Текст книги "Царское проклятие"

Автор книги: Валерий Елманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

– На православной вере покоится единство всей Руси. Всколыхни ее, усомнись в ней – и все, пиши пропало!

– Я только узнать хотел, – виновато пробубнил смущенный отрок.

– Не надо ничего узнавать! – рубил перед собой воздух Артемий, настроенный раз и навсегда пресечь, ликвидировать, убрать.

– Так непонятно же, – упирался Иоанн.

– Не надо ничего понимать! Верь, и все тут! Прочее же от лукавого! Христос учил, что если мы будем иметь веру с горчичное зернышко и скажем горе перейти с места на место, она перейдет и ничего не будет невозможного для нас.

– А мудрость как же? – протестовал ученик.

– А что мудрость? – пожимал плечами отец Артемий. – И в святых книгах сказано, что мы никогда ничего не узнаем, поелику нам не постигнуть глубины сердца у человека и не понять слов мысли его, так как же мы можем испытать бога, сотворившего все это? Писано мудрым: «Тогда я увидел все дела божьи и нашел, что человек не может постигнуть дел, кои делаются под солнцем» [107]107
  Еккл. 8:17.


[Закрыть].

– А как же Федор Иванович сказывал о премудрости, коя знает давнопрошедшее и угадывает будущее, знает тонкости слов и разрешение загадок, предузнает знамения и чудеса и последствия лет и времени. А как…

– А никак, – сердито отрезал старец, но, услышав предостерегающее покашливание Карпова, тут же поправился: – То им реклось про человеческую мудрость. Оно правильно. Ты – великий князь, тебе без нее никак не обойтись. Но ты же тщишься познать божию премудрость, а это не след. Сокрыта она от очей всего живущего и от птиц небесных утаена. Стремление твое уже инако именуется, не поиском истины, но излишним умничанием. О том и в святых книгах сказано. – И процитировал: – Нечестивые же как умствовали, так и понесут наказание за то, что презрели праведного и отступили от господа [108]108
  Прем. 3:10.


[Закрыть]. А в книге Иова о премудрости сказано: «Не знает человек цены ее и она не обретается на земле живых. Не дается она за золото и не приобретается она за вес серебра» [109]109
  Иов. 28:13, 15.


[Закрыть].

– А как же апостолы? – жалобно пискнул ученик.

– И они никак, – почти со злорадством отрезал Артемий. – Митрополиту Макарию лучше знать – чьи лики в церкви размещать. Или ты полагаешь, что больше его в святом писании мыслишь? Нет? Ну тогда иди и веруй. А ныне я на тебя епитимию накладываю – десять дней по десять раз молитву господню [110]110
  Молитва господня – молитва «Отче наш, иже еси на небесах…» (Мф. 6; 9-13; Лк. II; 24), которую Христос дал своим ученикам. Отсюда и ее название.


[Закрыть]зачтешь да столько же «Непорочны» [111]111
  «Непорочны» – 17 кафизма (118 пс.). Название происходит от первых слов: «Блаженны непорочные…».


[Закрыть].

– Может, я лучше Исусову молитву зачту? – хитрил Третьяк, помня, что она еще короче и имеет всего семь слов [112]112
  Молитва Исусова действительно очень короткая: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий помилуй мя».


[Закрыть].

– Не может, – сурово оборвал его старец и добавил: – Вкушать же три дня дозволяю лишь хлеб с водой.

– А грибочков можно? Они ж тоже постные.

– Нельзя! Это не пост, а епитимия, понимать надо.

И спустя всего пару дней Артемий не мог не нахвалиться на Иоанна. Паренька будто подменили. Ни одного вопроса, ни одного возражения или, скажем, сомнения в чем-либо. Правда, глаза у него как-то потухли. Исчез некий огонек любознательности. И вообще старец подметил: когда занятия проводит Федор Иванович – огонек есть, а когда он сам – нет. Даже обидно стало.

Правда, если речь заходила о более простых предметах – какая утварь в церкви и откуда появилась, для чего она предназначена и что собой символизирует, то в Иоанне снова просыпался интерес. Хотя и тут не обходилось без вопросов, но они были уже не крамольные, а, скорее, уточняющие, то есть по делу.

Интересовало его все. Чем отличаются степенные антифоны [113]113
  Антифон (от греч. – звучащий в ответ) – песнопение, которое попеременно постишно поется двумя хорами.


[Закрыть]от изобразительных, а те, в свою очередь, от праздничных, да отчего они так называются. Или вот, к примеру, в чем отличие великого водоосвящения [114]114
  Водоосвящение – освящение воды, совершаемое священником (или архиереем) троекратным погружением креста и благословением. Освященную воду христиане используют для освящения дома, различных предметов, а также пьют с целью духовного укрепления и излечения от болезней.


