Текст книги "Царское проклятие"

Автор книги: Валерий Елманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 19 страниц)

– А воды тебе нельзя. Попьешь – все забудешь, – произнесла она наставительно.

– А ты другой дай.

– Я про другую и реку, – усмехнулась Настена. – А этой испить – так хоть сразу в домовину укладайся. Мне теперь и бадейку спалить придется, – и поторопила: – Давай, давай, вспоминай, что видел, да мысли.

– Ты же сама все видела, – удивился Иоанн.

– Ничего я не видела, да и недосуг мне было. Я твою голову держала, чтоб она в бадейку не ухнула. Так что припоминай, да на ус наматывай.

– Длинное запомнил, а мельтешение всякое – нет. Да и неясное оно было.

– А их-то пуще всего надо бы. Маленькие виденьица, кои яко в тумане виднелись, да недолго, первым делом припоминай.

– Почему? – удивился Иоанн.

– Да потому, что их, ежели они дурные какие али не по сердцу тебе, ты и поменять сможешь, коли желание на то будет.

Иоанн нахмурился, усиленно припоминая, после чего честно заявил:

– Так они все в тумане были, только одни пояснее, а другие вовсе пред очами плыли.

– Значит, счастливый ты, государь-батюшка, – заметила Настена. – Выходит, все в твоей длани. Что ни захотишь – все по-твоему выйдет.

– Все ли? – пытливо переспросил Иоанн.

– Все! – твердо заверила Настена. – Тока знай, что оно не на всю жизнь – годков на десяток, от силы – на дюжину. Дале зрить – у меня силов не осталось. Уж больно тяжкой твоя глава оказалась. Жаль, конечно, да что поделать.

– Ну и ладно, – беззаботно махнул рукой Иоанн. – Через десять лет я к тебе сызнова приеду – тогда и поглядим, что дале будет.

– Э-э-э, нет, государь, – слабо усмехнулась Настена, рукавом сарафана вытирая со лба пот. – Отворожились мы с тобой. Оно на один раз можно. Вдругорядь то, что оттуда выпорхнуло, промашку не даст и тебя непременно за собой утянет.

– А это… что было?

– А тебе на кой? – вопросом на вопрос ответила женщина. – Да и не смогу я ответить. О том и Сычихе неведомо, а уж Настене… – И беспомощно развела руками…

На обратном пути Иоанн больше молчал. Помалкивал и Адашев. В душе он до сих пор был не согласен с царем, но досадовал сейчас больше на себя – не сумел отговорить, не нашел нужных слов. И в то же время разбирало любопытство – что же увидел государь, что наворожила ему ведьма. А в том, что она – ведьма, Алексей Федорович был уверен безоговорочно. Такую не то что к царю, а вовсе до честных христиан допускать нельзя. Им дорожка одна – на кострище, ибо тут уж не ересью пахнет – тут запах сатанинской серы чувствуется. Но самому допытываться об увиденном царем было как-то неудобно, захочет государь поделиться – сам расскажет, а нет – стало быть, и вопрошать ни к чему. Но тот упорно молчал, не замечая ни сырого промозглого ветра, ни изрядно прибавившего к ночи морозца. Правда, лицо его при этом не было мрачным, скорее наоборот – каким-то торжественным. Наконец Иоанн прервал затянувшееся молчание.

– Любопытствуешь, поди, что там мне наворожили? – хитро прищурившись, осведомился царь у своего спутника.

Тот в ответ неопределенно пожал плечами. Сознаваться было неудобно, а лгать Адашев не умел вовсе, тем паче государю. Однако отвечать надо.

– Есть немного, – нехотя ответил Алексей Федорович.

– Все сказывать не стану – долго, да и не к чему оно. Одно поведаю – хорошего гораздо больше впереди, нежели плохого. Да и это не столь важно. Тут иное славно. Все в наших руках, Олеша, – произнес Иоанн мечтательно. – Вот, что самое главное, – и твердо подчеркнул: – Все. Надобно лишь потрудиться малость, не без того.

– Это и впрямь радует, – сдержанно согласился Адашев, подумав про себя: «Нешто и впрямь очнулся государь от своей спячки? Добро. Тогда рановато ведьме на костер. Не такая уж она и злобная, коль пробудить его сумела. Ей и церковного покаяния довольно будет. Ну, там, попостится год-другой, молитвы почитает – и довольно с нее».

