Текст книги "Царское проклятие"

Автор книги: Валерий Елманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Валерий Елманов
Царское проклятие

История, говорят, наполнена ложью: скажем лучше, что в ней, как в деле человеческом, бывает примес лжи, однако ж характер истины всегда более или менее сохраняется; и сего довольно для нас, чтобы составить себе общее понятие о людях и деяниях.

(Н. М. Карамзин. История государства Российского)

Предисловие

Много загадок хранит в себе царствование Иоанна Грозного. Взять только одну из них – куда исчезла его богатейшая библиотека и что в ней было? Доселе мучает она умы людей. Да разве только она одна.

Чего стоит, к примеру, таинственная смерть его третьей жены Марфы Васильевны Собакиной, случившаяся буквально через несколько дней после венчания с государем. Яд? Нет, не нашли яда в ее останках ученые XX века. Зато, когда вскрыли саркофаг с ее телом, они обнаружили нечто иное и гораздо более удивительное – «царская невеста» лежала как живая, бледная, но совершенно не тронутая тлением.

А взять лишь некоторые эпизоды его царствования. Ну, например, что за колдовство применил священник Благовещенского собора и автор «Домостроя» протопоп Сильвестр, чтобы одурманить сознание юного государя и подчинить его своей воле? На какие такие «детские страшилы» жаловался впоследствии сам Иоанн, освободившись из-под опеки этого священника? Что и каким образом сумел показать юному царю отечественный Стивен Кинг?

А его опричнина – до этого же додуматься еще надо. Опять же – что за люди в ней? Откуда они взялись? Например, неведомый и худородный Василий Грязной, страшный, ставший синонимом всех российских палачей Малюта Скуратов-Бельский…

Я понимаю, что в русской истории частенько бывало так, что из грязи да в князи, но для того чтобы приблизить к себе, надо же вначале познакомиться. Так где, когда и при каких загадочных обстоятельствах произошли эти удивительные знакомства?

А отчего умерла царица Анастасия Романовна Захарьина-Юрьева? Только ли от испуга, как смутно написал об этом Карамзин? Вообще-то такая смерть – от инфаркта или, как в народе ярко и образно говорят – от разрыва сердца, происходит мгновенно, а не спустя несколько суток.

И почему государь, внешне оплакивая свою ненаглядную, чуть ли не на следующий день после ее похорон погрузился в разврат, «нача яр быти и прелюбодейственен зело» [1]1
  Веселовский С. Б. Исследования по истории опричнины. М. 1963. С. 95.


[Закрыть]? Причем разврат этот был настолько дикий, что делегация, состоявшая даже не из бояр, а из высшего духовенства во главе с митрополитом, уже через восемь суток после похорон Анастасии сама предложила ему, чтобы он отложил скорбь (юмористы!) и «женился ране, а себе бы нужи не наводил».

А куда деваться, когда к этому времени Иоанн успел превратить свой дворец в настоящий притон – с гнусными пирами, безобразными забавами и непотребными девками? Ставить это под сомнение не приходится, поскольку в ответ на соответствующие попреки Курбского Иоанн даже не счел возможным оправдываться, откровенно и простодушно ответив: «А буде молвишь, что яз о том не терпел и чистоты не сохранил, ино вси есмы человецы» [2]2
  Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. Л., 1979. С. 104.


[Закрыть].

Непонятно обстоит дело даже с его прозвищем. Все тот же Карамзин утверждает, что современники называли его Иоанн Мучитель, а титул «Грозный», которым на самом деле величали его великого деда Иоанна III Васильевича, внук получил гораздо позже. Причем не исключено, что получил именно по настоянию правящей династии Романовых, дабы, так сказать, не оскорблять священные персоны божьих помазанников таким непотребством, умаляя тем самым прочих государей и вызывая нездоровый шепоток в народе – вон, оказывается, какие бывают цари.

И уж тем более ничего не ясно с его смертью. То ли сам умер, то ли и впрямь отравили каким-то медленно действующим ртутным ядом. Говорят, что она была в составах мазей, которыми его пользовали лекари. Допустим. Но что это за мазь, если больные от нее умирают? Тогда ее бы никто не использовал. Выходит, прочим она помогала, а Иоанна свела в могилу?

Да что смерть, когда загадочна вся его жизнь. Может хороший человек в одночасье превратиться в негодяя и садиста, которому в радость терзать людей, придумывать для них мучительные пытки и казни? При этом нимало не чинясь – кто бы пред ним ни стоял, холоп или боярин, у которого он ни с того ни с сего на пиру деловито отрезает ножом ухо, скромный инок или целый новгородский архиепископ, которого царь повелел зашить в медвежью шкуру и затравить собаками. Ладно, пусть переродился. Не зря говорят, что дурной пример заразителен.