[Закрыть]от малого. Приходилось пояснять, что великое совершается накануне и в день праздника Богоявления, малое же – в дни храмовых и некоторых других праздников, а также по желанию верующих в любой день. Кроме того, в чин великого входят одни молитвы, а в чин малого совсем иные.

Любопытствовал он и причиной, по которой в Ваий Неделю [115]115
  Ваий Неделя (ст.-слав.) – она же Вербное воскресение, она же двунадесятый праздник – Вход господень в Иерусалим. Празднуется в шестое воскресенье Великого поста (за неделю до Пасхи), в честь встречи иерусалимским народом Христа, въезжавшего в город «на осляти» в сопровождении апостолов. На Востоке существует традиция в день праздника приходить в храм с пальмовыми ветвями, в России приносили ветки вербы. Отсюда произошли другие названия праздника.


[Закрыть]в храм приходят с ветками вербы, и отличиями царских врат [116]116
  Царские врата – главные врата иконостаса – двухстворчатые двери напротив престола. Предназначены исключительно для входа священнослужителей во время богослужения.


[Закрыть]от дьяконских дверей [117]117
  Двери дьяконские – две одностворчатые двери, расположенные в иконостасе по сторонам от врат царских (в небольших храмах и приделах дьяконская дверь с одной стороны). В отличие от царских врат дьяконские двери служат для входа в алтарь церковнослужителей и духовенства в богослужебное и небогослужебное время. Название происходит от традиции изображать на дьяконских дверях первомученика дьякона Стефана (I в.) и римского архидьякона Лаврентия (III в.).


[Закрыть], и тем, почему Пасха не входит в число самых главных двунадесятых праздников, числясь лишь в великих, и прочим.

О чем-то отец Артемий рассказать мог, но иного и сам не знал, однако неведение свое не скрывал и виновато отвечал, что невдомек ему, отчего монаха именуют монахом, монастырь монастырем, игумена – игуменом, икону – иконой, лампаду – лампадой, а потир – потиром [118]118
  Монах – один, монастырь – жилище монахов, игумен – ведущий, икона – изображение, лампада – светильник, потир – чаша. Перевод согласно греческому языку.


[Закрыть].

«Эх, мне бы сюда старца Феодорита, – вздыхал он с тоской. – Вот уж ученый муж. По-гречески все равно что по-русски говорит, да и прочие языки при нужде осваивает так быстро, что диву даешься. Глядишь, растолковал бы нашему государю. Да и я тоже хорош, – бранил он себя нещадно и даже удивлялся: – Вот сколько раз читали в монастыре, где проживал, паримию [119]119
  Паримия (от греч. – притча) – чтение из Ветхого или Нового Завета (преимущественно из Ветхого) около 1015 стихов. Содержат пророчества о празднуемом событии.


[Закрыть]. И в Великий пост, и на вечернях в дни некоторых праздников, и на великом водоосвящении. Иной раз помногу, чуть ли не до семи-осьми, а на утрени Великой субботы и до полутора десятков, а я ни разу так и не удосужился спросить – отчего такое чудное название. Или вот тоже параклис [120]120
  Параклис (от греч. – утешение) – молебный канон, посвященный Богородице, который поется и читается верующими в случае душевной скорби.


[Закрыть]. Наизусть помню, а почему тот именуется именно так – не ведаю». После такого сурового осуждения он тут же накладывал очередную епитимию, но на этот раз на самого себя, и честно замаливал грех равнодушия.

Богослужебные книги и те куски из них, что давал старец, Третьяк тоже беспрекословно выучивал наизусть, свободно ориентировался и в ирмологии, и в октоихе, знал псалтирь и служебник, требник и типикон, триодь и часослов, не говоря уж об Апостоле и Евангелиях.

Правда, Карпова будущий великий князь все равно слушал внимательнее. Рядом с окольничим он мог часами сидеть неподвижно, словно завороженный, внимая его увлекательным рассказам. Не то чтобы пошевелиться, он и дышать, казалось, забывал, пока тот повествовал свои дивные истории. То есть выходило, что сказания Федора Ивановича ему все равно поинтереснее.

Однако по здравом размышлении отец Артемий рассудил, что уж лучше пусть не будет огонька, но зато не будет и вопросов. Сам Артемий тоже далеко не во всем соглашался с нынешними отцами церкви, потому и ушел из псковского монастыря. Не по душе ему были церковные порядки, алчность, сребролюбие и прочее, что творилось в обителях тех времен. Ему зачастую претили и поучения отцов церкви, да и в святых книгах он не со всем соглашался, но считал, что поначалу его ученик должен обучиться общепринятому, а уж потом мыслить далее.