Иоанн между тем продолжал:

– Я так мыслю, что посмелее нам всем надо. Старина – не святость, чтоб ее и тронуть нельзя было. Иной медок с годами только духмянее делается – его ценить да беречь надобно. Иной же скисает. Так пошто его в бочках держать? Долой, да бочку омыть, да свежего туда, свежего, – и наставительно молвил: – Ты, Олеша, робеешь иной раз чрез меру, а не надо бы. Понимаю, чин у тебя не боярский. Но ты иное попомни – ты мне их всех дороже, потому и быть тебе в Думе.

– Негоже мне туда, государь, – откликнулся Адашев. – Кот и видит молоко, да рыло у него далеко, – грубовато пошутил он. – Ума палата, ан денежка щербата. Не по моему роду туда лезть.

– И в бурьяне красивые цветы встречаются, и простые люди мудрое слово могут поведать. Бог-то не на одежу смотрит – на душу. Вот и мы по божески поступать станем. А чин не беда. Сразу-то негоже тебя в бояре, но как приедем в Москву – быть тебе окольничим. И тебе, и… твоему отцу. Он ведь тоже у тебя головастый.

– Благодарствую, государь, – поблагодарил Алексей Федорович, радуясь не столько за себя, сколько за отца. Хотя, чего уж там таить, и самому лестно. – Вот токмо… что бояре скажут?

– Кто умен – поймет, да еще возрадуется, дуракам же хоть объясняй, хоть не объясняй – проку не будет. Да нам на них что – тьфу и всего делов. На иного с бороды поглядеть – чистый Аврам, а на деле взять – сосновый чурбан. Есть у нас круг ближний – вот им и вершить станем. А Дума опосля пусть попробует не приговорить. К тому же и там будет кому меня поддержать – да хошь бы и тебе, когда там воссядешь.

– А головы подымут да поперек слово скажут – вот хошь бы про меня? Оно ведь и впрямь худое у меня отчество [178]178
  Отчество – подразумевается служебное положение отцов, дедов и всего рода.


[Закрыть], да и не сиживал никто из нашего рода в Думе, – осторожно заметил Адашев.

– Так что ж с того, – хмыкнул царь. – Все когда-нибудь впервой начинается. Мой прадед Василий Васильевич о Глинских ничего не ведал, кроме того, что они в Литве обретаются. Зато теперь оно о-го-го как звучит. А Мстиславских возьми, а Патрикеевых? Они, конечно, не глупее иных будут, так ведь и не больно-то умнее. А про Захарьиных-Юрьевых я и вовсе молчу. Те и вовсе не князья – бояре. Только что у них бог в кике [179]179
  Бог в кике – счастье в жене. Намек на то, что их возвышение произошло лишь из-за женитьбы Иоанна на Анастасии Романовне.


[Закрыть]– и все. Мне же надобно, чтоб мои советчики разумом сверкали, вот как ты.

– Отслужу тебе, государь. За такие слова ей-ей отслужу – не раскаешься, – еле выдавил из себя – ком к горлу подкатил от радости – Алексей Федорович.

– Не мне отслужишь, но Руси, – поправил Иоанн и посоветовал: – А об этой бабе забудь вовсе, как и не было ее, тем паче о… Даже на исповеди молчи – я твой грех на себя беру.

– Я понял, государь, – кивнул Адашев.

«И в самом деле – чего это я на нее накинулся? Баба как баба. Может, и впрямь сам господь царя к ней направил. И так у нее жисть не задалась, да я еще с этим покаянием и епитимиями. Монахам только мигни, так они живо у нее хвост сыщут. А не найдут, так сами прилепят. Опять же и крест у нее на груди имеется, и образа в хате есть. Да и творит она все с молитвой на устах, и на добро. Нет уж, дудки», – твердо решил Алексей Федорович, но тут до него донесся голос Иоанна.

– А отцу твоему мыслю пока Тверской дворец [180]180
  Тверской дворец – один из приказов. Наряду с Казанским (появится после ее взятия) дворцом, Рязанским и т. д. занимался всеми делами на указанной в названии дворца территории.


[Закрыть]доверить, – размышлял вслух царь. – Это для начала, – тут же пояснил он. – А уж как управится с ним, так далее еще выше. И тебе пора уж приказ возглавить…

«И вообще – благослови ее господь», – додумал Адашев и, следуя царскому совету, выкинул Настену из головы.

Как вовсе не было.

