя по двору кто ходит? – полюбопытствовал он, кивая куда-то вниз.

Воротынский подошел к окну, присмотрелся и… ахнул.

– Так это же Треть… – и, не договорив, изумленно уставился на Палецкого.

Глава 4
Холоп, но… князь

Тот вздохнул и молча прошел опять к столу. Налив себе в старинный серебряный кубок меду, он неспешно сделал пару небольших глотков, столь же неторопливо поставил его обратно и заметил:

– А славный у тебя медок готовят. Не могу понять – вишневый лист чую, а еще что закладывают – не разберу. Поделись тайной.

– Погоди ты с пустячным. Начал, так досказывай, – обрел наконец дар речи Владимир Иванович.

– Я его ведь случайно увидел, – все так же неторопливо про должил Палецкий. – Да и у тебя в Калиновке не остановился бы, если б лошадь не захромала, но тут, – он постучал себя по лбу, – ума хватило, дабы уразуметь, что сей отрок не просто так мне близ кузни попался, ибо он – знак свыше. Не иначе как сам господь мне его с небес подал. Мол, узри, раб божий, а уж далее как себе хошь.

– А что за знак-то? – вновь не понял Воротынский. – Ты уж поясни, а то я никак в ум не возьму.

– Так я уже все обсказал, – делано удивился тот. – Неужто в тот раз я просто так тебя о его батюшке выпытывал? Не иначе как сам Василий Иоаннович потрудился, так что выходит – не там, в шатре, а тут, у тебя во дворе, его первенец приютился. Сам он того покамест не знает, но это – дело десятое.

– Холопа на великий стол? – пробормотал Воротынский. – Что-то у меня оно в голове не укладывается.

– Почему же холопа – первенца, – поправил Палецкий. – Сам посуди, а если бы Василий Иоаннович себе в женки девку простую взял, а не эту Глинскую, то что бы было? – и тут же ответил: – А ничего. Поворчали бы, конечно, бояре, не без того. Но это поначалу. А далее? Да стихли бы, а потом и вовсе попривыкли. И дите, кое она бы родила, законным наследником сочли бы.

– Но рожденное в законном браке, освещенном церковью, – возразил Воротынский.

– Ты же сам убедился, какие звереныши от законного брака рождаются, – вздохнул Дмитрий Федорович. – Вон оно, – кивнул он в сторону скрытого за лесом ратного стана. – Об учебе и воспитании тоже не след говорю вести. Поздно. Да и не льют благовоний в сосуд с нечистотами. Зато у этого – кивнул он вниз, – мы его страшную тайну знать будем и в опаске, дабы мы ее не огласили, он в послушании ходить станет. Нет-нет, ты не думай, будто я в Шуйские лезу. Оно мне без надобности. И князем Овчиной Телепневым-Оболенским я тоже быть не хочу.

– Так чего же ты жаждешь?

– Малого, – заметил Палецкий. – Голову на плахе не желаю сложить. Не хочу, чтоб род мой вырезали, чтоб маленькую Ульяну мою судьба твоей Евпраксеюшки постигла. Веришь, устал я бояться. Вот поутру еду в Думу, а сам мыслю – где мне вечером почивать доведется – то ли в тереме родовом, то ли в темнице сырой? На человека ведь поклеп возвести – пустяшное дело. А Иоанн разбираться не станет – лжа это голимая, али правда. Топор наточен, кат [70]70
  Кат – палач (ст.-слав.)


[Закрыть]готов, огонь разведен – ему более ничего и не нужно. Ей-ей, устал.

– Но ведь холоп мой… – вновь начал Воротынский.

– Что такое? Болен? Умом слаб? Али тоже, яко Иоанн, лют и крови жаждет? – встревожился Дмитрий Федорович.

– Да нет, ум у него вострый, и сам он – малец смышленый. И телесная крепость в нем есть. Опять же рассудителен не по годам. Но он же… холоп, – простонал Владимир Иванович. – Да его на трон посади, и сразу все о подмене догадаются.

– Это если завтра посадить или, скажем, чрез седмицу, – возразил Палецкий. – А ежели поначалу обучить всему, тогда как? Ликом-то они одинаковы, да и голоса схожи. Я еще в тот раз когда к нему пригляделся, то подивился – даже зрак одного цвета. А нос? Ты на нос его погляди?