Но особенно хорошо у них получалось, когда они учили совместно. До поры до времени помалкивавший Федор Иванович, внимательно прислушивающийся к поучениям старца, неожиданно встревал в разговор и лихо дополнял библейское высказывание, процитированное отцом Артемием, какой-нибудь мудрой поговоркой.

Старец пристально смотрел на Карпова, после чего выдавал еще одно изречение из святых книг. Федор Иванович снова и почти мгновенно парировал другой подходящей присказкой. И так это славно у них получалось, что Третьяку оставалось только восторгаться обоими. Причем зачастую это перебрасывание превращалось в своего рода состязание, когда старец принимался цитировать поучения одно за другим, да все на разные темы.

– Против вина не показывай себя храбрым, ибо многих погубило вино, – начинал старец.

– Кто винцо любит, тот сам себя погубит, – тут же подхватывал Федор Иванович.

– От лежащей на лоне твоем стереги двери уст твоих, – с лукавой улыбкой продолжал старец.

– Лучше в утлой ладье по морю ездить, чем жене тайну поверить, – находил нужное Карпов.

– Не будь духом твоим поспешен на гнев, потому что гнев гнездится в сердце глупых, – переходил на другую тему отец Артемий.

– От гнева до глупости один шаг, – победно усмехался бывший думный дьяк.

– Наушник и двоязычный да будут прокляты, ибо они погубили многих, живших в тишине, – замечал старец.

– Бойся клеветника, яко злого еретика, – вторил ему Федор Иванович.

– Не на всякое слово, кое говорят, обращай внимание, – говорил отец Артемий.

– На всякий роток не накинешь платок, – подтверждал Карпов и добавлял: – Собака лает – ветер носит.

– Бывает другом участник в трапезе, и не останется с тобою в день скорби твоей, – поучал монах.

– На обеде все соседи, а пришла беда, они прочь как вода, – кивал головой бывший думный дьяк.

– На разумного сильнее действует выговор, нежели на глупого сто ударов, – изрекал отец Артемий и победоносно глядел на Федора Ивановича – что он скажет на это. Но замешательство того длилось всего пару мгновений.

– Глупый плети боится, а умному слова достаточно, – изыскивал он в своей обширной памяти очередную мудрость.

– Лучше встретить человеку медведицу, лишенную детей, нежели глупца с его глупостью, – говорил старец.

– От черта крестом, от медведя пестом, а от дурака ничем, – кивал Карпов.

– Все мне позволительно, но не все полезно, – напоминал Третьяку старец.

– Помни, отрок, что все можно, да не все нужно, – добавлял Карпов.

– Глупый не любит знания, а только бы выказать свой ум, – вздыхал монах, отчаявшись одолеть дьяка.

– Умный любит учиться, а дурак учить, – признавал Федор Иванович, после чего иногда предлагал: – Ну, а теперь, отче, давай инако. Допреж я слово поведаю, а уж опосля ты за мной. – И не дожидаясь согласия, приступал: – Бедного обижать – себе гибели искать.

– Не будь грабителем бедного, потому что он беден, и не притесняй несчастного у ворот, потому что господь вступится в дело их и исхитит душу у грабителей их, – отвечал отец Артемий.

– Кто к богу, к тому и бог, – утверждал Федор Иванович.

– Когда господу угодны пути человека, он и врагов его примиряет с ним, – соглашался старец.

– Богатый хоть дурак, а почитают. Коли богатый говорит, так есть кому слушать, – высыпал веером запомнившуюся мудрость бывший думный дьяк.

– Заговорил богатый – и все замолчали и превознесли речь его до облаков; заговорил бедный, и говорят – Это кто такой? – сокрушенно вздыхал монах.

– Мздою, что уздою, обратишь судью в свою волю, – вспоминал Карпов житейское.

– Угощения и подарки ослепляют глаза мудрых и, как бы узда в устах, отвращают обличения, – разводил руками отец Артемий.

– Не с поста мрут, а от обжорства, – критически замечал воздержанный на еду окольничий.

– От пресыщения многие умерли, а воздержный прибавит себе жизни, – согласно кивал старец.

– С кем поведешься, от того и наберешься, – утверждал Карпов.

– Не дружись с гневливым и не сообщайся с человеком вспыльчивым, чтобы не научиться путям его и не навлечь петли на душу твою.

– Умный смиряется, глупый надувается, – не унимался окольничий.

