Текст книги "Подменыш"

Автор книги: Валерий Елманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

На следующий день, еще раз внимательно выслушав всех, Иоанн медленно поднялся со своего невысокого трона и произнес, начав издалека:

– Ныне указываю. Что до крымчаков касаемо, то тут Басманову да тебе, Володимер Иванович, все проверить надобно. Крепостцы, кои недавно построены – Михайлов на Проне да Шатск на Цне, – проверить со всем своим усердием. Рясск подновить тоже надобно. Град добрый, а потому держать его следует в бережении и со всем тщанием. Опять же засеки досмотреть. Словом, рубежи надобно оглядеть.

Князь Воротынский молча кивнул, продолжая во все глаза глядеть на своего бывшего холопа. То, что он им ныне командует, не было в обиду Владимиру Ивановичу. Иное никак не укладывалось в его голове – неужто и впрямь есть что-то такое, что дается людям уже при зачатии? Выходило, что так, потому что не мог бывший смерд, чистивший навоз на его конюшнях и бегавший без портов до осьми годков, так преобразиться.

Ишь ныне каков – залюбуешься. Взор остер, проницателен, но не злобен. Стоит прямо, плечи вширь, но главу не надменно держит, чуть склонил милостиво. Голос опять же и властен, и громок, и строг, но все в меру. Так говорят, когда знают – выслушают и повинуются сказанному. А чего бы не повиноваться, когда он допрежь каждого выслушает, а уж потом свое – царское – слово молвит?

– Теперь о самом походе на Казань указываю. Боярин и князь Иван Федорович Мстиславский и князь Михайло Иванович Воротынский, мой слуга государев [98]98
  Слуга государев – не следует думать, что этим Иоанн унизил князя Воротынского. Напротив. Это звание считалось особо почетным, и носил его в то время именно один Воротынский в знак особой милости царя.


[Закрыть]. Вам с главной ратью в Коломну. Передовой полк поведут князья Иван Пронский-Турунтай и Дмитрий Хилков, полк правой руки – князья Петр Щенятев и ты, Андрей Михайлович, – повернулся Иоанн к одному из своих любимцев.

Князь Курбский гордо огляделся по сторонам – по его худородству да такая честь.

– Полк левой руки князю Димитрию Микулинскому вручаю. С ним Плещеев пойдет. Сторожевой тебе, князь Василий Оболенский-Серебряный, отдаю. Поведешь его с Симеоном Шереметевым…

А князь Владимир Воротынский все смотрел и глазам не мог поверить. Да, учили нынешнего царя и впрямь на совесть. Да, прошло время, и не один год, чтобы тот успел освоиться и понять: отныне его оружие не лопата с вилами, а меч, на голове у него не треух, но шапка Мономаха, а повелевает он ныне не лошадьми в конюшне Воротынского, но огромной державой. И все же, и все же.

Ну хоть режь его – никогда бы он не поверил, что Третьяк станет как бы не лучше Иоанна Васильевича, а править будет, в отличие от прежнего глупого и жесткого мальчишки, с пониманием всей своей ответственности и важности порученного. Получается, что и впрямь его отец не иначе как сам государь и великий князь всея Руси Василий Иоаннович.

– Дозволь слово молвить, государь, – не удержался, вскочил с места князь Оболенский-Серебряный. – Не вместно мне такое, чтоб князь Щенятев выше был [99]99
  Согласно существовавшей в ту пору иерархии первое место уделялось тому воеводе, кто вел большой полк. Второе принадлежало первому воеводе полка правой руки, третье – первым воеводам сторожевого и передового полков, четвертое – первому воеводе полка левой руки, пятым шел уже второй воевода большого полка и т. д.


[Закрыть]. То для меня убыток в чести выходит, потому как ещё мой дед…

– Да ты про моего отца зато вспомни, кой под Смоленском вместях с великим князем Василием Иоанновичем… – не остался в долгу Щенятев, тоже задорно вскакивая со своего места.

Маленький и худощавый, невзирая на все усилия приобрести положенное при высоком чине дородство, Щенятев и впрямь выглядел щенком в сравнении с огромным – одно чрево на три пуда потянет – князем Оболенским-Серебряным.

