Текст книги "Царское проклятие"

Автор книги: Валерий Елманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

«Ничего себе – три деревни! И это он считает дешево?!» – дивился Третьяк, но поневоле испытывая уважение к тяжелым могучим фолиантам. Еще бы не уважать, когда ты держишь на ладони стоимость нескольких деревень. Иоанн даже пообещал ему, что когда займет стол своего брата, то непременно купит и подарит Федору Ивановичу все книги, в какие тот ни ткнет пальцем. В ответ окольничий засмеялся и полюбопытствовал:

– Хватит ли у тебя казны, чтобы исполнить обещание, ведь в иноземных державах эти книжицы давным-давно печатают, а не переписывают, потому и выходит их каждый год столько, что и представить себе нельзя. Ты лучше вот что, – мягко посоветовал он. – Ты пообещай, что заведешь на Москве свою печатню и с нее будешь меня всякий раз одаривать.

Третьяк пообещал. Ныне Карпова уже не было в живых, но юный государь все равно собирался сдержать свое слово про печатню. Жаль только, что книги, которые выйдут из нее, он не сможет подарить своему учителю, но это уж не его вина.

Отсюда, с уважительного отношения к книгам, он перенес столь же благоговейное отношение на тех, кто мог так внятно и складно излагать свои мысли. Одно дело – складывать буквицы в словеса. Это он мог и сам. А вот нанизывать слова, как бусины, в предложения, составляя из них какое-нибудь мудрое поучение или сказание о далеких былинных временах, он не мог, а Федор Иванович, невзирая на неоднократные просьбы самого Иоанна, его этому так и не стал обучать, заявив, что великий князь грамотки писать не должен. Мол, для того есть и подьячие, и дьяки, да мало ли кто еще. И что им останется, если сам Иоанн ухватится за перо? И когда самому государю вершить прочие дела?

– Вот ежели нужда появится дорогу вымостить али, к примеру, новый храм построить, ты же не сам за это примешься, верно? – пояснял Карпов. – Для дороги ты лишь указания дашь. Желаю, мол, построить ее от Москвы до Коломны, а далее умельцы за это берутся. Тако же и с храмом. Ткнешь перстом в землю, чтоб тут его поставили, да о пяти куполах, да высотой непременно не ниже двадцати саженей, и все. После уже не твоя, а городовых да каменных дел мастеров забота. Так и тут. Мысль указать – государево дело, а расписать ее витиевато – пущай подьячие с дьяками надсаживаются. Опять-таки, великокняжеское слово – золотое, и по сотне раз его изменять негоже, а тут без помар да переделок не обойтись.

Потому Иоанн теперь так решительно и отказал своей супруге, несмотря на горячую любовь к ней, отчего возникла небольшая размолвка между ними. Была она неприметной, как тоненький весенний ледок. Солнышко любви, которое продолжало сиять на их небосводе, бесследно растопило его уже на следующий день, и все же она случилась. После того дня Анастасия до самого конца жизни затаила к протопопу глухую, хотя и тщательно скрываемую неприязнь.

Иоанн слово сдержал и тут, заметив священнику, что тот уж больно резко написал в своем поучении, на что отец Сильвестр, по своему обыкновению, разразился длиннющей нравоучительной речью в защиту написанного, после чего спросил царя:

– Убедил ли, государь?

Рассудив, что если честно ответить: «Не убедил», начнется еще одно, не менее, а то и более длинное поучение священника, Иоанн скрепя сердце кивнул, решив отыграться на другом.

– Вот тут у тебя о том о сем говорится, – заметил он, улыбаясь в душе, но внешне сохраняя абсолютную серьезность. – А кое-чего все ж таки недостает.

– Чего? – встрепенулся Сильвестр.

– Ну вот же, – пояснил Иоанн. – Как в гости ходить – указано, а об чем с хозяевами дома говорить – неведомо. И что же им теперь – молчать все время?

– Я думал, что они знают, – промямлил тот, всерьез восприняв шутливую критику.

– Знают точно так же, как и про то, что хорошей хозяйке надлежит все обрезки хранить, – иронично подчеркнул Иоанн, но не понимавший шуток Сильвестр загорелся:

– И впрямь истину ты речешь, государь. Непременно о том отпишу.