– У терпеливого человека много разума, а раздражительный выказывает глупость, – не сдавался и старец.

– Редкое свидание – приятный гость. Редкому гостю – двери настежь, – улыбался Федор Иванович.

– Не учащай входить в дом друга твоего, чтобы он не наскучил тобою и не возненавидел тебя, – не спорил монах.

– Я два, а ты одно, – грозил пальцем бывший думный дьяк и продолжал: – Невинно вино, виновато пьянство.

– Что за жизнь без вина? Оно сотворено на веселие людям. Отрада сердцу и утешение душе – вино, умеренно употребляемое вовремя; горесть для души – вино, когда пьют его много, – находился монах и замечал: – Квиты мы с тобой, сын мой.

– Согласен, – кивал Федор Иванович и тут же продолжал: – Тяжело ждать, если ничего не видать.

– Надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце, – отвечал отец Артемий.

– Спесивый высоко взлетает, да низко падает, – глубокомысленно замечал Карпов.

– Не возноси себя, чтобы не упасть и не навлечь бесчестия на душу твою, – находился старец, после чего тут же добавлял: – Погибели предшествует гордость, и падению – надменность, – и мягко произносил: – А теперь вроде как у меня поболе стало.

– А надолго ли? – интересовался Федор Иванович и тут же выпаливал не одну-две, а сразу целый ворох. Но и монах не оставался в долгу, находя не меньше.

И так длилось по часу, а то и больше, пока оба не уставали. Заканчивались состязания по-разному, но чаще одолевал Карпов, в голове которого метких слов хранилась тьма-тьмущая. Правда, спустя время такие словесные поединки становились все реже и реже. Виной тому стало ухудшившееся здоровье Федора Ивановича. Даже часы занятий с Третьяком начали постепенно сокращаться, потому что слабеющая плоть Карпова уже не выдерживала нагрузки. И вот пришло неизбежное – седой учитель слег окончательно. Поначалу он подзывал к себе Третьяка и, подоткнув себе подушку повыше, еще пытался кое-чему его научить.

– Не так! – сердился он. – То ты яко Третьяк все делаешь, а должен – яко великий князь всея Руси Иоанн Васильевич.

– Молодой я ишшо, чтоб с вичем меня поминали, – осторожно замечал ученик.

– Великого князя и во младенчестве уже с вичем именуют. То не тебе долг уважения отдают, но титле. Понял ли? И сам себя токмо так именуй, – и дьяк торжественно произносил: – Иоанн! – после чего вновь принимался учить нерадивого: – Смотри как надо. – И раз за разом проделывал исхудавшими руками необходимые движения, добиваясь от своего ученика такой же величавости и плавности.

Иоанн чуть не плача пытался повторить их, но у него почему-то выходило слишком прерывисто, чересчур стремительно или, напротив, нарочито медленно. Не получалось у него и ступать, как подобает.

– Великий князь не должен ходить по земле, яко простой смертный, но шествовать, двигаясь величаво и вместе с тем не мешкая, – втолковывал ему Федор Иванович и грозился: – Вот погоди ужо – встану на ноги и задам тебе перца.

А еще Иоанну изрядно мешала палка, изображающая великокняжеский посох, которую по просьбе Карпова срубил в лесу и ошкурил Стефан Сидоров. То ухватил ее не так, то поставил неправильно, чересчур близко к себе или, напротив – очень далеко, то слишком облокотился на нее – не дед немощный.

А уж с речью была и вовсе потеха.

– Громче! Не шепчи! – и почти сразу же: – Да что ж ты орешь-то?! Куда спешишь без величия? Словеса не тяни – помыслят, что недужный! Да с душой, с душой глаголь, дабы каждый прочувствовал! Конец у слова отчетливо произноси – не жуй его! – то и дело слышал он со стороны постели, и доходило до того, что Иоанн впадал в какой-то ступор. Голова отказывалась понимать что-либо, не говоря уж о том, чтобы изобразить требуемое.

Гораздо легче Иоанну давались занятия по великокняжескому вежеству, как их называл Федор Иванович. Правда, все та же беда с обилием вопросов продолжалась. Хорошо, что князь Палецкий вручил Карпову список с Судебника, принятый во времена Иоанна III Васильевича, но зачастую не выручал даже он. Ведь Судебник – не Библия, про которую нельзя сказать, что тут неправильно записано, даже если бьет по глазам и чувствуется фальшь. Поэтому загнанный несколько раз каверзными вопросами юнца в тупик, Федор Иванович поступил просто:

– Жизнь меняется, и люди меняются. Не всегда к лучшему, но не о том речь. Вот представь – текла речушка. По одну сторону твоя земля, по другую – соседская. Прошло с десяток лет, и речушка высохла, землю оголив. Кому ее отвести?

