Текст книги "Царское проклятие"

Автор книги: Валерий Елманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

– Я все помню, – повторил Иоанн, не сводя глаз с самодовольного лица князя Шуйского, и даже на всякий случай подчеркнул: – Все.

– Вот, вот, – кивнул Андрей Михайлович и назидательно заметил: – Державой править – труд не из легких. Семь потов сойдет, пока не научишься, а потому ты на дворовых людишках для начала поучись. Возьми, к примеру, тех же конюхов, – он весело хохотнул от собственной шутки, а чтобы она звучала позабористее, добавил: – Али псарей. Ими и правь.

– Псарей, говоришь, – задумчиво протянул Иоанн.

– Их самых, – благодушно подтвердил Шуйский. – А уж как выучишься, тогда и меня от сих забот ослобонишь.

– Скоро сниму, – многозначительно пообещал Иоанн.

На этот раз даже Андрей Михайлович уловил угрозу, прозвучавшую даже не в словах подростка, а в том тоне, которым он их произнес. Насторожившись, Шуйский повнимательнее посмотрел на Иоанна – никак грозится и чтобы это значило, – но потом облегченно вздохнул: «Поблазнилось [34]34
  Поблазнилось – померещилось (ст.-слав.)


[Закрыть]мне, как есть поблазнилось».

И все было как обычно и на этот день, и на другой, а вот на третий, сразу при выходе из великокняжеского терема, едва Шуйский сошел с Красного крыльца, как его тут же обступили псари, на которых князь посоветовал поучиться Иоанну. Вот только не было в их глазах привычного страха перед всевластным боярином, возглавлявшим Думу, а следовательно, правившем всей Русью. Не читалось в них ни холопского покорства, ни раболепства. Скорее уж напротив – одни только глумливые усмешки и горящие злобой взгляды.

– Пошли вон, псы, к своим псам! Ишь, раскорячились посреди дороги – проход закрыли, – вновь так ничего и не понял Андрей Михайлович.

А в ответ услышал дикое, чего не мог и вообразить:

– Ты сам пес! – после чего последовал короткий и хлесткий удар в лицо.

– Ах, ты ж! – взвыл Шуйский и тут же получил второй, от которого сразу посолонело во рту.

«Да не мерещится ли мне это? Не сплю ли я?» – успел он подумать, обалдев от необычности того, что с ним сейчас творилось, но дикая боль в паху, резкая – в правом ухе и тянущая – в промежности, подтвердили, что нет, не мерещится, и уж тем более он не спит. Кто-то бойкий уже стягивал с него шубу, самые ловкие рвали с ферязи серебряные, с жемчужинкой в центре, тяжелые пуговицы, а самые отчаянные чуть ли не с мясом сдирали с пальцев массивные золотые перстни.

– Государь сказывал, что все нам дарит, – весело и звонко крикнул кто-то, стоявший над ним, и Андрей Михайлович угасающим сознанием понял» что, кажется, великий князь сполна воспользовался его советом относительно псарей.

Раздевавших было гораздо меньше, чем избивавших – уж очень многим хотелось испробовать собственными кулаками, а так ли уж крепки боярские кости. К тому же, выслушав Иоанна и пообещав исполнить все в лучшем виде, они уговорились, что честно поделят меж собой все взятое на князе. А чтоб никому не было обидно, дружно пропьют все это в ближайшем кружале [35]35
  Кружалом или кружечным двором тогда назывались кабаки.


[Закрыть].

Били жестоко, выполняя повеление. К тому же на вопрос одного из псарей: «Что делать, если маненько неподрасчитаем и вместо учебы забьем его до смерти?» – Иоанн лишь оскалил в волчьей улыбке острые зубы и беззаботно заметил: «Во пса место» [36]36
  Формулировка «Русской правды», позволяющая хозяину дома невозбранно убивать ночных грабителей и воров, залезших в его дом, амбар или хлев, но при условии что последнего никто не видел связанным, а само убийство было совершено до рассвета.


[Закрыть].