Редко, но бывают обратные случаи. Взялся человек за ум, остепенился, приблизил к себе умных, деловых, стал издавать мудрые законы, наводить везде порядок, показал себя как недюжинный полководец, проявив талант в подборе помощников.

Но тут мы видим двойное превращение. Вначале это палач и кровожадный убийца, чье любимое занятие с двенадцати (или раньше) лет сбрасывать с высокого крыльца Кремля или с дворцовой крыши котят и щенят, а по некоторым летописям (в качестве примера – эпизод с пятнадцатилетним сыном князя Богдана Трубецкого) вскоре перешел на людей и «начал человеков урояти».

Затем он же в семнадцать лет превращается в порядочного человека, являя собой чуть ли не идеал государя и примерного семьянина. Однако спустя чертову дюжину лет вновь берется за старое, да еще с удвоенной энергией.

– Если бы у него была вялотекущая шизофрения, а не ярко выраженная паранойя, и период затишья не был бы таким длительным, – пожимали плечами дипломированные специалисты, к которым я обращался за разъяснениями, поведав ситуацию, но коварно умолчав об имени. – Хотя если предположить чисто теоретически… – и далее они пускались в столь заумные рассуждения, что спустя несколько минут начинали путаться в собственных гипотезах, после чего делали окончательный и весьма туманный вывод, что случай весьма сложный и необычный.

– Вот если бы можно было посмотреть на него, немного с ним пообщаться, – как-то простодушно заметил старенький врач и сам в свою очередь спросил: – А это точно был один и тот же человек, а не два разных?

– Точно! – твердо ответил я. – Потому что… – и осекся.

Что-то блеснуло перед глазами, словно нашелся крохотный, но самый важный и нужный кусочек мозаики, и вдруг вся картина неким волшебным образом изменилась и стала гораздо понятнее, поскольку, если предположить, что…

«Да нет! Чушь! – твердил я себе весь день и всю последующую неделю. – Этого не может быть. Возьми лучше наши классические источники – Соловьева, Костомарова, Ключевского, Карамзина и прочих и сам сразу поймешь, что твоя версия – полная ерунда. Да как такое вообще могло быть?!»

Взял. Прочел. Но сомнений не убавилось. Скорее напротив – они только увеличились. Вот если двое – тогда все ложится, как бильярдный шар в лузу, а если один – то никак.

Но как, когда, кто? Тут нужно было думать, и думать основательно. Подумал. Взвесил. Прикинул. Улеглось. В точности. Будто оно лежало тут давным-давно и дожидалось только моей сумасшедшей гипотезы.

Вот я и решил поделиться ею с тобой, читатель. А уж твое дело – соглашаться со мной или откинуть эту книгу небрежно в сторону, обозвав сочинителя вралем, каких мало. На все твое право. Мое же – написать. Правда, написанное вряд ли можно назвать историческим романом в классическом его понимании. Скорее уж в жанре криптоистории, которая оставляет неизменными события и в то же время предоставляет автору полную свободу трактовать их так, как он считает возможным, разумеется соблюдая при этом психологическую достоверность главных героев. Кстати, отцом-основателем этого жанра, думаю, по праву можно считать знаменитого Александра Дюма, для которого история всегда была лишь гвоздем, на который он вешал сюртуки своих романов.

Еще раз повторюсь – на все твое право, читатель. Только помни, что за исключением чуточку измененной биографии Малюты Скуратова-Бельского, которая, кстати, достаточно туманна и больше состоит из догадок и предположений, я не проигнорировал ни одного факта из числа бесспорных, которые приводят, описывая царствование Грозного, великие гранды нашей отечественной истории.

НИ ОД-НО-ГО!!!

А теперь… к делу…

Пролог
Ночная кукушка

Несмотря на все умозрительные изъяснения, характер Иоанна, героя добродетели в юности, неистового кровопийцы в летах мужества и старости, есть для ума загадка…

(Н. М. Карамзин. История государства Российского)

– Вот рожу тебе сына, а братец его двухродный возьмет да и отнимет у него великое княжение, – ласково нашептывала, поглаживая волосатую грудь своего венчанного супруга, великого князя всея Руси Василия Иоанновича, его жена Соломония.

– Уж три лета вместях живем, четвертое идет, а он чтой-то не рождается все, – хмыкнул Василий.

– Потому и не рождается, что материнское сердце беду для него чует, – отозвалась Соломония.