«Неужто и впрямь напишет?!» – изумился царь. Он-то говорил все это лишь для того, чтобы протопоп понял – чтоб не выглядеть смешным, ни к чему писать о тех вещах и делах, которые все и без того знают. Вышло же…

«Ну-ка совсем глупость скажу, – подумал он. – Авось тогда уразумеет».

– И еще кое-что ты упустил. Как платье шить, да рубахи, да прочее, ты женкам указал. Теперь та, что прочитает, обязательно знать это будет. А вот как носить их – ни слова.

– Разве и это надо? – усомнился Сильвестр.

– А как же? Коль она такая глупая, что о шитье одежи и слыхом не слыхивала, нешто дойдет она своим умишком до того, как носить все то, что она имеет.

– И то дело, – согласно кивнул протопоп.

А спустя время Иоанн вновь давился от хохота, потому что протоиерей Благовещенского собора и впрямь оказался человеком, совершенно не понимающим шуток, в очередной раз доказав это на деле. Сколько времени он пребывал в муках творчества – неведомо, но родил-таки поучение, в котором на полном серьезе рекомендовалось, как платье всякое жене носити и устроити.

Иоанн подвывал от хохота и, постанывая, держался за живот, а поучение, где советовалось платья, и рубашки, и убрусы на себе носити бережно по вся дни… и далее в том же духе, все не кончалось и не кончалось.

Терпеливо дочитав все до конца, Иоанн вытер выступившие от смеха слезы и, решив, что хорошего понемногу, оставил второе поучение на следующий вечер, уже догадываясь, что там будет написано. Он не ошибся. Протопоп строго и подробно расписал, о чем надлежит разговаривать, будучи в гостях, и особо – о чем нельзя.

Иоанн представил себе, как одна кумушка, заглянув к другой, внимательно читает это поучение, перечисляя вслух, что, мол, о рукоделье и о домашнем строении, да как порядок вести мы с тобой поговорили, а вроде больше и не о чем.

– Да как же, – всплеснет руками та, что не познакомилась с мудростью отца Сильвестра. – Я ж самого главного тебе не обсказала. Слыхала ты, кану брань Февронья, что на углу, с мужем учинила? Пол-улицы сбежалось их послухать. А дело так было. Февронья эта…

– Э-э-э, не, милая, – кротко должна заметить ей гостья. – Вот и видно, что не читала ты мудрого слова протопопа. А в нем речется, что дурных и пересмешных и блудных речей не слушати и не беседовати о том. Поняла ли?

– Дак почто приходила тогда? – недоумевающе разведет руками хозяйка и…

«И будет права, – сделал заключение Иоанн. – Одна только и есть забава у несчастных баб – посудачить о том о сем, да и ту протопоп запретить хочет. Только глупо все это, да и не выйдет у него ничегошеньки. Тогда зачем писать? Хотя ладно. Пускай».

И он уже предвкушал, сколько всяких разностей насоветует отцу Сильвестру, которые тот упустил в своем сочинении. Пусть уж и про сад с огородом напишет, а то ведь на Руси не знают, как землю копать, да как навозом удобрять. Словом, пускай далее народ уму-разуму учит. И еще раз порадовался в душе, что не стал торопиться и брать его к себе в духовники.

«Помимо того что я бы каждый свой грех по часу пересказывал, не меньше, так ведь он на меня бы их навешал, как на собаку блох. Тут засмеялся громко, там кашлянул во время обедни – и все грех. Епитимиями бы замучил. А если бы я выругался непотребно, то и вовсе пришлось бы на богомолье в какой-нибудь монастырь идти. Он и без того лезет с поучениями, о которых его не просят, – с досадой подумал он. – То ли дело отец Андрей. Хотя и он вроде бы тоже что-то там пишет, – нахмурился Иоанн. – Потому и торчит среди моих книжиц с утра до вечера. Неужто тоже поучения? – подумалось с опаской. – Не приведи господь. Если еще и он придет ко мне со своими пометами, то мой живот и впрямь не выдержит – лопнет от смеха».

И ведь как в воду глядел царь. Не прошло и трех дней, как Иоанн обнаружил на своем столе, за которым они только что сидели со своим духовником, пачку листов с какими-то выписками. Видно, отец Андрей торопился куда-то, вот и забыл их. Почерк у него был гораздо менее разборчив, нежели у протопопа, поэтому Иоанн сумел прочесть лишь первые несколько строк: «Книга степенна царского родословия, иже в Рустем земли в благочестии просиявших богоутвержденных скипетродержателей, иже бяху от бога, яко райская древиа, насаждении при исходищих [144]144
  Исходищих – источник (ст.-слав.)