Потому силу не умеряли, а лупцевали от души, вгоняя носовые хрящи в глотку и круша крепкие боярские ребра. Хотя убивать и не договаривались, но раз «во пса место», то можно потешиться вволю, тем более что высокомерный князь успел косвенно насолить доброй половине из числа псарей. Затих Андрей Михайлович, не выдержав молодецкой забавы простого люда, уже через несколько минут, но и после этого псари некоторое время по инерции еще порезвились, усердно пиная ногами бездыханное тело. Затем, кряхтя от натуги и ежеминутно приговаривая: «Тяжелый черт. Нажрал пузо-то», отволокли труп подальше, к Курятным воротам, где и оставили валяться ко всеобщему изумлению прохожих.

А через небольшое слюдяное оконце, расположенное в верхнем ярусе громадных великокняжеских палат, за всем этим внимательно наблюдала пара мальчишечьих глаз – не мог Иоанн упустить такого зрелища, ну никак не мог. Очень хотелось лично насладиться осуществленной местью.

В этот же день, только часом позже, были схвачены и главные прихвостни Шуйского – князья Федор Шуйский и Юрий Темкин, а также казначей Фома Головин.

Может быть, при иных обстоятельствах, да в других условиях и сам Иоанн вырос бы совершенно иным. Дурная наследственность не всегда сказывается, а лишь в благоприятной для этого обстановке. Но великий князь рос в волчьей стае, окруженный матерыми свирепыми хищниками, и успел наглядно убедиться, что бывает, когда в нее попадает иной зверь или хотя бы более слабый. Суровы звериные законы – не ты, так тебя, вот и весь сказ. Зайцы в звериной стае не выживают – только волчата, да и то не все.

Иоанн зайцем не был, а потому выжил. И сейчас, в этот холодный декабрьский день, хотя об этом еще никто не ведал, вместе с огромным багрово-красным солнечным диском, над Русью занималась заря нового правления, ибо волчонок отведал первой крови, и человеческая показалась ему гораздо слаще на вкус, нежели ни в чем не повинных щенков и котят.

Впрочем, от них великий князь тоже не спешил отказываться – увы, но каждый день вкушать восхитительное блюдо, начиненное человечиной, представлялось нереальным.

Во всяком случае, пока.

Глава 2
Забавы молодых

Щенок летел вниз с пронзительным плачущим визгом. Его предсмертный вопль скорее напоминал детский, чем собачий. Длился он недолго – ровно столько, сколько времени ушло на то, чтобы он грянулся оземь и затих. Навсегда. Зато ему на смену мгновенно пришел звонкий мальчишеский хохот. Звучал он сверху, с высокого крыльца царского терема, где, облокотившись на резные балясины, стояло трое нарядно одетых подростков.

Всадник, только что сошедший с коня, неодобрительно глядел на них, хотел что-то сказать и уж было открыл рот, но, всмотревшись повнимательнее, поперхнулся, закашлялся и только зло мотнул головой.

Его высокий спутник то ли был не так зорок, то ли более смел, и потому возмущенно крикнул им:

– Не стыдно животину божью мучить?!

Голос прозвучал как-то глухо, но достаточно отчетливо, чтобы стоявшие наверху могли его услышать. Впрочем, занятые каким-то своим спором подростки не обратили на него ни малейшего внимания.

– Эй, вы! Нешто оглохли?! – не унимался высокий.

Спутник толкнул его в бок, но было поздно – на этот раз настойчивый моралист был услышан и тут же последовал ответ.

– А ты мне что за указчик? – уперев левую руку в бок и выставив вперед правую ногу в нарядном красном сафьяновом сапожке, надменно осведомился один из них.

Он не был среди подростков самым старшим или самым высоким, разве что чуть наряднее и богаче одетый. Однако, судя по манере себя вести, чувствовалось, что верховодит в этой разлюбезной компании именно он.

– Замолчи Левонтий, а то беду накличешь! – прошипел на ухо высокому его спутник. – Нешто не видишь, кто перед тобой?!

– А по мне хоть бы кто! – огрызнулся в ответ Левонтий. – Ежели не одернуть пострелят, дак они чрез седмицу [37]37
  Седмица – неделя (ст.-слав.)


[Закрыть]али две и людей так-то метать учнут. Нешто можно молчать, князь Воротынский? А разок-другой усовестишь – глядишь, ума прибавится.