Василий повернул голову и посмотрел на жену. Недавние любовные утехи никак не отразились на ее лице – ни блаженства, ни утомленности, ни сладостной неги, даже дыхание было ровным и безмятежным. Только в зеленоватых ее глазах горел загадочный хищный огонек.

«Ни дать ни взять – кошка на мыша нацелилась, – почему-то подумалось Василию. – Но хороша чертовка. Разве что телом чуток суховата, зато не квашня. А на престоле как сиживает подле меня. Мать моя, Софья Фоминишна, уж на что царевна византийская, ан и то так-то не величалась – телеса пышные мешали. Не зря я ее из тысяч выбрал, ох, не зря».

Вслух же отозвался грубовато:

– Некому отымать-то. Да и бояре супротив меня за удельного князя николи не подымятся.

– За удельного – нет, – проворковала Соломония. – А вот за того, кто твоим же отцом на царство венчан – могут. И не попрекнешь их. Скажут, мол, мы волю великого князя Иоанна Васильевича исполняем. Опять же Димитрий венчан был, а ты… [3]3
  Димитрий (1483–1509) – единственный сын умершего Ивана Ивановича Молодого был венчан на царство своим дедом Иоанном III Васильевичем (1440–1505, великий князь Московский с 1462 года) в 1498 году в возрасте 15 лет, но уже в 1502 году по неизвестным причинам был вместе с матерью взят под стражу. Однако дед колебался чуть ли не до последнего дня, и оттого его сын Василий так и не был удостоен подобных почестей.


[Закрыть]

– Ты еще не угомонилась? – беззлобно – ну не мог он на жену сердиться – проворчал Василий. – Али забыла, что он – мой братанич? Как я на сына брата длань подниму – о том подумай!

– А ты предсмертные слова своей матери Софьи Фоминишны вспомни. Ведь помирала уже, а все о тебе беспокоилась, когда сказывала, что покамест Димитрий, сын волошанки [4]4
  Жену Ивана Ивановича Молодого Елену, дочь молдавского князя Стефана, из-за ее происхождения часто звали волошанкой, то есть уроженкой Валахии. Умерла в 1502 году.


[Закрыть]ненавистной, жив, то и тебе покою не будет. Это завет ее тебе был, – шептала Соломония, склонившись к самому уху мужа и нежно покусывая его за мочку. – Да и братанич-то он так себе – наполовинку лишь. Отец-то его тебе не единоутробным братом [5]5
  Первенец Ивана III и отец Димитрия Иван Иванович Молодой (1458–1490) был единственным сыном тверской княжны Марии Борисовны и, кстати, главным героем «великого стояния на Угре», отказавшись выполнить повеление своего отца и отвести полки от реки. Умер в 1490 году от «камчука». Василий III (1479–1533), великий князь Московский и всея Руси с 1505 года, был старшим сыном второй жены Иоанна III Софьи (Зои) Фоминичны Палеолог (1448–1504) – племянницы последнего византийского императора Константина XII Палеолога Драгаша.


[Закрыть]был.

– Зато единокровным! – отрезал Василий и резко поднялся с постели.

Не в первый раз поднимала этот разговор жена. И дался же ей малолетний Димитрий. Сидит себе и сидит в особой избе, что на казенном дворе стоит. Поди уж почти все про него забыли, а она все лезет и лезет с этим. Раньше он ее сразу обрывал, даже не дослушав, а теперь и у самого какое-то беспокойство на душе поселилось.

Казалось бы – с чего? Уже четыре года он, Василий III, сидит в Теремном дворце своего отца [6]6
  Теремный дворец – так назывались царские жилые покои, заново отстроенные Иоанном III вместе со знаменитым тройным залом – Грановитой палатой.


[Закрыть], заседает с боярами в Грановитой палате, а Димитрий, почитай, вдвое дольше – в обычной простой избе с толстенными, в палец, решетками на маленьких слюдяных оконцах. Да и сидит он там не на троне, а на простой лавке, которая, правда, имеет добрую пуховую перину, атласное одеяло и прочее, но хоть бы этих перин три было – свободу-то этим не вернешь.

Доброхоты его – князья Симеон Ряполовский и Иван Патрикеев вместе с сынами – тоже по надежным местам. Первый, которому отрубили голову, давно на том свете, последнему, из-за того что он был двухродным братом Иоанна Васильевича [7]7
  Иван Юрьевич Патрикеев был родным сыном Марии – дочери великого князя Василия I Дмитриевича (1389–1425), то есть его мать доводилась родной теткой Иоанна III.