[Закрыть]вод, и правоверием напояеми, благоразумием и благодатию возрастаеми…». Дальше было совсем неразборчиво, да и смысл этой длиннющей фразы никак не доходил до государя, так что он отложил листы в сторону, решив спросить об этом завтра у самого отца Андрея.

Каково же было удивление Иоанна, когда тот пояснил, что все это – и то, что он прочитал, и остальные две трети, что остались им непрочитанные, – не начало какого-то мудрого текста, а заголовок труда священника [145]145
  Позже этот труд станет известен под более коротким названием «Степенная книга царского родословия», а потом и вовсе будет сокращен до двух первых слов. Появление его датируется примерно 1563 годом. Но если авторство отца Сильвестра в написании «Домостроя» сейчас оспаривается, то авторство «Степенной книги» неизменно приписывается царскому духовнику Иоанна Васильевича священнику отцу Андрею.


[Закрыть], на который тот чуть ли не с первых дней пребывания в царских палатах уже испросил благословения у митрополита Макария.

– Уж на что владыка к своим Четьям Минеям любовно относится – всем по куску раздал, чтоб писали, а меня согласился не трогать, – с гордостью пояснил отец Андрей. – Понимает, что и мой труд не менее важен, нежели жития святых.

– А что это? – полюбопытствовал Иоанн.

– Да тоже жития, – развел тот руками. – Токмо пращуров твоих, государь. Вот зачти-ка. Сие мне первей всего под руку подвернулось, потому о нем и начал.

Иоанн взял протянутый священником лист и с натугой прочел: «Сей благородный, богом избранный преемник и благочестивый наследник благочестивыя державы боголюбиваго царствия Руськыя земли великий князь Иван Данилович, рекомый Калита, внук блаженнаго Александра – десятый степень от святаго равноапостольнаго Владимира перваго, от Рюрика же третийнадесять [146]146
  Третийнадесять – тринадцатый (ст.-слав.).


[Закрыть]…».

– То про одного из твоих пращуров, про Ивана Калиту, – пояснил отец Андрей, хотя Иоанн это и сам понял.

– А почему про него? – осторожно осведомился царь.

– Так я ведь сказываю – в грамотках более всего мне о нем попалось, вот и начал с него. А так-то у меня по замыслу и про сынов его Симеона Гордого и Ивана Красного будет, ежели сыскать нужные грамотки сумею, и про Димитрия Иваныча Донского, ну и… про тебя, государь, – неожиданно закончил отец Андрей.

Иоанн густо покраснел от смущения и пробормотал:

– Я не о том. Ведь не Иван же первым был в роду нашем.

– Потому я счет от достославного Рюрика и веду, – охотно закивал священник. – Токмо про него самого писать-то не след.

– Почему? – удивился Иоанн.

– Язычник он, – пояснил отец Андрей. – Тако же и сын его Игорь тоже идолищам поганым поклонялся. Ольг же и вовсе волхвом был [147]147
  В некоторых русских летописях киевского князя Олега иногда именовали не Вещим, а Волхвом.


[Закрыть].

– Зато, как мне сказывали, он Византию бивал и щит свой к вратам Царьграда прибил, что попомнили греки, – с гордостью за великого пращура заметил Иоанн.

– И оное тоже писать негоже. Выходит, что язычники над православными христианами победу торжествовали. Соблазн для мирян получается.

– Ничего не соблазн, – обиженно буркнул царь. – Не язычники и не православных, а Русь Византию. И Святослав-воитель тоже их бивал, – припомнил он еще одно имя из рассказов Федора Ивановича.

– Да я бы тоже… – отец Андрей опасливо оглянулся по сторонам и почти шепотом произнес: – Я бы тоже с них начал. Коль было, так что уж тут. Но владыка сказывал, что надобно с Владимира починок делать, потому я и… – развел он руками.

– Ну, с Владимира так с Владимира, – нехотя согласился Иоанн и тут же попросил: – А про меня ничего не пиши – не надо. Когда-нибудь потом, да и то ежели свершу что-то, а так ни к чему бумагу попусту переводить.

– Мне бы еще труды разные поглядеть, – замялся отец Андрей. – Богато у тебя в твоей духовной сокровищнице, ан того, что мне потребно, не всегда сыскать можно.