Ястреб, да и только! Ну в точности как у его батюшки!

– Грех-то какой, – вздохнул Воротынский.

– Ишь ты, о чем вспомнил! – возмутился Палецкий. – Когда ты днями ранее сабельку свою вострую точил, о грехе, поди, не мыслил. На все готов был пойти, даже, вон, сына своего малого, и то не пожалел, не закручинился об его судьбинушке сиротской, а тут – гре-ех, – протянул он насмешливо.

– То другое, – посуровел лицом Владимир Иванович и скрипнул зубами. – То за поруху чести отмщение. Без того мне и жить далее невмочь. У меня, когда я сабельку свою точил, слова в ушах звенели: «Творит славных не токмо праведным деянья едина, но и злоба одолевающи лукавым».

– О! – оживился Федор Дмитриевич. – И эти словеса тож от бога к тебе дошли, не иначе. Вроде как подсказка. – Подумав, добавил: – Али ободрение, что, мол, не сумлевайся, княже, дело твое праведное.

– Не от бога, – поправил его Воротынский. – То мне наш поп Парамон кажную весну на исповеди сказывает, потому и отложилось.

– А у священника они откуда взялись? – развел руками Палецкий. – Его устами сам господь и глаголил. Или тебе надобно, чтобы непременно Саваоф с горних вершин к тебе спустился, да в ухо оное проорал? Не много ли чести? Опять же, коли он сам бы тебе о том гаркнул, ты бы вовсе оглох. Стало быть, пожалел он тебя, – и тут же сменил насмешливый тон на поучительный: – Тих его иг и неприметен, потому дурень от него и отмахивается, яко от мухи назойливой, а мы с тобой – люди умудренные – должны внимать со всем тщанием и послушно исполнять повеления владыки нашего небесного.

– А все же оно как-то… – неуверенно протянул Воротынский, снова впавший в сомнение. – Холоп ведь. На мой взгляд, твоя затея и вовсе гиблая. Саблей я – тут ты и впрямь верно заметил – то ли успею махнуть, то ли нет, но хоть надежда имеется, а вот с Третьяком…

– Предлагаешь дожидаться, пока звереныш нас всех под корень не изведет? А ведь он может. Да что там – уже начал. Перережет как свиней. Вот только Рюриковичи не свиньи, – произнес Дмитрий Федорович, патетически вздымая руки. – Слыханное ли дело – потомок Мамая ныне верх держит?! Да над кем? Помнится, ты свои корни от достославного великого князя киевского и черниговского святого Михаила Всеволодовича ведешь, коего татаровья в Орде замучили. Замучили, а своего не добились. Не стал он язычникам покорствовать. Да, пускай не самой старшей ветви твой род, а от третьего сына Семена, но все едино – не просто Рюрикович ты, но еще и постарее, чем тот, что на троне сидит.

– Это как?

– А вот так. Нешто запамятовал, что черниговские князья род свой от Святослава ведут, кой вторым сыном Ярославу Мудрому доводился? А те, что ныне на троне, – от Всеволода. Тот же третьим сыном был.

– Ну, когда это было, – протянул Владимир Иванович.

– Так ведь и Всеволод Большое Гнездо в Киеве не сиживал, а твои пращуры – что Всеволод Чермный, что сын его – святой Михаил Всеволодович – великими Киевскими князьями именовались. Да и я тоже не от пастухов свой род веду – от самого Иоанна Всеволодовича [71]71
  Иван Всеволодович (1198–1247), младший сын Всеволода III Большое Гнездо. Родоначальник князей Стародубских, правивших в Стародубской земле до середины XV века.


[Закрыть]. И мой пращур Андрей Федорович [72]72
  Андрей Федорович – сын Федора Ивановича Благоверного, погибшего в Орде. Палецкие ведут свой род от четвертого сына Андрея – Давида, по прозвищу Палеца. Кстати, третий сын Андрея Василий, владевший небольшим городком Погар, дал начало роду князей Пожарских.