Иоанн молча пожал плечами.

– Вот так и с Судебником. Староват он стал. Все ж таки полста лет прошло, даже больше. Кое в чем ответа не дает, ибо в те времена об ином и вопросов не возникало.

– А мне как быть? – не понял Иоанн. – Вовсе без него жить?

– То не дело, – покачал головой Федор Иванович. – Надобно, чтоб слово твое мудрое одинаковым для всех стало – от нищего на паперти до боярина знатного. Им же особливо ни потачки, ни спуску не давай. Напротив – стремись принизить тихохонько. У них и так без меры всего.

– А как ворчать учнут? – робко спросил Иоанн, мгновенно ощутив себя Третьяком на конюшне, которому князь Воротынский устраивает выволочку за нерадивость. – Они ведь ужасть какие грозные. Вон тот же князь Воротынский. Он хошь и не из первейших ныне, как ты сказывал вечор, а голову завсегда высоко держит, к тому ж…

– То ты о чести говоришь, а я тебе об умалении их воли. Оно – разное. Честь они пущай блюдут, а вот воротить, что пожелают, не давай.

– Сам же сказывал, – изумился будущий великий князь и процитировал запомнившееся ему поучение: – Умаление прав твоих есть умаление власти и от того быть худу.

– А не будет умаления, – усмехнулся Федор Иванович. – Ты свое при себе оставляй, а боярское умаляй. Да чтоб им не обидно было, не к своим рукам прибирай, то, что ты у них отобрал, а иным раздавай.

– Кому иным? – не понял Иоанн.

– А хошь бы тем худородным, коим при батюшке твоем Василии Иоанновиче выше думных дворян было нипочем не взобраться. Я и сам, считай, лишь чудом в окольничие выкарабкался, да и то под старость. И не думай, что я о своих заботу выказываю, – строго произнес он. – Тут иное. Худородных поднять к себе и приблизить – они сторицей доброту да ласку вернут, а с боярами сколь ни давай, ан все одно недовольство выкажут. Ну, и с народишком тоже малость поделись. Я когда в селище у себя жил, да приглядываться начал, так токмо тогда и понял – ни к чему все эти бояре-кормленщики. Зачем они? Суд от твоего имени чинить? А если он неправый, то кого недобрым словом помянут?

– Их, – уверенно произнес ученик.

– Это само собой, – досадливо отмахнулся Карпов. – Но и тебя тоже, потому как ты их поставил. Пусть сам того не желая, не ведая, что они эдак твоей милостью попользуются, но поставил. А как узнать перед назначением, справный ли человек али нет? Да никак. Чужая душа – потемки.

– А кого же вместо них? – озадаченно спросил Иоанн.

– Куда проще повелеть, чтоб сам народец лучших из своих же избрал. Так-то оно понадежнее будет. Опять же, на ком вина, ежели они худых выберут? Да на них самих, и государь тут ни при чем, – развел руками окольничий. – Опять же и им самим страху больше. Те, кто их ставил, уже не в Москве, до коей далече. Они тут, рядышком. Потому и судить станут по совести да по чести.

Карпов даже про болезнь забыл – настолько увлекся, втолковывая ученику эти истины. Правда, положа руку на сердце, свою роль сыграла и его собственная обида. Как тут не горячиться, когда его в свое время именно из-за худородства не раз и не два отодвигали в сторону, предлагая волости «в кормление» совсем иным, у которых всех заслуг – знатность их отцов и дедов.

– Но и простецам воли тоже много не давай, – тут же строго заметил он. – Чтоб все без перехлеста было. А если и дашь, то чтобы воля эта опять же поначалу в судебниках прописана была. То бишь и они пред ними тоже должны с согнутой выей стоять. Опять же недовольный твоим судом завсегда может в записи эти заглянуть и успокоиться – не государь неправ, но закон. А на мертвую бумагу какой прок гневаться? Вот он сердцем и отойдет. Потому, ежели восхочешь, добавь или, там, измени, а лишь потом суди, но опять-таки по написанному, а не из головы. Тогда пред твоим судом люди шапку скинут, и всяк, кто из него выйдет, никогда не скажет – блажит великий князь.

– И в святых книгах то же заповедано, – не выдержав, встрял в разговор отец Артемий. – Соблюдение правосудия – радость для праведника и страх для делающих зло. То в книге притчей царя Соломона сказано, ибо был сей царь мудр и предрек: «Егда страна отступит от закона, тогда в ней много начальников, а при разумном и знающем муже она долговечна». И еще он же сказал, что царь правосудием утверждает землю.