– Я с митрополитом переговорю, чтобы он мнихов во все грады послал. Глядишь, и сыщут что-то, – пообещал Иоанн, а про себя удивился: «Везет-то мне как на книжников. Там отец Сильвестр со своими пометами, тут отец Андрей, а завтра еще кто-нибудь из купцов изыщется. Не один же Афанасий Никитин за три моря хаживал – вон, сколь у нас купцов по иным землям ездят. Так почему бы не быть еще одному «Хожению» [148]148
  Именно так называлось незаконченное сочинение Афанасия Никитина, где описывалось путешествие в Индию. Уже после его смерти «тетрати» с его записями были доставлены в Москву и включены в Софийскую II летопись.


[Закрыть]? Как знать, как знать…»

Но тут Иоанн немного ошибся. Следующий книжник, рукопись которого прочел он и его сподвижники, был вовсе не купец. Выходец из Великого княжества Литовского старый рубака Иван Пересветов, с гордостью именовавший себя «королевским дворянином», где только не побывал. Начинал он ратную службу в одном из отрядов, которые выслал Сигизмунд I Старый, ввязавшись в свару за венгерскую корону, когда за нее грызлись трансильванский воевода Януш Запольяи и Фердинанд Габсбург. А потом понеслось-поехало, да все буераками да оврагами, по кочкам да по ухабам. Кидало Ивана Пересветова из одного конца Европы в другой. Довелось побывать даже в Османской Порте. На Русь он попал с десяток лет тому назад, причем израненный и больной, без гроша за пазухой.

Потом ему вроде бы свезло. Один из бояр, Михайла Юрьев, обратил на Пересветова внимание после того, как ознакомился с его предложением перевооружить московскую конницу щитами македонского образца. Разбогатеть у Ивана Семеновича не вышло, но хоть не бедствовал. Зато когда Юрьев умер, Пересветов впал в окончательную нищету. То немногое, что было скоплено, давно закончилось, и теперь на представшем перед Иоанном воине-ветеране, по сути, не было ничего своего. Всю одежонку, а точнее, тряпье, что было на нем, ему повелел поменять Алексей Адашев, выдав замену из своей старой, а то к царю в такой входить безлепо [149]149
  По логике просто так, без чьей либо протекции, Пересветов не мог пробраться к царю, чтобы подать ему свои знаменитые челобитные с планами преобразования войска. Отсюда и предположение автора, что ему посодействовал Алексей Адашев.


[Закрыть].

Однако держался Иван Семенович горделиво. Дань уважения царю отдавал, но и себя уважать при этом не забывал. Даже челобитная у него была не такая, как у всех прочих. Он в ней не просил, а предлагал. Предложения эти были достаточно необычны, но интересны.

– Царь Магомет салтан [150]150
  Имеется в виду Мехмет II Фатих (Завоеватель), султан Османской империи в 1444–1446, 1451–1481 гг.


[Закрыть]велел со всего царства все доходы к себе в казну собрать и ни в одном граде боярам своим наместничества не дал, чтоб они не прельщались судить неправедно, а давал им жалованье из своей казны, кто чего достоин, и во все царство дал суд прямой, – вещал он.

– То славно, – одобрил Иоанн, вспомнив поучения Федора Ивановича, и воодушевил своим возгласом старого вояку, который залился соловьем:

– А еще Магомет салтан повелел принести книжицы все долговые и повелел сжечь их, сказав, что раб должен служить только семь лет, а ежели куплен дорого, то девять. И еще он выписал мудрость из христианских книг, что в коем царстве люди в рабстве пребывают, в том вои не храбры и к бою не смелы против недруга, – горячо убеждал Пересветов напряженно слушавшего его царя. – И той мудрости он всю свою жизнь следовал, ибо сие есть истина – те, кто пребывает в рабстве, те и срама не боятся, а чести себе не добывают, а рекут тако: «Хотя и богатырь или не богатырь, однако есми холоп государев, иного имени не прибудет».

– Ныне «слуга государев» есть самое почетное изо всех чинов на Москве, – прервал чтеца Иоанн. – Тебя послушать, так выходит, что токмо вольная служба воинников мое войско сильным сотворит и более для того ничего не надобно. А ведь коль человек ничем не привязан, окромя звонкого серебра, так его и иной государь перекупить сможет. С этим како быти? И опять же, где мне столь серебра взяти? Вон казна ныне, – он оглянулся на Адашева, и тот утвердительно кивнул головой, – сызнова пуста. Нет уж, тут без землицы никак не обойтись. Ею привязывать людишек надобно.