Глава 17
С чистого листа

Москва встретила Иоанна не так, как он того боялся. Отчасти помогла и погода, которая в этом году не удалась. Бесконечная распутица, царившая почти всю зиму, разгоняла москвичей по домам, и народу – где бы ни проезжал Иоанн – было немного. Зато сам город был под стать недавнему настроению царя – южный ветер своим теплым влажным языком неуклонно слизывал к полудню ночной иней, обнажая землю, деревья, остроконечные крыши домов, купола бесчисленных церквей и соборов, навевая уныние и тоску.

Смешно сказать, но царя особо и не узнавали. Если бы он, как прежде, летел вскачь, давя без разбора всех, кто не успел увернуться, дико хохоча при этом, – тогда да, живо бы вспомнили. А так – движется неспешно небольшая, человек с десяток, группа всадников в неприметной одежде, продираясь сквозь грязь и хмурую дымку унылых утренних сумерек, и никому до них нет дела. У всех свои заботы, свои тревоги, свои неотложные дела.

Но ни слякоть, ни сырость никак не повлияли на решимость Иоанна все начать по-новому, с чистого листа, да не так, как ранее, а теперь уж по-настоящему, как должно не Подменышу, а царю. Более того, эта решимость еще больше окрепла после случайной встречи у Фроловских ворот близ старенькой деревянной церквушки святой Троицы, где наперерез государю метнулась маленькая сгорбленная фигурка, одетая в живописное рубище. Метнулась и замерла как вкопанная, встав перед конской мордой, не давая проходу.

– Ваня, Ванятка, – зашептал блаженный. – Постой, не торопись. Я сличить тебя хочу. – И пытливо уставился на Иоанна, не сводя с него безумных и в то же время исполненных какой-то нечеловеческой мудрости больших зеленых глаз.

И уже понимая и чувствуя, что тоже может сейчас наговорить лишнего, Иоанн успел сделать единственное, что возможно, немедленно повелев своей свите ехать вперед.

– Я останусь? – неуверенно предложил Адашев.

– Нет, – непреклонно заявил Иоанн. – Один с ним хочу побыть.

И только молил бога – пусть юродивый помолчит, пока остальные не отъедут подальше. Молил, и сбылось по его просьбе – молчал Васятка. Молчал и разглядывал.

– Ишь ты какой, – протянул он наконец еле слышно. – И впрямь на братца как две капли воды похож. Начал-то славно, да далее каково?

Жаль, не узрю я того, а хотца. – Он всхлипнул, и две слезинки покатились по заросшим редкими разноцветными пучками волос щекам. – А братца не убивай. Грех это, – вновь зашептал он, боязливо оглядываясь по сторонам. – Пока он жив – удача с тобой будет, – и погромче, более строго: – И к ворожеям более не ходи – не отмолишь. Один разок поглядел вперед, и будя с тебя. К тому же все едино – и главного ты не узрел, и не понял ничегошеньки. Не дано тебе это. А один разок твой я отмолю перед господом. То ладно. Дивно мне холопа на царевом столе зрить, ой, дивно, – и спросил ласково: – Сам-то не боишься?

– Боюсь, – честно отвечал Иоанн, решив ничего не скрывать.

– А ты не боись, Ваня, – посоветовал Васятка. – Чего уж теперь. Ранее бояться надо было, а ныне дела делай, – и зловеще предрек: – Будет у тебя еще времечко-то для боязни, тогда уж потерзаешься в думках. И братца, гляди, береги, – погрозил он пальцем. – Он у тебя тож не прост. Ты дождик питательный, а он гроза святая, гнев божий, кнут господень.

– За что Руси кнут-то?

– А чтоб о душе помнила, да не забывала за утехами телесными, – улыбнулся юродивый с какой-то непонятной горечью. – Потому душа – главное. Ну иди, что ли. – И отошел в сторону.

Конь Иоанна, понукаемый седоком, двинулся было вперед, но тут же остановился, захрапел, удерживаемый поводьями в сильных руках.

– Возьми рубль, Васятка, – кинул ему Подменыш тяжелую серебряную монету.

Тот ловко поймал ее и попросил:

– А копеечка у тебя есть ли?

– На что копеечка – я же тебе рубль дал? – недоумевая спросил царь.

Губы блаженного скривились в загадочной улыбке.

– Рубль я сберегу. Он тебе поболе моего занадобится. А меня копеечкой одари. Негоже холопам рубли иметь. Нам бы что помельче. Так оно на душе спокойнее.

– Возьми копеечку, – пожал плечами Иоанн, доставая из кошеля сразу две маленькие монетки и протягивая их Николке.