[Закрыть], оказали милость, сослав в монастырь, где тот и помер. Сыны, правда, живы, но что они могут сотворить? Да и нет у них такого желания.

Однако семена беспокойства, которые чуть ли не каждую ночь щедрой рукой разбрасывала Соломония, все равно потихоньку начали давать свои зловещие всходы. То она напоминала (будто он и сам не помнит) о том, как благородно поступил с сыновьями своего родного дяди Юрия Васильевича его дед Василий Темный и какой страшной бедой обернулось это для него самого. То, и вновь как бы между прочим, подсказывала, что Димитрий последнее время много читает, и книги эти далеко не все святые, а есть и такие, про которые к ночи лучше не говорить, не то… Словом, ночная кукушка и тут перекуковала, к тому же дневной у Василия и вовсе не было [8]8
  Имеется в виду поговорка, что ночная кукушка дневную всегда перекукует.


[Закрыть].

Причем далеко не все из сказанного ею было ложью. Во всяком случае, его деду, великому князю Василию Васильевичу, и впрямь выкололи глаза [9]9
  Это случилось в 1446 году по приказу его двоюродного брата Дмитрия Юрьевича Шемяки в отместку за то, что десятью годами раньше сам Василий II Васильевич поступил точно так же со старшим братом Дмитрия Василием Косым.


[Закрыть]. А вот напомнить внуку, что впервые начал этим заниматься сам дед, всю жизнь бывший слабым человеком, падким на злые советы, и никудышным правителем, которому лишь его потрясающее везение [10]10
  Тут подразумеваются два события. Первое, это внезапная и наступившая так вовремя смерть его дяди Юрия Дмитриевича (1374–1434), который во второй раз уселся на великом княжении в Москве и уже не собирался уступать престол племяннику, но через несколько месяцев неожиданно скончался. Второе произошло в 1445 году, когда Василий II попал в ордынский плен и хан склонялся к тому, чтобы выдать ярлык на великое княжение Дмитрию Шемяке. Однако татарский посол Бегич так медленно возвращался в Орду, что хан решил, будто Шемяка его убил, и выпустил Василия.


[Закрыть]помогло удержать трон для потомства, было некому.

Да и с книгами тоже не все было неправдой. Во всяком случае, тюремщики Димитрия Внука сыскали у узника некую странную книгу в черном переплете. Загадочные письмена в ней прочесть не смог никто, равно как и никто не смог угадать назначения непонятных кругов, треугольников и квадратов, в изобилии раскиданных на ее страницах.

И хотя сам Димитрий уверял, что он никогда ранее этой книги не видел и не понимает, как она к нему попала, веры узнику не было. Возможно, он никогда ее не открывал, но как он мог не знать, что она у него хранится, когда достаточно было одного запаха, по которому ее и сыскали. От черного засаленного переплета за версту несло самой настоящей мертвечиной.

Последняя находка окончательно подвигла великого князя на принятие решительных мер. Какой-то месяц он еще колебался с выбором исполнителей своей черной затеи, чтобы не попасть впросак, но затем решился.

Как раз была в разгаре зима. После только что весело отпразднованных святок Василий Иоаннович отправился на охоту. В ней тоже сказывался его характер, унаследованный от матери. Всюду, где была возможность, действовать чужими руками, он предпочитал не пачкать своих и первым из великих князей завел псовую охоту, раньше считавшуюся на Руси нечистой.

Обычно успевали к вечеру добраться до ближайшего городка, в окрестностях которого проходила охота. Чаще всего это были Можайск или Волок Ламский. На сей раз псы травили лося дольше обычного, не в силах угнаться за огромным красавцем, уже немолодым, но еще полным сил, так что возвращались уже затемно, и потому великий князь пир, в связи с поздним часом, отменил, оставив послужить себе за столом – честь немалая – лишь одного Михайлу Юрьича Захарьина.

Был Михайла молод, но самолюбив. Старший из шести, если не считать рано умершего Ивана, сыновей Юрия Захарьича Кошкина – боярина и новгородского наместника великого князя Иоанна III Васильевича, уроки своего отца он запомнил твердо и знал, что самое главное – это власть. Имеешь ее, и все у тебя будет. Знал и то, что иной раз за нее приходится платить страшную цену. В качестве примера отец Юрий Захарьич как-то раз под страшным секретом, заставив предварительно поклясться в сохранении тайны перед святыми иконами, рассказал, как вылез через ложь в бояре дед Михайлы, Захарий Иванович [11]11
  Захарий Иванович (?—1461) – потомок Гланда-Камбила Дивоновича, в крещении Ивана, приехавшего на Русь в последней четверти XIII века из Литвы или из Новгорода, из прусского конца. Сын Ивана Андрей, прозванный Кобылой (по отцу), был боярином при Симеоне Гордом, в 1347 году ездил в Тверь за невестой великого князя. Сам Захарий вел свой род от пятого сына Андрея – Федора Кошки, который доводился ему дедом.