[Закрыть]тож на поле Куликовом на правом крыле супротив поганых бился. Да разве ж только это припомнить можно! Братаны мои, сыны стрыя Федора Меньшого, Андрей да Федор, под Смоленском в полон литвой уведены и сгинули. Василий Федорович Булатный там же на поле брани пал. Никита Федорович да Иван Иванович Хруль опосля уже от ран скончались. Видал, сколь их за великих князей погинуло, следа не оставив, а он что с нами творит?! – и, утишив голос, добавил: – Так ведь он не только жизни лишает, но и чести. Твою дочь до смерти довел, моего сына изувечил. Чей теперь черед? Неужто не жаль своего наследника? – и, видя, что хозяин терема продолжает колебаться, махнул рукой: – Ну так и быть – поведаю тебе яко оно на самом деле стряслось. Теперь-то уж можно, – и придвинувшись поближе к собеседнику, заговорщическим шепотом изрек: – Не токмо Василий Иоаннович в отцах у него, но и мать тож не девка приблудная. Имечко же ей… – и, выждав многозначительную паузу, выдохнул прямо в лицо ошеломленному Воротынскому: – Глинская.

– Сестра Елены?! – ахнул тот.

– Бери выше. Сама она. То мне совсем недавно Аграфена Федоровна Челяднина поведала, когда я мимо Каргополя проезжал. Думается, слыхал ты о такой?

– Ну как же – вдова Василия Андреича Челяднина. Мамкой у царевича Иоанна была.

– До пострига, – уточнил Палецкий. – Ныне она – инокиня Пистимея. Вот она-то и сказывала, яко Елена Васильевна двойню народила, да одного повелела умертвити, дабы у них с братцем, когда в лета войдут, грызни не началось. Литвинки – они такие. Челяднина сама длань на княжича поднять не посмела и девке-холопке младеня отдала. Та тоже не отважилась, а чтоб никто не вызнал, что она повеление не сполнила, взяла да и сбегла вместях с ним из Москвы, – вдохновенно сочинял Палецкий.

На самом деле все, что удалось ему разузнать в Калиновке в свой прошлый приезд, так это то, что девка на руках с Третьяком и в самом деле появилась в селище гораздо позже рождения великого князя, сидевшего ныне на престоле. Потом за хлопотами и повседневной суетой столь похожий на Иоанна холоп как-то выпал у него из памяти. Вспомнил он про него гораздо позже – когда столкнули с высокого крыльца кремлевских хором его последыша Бориску, да и то не сразу, а лишь через месяц после его падения.

Тогда-то он и задумался. Крутил-вертел и так и эдак. Совпадение? Бывает. А если нет? Если и впрямь случилось невероятное? И он подался с визитом к Челядниным. У них ничего толком узнать не удалось, кроме одного – жива Аграфена. Выяснил Дмитрий Федорович и о монастыре, где пребывала бывшая главная мамка великого князя.

Правда, поездка не удалась. Саму инокиню Пистимею повидать сумел, но говорить с ним о делах той поры она наотрез отказалась. Правда, Палецкий все равно заподозрил, что дело тут нечисто, уж очень посуровела монахиня, как только Дмитрий Федорович заговорил о рождении Иоанна.

– К чему оно тебе, боярин? – спросила напрямки Пистимея, и все ее крепкое тело напряглось в тревожном ожидании ответа.

Палецкий заметил это и понял – что-то тут не то. Вот только как уловить, в каком направлении двигаться?

– Невестка сына моего старшего уже на седьмом месяце, вот я и подумал – хорошо бы ту повитуху сыскать, что роды у великой княгини Елены Васильевны принимала, – осторожно пояснил он.

– Иную ищи, – отрезала инокиня. – Этой на свете больше нету. Сгорела при пожаре прямо в своем дому.

И тогда Дмитрий Федорович, не зная, что еще сказать, неожиданно для самого себя выпалил:

– Узрел тут как-то ненароком схожего ликом с великим князем, вот и призадумался…

Договаривать не стал, жадно уставившись на инокиню – что на это скажет?

– Нешто не ведаешь, что в жизни всякое бывает, – расслабленно усмехнулась она, и Палецкий с досадой понял, что вновь отклонился от верной дороги.