Пока он это произносил, верховод-весельчак успел проворно спуститься по высоким ступенькам во двор и теперь выжидающе встал подле них шагах в десяти. Двое остальных мальчишек в ожидании грядущей потехи застыли сзади.

– Ну, ну, давай, совести меня, а я послушаю, – вкрадчиво предложил подросток, и широкие крылья его ястребиного носа стали нервно раздуваться.

– Ты, великий князь, не гневайся понапрасну, – примирительно обратился к нему Воротынский, заступаясь за своего спутника. – Нешто не зришь, что он – порубежник, в Москве последний раз годков пять назад был, да и то мимоходом. Так что не ведает, что с самим великим князем Иоанном Васильевичем разговаривать довелось.

– Ну, ну, – вновь протянул подросток.

Было заметно, что уважительные слова и примирительный тон князя несколько пригасили пыл юнца, и теперь он пребывает в раздумье – то ли продолжать затеянную игру дальше, то ли пойти на попятную, тем более что ничего обидного ему покамест и не сказали.

Еще раз окинув внимательным взором спутника князя Воротынского, оценив небогатое, без украшений вооружение, запылившуюся от долгой скачки по проселочным дорогам неброскую одежду, Иоанн решил, что дальнейшее препирательство с этим худородным и впрямь будет ниже его достоинства.

– Ладно, – махнул он рукой и строго осведомился: – Как там на моих рубежах? Все ли спокойно?

– Ноне, слава богу, тихо, – вздохнул Воротынский и перекрестился.

– А сюда пошто? – деловито спросил Иоанн.

– Повидаться надобно с князем Шуйским. Оказия у нас приключилась. Уж больно холопы его своевольничали, ну, мы их и того, вместях с Левонтием Шушериным поучили малость.

– Князей Шуйских много, – настороженно заметил Иоанн. – С каким из них повидаться прибыли?

– С Андреем Михайловичем, великий князь.

Подросток зло прищурился, сплюнул и гордо выпрямился:

– С им теперь на том свете возможете свидеться, не ранее. Я сего жестокосердного боярина, кой во зло мою юность употребил и беззаконствовать учал, повелел наказати.

– Вона как, – задумчиво протянул Воротынский. – В опале князь Андрей, стало быть.

– Много чести для зловредца сего, – хмыкнул юный великий князь. – Пес он, хоть и князь, а с бешеными псами известно что деют – псарям отдают. Они с им расправу и учинили. И с иными прочими тако же учиню, дай срок, – мстительно пообещал Иоанн, но тут же обнадежил прибывших: – Но казнити повелю токмо негодных своих слуг. Вы же, яко вой мои, кои денно и нощно рубежи сторожат, можете в покое быти. На вас я не токмо остуду не положу, но и наградити повелю за службу верную. А что холопов дерзких поучили – так то нам в радость лишь. Жаль лишь, что малость – надобно поболе.

– Так ведь как сказать, великий князь, – развел руками повеселевший Воротынский. – С одной стороны, малость, а с другой… Словом, пяток его холопов живота лишили да изувечили столько же.

– А вот это славно, – заблестели глаза у подростка. – Надо было еще…

Но договорить ему не дали. Подскочивший к нему мальчишка, взявшийся невесть откуда, что-то быстро прошептал Иоанну на ухо, после чего тот махнул рукой Воротынскому и Шушерину, давая понять, что отпускает их, и бросился куда-то в глубь двора. Остальные подростки незамедлительно последовали за ним.

– Видал, что у нас ноне творится? – раздался негромкий голос со спины. Воротынский вздрогнул и обернулся.

Подошедший был относительно молод, не больше сорока лет, а если учесть, что небольшая русая бородка с поблескивавшими седыми волосками накидывала пяток годков, то получалось вовсе тридцать с лишком.

– Здрав буди, князь, – первым поприветствовал подошедшего Воротынский, всем своим видом выказывая уважение.

Оно, конечно, и он тоже был князь, но тягаться с Дмитрием Федоровичем Палецким, сидевшим в боярской Думе, то есть относившимся к чинам думным и величавшимся боярином, нечего было и думать.

Это когда в лето 6992-е [38]38
  6992-е – 1484 год.