[Закрыть].

– Грех ведь это, – робко заметил Михайла, впервые услышав рассказ отца. – Нешто можно чрез лжу-то?

– Грех он опосля замолил, – веско пояснил Юрий Захарьич. – Опять же вклады богатые дал на помин своей души, да сразу в десяток монастырей их разослал, чтоб молились. Зато сам в силу вошел и род свой возвеличил. Не будь оной лжи, о коей все едино никто не ведает, и он бы не приблизился. Ныне наш род сызнова из веры вышел из-за братца моего Василия Ляцкого, кой к ляхам перебежал, потому не ведаю, что тебе предстоит, дабы сызнова в ближние влезть. Не приведи господь, чтоб тебе такое же довелось, яко Захарию, но коль деваться некуда станет, ты попомни, чрез что твои прадеды переступали.

Юрий Захарьич не просто поучал. Коль надобность была, то он за себя стоял накрепко. Когда он сидел в недавно взятом Дорогобуже и готовился отбивать войско польского короля Александра, Иоанн III выслал ему в помощь тверскую рать, во главе которой был поставлен князь Даниил Щеня. Помощь – это хорошо, но при этом великий князь назначил Даниила воеводой Большого полка, а самого Юрия Захарьича – воеводой Сторожевого. И ведь не согласился с таким распределением чинов Кошкин-Захарьин, посчитав умалением рода и затеяв спор, кому над кем стоять [12]12
  Это был едва ли не самый древний местнический спор на Руси.


[Закрыть]. Самому Иоанну пришлось тот спор разбирать. Лишь когда великий князь самолично отписал разбушевавшемуся Юрию Захарьичу, чтобы тот не смел противиться его воле, да еще напомнил, что воевода Сторожевого полка есть товарищ главного воеводы и не должен обижаться своим саном – только тогда Кошкин-Захарьин и угомонился.

Сам Михайла, схоронив пять лет назад отца и нежданно-негаданно оказавшись в положении своего деда Захария Ивановича, то есть начинать чуть ли не с нуля, прекрасно понимал – власть мог дать только этот молодой правитель, приблизив к себе. Потому он сейчас, как и Захарий, был готов на все, чтобы войти в доверие и вылезти наверх. Да и то сказать – давно пора. Как-никак ему уже на четвертый десяток перевалило.

Разговаривали о том о сем, а промежду прочим и о царственном узнике, который до сих пор томился в узилище, хотя при этом еще продолжал иметь нескольких слуг и доходы с части своих вотчин. У него не посмели отобрать даже дедовых подарков, которые тот вручил ему на пиру, состоявшемся сразу после венчания на царство, – креста с золотой цепью, пояса, осыпанного драгоценными камнями, и сердоликовой крабии самого Августа цесаря [13]13
  Сердоликовая крабия – ларец. Трудно с уверенностью сказать, кому из императоров древнего Рима он принадлежал, однако то, что эту шкатулку, ныне хранимую в Оружейной палате, изготовляли античные мастера – несомненно.


[Закрыть]. Правда, золотом и камнями, пускай и дорогими, сыт не будешь, а Михайла уже слыхал, что рацион царевича стал в последний год урезаться, да и сама пища была уже гораздо грубее по качеству, нежели прежде. С нее-то и начался более откровенный разговор.

– Не-е, ентот кусок ты себе оставь, – отодвинул Василий Иоаннович мису с нежным жирным куском мяса, истекающего соком из-под золотистой корочки, и пояснил: – Томление у меня какое-то внутрях последние дни. Как жирного поем, так в боку правом словно палкой тупой кто тычет, – пожаловался он. – Никакого здоровья не стало. А сказывают, что царевич Димитрий, хошь у него за последние месяца и похужее с едой стало, ан все одно – здоровше прежнего глядится. Али доброхоты заносят тайком, да подкармливают? Тебе о том неведомо? – И впился пытливым взором в Михайлу Юрьевича.

Тот даже отшатнулся от таких слов и ужасных подозрений, от которых недалече и… Ох, лучше и в мыслях не поминать – куда именно.

– Что ты, государь, – залепетал он, спеша немедленно оправдаться. – Нешто я посмел бы! На все твоя воля, и мы все в ней, и он тако ж. Да ты сам посуди – ну какие у него могут быть доброхоты?!