– А рубль я ей-ей возверну, – пообещал юродивый. – Вот помру и возверну, – загадочно блеснул он глазами и посоветовал: – Ты бы перед народом повинился поначалу. Глядишь, полегчает на душе. А уж далее сам гляди.

– А не разорвет он меня на части, народ-то? – невесело усмехнулся Иоанн.

– А ты не как Подменыш – как царь повинись. Чьи одежи напялил – за того и вину на себя бери. Полегчает, ей-ей, полегчает, – заверил Васятка. – Да на листочке беленьком сторожно пиши, чтоб помар не сотворить. Нонича у господа бумажка-то дорога. Гляди, чтоб переплачивать не пришлось. – И побежал со всех ног к паперти.

Совет был безумный, исходил от безумца, но… знал Васятка, кому его давать. Иоанн размышлял над ним весь следующий день и… принял его.

Спустя всего три дня из Никольских, Воскресенских, Фроловских, Неглименских, Троицких, Боровицких ворот Кремля вылетели в разные концы Руси гонцы с повелением, дабы все грады земли русской летом прислали в Москву выборных, приурочив сей сбор на пятнадцатый день июля. Дату выбрали не просто так, но с умыслом – в сей день православная церковь отмечала память святого и равноапостольного великого князя Владимира. Намек был очевиден – нынешний государь, подобно своему великому предшественнику, собирался всерьез переустраивать Русь.

В означенный день, сразу после обедни, близ Лобного места собралась многочисленная толпа. Иоанн повелел устроить сбор именно тут не столько потому, что было оно привычным для москвичей, но держа в уме Васятку – пусть видит, что государь исполняет его советы. Стояли в этой толпе тверичи и костромчи, ярославцы и рязанцы, дмитровчане и прончане, переяславцы и владимирцы, псковичи и суздальцы. Словом, отовсюду.

Государь вышел к ним не один. Помимо митрополита Макария, сопровождаемого двумя десятками из числа духовенства – настоятелями московских монастырей, протопопами и просто дюжими дьяконами, несшими огромные массивные кресты, – в его почетной свите на сей раз собралась чуть ли не вся боярская Дума. Были и ближние люди, которым Иоанн повелел держаться чуть позади прочих и наперед не лезть, ибо главное в сей жизни быть, а не казаться в первейших и нарочитых. Пусть уж бояре считают, что они остаются солью земли, пусть кичатся своим именитством, да древностью родов.

– Чем более им будем давать свою душу тешить, тем менее они нам палки в колеса вставлять учнут, – пояснил он еще два дня назад.

На Лобном месте тоже началось все не сразу. Поначалу отслужили молебен. Лишь после него Иоанн, чуточку робея, но громко и отчетливо обратился к митрополиту.

– Святой владыко! Знаю усердие твое ко благу и любовь к отечеству, будь же мне поборником в моих благих намерениях. Рано бог лишил меня отца и матери, а бояре именитые не радели обо мне, хотели быть самовластными, моим именем похитили саны и чести, богатели неправдою, теснили народ – и никто не претил им. В жалком детстве своем я казался глухим и немым, не внимал стенанию бедных, и не было обличения в устах моих!

Произнес, покосился на поморщившегося князя Палецкого, стоявшего в боярской толпе на том же помосте, и сам понял – не то. И гладко, и складно, но не было какого-то глубинного такта, недоставало самого важного.

Смешавшись, он начал было продолжать, но со все сильнее возрастающим чувством досады понимал – не так и, главное – не о том. Выходило, будто он оправдывается, точно на судилище, где его винят во всевозможных грехах, и винят справедливо, а он тут лепечет какие-то жалкие словеса и наивно надеется, что эти детские отговорки ему помогут.

А потом вдруг понял – не разумом говорить надо, ибо ум взывает к уму и ни к чему больше. До душ людских он достучаться не силах – недоступно ему, ибо он холоден, и нет у него глубинного тепла. Так о каком тогда можно вести речь покаянии, примирении и всеобщем братстве, призыв к которым должен идти от сердца и только от него?

Он медленно и неторопливо поклонился на все четыре стороны, пусть невпопад, и поклоны эти совершенно не совмещались со смыслом речи, и продолжил, мысленно отметая все заготовленное, и говоря совсем иное – то, что уже просилось из сердца:

– Люди божии и нам дарованные богом! Молю вашу веру к богу и вашу любовь к нам…

Слова полились чуть ли не помимо его воли, будто говорил не он, а кто-то иной, гораздо умнее и гораздо мудрее, он с радостью и облегчением почувствовал – оно! Это было именно то, что нужно, то, что он хотел сказать, а может, и больше того.