Оставшись же наедине с Адашевым, Иоанн заметил:

– Однако помыслить над его словесами надобно, ибо есть в них кой что. К примеру, о наместничестве. Тут он дело говорит. Казна от него страдает, люду от оных наместников худо, так на что их плодить?

– А управлять кому ж? Дьякам с подьячими? – тихонько уточнил засомневавшийся Адашев. – Так ведь хлеще бояр воровать учнут, ибо худородные.

– То ты верно сказал – и не просто хлеще, а во сто крат. Там, где десяток бояр украдут, одного дьяка хватит, чтоб столько же унести, – охотно согласился царь.

– Так кому отдать-то? – не понял Алексей Федорович. – Неужто вовсе без начальных людей земли оставить? Тоже непорядок выйдет. Опять же и спрос не с кого будет учинить если что.

– А мы им самим доверим, – пояснил Иоанн. – Пущай сами лучших людишек промеж себя изберут, да им бразды и вручат. Сам посуди, кому виднее, каков человек на самом деле – мне отсюда или им на месте?

– Ты – государь, – возразил Адашев.

– Вот, вот, – кивнул царь. – Государь, а не господь бог. Нешто я могу душу каждого, как открытую книгу читать?

– А они?

– Они – дело иное, – продолжал он развивать мысли своего покойного наставника. – От одного человечка и утаиться можно. Дескать, вон я какой славный, да бескорыстный, да мудрый, а от всех не утаишься – где-то да всплывет. Себя для примера возьми, Олеша, – посоветовал он ласково. – Нешто я один о тебе так славно думаю? Выдь в Китай-город али в Белый да послушай, как о тебе людишки отзываются, и сразу ясно, что я в тебе и на малый волосок не ошибся. Но это в Москве, а в иных градах как я послушаю? Не разорваться же мне. Потому и говорю – выборщиков надо поболе.

– А коли не захотят?

– А мы тогда… – начал Иоанн и тут же осекся, вспомнив поучение Федора Ивановича.

«Даже к доброму силком не понуждай, – говорил он. – И мед, коль его насильно в рот пихать, горьким покажется. Лучше обожди немного. Людишки-то неглупые. Сами увидят, что у суседей добро творится, да и себе такого же добра восхотят»

И Иоанн, еще раз мысленно помянув добрым «ловом усопшего, произнес вслух:

– Нудить никого не станем. Коль не восхотят – выходит, им по старине жить любо, так почто навязывать? Нет уж. Пождем немного, когда самим приспичит, а как попросят, так мы отказывать не станем. Только не так, как Пересветов сказывал, а напротив – не жалованье им платить станем, а еще и сами деньгу с тех земель возьмем, кои от моих кормленщиков откажутся. Так что есть у него умные мысли, есть. Ты вот что, удоволь его, но без особливой щедрости. Не наговорил он на нее. Но и в нужде ему пребывать негоже. Опять же, когда он свое сказание о Магомете салтане писать станет, кое мне пообещал, ему пить-есть тоже надобно. А в нем, глядишь, и еще что-нибудь дельное надумает. Книжники – они башковитые, – уважительно подытожил он.

Но Адашев напрасно рассчитывал, что Иоанн, загоревшись услышанными от старого воинника предложениями, выйдет из того состояния, в котором уже давно пребывал. Царь слушал, кивал, но так и не предпринимал ничего конкретного. Оставалось только надеяться и ждать, когда же он наконец встряхнется.

Глава 13
Когда в душе поют соловьи

Книжники были, пожалуй, единственными, на кого государь мог отвлечься, да и то потому что на них не требовалось тратить много времени. В остальном же, начиная с переезда в Москву и во все последующие летние и осенние месяцы, Иоанну было ни до чего и ни до кого. В душе у него царила вечная весна, а в сердце веселыми трелями свистали соловьи. С единственной мыслью входил он в опочивальню царицы – пусть никогда не наступает утро, с единственной мыслью покидал ее – скорее бы ночь.