[Закрыть]дед Владимира Ивановича Михаил Федорович приехал служить в Московское княжество из Литвы и получил не просто боярский чин, но и звание слуги государева, выше которого быть ничего не могло, – тогда да. Пожалуй, что в то время и не вровень – повыше стояли.

Да и отец Владимира – Иван Михайлович – тоже при дворе великого князя Василия Иоанновича в государевых слугах хаживал. Он и татар не раз бивал, и в знаменитом походе на Смоленск был всего третьим по счету, возглавив передовой полк и уступая только престарелому князю Можайскому да еще Василию Васильевичу Шуйскому. Да и после, спустя два года, не кто иной, как он вместе с князем Одоевским, отсек обратный путь татарам и близ Тулы начисто разгромил двадцатитысячное войско нехристей.

А потом, всего через пять лет, попал в первую опалу. Еще через три года был прощен Василием, но той веры ему уже не было. Дошло до того, что он давал особую запись в верности.

В правление Елены Глинской Иван Михайлович был всего лишь четвертым воеводой большого полка, а когда князь Бельский бежал в Литву, пришла на его седую голову и вторая опала – на сей раз окончательная. Сосланный на Белоозеро, он там и умер.

Правда, удела его лишили только частично и часть вотчин перешла к трем сыновьям, из коих Владимир, стоявший сейчас перед Палецким, был старшим, но звезда рода Воротынских уже не сияла так ярко и так высоко в небе Москвы. К тому же сам Владимир Иванович, ныне достигший уже сорока двух лет от роду, военными талантами не блистал. Воин был справный, в сшибках с татарами рубился лихо и сабелькой владел добре, но шестопер воеводы был по нему.

Вот средний брат Александр и меньшой – Михайло – те да. Хотя все из-за той же опалы и им высоких мест не уделяли, памятуя про отца. Прошлым летом, когда смотр в Белеве был, так они вовсе без мест [39]39
  Лета 7051-го (1543 года) июня роспись от поля: «В Белеве были князь Михайла да князь Александра Ивановичи Воротынские».


[Закрыть]числились, да и впредь не больно-то светила им слава, а ведь тот же Михайла – и умен, и воин, каковых поискать. Что же до вотчин, то тех, что были им оставлены, доставало разве лишь для спокойной безбедной жизни, но не более того. И опять же изрядно пакостили беспокойные соседи, особенно тиуны Андрея Михайловича Шуйского. За душой же у Владимира Воротынского только гордые воспоминания да десяток захудалых деревень и пара сотен смердов, уныло пашущих небогатую своим плодородием землицу.

Вот и получалось, что на роду ему написано дружбу водить с людьми из иного разряда – с чинами служивыми, пусть и московскими. И тот же дворянин Леонтий Шушерин, имеющий три деревеньки близ Коломны, ему гораздо ближе, нежели точно такой же, как и он, князь, у которого этих деревенек, пожалуй, как бы не больше, чем людишек у Воротынского. Опять же и в Думе Дмитрий Федорович не один – за его спиной целая клика во главе с князьями Шуйскими. Да и помимо них хватает сторонников – Кубенские, Шкурлатовы, Пронские. Всех и не сочтешь.

«Хотя в иное время он меня бы и вовсе не признал, хоть я ему дальней родней довожусь, – мелькнуло в голове у Воротынского. – Видать, не так уж хорошо ему ныне живется. Опять же он с Шуйскими, а для тех, судя по всему, черные деньки наступают».

– И тебе поздорову, Владимир Иванович, – любезно ответил Палецкий, одним своим тоном подтверждая догадку князя. – Как я слыхал, дельце твое благополучно разрешилось. Не желаешь по такому случаю в моем тереме медку испить?

– То дело хорошее, – кивнул Воротынский, но тут же, бросив взгляд на своего спутника, поправился: – Одна беда – Левонтий Шушерин в Москве новик, мне товарища бросать не след, – и твердо закончил: – Вместях сюда приехали – вместях и обратно, – и сожалеюще развел руками: – Ты уж прости, Димитрий Федорыч.