– А кто отклоняет ухо свое от слушания закона, того и молитва – мерзость, – добавил Федор Иванович еще одно Соломоново изречение и довольно улыбнулся.

Улыбка была как поощрение самому себе, потому что память тоже начинала потихоньку подводить его, и теперь он вел с нею каждодневный неравный бой, стремясь извлечь из ее закромов то малое, что еще уцелело, чтобы передать этому пареньку, которому вскоре предстояло занять великокняжеский стол.

– А ежели мне самому ранее написанное не по душе придется? Сам же сказывал, что жизнь меняется и человек с нею. Вот и я по прошествии лет иначе мыслить стану не так, как поначалу.

– Вначале на бумаге измени, – строго произнес Карпов. – Без того, как бы тебе ни хотелось, обязан по старому вершить, чтоб все видели – пред законом и сам великий князь голову склонил в покорстве. То – пример для послушания всем прочим. А уж когда изменишь, тогда и твори по-новому. Да прежде, чем свое слово советчикам поведать, выслушивай каждого и начинай с малых, дабы величие больших не ослепило их, а льстецы не могли повторить слово в слово, что государь произнес. Вообще же льстецов бойся больше всего, ибо от них быть худу, и ничему иному. Наипаче же тех из них опасайся, кто не просто льстив, но и умен, кто твою мысль через себя протянет, да вытянет в соцветии своих словес. Выйдет, будто он вовсе не твое глаголит, а мыслит как ты. Потому задумки все в себе храни и токмо слушай поначалу, будто у тебя покамест вовсе своего нет – в чем убедят, так и поступишь. А то наслушаешься их восхвалений, будто ты непогрешим, яко римский папа.

– А он что – и впрямь непогрешим? – удивлялся Иоанн.

– Не перебивай. Что же до папы, то он лишь мнит о себе иное, глупцов наслушавшись. Но он – латинянин, – брезгливо произнес Федор Иванович. – Им дозволено в дурнях ходить. Ты ж – государь православный, а потому в сердце должен честь и совесть иметь, а в душе веру и справедливость. Да, о справедливости и суде праведном, – вспомнил он. – Допрежь слова своего разузнай поначалу все хорошенечко, и мысли токмо о главном – кто и что содеял, а уж опосля пытайся понять – для чего. Опять же – с умыслом али как.

– А как же иначе?

– Иначе? – усмехнулся Федор Иванович. – Так ведь оно по-всякому может быть. Вот тебе загадка. Взял один купец у другого десять рублей на год. А на следующее лето они у тебя на суде. Один кричит – отдал я ему, второй – не отдавал. Что делать станешь?

– А чтобы мой батюшка Василий Иоаннович повелел?

– Хитер, – протянул Карпов, и непонятно было – то ли осуждает, то ли одобряет решение ученика. – Батюшка твой, особливо ежели бы не в духе был – непременно на дыбу [121]121
  Дыба – состояла из двух столбов, врытых в землю, и перекладины между ними. Сняв рубашку с обвиняемого, ему отводили руки назад и связывали у кистей обшитой войлоком веревкой, которую перекидывали через перекладину и с помощью ворота натягивали так, чтобы пытаемый повис на вытянутых руках над землей. Ноги его были стянуты ремнем. После того помощник палача наступал ногой на ремень с такой силой, что руки пытаемого выходили из суставов, и тогда палач брал в руки толстый ременный кнут…


[Закрыть]повелел обоих отправить.

– Как-то оно негоже, – неуверенно протянул Иоанн. – Невинного пытать, оно…

– И к тому ж неведомо, кто крепче телом окажется, – подхватил Федор Иванович. – А ежели истинный виновник выдержит все три раза [122]122
  Если человек все три раза не изменял первоначальных показаний, то его оставляли в покое, считая, что господь помог ему выдержать, потому что он говорит правду.


[Закрыть], а тот, кто прав – нет, да уже на первом разу закричит, что оболгал он, дескать. И что тогда?

– А что тогда? – озадаченно посмотрел Иоанн на учителя.

– А тогда тебе придется виноватого во всем удоволить, а невинного…

– Но это ж не по правде! – возмутился Иоанн.

– А пыткой правды и не дознаться. Ежели палач в своем деле понимает, то опрашиваемый, на дыбе зависнув, все что хошь поведает. Надо, так он поклянется, что не Иуда, а он на Христа напраслину возвел. Потому паки и паки – мысли. И не семь раз отмеряй, но семижды семь, ибо за каждым твоим словом судьбы людские скрыты. Ошибется пахарь в поле – сам голодать станет, купец проторгуется – сам по миру пойдет, а ты промашку допустишь – кто-то кровью утрется, а то и живота свово лишится.