– Неужто ни одного не имеется? Даже тайного? – прищурился Василий.

– О явных точно тебе скажу – не слыхивал ни разу, а о тайных не ведаю, – честно сказал Захарьин, – потому как в мысли человека не залезешь, покамест он тебе их сам не откроет.

– То-то и оно, что в мысли не залезешь, – поучительно заметил великий князь. – А случись что со мной, особливо сейчас, пока у меня наследников нет, и все тайные вмиг из щелей повылезают, да как завопят про то, что он дедом венчанный. Ну, и мои братовья родные спускать тоже не будут – ни Юрий, ни Димитрий, ни Семен, ни Андрей. Вот и представь, какая замятия по всей Руси начнется.

– Ему поначалу еще из узилища своего выбраться надобно, – проворчал Михайла. – Кто ж его оттель выпустит-то?

– Нешто ты не понял еще?! – удивился Василий Иоаннович. – Те же самые тайные и подсобят, ибо людская подлость и коварство неописуемы. Но не о них реку ныне. Истинно верных мало подле себя зрю – вот о чем моя кручина.

– Мы все тебе верны, государь, – пролепетал Михайла Юрьич, начиная предчувствовать, в какую сторону гнет его государь.

– Не о том речь, – отмахнулся Василий Иоаннович. – Верность – она сродни покорству. Я, скажем, повелел, а ты, яко слуге подобает, исполнил. Истинная же в том и заключается, чтоб я токмо помыслил, а ты уж обо всем догадался да исполнил. Вот это и есть истинная, – произнес он чуть ли не по складам последнее слово, – верность. Уразумел ли?

– Уразумел, государь, – склонился Захарьин.

– Вот то-то. Я, знаешь ли, иной раз смотрю на человека и мыслю – истинно он мне верен али нет. А как проверишь? Да вот только как я тебе и сказывал – поведаю об чем-нибудь и гляжу на него далее. Тут-то сразу и ясно. Ну, бывает, что и ошибаюсь, – сознался великий князь. – Думаешь о нем славно, а он на деле – так, тряпка какая-то.

– И что с ним – голову с плеч? – побагровевший Михайла уже еле стоял на ногах.

Василий Иоаннович удивленно посмотрел на Захарьина и насмешливо хмыкнул:

– Это мне что ж – всех верных тогда лишиться придется? Нет, конечно. Пущай живет… где-нибудь. Русь – она большая. В ней вон сколь градов – и Углич, и Коломна, и Суздаль, и Тверь. Да мало ли. Но токмо не в Москве, а то я, как гляну на него потом, так мне сразу тошнехонько делается – про ошибку свою вспоминаю. Оно, конечно, и государи промашку дать могут, но ты уж мне поверь, Михайла Юрьев, больно оно неприятно. Да ты чего забагрянел-то ликом? Нешто заболел? – встревожился он и с силой потянул его за рукав кафтана. – Ну-ка, присядь подле.

– В жар чтой-то кинуло, – пожаловался тот.

– Это худо. Жар в мыльне хорош, да еще когда в него жениха при виде невесты кидает, – заметил великий князь. – Тогда это славно. Хотя с нашими невестами на Руси любого жениха в жар кинет. Других таких нигде нет, хошь где выбирай. Какие-то они все немочные да худосочные у иноземных государей. Одна лишь и была поприличнее, да и ту мой батюшка давно под венец сводил. Зато у нас на какую ни глянь – кровь с молоком. Я, вишь, тоже, когда наследник у меня родится, по примеру своего отца невесту ему сыщу. В иные земли заглядывать не стану – ни к чему оно. Сам ему из своих же и выберу. Но чтоб род достойный был, вот как твой, чтоб истинно верные в нем мне служили, а там пущай любую из этого рода берет – на ком глаз остановится. Ты сам-то как мыслишь? – спросил он, пытливо глядя на Михайлу Юрьевича.

– А что ж, дело хорошее, – еле выдавил тот, но тут же прибавил: – Так ведь сыны мои – Василий да Иван – токмо в силу входят. Их самих допрежь того женить надобно, а дочурок и вовсе нет.

Так что нет ничего подходящего для твоего наследника.

– Я же сказываю – из рода вашего, а не из детишек твоих, – спокойно поправил его великий князь. – Вон у тебя сколь братьев – и Роман, и Григорий, и прочие. Старинный род и московским государям завсегда верность хранил, еще со времен Андрея Кобылы, пращура твоего. Потому и уважаю его.