Ему и в самом деле было до слез жалко отказываться от такой замечательной оказии, которая сама шла в руку, но Шушерин – тут Воротынский ни на золотник не соврал Иоанну – и впрямь был в Москве всего один раз, не имел в ней ни кола ни двора, да и родни тоже, а потому князь твердо решил не бросать товарища, какие бы выгоды ни сулило общение с Палецким.

– А ты что же мыслишь – у меня столь тесные хоромы, что ежели твой богатырь в них войдет, так они и развалятся? – спросил Дмитрий Федорович, уважительно поглядывая на спутника Воротынского, который и впрямь своей могучей статью напоминал былинного богатыря из дружины легендарного киевского князя Владимира Красное Солнышко. Может, на Илью Муромца он и не тянул – дородства по молодости лет не хватало, а вот с Добрыней Никитичем его сравнить можно было запросто.

Воротынский повеселел.

– Ну что, уважим боярина? – повернулся он к Леонтию.

Тот пожал богатырскими плечами:

– А что ж? Негоже хорошему человеку отказывать, коли от души зазывает.

Проезжая по кривоватым улочкам, Шушерин не переставал искренне дивиться виденному вокруг. Тем временем Дмитрий Федорович вполголоса беседовал с Воротынским.

– Как мыслишь, Владимир Иванович, куда столь резво великий князь подался? – осведомился он для начала.

– Откуда ж мне знать, – равнодушно ответил тот. – Мало ли какие забавы у мальца могут быть.

– У этого они одинаковы, – тяжело вздохнул Палецкий. – Либо по улицам скакать, да нерасторопных прохожих давить, кто увернуться не поспеет, либо – как ты сам ныне зрел – животин мучить, с крыльца их скидывая. Любознательный князь растет. Все ему знать потребно – сдохнет тот же щенок, о землю грянувшись, али нет. А коли жив будет, то что себе переломает и сколь часов опосля того проживет. Это хорошо, что ныне счастливо кончилось – сразу кобелек окочурился, а бывает, что и до самого вечера скулит, да жалобно так, хоть ухи затыкай.

– Стало быть, сейчас он по улицам скакать отправился? – уточнил Воротынский.

– И не просто, – подхватил Дмитрий Федорович. – Думаешь, что тот постреленыш ему нашептал? Да то, что ныне у Константиновских ворот потеха славная учинится.

– Ну, так дело молодое, – рассудительно заметил Владимир Иванович. – Отрок еще. Уж лучше пусть на потехи дивится, нежели… – а договаривать не стал, поостерегся. Да оно и без слов было понятно, что он имел в виду.

– Потеха потехе рознь, – мрачно заметил Палецкий. – Вот тебе самому, князь, доводилось людишек пытать?

– У меня дело служивое. Иной раз, когда татарина в полон возьмешь, а он молчит, то приходится огонек разводить да басурманина поджаривать.

– То по нужде, – возразил Дмитрий Федорович. – Опять же сам ты этим поди не занимаешься.

– На то особые людишки имеются, – подтвердил Воротынский.

– А ты рядом стоишь али как? – продолжал допытываться Палецкий.

– Да на что оно мне? Он, конечно, ворог, но одно дело – в бою саблей с седла его ссадить, а иное…

– Вот! – кивнул Дмитрий Федорович. – А нашему великому князю оное зрелище, вишь ты, в радость великую. Там, у Константиновских ворот, башня стоит страшная. Людишки московские ее так и именуют – Пытошная, а для Иоанна она – Потешная. Частенько он там гостюет, особливо когда на дыбе кого вздергивают. Народец там, конечно, дрянной – тати всякие, мздоимцы и прочие, коих и я не жалею – поделом вору мука. Однако же любоваться таким все едино – не стал бы. Он же будто завороженный стоит – глазенки блестят, ноздри раздуваются. А по слухам, – понизив голос, добавил Палецкий, опасливо оглянувшись по сторонам, – он и сам в той потехе участвует. Сказывают, что не раз уже кнут в руках держал. Да так ловко выучился с ним, что одним ударом лоскуты мяса срезает чуть ли не до кости.

Воротынский даже коня остановил от такого известия.

– Может, брешут людишки? – почти просительно произнес он. – Сам, поди, знаешь, князь, наговорить что хошь можно.