– Так, может, тово, – робко предложил Иоанн. – Вовсе казнь отменить. Ежели у судьи промашка, так ведь невинного не воскресишь?

– А коли он живота кого лишил? – сурово спросил князь.

Иоанн молча пожал плечами:

– И в писании тако же проповедано: «Не убий».

– От дурень! – восхитился Федор Иванович, на что возившийся с приготовлением для Карпова лекарственного питья Артемий, не выдержав, неодобрительно кашлянул.

– Мне можно, – заявил князь, правильно поняв намек старца. – Потому как больной я и летами стар. Ты же, государь, внемли, что на одного прощенного невинного девяносто девять виноватых будет. Простишь их, и что? Так ведь они потом с десяток, али два таких же невиновных сызнова убьют. Выходит, ты за ради того, чтоб одного невинного уберечь, два десятка положишь? Это как?

– То не на мне грех будет, – попытался возразить Иоанн.

– Вона как! – возмутился Федор Иванович. – Стало быть, тебе главное – чистеньким остаться? Так ты, милый, спутал. Тебе тогда не на княжеский стол, а в монастырь надобно. Сиди себе, да о душе молись, чтоб в рай попасть. А коли бармы Мономаха наденешь – не о себе, но о Руси должон мыслить, ибо ты – отец державы, и все, кто в ней – дети твои. Да и не слыхал я николи, чтоб был на свете дурень, кой отменил бы казни. Ни у нас, ни в иных землях. А и сыщется когда-нибудь такой, то одно слово – дурак он и тряпка гугнивая.

– А как же «не убий»? – напомнил Иоанн.

– То к отцу Артемию, – устало откинулся на подушки Карпов. – Он растолкует.

Иоанн повернулся к старцу. Тот, разминая что-то в тяжелой медной ступке, спокойно произнес:

– Нет для государя «не убий». То Христос людям простым поведал, дабы они самосудом не занимались. Вспомни-ка получше, кому он эти заповеди говорил – разве правителю? То юноше говорилось, кой вместе с ним уйти хотел, да иным простецам. Что же до злодеев касаемо, так он прямо рек: вы слышали, что заповедано древним: «не убивай, кто же убьет, подлежит суду»? А яз [123]123
  Яз – часто употреблялось в смысле местоимения «я».


[Закрыть]реку вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду. Что из сего следует, государь? – и, не дождавшись ответа, продолжил: – То, что он согласился с оным, хотя и знал, что в суде для убийц одна кара – смерть. К тому же еще бог-отец заповедал: «Кровь за кровь и смерть за смерть», а Христос рек: «Не мыслите, что яз пришед нарушить закон или пророков; не нарушить пришел яз, но исполнить». Другое дело, ежели человек инако мыслит, вольнодумствует. Тут смертию карать негоже, как бы иные ни упирались.

Коли безвреден для тебя – оставь. Пусть мыслит далее. Глядишь, а он что-нибудь полезное надумает.

– А коль вреден? – спросил Иоанн.

– Изгони его из Руси али в келью посади, но не карай. Особливо бережно к младым умам относись. Известно, молоденький умок, что весенний ледок – и туда его течением несет, и сюда. Пусть себе перегуляет. И ты не прав, Федор Иваныч, когда про дурней сказывал, о коих ты не слыхал, – повернулся он к Карпову. – Всякие бывали. Я в житии святого и равноапостольного князя Володимира Красное Солнышко читывал, что одно время он и злодеев перестал казнить, отчего татей приумножилось в изобилии, а на попреки в том ответствовал, будто бы не казнит оттого, что боится греха. И знаешь ли, яко митрополит Руси и старцы ему ответствовали?

– Как? – спросил Иоанн.

– Ты от бога поставлен властителем для наказания татей и поощрения делающих добро. Так знай, что ежели ты не казнишь злых, значит, ты сам совершаешь зло для добрых, ибо из-за твоего нерадения умножаются злые на пакость добрым. Так погуби злых, чтобы добрые жили в мире [124]124
  Взято из «Жития великого Князя Владимира, в святом крещении Василия». Жаль, что наши президенты житий не читали, а если и читали, то выводов так и не сделали.


[Закрыть].

– А с теми-то мужиками как мне быть? – вспомнил Иоанн, с чего начинался разговор. – Вы ж оба так и не сказали мне, как их рассудить.