Напрасно выразительно поглядывали на него Алексей Адашев и князь Андрей Курбский, понапрасну красноречиво хмурил брови князь Палецкий. Ни к чему не приводили ни намеки, ни откровенные разговоры о том, что пора бы от разговоров перейти к делам. А как тут перейдешь, когда перед глазами только она одна – та, которая застила собой весь белый свет, которая будто солнышко лучезарное, на чью красу и не глянешь без благоговения – аж очи слепит.

Одно дело – пометы Сильвестровы прочесть. Они много времени не занимали. Или, скажем, Ивана Пересветова выслушать. И тут час или два от силы. А вот до всего остального, которое требовало изрядных трудов, – увы. Сам себя Иоанн оправдывал тем, что так заповедал Федор Иванович, хотя и знал, что лукавит. Давно можно было хотя б наметить, с каких дел начинать, а он же… Сильна любовь, что и говорить.

Дошло до того, что по просьбе Палецкого вмешался отец Сильвестр и начал с того, что пожурил Иоанна за несоблюдение постов. Когда же удивленный таким попреком царь попытался оправдаться и начал пояснять, что у него и в середу, и в пятницу, не говоря уж о прочем, на столе из двадцати перемен никогда не бывает ни кусочка мяса, да и молочного тоже, Сильвестр бесцеремонно прервал его, пояснив:

– Пост, сын мой, на то и пост, что требует от всех излишеств тело свое удерживать, буде то за столом, али в постели, пусть и супружеской. О последней же тако изреку: отцы святые поучают, что истинному христианину, даже ежели он в освященном богом браке пребывает, на ложе восходить надобно как можно реже и токмо для того, чтоб потомство зачать. А пребывать в ней неустанно – диавола тешить любострастием, ибо как ни крути – се грех первородный есмь. Понял ли?

– Чего уж не понять? – вздохнул Иоанн. – Вот я как раз и… зачинаю, – густо покраснел он на последнем слове – уж больно грубо и откровенно оно прозвучало.

– Потому и сказываю тебе лишь о постах, но не о сугубом телесном воздержании, – заметил Сильвестр. – Вот ныне пятница, а стало быть, что?

– Стало быть, я токмо завтра к царице приду, – буркнул Иоанн.

Солгать Сильвестру он не посмел – уважал наставника за не наносное, внешнее, но подлинное благочестие, а потому слово сдержал, но зато в субботу сполна наверстал упущенное, да и потом всякий раз исхитрялся с лихвой компенсировать упущенные дни. Так что проку из этого поучения тоже не вышло.

Чуть позже протопоп сделал еще одну попытку – предложил вместе с ним посмотреть, яко выполнено поручение, кое ему дал государь, и полюбоваться, сколь дивно расписали новгородские иконописцы кремлевские соборы, пострадавшие от огня. Когда они с царем дошли до стен Золотой палаты, Иоанн даже зарозовел от смущения – они оказались покрытыми нравоучительными картинами, изображавшими некоегоюношу царя в образе то справедливого судьи, то храброго воина, то щедрого правителя, раздающего нищим золотники. И юноша этот ликом удивительно походил на Иоанна. Однако и тут проку не вышло.

Иоанн сознавал, что не след бы ему так поступать, что негоже с головой погружаться в негу, что и впрямь давно пора заняться делами, а оторваться от своей Настеньки никак не мог. Потому на все уговоры он только послушно кивал, охотно со всем соглашался, но благие помыслы так и оставались на уровне деловитых, умных, правильных, но… рассуждений.

Оправдываясь, он первым делом ссылался на то, что прежде всего необходимо разобраться с чирьем проклятущим, имея в виду Казанское царство. Тут даже ближнему кругу крыть было нечем. Дело в том, что решение идти в поход на Казань было принято еще в конце мая, задолго до великого московского пожара. Примерно тогда же в Коломну, Серпухов, Ярославль, Владимир, Нижний Новгород, Ростов, Суздаль и прочие грады ускакали гонцы возвещать о том, что государь учиняет большой сбор. Намечен он был на декабрь.

Вообще, хоть решение принимал и не сам нынешний государь, но ему оно тоже было весьма по душе, причем по многим причинам.

Во-первых, это было замечательным оправданием его нынешнего бездействия, а во-вторых, для полноты счастья ему очень хотелось покрасоваться перед своей лапушкой Настенькой впереди огромного войска, сидя верхом на белом коне.