– Из рода – это хорошо, – вздохнул Михайла. – Да ведь с родом этим тоже как посмотреть, – попытался он вильнуть в сторону. – Вон Яковлевы как высоко сидят, а в нашу сторону вовсе не глядят. А ведь сам-то Яков стрыем мне доводится, да и сыны его Петр да Василий тож в братанах.

Василий Иоаннович насмешливо прищурился.

«Насквозь тебя вижу, черт ты эдакий, – говорил его взгляд. – Увиливаешь?»

«Увиливаю», – тоскливо отвечали глаза Кошкина-Захарьина – когда слова мысленно произносятся, то можно и откровенно ответить, почти без утайки.

«А нешто не понимаешь, что я слишком много тебе поведал? – ухмылялись прыгающие в зрачках великого князя проказники-бесенята. – Теперь у тебя два пути. Либо – либо. А так, как было раньше, в любом случае уже не будет».

«Мне бы хоть подумать!» – умоляли глаза Михайлы Юрьевича.

«Это можно, – великодушно разрешил Василий Иоаннович. – Отчего же».

И тут же вслух:

– Токмо недолго.

Захарьин вздрогнул:

– Что недолго, государь?

Василий усмехнулся.

– Болей недолго, – напомнил он и пояснил скучающе: – Сам ведаешь: с глаз долой – из сердца вон. Похвораешь, похвораешь, а опосля чрез месяцок придешь ко мне в палаты, ан глядь – и позабылся всем. Да и место твое какой-нибудь князь занял, из шибко шустрых да проворных.

«Это он что же – и срок мне установил, выходит?» – растерянно подумал Михайла.

Он ищуще заглянул в глаза Василия.

«А ты как думал? Я что – пять лет дожидаться буду, когда же там надумать соизволишь? Нет уж, милок», – явственно, будто в открытой книге, прочитал Захарьин и тут же услышал подтверждение.

– Дорога ложка к обеду. Когда обед уже на столе, а ложки нет – не блюдо откладывают, а ложку другую ищут. И находят. А та, старая, пусть себе валяется где ни то, – и тут же, приторно-ласково, но с напоминанием: – Ну, иди себе, иди с богом. Да отлежись как следует. Мне истинноверные слуги ох как потребны.

Как Михайла Юрьич уходил из покоев великого князя, он не помнил. Ну, выскочило напрочь из головы, и все тут. Ночь он почти не спал – размышлял. По всему выходило, что придется брать грех на душу, потому что иначе никак. Да, казнить его Василий Иоаннович, скорее всего, не станет, чтоб не вышло огласки, но и отказ его тоже не простит. Значит, опала. Ладно, если бы на него одного, но ведь туда же и сыновья угодят. Пусть сейчас они малы и совсем ничего не понимают – Василию, старшему, пятнадцатый годок идет, а Ивану и того меньше, однако ж и опала не на год, а на всю жизнь. Конечно, древность его рода никто не отнимет, но что проку в старине, которая сгорит во прах, испепеленная неумолимым пожаром пары десятков лет забытья.

«Опять же и награда обещана великая, – сам себя разжигал боярин, уже смирившись с неизбежным. – Такую заполучить – дорогого стоит. Пусть не он сам, но кто-то из сыновей или из братьев тогда и тестем великого князя станет. Выходит, в родичах у будущего наследника окажутся. Это уже не древность рода – тут узы покрепче. Такие не разорвешь. А сыновья сыновей что же? Они, выходит, и вовсе дядьями царицы будут. А их сыны? – лихорадочно рисовал перед собой радужную перспективу Захарьин, и сам себе ответил: – Братьями. Пусть двухродными, да и то не по отцу, но коль господь великому князю наследника не пошлет, тогда…»

Но дальше вглядываться в будущее не стал – уж очень оно слепило глаза. Пришлось обернуться лицом к настоящему и подумать о плате за это будущее.

«Да и какая там плата. Все равно ж помрет Димитрий, – думал он, вздыхая. – Жаль, конечно. В расцвете сил вьюнош, но таков уж его удел. На роду, знать, написано. Не иначе как у его колыбели первой из сестер Недоля [14]14
  Одна из двух сестер, олицетворявших у древних славян богинь судьбы. Счастливую звали Долей, несчастливую – Недолей.


[Закрыть]очутилась, так что уж теперь. Все едино – загонит его Василий Иоаннович в домовину. Ей-ей, загонит. Не мытьем, так катаньем. Вот и выйдет, что за его лишний годок весь мой род страдать должен. Да какое там, – тут же щедрой рукой скостил он отмеренный Димитрию срок. – Коли великому князю так невтерпеж стало, раз он об этом заговорил, то тут весь его срок в два-три месяца и уложится. Вон, повелит ему яду сыпануть, и вся недолга. Выходит, что до лета Димитрию все едино не дотянуть. Опять же и смертушка от яда куда страшней да мучительней, а мы подушечкой легонечко – миг един, и все – он даже и не почувствует. А там, глядишь, господь ему за смертные муки все грехи простит. И полетит его душенька прямиком в рай».