«Ну, сейчас начнется», – неприметно усмехнулся Владимир Иванович и посочувствовал Иоанну, который растерянно уставился на спорщиков. Однако нет, не началось. Успел царь прервать перепалку в тот момент, когда это еще можно было сделать.

– Цыть вы, оба! – раздался его гневный голос. – Ишь, разгалделись! Чай не вороны на колокольне, да и я звонить еще не закончил, – и тут же, понизив голос, увещевающе произнес: – Стыдитесь. Именуете себя боярами думными, но зрю я, каким местом на деле думаете. Обгодить нельзя, пока я слова своего не молвлю?! Вон князь Воротынский сидит и слова не сказал, хотя уж ему первому встать надобно, потому как его молодший брат вторым воеводой большого полка идет, а про него самого я еще вовсе ничего не молвил.

– Потому и сидит, что не сказано ничего, – буркнул Хилков, покосившись на князя Курбского, который, получалось, тоже обскакал его на одно место, точнее, даже на два, потому что должен быть даже не вровень с ним, но ниже.

– Сидит он молча, потому что государя своего почитает, который речь держит, – отчеканил Иоанн. – А чтоб ни у вас, князья, ни у прочих дум зловредных впредь не возникало, повелеваю и ныне идти в поход без мест. Князю же Володимеру Ивановичу Воротынскому я свою царскую дружину вверяю. Вторым воеводой с тобой боярин Иван Шереметев будет.

«Ишь ты, как ловко вывернулся, – подивился Воротынский, вновь после традиционного поклона государю усаживаясь на свое место. – Эх, если б еще он и слово свое так же крепко держал, как и главу на плечах. Хотя ежели рассудить, то он-то мне как раз ничего и не обещал. Это князь Дмитрий Палецкий обманул, а у него совесть чиста».

– Ну вот и славно, коли мы все обсудили, – донеслось до него приглушенное. – А ты, князь Воротынский, как я заметил, о чем-то своем задумался? – уже на выходе остановил государь Владимира Ивановича. – Не поделишься, что за думы тайные тебя гложут? Может, и я подсоблю слуге свому верному? – сделал он особое ударение на последних трех словах.

Воротынский остановился. Холодком протянуло по спине, словно кто-то провел чем-то ледяным по лопаткам, скользя ниже, к пояснице. Оглянувшись, увидел совсем рядом с собой Иоанна. Серые глаза его смотрели пытливо, но без надменности и без угрозы. По-доброму смотрели. Можно сказать, слегка сочувственно.

– Да ты и сам, государь, ведаешь, о моей кручине, – промолвил он негромко. – Опосля того, яко я дочери лишился, едва сердце по ней отболело, как сызнова потеря – сынок мой единственный в бозе почил. А еще детишков мне уж боле не видать.

– В том, Володимер Иванович, я подсобить бессилен, – кивнул Иоанн. – Что иное для тебя – вотчины и прочее – тут я властен, а животами нашими один господь бог ведает.

– Мне бы с тем, кто дочь ссильничал, расправу по-свойски учинить, – совсем тихо произнес Воротынский. – Глядишь, на душе бы полегчало.

Все прочие бояре к тому времени давно вышли, но царь все равно переменился в лице. Внимательно посмотрев на Владимира Ивановича, он обошел его и поплотнее захлопнул тяжелую дубовую дверь.

– А ты слыхал, княже, что гнев иссушает душу, делая ее бесплодной? Да и не след христианину в оместниках [100]100
  Оместник – мститель (ст.−слав.).


[Закрыть]ходить.

– Во власти государя покарать злодея, и не токмо во власти, но оное и долг его, – упрямо возразил Воротынский.

– А ты своего брата, кой у тебя один во всем мире, отдал бы на растерзание? – спросил Иоанн. – И об ином подумай. Может, то, что я его живот сохранил, тебе же во благо?

– То есть как это? – даже растерялся Владимир Иванович.

– А вот так. Ну что там казнь – чик, и головы нет. Татю же всего миг один боли достается. Разве не слишком легка его смерть?