Знала что-то бывшая боярыня, ох, знала. Вот только как к этому знанию подкрасться? На всякий случай попытался зайти с другой стороны, заговорив про близняток-двойняшек. И тут тоже после недолгого внутреннего ликования, которое охватило его при виде побледневшего лица Пистимеи, последовало разочарование – никак не желала идти с ним на откровенность монахиня. Что она скрывала и связано ли это хоть как-то с рождением Третьяка, а если и связано, то каким боком – так и осталось тайной, наглухо запечатанной властной рукой бывшей Аграфены Федоровны.

Но не поедет же Владимир Иванович выяснять у нее, как да что, так что с этой стороны он разоблачения не опасался, хотя все равно предпочел не давать Воротынскому времени на раздумье.

– Ты лучше вот что, – предложил Дмитрий Федорович. – Вели-ка позвать его сюда. Я в тот раз с ним говорить-то не стал, спужался малость – уж больно сходство велико, потому и опешил.

Хозяин терема, ни слова не говоря, молча вышел из светлицы. На лице его по-прежнему явственно читалось крайнее изумление от такого поворота событий. Вернулся он уже не один – с долговязым пареньком, действительно очень похожим на юного великого князя. Совпадало все – и разрез глаз, и цвет волос, и очертания губ, и хищный ястребиный нос… Единственное бросающееся в глаза отличие, так это загорелый цвет лица и чуточку более широкие плечи. Ну, и волосы, разумеется. У великого князя Иоанна они были гораздо короче, а у Третьяка вздымались пышной шапкой. Зато если подстричь…

– Родная мать, может, и отличила бы, – пробормотал Палецкий еле слышно. – Только где эта мать-то? Уж восемь годков в домовине почивает. Ты кто таков? – строго нахмурив брови, спросил он у подростка.

Тот замешкался, изумленно оглянулся на Воротынского, стоявшего сзади, кашлянул и робко произнес:

– Так я того, холоп княжий.

– А крестильное имечко у тебя какое?

– Ивашка, ну… Иоанн.

Услышав имя, Дмитрий Федорович вздрогнул. Подросток вновь смущенно кашлянул, с опаской покосился на изменившегося в лице важного боярина, и зачем-то пояснил:

– То в честь Ивана Постного, потому как я в его день [73]73
  День Ивана Постного (Иоанна Предтечи) отмечался 20 августа. Назван так, потому что с него начинался один из церковных постов.


[Закрыть]народился.

И вновь Дмитрий Федорович вздрогнул. Даже тут почти все сходилось. Разница в рождении составляла всего пять дней. Тот – 25-го, этот – двадцатого. «Вот и не верь после того в начертания господни», – мысленно произнес он, а вслух уточнил полушутливо:

– Ишь, какой вымахал. А сколь же тебе лет-то? – и затаил дыхание.

– Семнадцать годков ноне сполнилось, как мамка сказывала.

«Стало быть, на год ранее родился, – подумал Палецкий. – А это к чему, коли не сходится? Предостерегает господь, али… – но тут же успокоил себя: – Да все к тому же. Первенец он. Самый что ни на есть первенец. Так что и оный знак в ту же корзину положить надобно», – и вновь успокоился.

– Грамоте разумеешь ли? – спросил благодушно.

– По складам честь обучен и цифирь маненько ведаю.

Дмитрий Федорович выразительно посмотрел на Воротынского. Тот кивнул и вышел, но появился довольно скоро, держа в руках пухлую книжицу в черном переплете толстой кожи.

– Зачти, – предложил Владимир Иванович, открыв ее наугад где-то посередине.

– Что хвалишься злодейством, сильный? Милость божия всегда со мною… [74]74
  Здесь и далее цитируются отрывки псалмов из Псалтыри. Автор мог бы привести подлинные церковнославянские тексты, дав их расшифровки в сносках, но посчитал, что для художественного произведения это чересчур и лишь изрядно усложнит текст. В конце концов в те времена и разговаривали совершенно иначе, так что абсолютного правдоподобия все равно не получится.