О таком Иоанн и не помышлял.

Казалось, что не только люди, но и сама природа внимает его речи. Даже ветер, и тот утих, заслушавшись юного красавца царя. Что уж тут говорить о народе, который, затаив дыхание, вслушивался не в голос государя, но в душу его.

Мгновенно на площади воцарилась необычайная, особая тишина. В народе такую мудро принято называть мертвой или гробовой. То не зря, не оговорка. В эти мгновения на время замирает все тело, до того замирает, что человек – и сказано это не для красного словца – забывает даже дышать, но зато внимает его душа, которая воспаряет над телесным естеством, ликуя в своем кратком торжестве духа над плотью. И души внимали, жадно ловя каждое слово Иоанна, который, оказывается… нет, тут и слов не сыскать, кем оказался на деле недавний злобный насмешливый наездник, ради забавы топчущий простой московский люд и столь скорый на расправу даже со своим ближним окружением.

– Теперь нам ваших обид, разорений и прочих утиснений исправить нельзя, но молю вас, забудьте, чего уже нет и не будет! Могу только впредь спасать вас от притеснений и грабительств. Оставьте ненависть, вражду – соединимся все любовью христианской. Отныне я судия ваш и защитник. Обнимемся же по-братски все, кто здесь собрался, и ныне, в сей светлый день, приступим, очищенные от грехов и преисполнив души покаянием к трудам тяжким во благо святой Руси…

В тот же день Иоанн объявил о том, что повелевает создать Челобитный приказ, и произнес, обращаясь к Алексею Адашеву:

– Алексий! Ведаю, что ты не знатен и не богат, но добродетелен. Ставлю тебя на место высокое не по твоему желанию, но в помощь душе моей, которая стремится к таким людям, дабы утолить ее скорбь о несчастных, коих судьба мне вверена богом! Не бойся ни сильных, ни славных, когда они, похитив честь, беззаконствуют. Да не обманут тебя и ложные слезы бедного, когда он в аависти клевещет на богатого! Все рачительно испытывай и доноси мне истину, страшася единственно суда божия.

И работа закипела.

…Дорогой ценой заплатили москвичи за этот краткий миг духовного единения. Как бы потом ни чудачествовал в своих злобных затеях государь – ныне ему уже отпустили его вины – и прошлые, и оудущие, выдав индульгенцию хоть на двадцать лег, хоть на пятьдесят, хоть на сто.

Иные плакали от умиления, иные после весь остаток дня бродили по улицам, а встречая соседей или просто знакомцев, так обнимались и целовались, словно пережили долгую разлуку. И пело что-то у каждого в ушах, доносившееся невесть откуда. Пело чарующе и сладко – ни грустно, ни весело, но будто молитва, исполняемая небесным хором.

Кто, не понимая, грубовато замечал, поглядывая на небо:

– Эвон как птицы ныне раскурлыкались.

Иные, посмышленее, помалкивали и только слушали, чтоб не расплескать и громким голосом, упаси боже, не потревожить чудную мелодию, доносившуюся до них. Мелодию собственной разбуженной души…

И бегал по улицам вприпрыжку юродивый Васятка, крича во весь голос:

– Любо, братцы! Ой, как любо!

Где он только не появился в тот день. Сказывали, что видели его на Кузнецком мосту, другие божились, что чуть ли не в то же время обретался он в Занеглименье, кто-то – и снова в эти же часы, видел юродивого у Покровских ворот Китай-города, чудовские же старцы и вовсе уверяли, что блаженный почитай весь день провел совсем рядом с ними, то отбегая напротив к Разрядной избе, то вновь подбегая к монастырю.

А к вечеру его застали плачущим. Рыдал он горько, навзрыд, по-детски, стоя на своем прежнем, привычном месте – на паперти церкви святой Троицы. Пытающимся его утешить он жаловался, что его-то он отмолит, а на детишков силов нет, а уж как ему жаль детишков этих, кои ни в чем не повинны. На вопросы же, кого «его» и чьих детишков, он лишь досадливо отмахивался, ничего не объясняя и не рассказывая.

Но мало кто обращал внимание на невнятное бормотание юродивого. В иной другой день – да, тут уж непременно бы пошли слухи и разговоры, а в этот…

Уж слишком велика была радость.

Жизнь посулила Руси все начать с чистого листа, да не с простого – с красного…

Конец первой книги