– Может, и так, – охотно согласился тот. – А про животину, кою с крыльца скидывают, тоже брехня голимая, али как?

– То я своими глазами ныне видел, – мотнул головой Воротынский. – Какая ж брехня?

– Вот-вот, – многозначительно поддакнул Палецкий. – А ты не мыслишь, князь, что все его потехи, яко близнята, схожи? Выходит, если одному веришь, то и другое за правду принимать надобно – о том помысли. – И замолчал, давая своему гостю время осмыслить услышанное.

Во второй раз Дмитрий Федорович вернулся к прерванному разговору уже после сытного ужина, когда осоловевшего от чрезмерной дозы выпитого Леонтия Шушерина проворные сенные девки проводили в опочивальню.

– А ты к чему мне обо всем этом сказываешь? – насторожился Воротынский.

– К чему? Да к тому, чтобы ты знал, как я тебе ныне завидую, – с видимым простодушием улыбнулся гостю хозяин терема. – Простор, воля. Знай себе воюй с татаровьем поганым и ни о чем ином заботы не ведай. А тут как ляжешь на перину, так сразу думки поганые в голову лезут. Веришь ли, последний месяц ранее полуночи не засыпал ни разу.

– Так давай махнемся, – предложил с усмешкой Воротынский. – Я в твой терем перейду да в Думу хаживать стану, а ты – в степь. Небось холопов дворовых в избытке имеешь, так что сотню-другую за собой поведешь.

– До первого татарина, – весело засмеялся Палецкий. – Уж больно не свычен я к ратному делу. Опять же тебе, небось, и деревеньки мои подавай, а они у меня все ухоженные – жаль расставаться, да твои необустроенные взамен принимать. Бывал я у тебя как-то, когда в вотчину свою ехал. Недолго, правда, наутро далее уже тронулся, но повидать нестроение успел.

– То не моя вина, Дмитрий Федорович, – помрачнел Воротынский. – У меня ж кто в суседях-то, под Коломной – князь Шуйский, Андрей Михалыч, да монастырь Старолутвинов.

– Это же тот, что святой старец Сергий Радонежский основал? – прищурился Палецкий. – Близ устья Москва-реки.

– Он самый, – со вздохом подтвердил Владимир Иванович. – Старец Сергий, конечно, святой человек был, кто спорит, да у нынешних старцев той святости что-то не видать. Не о молитве мыслят – о доходах одних. Как бы рожь повыгоднее продать, да иное что, да землицы побольше урвать, да людишек на ней поселить. А где их взять, людишек-то? На деревьях, чай, не растут, из земли, яко репу, не вытянуть. Вот и крадут у соседей. За один прошлый год токмо их тиуны свозом [40]40
  Своз – переход крестьянина от одного владельца к другому без согласия прежнего. Такое практиковали управители богатых бояр и монастырей, договариваясь с самим крестьянином и выплачивая за него все, что тот был должен прежнему владельцу земли, включая и ссуду.


[Закрыть]у меня двенадцать семей забрали.

– Своз – не кража, – глубокомысленно заметил Дмитрий Федорович. – Тут они в своем праве.

– А мне от того легче? – резонно ответил Воротынский. – Вот и получается, что землицы изрядно, а работать на ней некому. Под той же Коломной я чуть ли не первейший буду, аж полтыщи четей [41]41
  Четь – мера площади того времени, на которой можно было посеять четверть бочки зерна. Отсюда и название. Была примерно на треть больше десятины, или четверть, т. е. 10 тыс. кв. метров.


[Закрыть]за мной числится, а пашни из нее и сотни не наберется, остальное же перелогом да лесом поросло.

– Мда-а, – сочувственно протянул Палецкий. – Радости тут и впрямь мало. Зато, как я слыхал, батюшка нынешнего великого князя сам к тебе в гости захаживал. Стало быть, ты в чести был.

– Был да сплыл, – хмуро отозвался Воротынский. – Да и не ко мне Василий Иоаннович заезжал, а к отцу моему, да и то мимоходом останавливался, не более.