[Закрыть]

И если начинал Ивашка робко, неуверенно, запинаясь чуть ли не через каждое слово, всякий раз во время очередной запинки виновато поглядывая на сидевшего перед ним Палецкого, то затем, успокоившись и осмелев, читал уже гораздо лучше:

– За то бог сокрушит тебя вконец, изринет тебя и исторгнет тебя из жилища твоего и корень твой из земли живых…

– Будя, – оборвал его Палецкий, устремив взгляд на отошедшего в сторону Воротынского. – Как по мне, так более чем достаточно. Помнишь, княже, как гадают об успехе чего-либо по святому писанию? – и вновь к Третьяку: – Перелистни сколько-нибудь страниц, отрок, и ткни перстом наугад, после чего зачти.

Юноша, недоумевая, тем не менее послушно проделал то, что ему велели, и все так же, с некоторыми запинками и по складам прочел:

– Но бог есть судия: одного унижает, а другого возносит.

– Хватит, – вновь остановил его Палецкий.

Он неторопливо встал, подошел к Третьяку, властно взял у него из рук огромный рукописный фолиант и сам перелистнул на несколько страниц назад, после чего, в упор глядя на Воротынского, вонзил в бумажный лист палец и медленно, щурясь, потому что вблизи буквы несколько расплывались – годы, – произнес:

– Он простер руку с высоты, и взял меня, и извлек меня из вод многих. Избавил меня от врага моего сильного и от ненавидящих меня, которые были сильнее меня. Они восстали на меня в день бедствия моего, но господь был мне опорой. Он вывел меня на пространное место и избавил меня; ибо он благоволит ко мне. Воздал мне господь по правде моей, по чистоте рук моих вознаградил меня; ибо я хранил пути господни и не был нечестивым пред богом моим.

Дмитрий Федорович остановился и вновь пристально посмотрел на Воротынского.

– Либо мы и впрямь затеваем благое дело, либо кто-то, – подчеркнул Владимир Иванович последнее слово, – очень умно нас дурит.

– Нечисть не водится днем, в светлице с иконами, да еще при чтении святых книг, – правильно истолковав намек, тут же парировал Палецкий. – Хотя, может, оно и впрямь так совпало. Ну, как при игре в зернь [75]75
  Зернью в то время называли игру в кости, но не современные, с точками от одного до шести, а попроще, окрашенные с одной стороны в черную краску, а с другой – в белую.


[Закрыть]. Тогда попробуй ты, князь. Если и тебе… – Он не стал договаривать, протянув книгу Воротынскому.

Тот бережно принял фолиант, разместил его у себя на коленях и точно так же, как и Палецкий, раскрыл его наугад, уперся пальцем в одну из строк.

– Возрадуется праведник, когда увидит отмщение; омоет стоны свои в крови нечестивого. И скажет человек: «Подлинно есть плод праведнику! Итак, есть бог, судящий на земле!»

– А на это что скажешь? – спросил Дмитрий Федорович, утирая платком испарину, обильно выступившую на лбу.

Воротынский молчал. Если уж Псалтырь в течение трех раз кряду ответил им, попав не в бровь, а в глаз, тут не возразишь. Да мало того, этот Иоанн, то есть Третьяк, и вовсе ни сном ни духом, но святая книга и его одарила пророчеством, да еще каким.

«Но бог есть судия: одного унижает, а другого возносит, – мысленно повторил он прочитанное Третьяком. – Мда-а. Тут, как видно, ничего не попишешь. Не иначе предложенное Палецким и впрямь угодно господу», – и молча развел руками.

– Пожалуй, лучше бы никто не ответил, – одобрил Дмитрий Федорович этот красноречивый жест, натужно улыбнулся и спохватился: – Ах, да. Мы же еще не узнали, как ты счет ведаешь. А скажи-ка мне, отрок…

Проверка на умение слагать и отнимать цифирь тоже дала положительный результат. Делить, правда, равно как и множить, Ивашка не умел, в чем откровенно сознался, после чего Дмитрий Федорович удостоил его милостивого кивка. Дважды повторять не пришлось, и изрядно вспотевший от такого неожиданного экзамена Третьяк мигом вылетел за дубовую дверь. Сердце у него колотилось от предчувствия каких-то загадочных перемен в его жизни. Каких именно – Третьяк не задумывался, но в том, что они грядут – был уверен, иначе зачем бы стали проверять его на знание грамоты и на цифирь.