– В мои бы длани попал, так уж я бы растянул, – мечтательно произнес князь. – И не день – седмицу мучил бы, не менее.

– Лжу ты сам на себя наговариваешь, – уверенно заявил Иоанн. – Сам помысли – ты ведь не зверь какой. Самое великое – час малый потерзал бы его, а опосля, плюнув ему в очи, зарезал бы попросту, ибо ты не душегуб и крест, помимо нательного, еще и в сердце имеешь.

Владимир Иванович усмехнулся, хотел было сказать: «А вот ты дай-ка мне его в руки, а там поглядим», но не сказал, вдруг почувствовав, что прав его собеседник. И как это ни удивительно, а ошибается сейчас не этот почти мальчишка, хотя и столь рано повзрослевший, но он, убеленный сединами князь Воротынский. Не смог бы он мучить насильника своей дочери. Вот не смог бы, и все тут. Убить – да, тут без колебаний, а мучить…

– Вот и выходит, что ты его не покарал бы, но избавил от гораздо худшего – от этой нынешней жизни, в которой он ежедневно и еженощно сам себя терзает. Конечно, не муки совести его мучают, не раскаяние за жизнь неправую, а то, как он со своего трона скатился, да в какой грязи оказался. Теперь, как у него ни сложится опосля, он ведь того, что стряслось, нипочем не забудет. Ну а годы пройдут, может, он еще и…

Иоанн осекся. «Поймет», – хотел произнести он, но, вспоминая рассказы отца Артемия, который самолично до своего прибытия в Москву досматривал за ним, проживающим все в той же избушке, в которой жил в свое время и сам Иоанн.

– Зрак сужен, яко у гадюки пред тем, как она кидается, злоба бешеная его терзает все время, а на уме лишь одна жажда – мести. Читать божьи книги давали – изодрал напрочь, так мы ему ныне уж и не даем давно – сами читаем через решетку, – досадливо морщась, рассказывал старец.

– Хоть слушает? – спросил Иоанн.

– Иной раз, но редко и как-то все больше про себя. Вот как кого-то там с царства скидывали из древних царей Израиля, а еще пуще, яко тот скинутый обратно ворочался, ну и все прочее, что ему метится на себя похожее.

Иоанн хотел было спросить что-то еще – ему была интересна любая, даже самая мельчайшая подробность о брате – но затем смешался, сник. Стыдно стало. Ведь как ни крути, а он виноват перед ним, да еще как. Пускай Иоанн виновен перед державой, перед князем Воротынским и его дочерью, виновен перед многими и многими людьми, которых он безвременно, едино лишь из злого навета, а то и просто из удали молодеческой на тот свет отправил.

Все так, и с этим никто не спорит. Но вот ему-то самому, который ныне в его одежах ходит, в его дворце сидит и даже – стыдоба да и только – с его женкой спит, разве ему он что-то плохое учинил? Нет, можно, конечно, рассуждать, что ежели бы он знал, что имеется у него брат-близнец, то непременно повелел бы умертвить. Так ведь если бы да кабы, то на дубу росли б грибы. Мало ли что предполагать можно. На деле же такого не было, а он с ним вот так вот…

Но сейчас, вспоминая рассказы старца, он уже не мог, положа руку на сердце, сказать, что царственный узник и впрямь что-то поймет. Для этого нужно желание и не просто, а еще и помноженное на умение. А если он и тогда не хотел, да и ныне не хочет никого слушать, а внимает лишь тому, что по душе, что нравится. А как быть, если любо лишь злое? И что с ним станется далее? Потому после паузы Иоанн лишь произнес:

– Должен понять и должен раскаяться. У него же крест на груди.

– Сам сказывал, – возразил Воротынский. – Главное, чтоб он в сердце лежал. Хотя и тут ты прав, государь. Пожалуй, что и хорошо, что ты ему жизнь оставил. Пусть потерзается. Для него такая жизнь и впрямь куда как горше мук телесных.

И низко склонился перед Иоанном. Не холопу отдавал он почесть, и даже не государю всея Руси, но человеку, который оказался гораздо смышленее его самого.