– Сказано: «Держись совета сердца своего, ибо нет никого для тебя вернее его. Душа человека иногда более скажет, нежели семь наблюдателей, сидящих на высоком месте для наблюдения» [125]125
  Сир. 37:17–18.


[Закрыть], – порекомендовал отец Артемий.

– Во! – одобрил Карпов. – Славно изрек, – и пожаловался: – Я ведь и сам оные словеса Иисуса, сына Сирахова, читывал, да ныне голова вовсе худа стала. Не иначе – к смерти дело идет, – и натужно кривил губы в иронической усмешке: – Старые кости деревянного тулупа требуют.

– Поживешь еще, сколь господь отпустит, – попытался успокоить его старец, но Федор Иванович снова лишь усмехнулся. Уж он-то получше других знал, насколько ему худо, просто жаловаться не привык – страдал молча.

Первый раз он не сдержался всего за три дня до смерти – терпеть боль стало невмоготу. Словно какой-то злобный зверь впился ему во внутренности и жадно выгрызал их, пользуясь своей безнаказанностью. И слезы текли из старческих выцветших глаз, но Карпов еще продолжал хорохориться, не сдавался и про учебу будущего великого князя не забывал. Только приходилось наклоняться пониже, подчас к самым губам умирающего, поскольку сил ему хватало лишь на еле слышный шепот.

– Главное памятуй, – тяжело произносил он. – В каждом из нас и злое сокрыто, и хорошее. Злодеи беспросветные, равно как и праведники с чистой душой, может, когда-нито тебе разок и повстречаются в жизни, а может, и нет. Посему о них и глаголить не след. О всех прочих же так поведаю: в том и состоит твое назначение, яко великого князя, дабы ты для людишек всех расстарался и такую жизнь им создал, чтоб помочь злое в себе усмирить, а хорошее чтоб само наружу из них полезло, ибо почуют они, что сие для них выгоднее будет.

– А… какую жизнь? – робко уточнил юноша.

– Чтоб купец татей не опасался и вести торг честный ему выгодно было, чтоб смерд на поле бесперечь не озирался – нет ли татаровьев поганых поблизости, чтоб волостели да кормленщики народишко не зорили, чтоб монахи по монастырям не бражничали непотребно, не пьянствовали, но богу молились, чтоб бояре верой и правдой тебе служили. Приближай же к себе, не на древность рода взирая, но на него самого. Древность, она яко ларец баский. Издаля полюбоваться – славно, а откроешь – пусто. Бывает и иное – ларец груб, не узорчат, из древа простого содеян, да порой столь грубо, что в руки взять – и заноза в пальце останется, то бишь ершист человек. Зато откроешь его, а внутрях самоцветы сплошные: лалы, яхонты да смарагды. То душа его и ум таковы. Их и ставь близ себя, – и замолчал, вспоминая свою собственную жизнь.

Из-за того, что был он хоть и из рода Рюриковичей, но уж больно захудалых, Федор Иванович и не получил боярский чин, хотя будь на его месте какой-нибудь из Шуйских, Челядниных или пускай даже Воротынских, то им и за втрое меньшее боярина дали бы. А ведь именно он ведал всеми посольскими делами со странами, что лежали к полудню [126]126
  К югу.


[Закрыть]. Словесных кружев Карпов наслушался на своем веку немало – мастера там на это изрядные. И всякий раз он точно угадывал не то, что говорят басурмане, но – зачем говорят. Ни разу не ошибся думный дьяк, всегда точно определяя, что ныне в том-то и том-то надо крепко держаться за свое – все равно уступят. В ином же можно поспорить. И спорил. Да как – со знатных послов пот ручьем лил, когда он их стрелами своих слов забрасывал. Каждое – в цель било. А чин? Да господь с ним, с этим чином, хотя, конечно, несправедливо.

«Я-то ладно, отжил уж, – думал мрачно. – А иные? Сынов моих, к примеру, взять. Хоть им подсоблю».

И вновь продолжал почти беззвучно шептать, торопясь успеть передать все важное своему ученику. А успел ли, нет ли – бог весть.

… Схоронили его недалеко от избушки, выбрав место повыше и покрасивее. Долбили мерзлую землю долго – чуть ли не до самого вечера, то и дело отогревая ее кострами. И так получилось, что четыре стройные сосны, будто великаны часовые, встали по углам скромной могилки одного из первых воспитателей Иоанна.

То была, если вспомнить про мать (но Анфиску, а не Елену), вторая его потеря в жизни. А сколько их еще предстоит в жизни – не сосчитать. Но скорбить и печалиться по усопшему много времени старец Артемий не дал, сызнова усадив юного государя за стол.