При этом в обозе должны были непременно брести угрюмые злые пленники, закованные в железные цепи, а ликующий народ громкими криками пусть бы приветствовал своего царя-победителя. Словом, точь-в-точь как было изображено на фряжских листах [151]151
  Фряжские листы – иноземные гравюры.


[Закрыть], которые он видел в Кремле.

Надо сказать, что зачастую его предшественник ставил его и в неловкое положение. Так случилось, когда с визитом к нему в конце августа месяца пожаловал сам митрополит Макарий и чуть ли не с порога полюбопытствовал – что надумал Иоанн относительно архиепископской казны.

С минуту царь напряженно мыслил, прикидывая и так и эдак, что бы ответить подслеповатому старику с вечно слезящимися от усердного ночного бдения над рукописями глазами. Так ничего и не надумав, он промямлил, что ныне у него сильно болит голова, а завтра он непременно придет к нему в палаты и даст ответ.

Обнадежив таким образом митрополита, он в панике метнулся на розыск князя Палецкого, и тот рассказал ему следующее. Оказывается, еще почти год назад, осенью, его «братец» покинул столицу и уехал на богомолье, а затем – в Новгород и Псков.

В Москву он вернулся только в середине декабря. Обсудив и решив с боярской Думой вопрос о своей коронации, он, несмотря на то что приготовления к торжественному акту требовали его личного присутствия, быстро собрал несколько тысяч ратников и вновь, никому ничего не говоря, выдвинулся в Новгород, где объявился через три дня после рождества.

Лишь когда воинство прибыло в город и подошло к храму святой Софии, все разъяснилось. Вскоре перепуганные жители увидели, как вооруженные ратники гонят куда-то босого и еле одетого главного ключаря храма, а также пономаря. Оба они вскоре были подвержены мучительным пыткам.

– Конечно, ни с того ни с сего Иоанн не стал бы их ни хватать, ни терзать, – спокойно рассказывал Палецкий. – Мыслю, что еще когда он уехал на богомолье первый раз, тогда-то и узнал, что где-то в стенах Софии замурованы богатейшие сокровища – церковная казна новгородских архиепископов. Сколь лет ее копили – доподлинно тебе не скажу, но уж поди не одну сотню. Когда в лето 6986-е [152]152
  Лето 6986-е – 1478 год.


[Закрыть]твой дед Иоанн пришел рушить новгородское вече и лишить град всех его вольностей, то, пока он стоял в осаде, архиепископ Феофил успел замуровать их. Я там с твоим братом не был, потому сказать тебе не могу – кто именно – ключарь или пономарь – не выдержал первым. А может, и сразу оба – чего уж тут, – махнул рукой Дмитрий Федорович. – Знаю одно: Иван ничего не искал, нигде не бродил, а сразу поднялся по лестнице, ведущей на хоры. Тут он велел ломать стену, откуда и посыпались сокровища.

– А дальше-то что было? Митрополит Макарий о том как дознался? – спросил Иоанн.

– А ты что же мыслишь – злата-серебра там в стене на один ларец было? – усмехнулся Палецкий.

– Ну-у, сундук али два.

– Куда там. Не один воз [153]153
  И «просыпася велие сокровище, древние слитки в гривну, и в полтину, и в рубль, и насыпав возы и посла к Москве». Так рассказывает об этом Новгородская летопись. (Скрынников Р. Г. Иван Грозный. М., 1983).


[Закрыть]понадобился, чтобы отвезти их в Москву.

– Ого! – присвистнул Иоанн и уставился на князя, рядом с которым он до сих пор чувствовал себя робким несмышленым Подменышем. – А мне-то теперь как быть?

– Для начала запомни, что казна у тебя и впрямь пуста. Если бы не новгородское богатство – нам бы и венчание на царство не на что было бы достойно провести. И сейчас у тебя там тоже небогато. Однако Макарий упрям, а потому кус ему надобно кинуть, только не Новгороду. Как мыслишь – почему?

Выйдет, будто Иоанн, то есть я, и впрямь ее неправедно взял оттуда, коли ныне, яко тать, уличенный в сем злодеянии, возвертает, устыдившись, обратно, – ответил после некоторого раздумья Подменыш.

– Славно тебя Федор Иванович мыслить обучил, – отметил Палецкий. – Тогда и иное поведай – как далее поступишь?