– Однако ж наследить успел, – лукаво улыбнулся Дмитрий Федорович. – Не иначе как свою мужескую стать испытывал, когда у него и с новой жонкой дела с наследником не заладились [42]42
  Вторая жена Василия III Иоанновича Елена Глинская, на которой он женился в 1526 году, также долгое время не могла забеременеть, родив первенца – будущего Иоанна IV – только 25 августа 1530 года.


[Закрыть]. Ты как там, в своих деревнях, схожих с Василием Иоанновичем смердов не встречал?

– О пустом речешь, князь, – озлился Воротынский. – Откуда ж я это могу знать, когда я в ту пору видел великого князи час малый, не более. Опять же случилось это последний раз, погоди, погоди, ну точно, в лето 7037-е [43]43
  Имеется в виду от сотворения мира. Чтобы перевести дату на современное летоисчисление, нужно от этой цифры отнять 5508 лет, т. е. 7037 год равен 1529-му от Рождества Христова.


[Закрыть]. А теперь сочти, сколь времени с тех пор минуло! И ты мыслишь, что спустя полтора десятка лет мне больше нечего делать, как вызнавать – кто от кого и когда родился?!

– Ну-ну. Что-то ты раскипятился не на шутку, – примирительно похлопал его по плечу хозяин терема. – Я ж так просто, для разговору, не более, а ты вона, разошелся.

Больше он и впрямь об этом не заговаривал, продолжал вести себя все так же дружелюбно, а на следующий день перед расставанием посоветовал в Думу со своим делом больше не обращаться, поскольку Шуйские после неожиданной казни Андрея Михайловича сидят тише воды и ниже травы, а потому им не до убиенных холопов покойного родича – самим бы уцелеть.

Супруге же Воротынского он передал знатные, тонкой работы колты, стоившие даже при беглом взгляде никак не меньше нескольких десятков рублей [44]44
  Для сравнения: бочка заморского вина (белого, красного или Французского) стоила около 4 рублей, перец или ладан – 3 рубля за пуд. Соль и вовсе оценивалась в 3 копейки.


[Закрыть], чем немало удивил своего гостя. Кроме того, он преподнес в подарок самому Воротынскому отличную саблю хорошего закала и до того гибкую, что она не ломалась, даже когда Палецкий, довольно улыбаясь, попросил Леонтия Шушерина – у самого силенок не хватало – согнуть ее так, чтобы острие клинка поцеловалось с камнем на узорчатой рукояти.

Ну, это еще все можно было хоть как-то объяснить – все ж таки и впрямь родня, хоть и дальняя, да и то по матерям. А вот точно такая же сабля, разве что с более бедной инкрустацией на рукояти, которой Дмитрий Федорович одарил Леонтия, и вовсе не лезла ни в какие ворота.

Сразу стало понятно: боярину от Воротынского что-то нужно, и теперь оставалось гадать – чем именно придется расплачиваться за столь дорогие подарки. Поэтому обратно к себе под Коломну Владимир Иванович возвращался задумчивый, в отличие от своего довольного спутника, радовавшегося как ребенок. Князь же продолжал ломать голову: что именно попросит взамен Палецкий? Что и когда. Однако ничего путного на ум так и не пришло, и потом так и забылось. Вспоминалось изредка, да и то лишь в связи с обещанием в будущее лето непременно навестить Дмитрия Федоровича.

Но сдержать его князь Воротынский так и не смог – помешали обстоятельства, а точнее – разболевшаяся старая рана, полученная в стычке с передовым отрядом крымских татар и теперь внезапно открывшаяся. Спустя время он засобирался было в Москву, но поездку вновь пришлось отложить – тяжело заболела супруга. Куда уж тут по гостям кататься. Бабки-ворожейки не помогли, равно как и даденный им самим обет непременно отправиться на богомолье в Старолутвинский монастырь и внести хороший вклад Параскеве-Пятнице.

Княгиня медленно угасала и, не дотянув трех дней до Пасхи, так же тихо, как и жила, в строгий четверг отдала богу душу, оставив Владимиру Ивановичу дочку и сына.

Между тем, очевидно следуя поговорке, что если гора не идет к Магомету, то он сам идет к ней, хотя и навряд князь Палецкий слыхал об этой поговорке басурман, Дмитрий Федорович спустя два года после их встречи в Москве сам пожаловал в гости к Воротынскому…