Захарьин даже умилился. В эту минуту он уже представлял себя не иначе как благодетелем царевича, спасающим от мук не только его тело, но и бессмертную душу.

«Вот только руки придержать надо, чтоб он отбиться не смог, – озабоченно подумалось ему. – Иные ведь счастья своего вовсе не понимают – отбрыкиваются от него, а Димитрий телом крепок. Как начнет руками сучить – нипочем одному не управиться. Да-а, тут как ни крути, а без помощников никуда. Не меньше двоих понадобится», – и тут же мысли Захарьина приняли иной оборот, и он деловито стал прикидывать – кто из его знакомцев отважится на это дельце.

Размышлял долго, потому что здесь осечек допускать было нельзя. Опять же как подойти да что посулить. Он, Захарьин, не Василий Иоаннович, пригрозить ему нечем, а царскую кровь пролить – для многих такой смертный грех, что мало кто отважится, так что тут лучше чужаков брать. Ну вот, к примеру, Глинские, скажем, Бельские или еще кто из пришлецов. Они, конечно, князья и все, как один, Гедеминовичи, но в то же время шатко им покамест в Москве, а тут такая подпорка в руки лезет – должны ухватиться. А кого именно? Боярин призадумался, но тут сон окончательно сморил его и додумывать пришлось уже поутру. Василий Иоаннович, поглядев на помятое, невыспавшееся лицо Захарьина, лишь сочувственно кивнул головой и поинтересовался:

– Ну, как ты, оклемался от вчерашнего? – а сам настороженно продолжал буравить боярина колючим взглядом.

– Непременно, государь, – твердо ответил тот и многозначительно заметил: – Что нам, истинноверным слугам твоим, какая-то простуда? Вот остуда великокняжеская – та пострашнее.

– Ишь ты, – усмехнулся Василий Иоаннович. – Да ты пиит прямо. Эвон как заговорил: остуда – простуда. Ну, я рад за тебя, – и помягчел взглядом, оттаял, убрав льдистые колючки куда-то далеко вглубь.

…Они вошли втроем. В тесной избе, печку в которой последнее время даже истопник ленился набивать дровами, их сразу охватил озноб.

«Не разомлеешь, – поежился Михайла. – Ну, ничего. Авось мы тут ненадолго», – и тут же едва не подпрыгнул на месте от приглушенного невнятного говора за спиной.

Прислушавшись, чертыхнулся в душе – то сторож, которого всего получасом ранее Захарьин угостил медом с особым настоем, что-то там пробормотал во сне. Однако половица под его ногой все-таки предательски скрипнула, и несколькими секундами погодя раздался еще один голос, но уже спереди:

– Кто здесь?

Странно, но внук Иоанна даже не был испуганным, разве что самую малость. Не дождавшись ответа, голос повторил свой вопрос. И вновь никто из вошедших на него не отозвался.

– Вот, стало быть как, – усмехнулся Димитрий. – Выходит, по мою душу пришли, не иначе. И много ли вас?

– Тебе на что? – не выдержал один из спутников Захарьина.

– Да, думаю, хватит тут у меня тяжелого под рукой али как, – смело произнес царевич.

– Усугубишь токмо, – хрипло выдавил Михайла Юрьич и досадливо прибавил: – Лучше бы ты медку моего испил за ужином. Тебе же все равно – не ныне, так завтра, а конец един.

– Онприслал?! – в голосе одновременно прозвучали и вопрос, и ответ, но Димитрию почему-то требовалось получить подтверждение, и царевич настойчиво переспросил. – Он?!

– А то бы мы по своей воле явились, – помявшись, отозвался Захарьин. – Сидишь ты у него, ровно чиряк на одном месте, вот он и… Ты уж прости нас за ради Христа, – непроизвольно вдруг вырвалось у Михайлы, а в ответ услышал совершенно неожиданное, даже невнятное:

– Хорошо, прощу, коли исполните то, что я скажу.

– Мы… – начал было Михайла Юрьич, но Дмитрий перебил его:

– Пустяшное вовсе. Слова мои предсмертные передайте ему, и все. А я тогда не токмо прощу, но и длани не подниму, чтоб отбиться, когда давить меня учнете.

– Это можно, – согласился, не подумав, Захарьин.