– Поначалу надобно вызвать из Казенного приказа окольничего Адашева. Должен Олеша ведать – сколь привезли и сколь истратили. Потом уже и решать.

– А как возвращать мыслишь?

– Келейно, – быстро ответил Иоанн.

Дмитрий Федорович поморщился.

– То не главное, – заметил недовольно. – Мысли неспешно, тебя же никто не торопит.

На этот раз пауза длилась несколько минут.

– Их и вовсе возвертать нельзя – хошь Новгороду, хошь просто митрополиту, – наконец произнес Иоанн. – Кажись, лучшей всего станет, ежели я их яко вклад внесу. Выйдет, будто не возвертаю, но дарю, – и вопросительно посмотрел на князя.

Палецкий утвердительно кивнул:

– Пожалуй, так-то оно славно получится. И знаешь, государь, – произнес он с некоторым удивлением, – я ведь тебе иное хотел предложить, а ты сказал, и вижу – твое-то гораздо лучше.

А спустя две недели Алексей Федорович Адашев, выполняя царское поручение, ни с того ни с сего, безо всякого повода, привез в Троице-Сергиев монастырь семь тысяч рублей. Никогда до этого ни один из русских монастырей не получал такого богатого [154]154
  Для сравнения отметим, что Василий III «дал в Троицу по отце» 60 рублей. На помин души самого Василия III прислано было 500 рублей.


[Закрыть]вклада, причем просто так.

С одной стороны, Подменыш не поскупился, но с другой, учитывая, что сокровища вывозили из Новгорода возами, – можно только догадываться, какую частичку получили иноки из, деликатно говоря, присвоенного богатства.

Однако преимущественно Иоанн предпочитал заниматься только веселыми делами, стремясь удоволить всех своих близких. Так, не далее как в ноябре, перед самым отъездом на войну с Казанью, сыграл он в Кремле веселую свадебку – оженил своего братца Юрия на дочери князя Палецкого Ульяне, чем в первую очередь доставил несказанное удовольствие и великую честь самому Дмитрию Федоровичу, который хоть так, но все же породнился с самим царем.

Трудно сказать, столь же сильно ликовала сама невеста, выходя замуж за глухонемого князя, пускай и родного брата государя всея Руси, но кто и когда в таком важном деле стал бы спрашивать бабу. Мало ли чего ей захочется.

Тем временем, пока Иоанн предавался утехам с любимой супругой, ближний круг продолжал увлеченно обсуждать то, что нуждалось в исправлениях на Руси. Молодости свойственно заниматься великими прожектами и планами, а в том кругу из стариков, как шутейно называли их за глаза, присутствовали лишь князь Палецкий – единственный, чья борода была с сединой, да следующий за ним по возрасту протопоп Сильвестр, который и вовсе не имел ни одного белого волоска – рано. Прочие свои бороды только отращивали, так же, как и чуть ли не самый юный изо всех – царь Иоанн Васильевич.

Презло в том кругу доставалось старому Судебнику, писанному во времена Иоанна III, изрядно времени тратили на рассуждения об иноземных делах, не оставляли без внимания устроение внутри державы, да и церкви перепадало порядком. В обсуждении последнего вопроса протопоп Сильвестр участие принимал редко – больше хмурился, когда заходила речь о нестроениях в ней, но, соблюдая справедливость – правду же рекли, хотя подчас и с перехлестом – с возражениями почти не встревал. Прочие же все говорили, говорили, говорили и искоса, в томительном нетерпеливом ожидании, поглядывали на государя, но тот продолжал согласно кивать и… помалкивать.

Однако шло время, и вот уже вязкая осенняя грязь слиплась в морозные комки, а затем их припорошил первый снежок. Анастасия Романовна, чтобы подольше не расставаться со своим супругом, попросилась на богомолье в Боголюбово, где был расположен женский монастырь в честь Покрова Пресвятой Богородицы – уж очень ей не хотелось оставаться в Москве, где все напоминало бы ей об отсутствующем супруге.

К тому же этой поездкой она убивала сразу двух зайцев. Во-первых, расставание с милым сразу переносилось еще на несколько дней, а во-вторых, ей не давало покоя то, что она никак не может понести от любимого. А как бы было хорошо стать тяжелой именно теперь, чтобы в первую же ночь признаться вернувшемся с победой государю, прижавшись к его горячему сильному телу и смущенно спрятав голову у него под мышкой, что она «непраздная».