«За вразумление и науку», – как он сам мысленно назвал этот поклон…

Глава 8
КРЫМСКАЯ ПРЕЛЮДИЯ

Может, это покажется удивительным, но первым, кто стал жаловаться на казаков, был не турецкий султан и не крымский хан, а… Василий III Иоаннович. Причем жаловался он как раз турецкому султану, с которым предпочитал жить пускай и не в дружбе – какое может быть приятельство с басурманом, – но в мире. А кому же еще плакаться, коли именно он считался в то время государем Азовской земли, где в низовьях Дона они и расположились.

Неутомимые в ратном деле, природные наездники, упрямые и своевольные, они вовсю хозяйничали на Дону, грабя без разбора на дороге в Азов и в Кафу всех купцов, включая и московских, хватали людей, посылаемых воеводами в степи для сбора сведений о ногаях или крымских ханах, и, разумеется, не забывали «сбегать в гости» на будущую Украину. Словом, доставалось от них всем, без разбора.

Обосновавшись в местах, где Волга сильнее всего сближается с Доном, они таким образом оседлали старинный торговый путь из Азии в Северную Европу.

Для вящего удобства они изгоном взяли город Ахас, а жен себе доставали – и редко по доброму согласию – преимущественно из Черкесской земли, отчего черты лиц их детей все больше и больше теряли сходство со славянами. Впрочем, свежая кровь иного народа почти всегда лишь добавляла ума и красоты. Чтобы проверить это, достаточно посмотреть на нынешних донских казаков, особенно на казачек.

Вот так вот и составилась век назад между Азовским и Каспийским морями целая воинственная республика, состоявшая из бывших беглецов Московской Руси, которым надоедало гнуть горб с утра и до утра, а жить при этом впроголодь.

То правда, что до Османской Порты, как это ни чудно будет звучать в наше время, им было ближе, чем до южных рубежей Руси. Намного ближе. Но, сбегая на Дон, с которого уже тогда выдачи не было, казаки, оставив весь нехитрый скарб, брали с собой кое-что легкое, почти невесомое, но очень важное – дешевенький нательный крестик. И о боге они не забывали, равно как и о том, что все они – христиане, поэтому зависеть от султанов-басурман они не желали ни в какую.

Иоанн спустя всего год с начала своего правления, после того как ему в очередной раз ударили челом ограбленные купцы, задумался о том, как бы ему обратить силу казаков себе на пользу.

Мало кто из людей даже его «ближнего круга» верил, что из этого получится хоть что-то путное, уж больно лихой народец. Поди попробуй договориться. А даже коль и выйдет польза, то не обернется ли она стократным вредом, когда об этой дружбе узнает «турский царь»?

И все-таки Иоанн отважился. Посольство, которое он туда отправил, было не совсем обычным. Оно не везло с собой никаких грамот и вообще ничего письменного. Правда, сами люди были в нем подобраны на совесть. И священники из тех, что своими проповедями могут заставить плакать от жалости даже засохшее дерево, и бояре, которые, пожалуй, кое в чем были еще красноречивее.

Словом, уже в 1549 году казачий атаман, которого черкесы называли Сарыазман, а боевые сотоварищи кликали Степаном, от себя и своей братии по саблям признал над собою верховную власть России. Нельзя сказать, что с тех пор он, уже именуясь подданным Иоанна, перестал разбойничать и грабить. Однако слегка и впрямь остепенился и даже занялся строительством крепостей на Дону, а грабить ходил преимущественно к устью реки, завладев ею окончательно и бесповоротно. Наглость его доходила до того, что он не раз подступался к самому Азову, требуя от турок дани. О несчастных ногаях, равно как и об Астрахани с Тавридой, можно просто умолчать.

Кроме того, Сарыазман обязался служить бдительной стражей для России, после чего все тот же Сулейман I Великолепный наконец-то прозрел и понял, что если он ничего здесь не изменит, то в самое ближайшее время все правоверные, которые находятся в опасной близости от Руси, вскоре будут ею проглочены и в места, где неразделимо господствовал полумесяц, непременно придет крест.

Вот тут-то и состоялся у него разговор с великим визирем – Алпан-ибн Маметкулом, который после этой беседы чуть ли не до самого вечера вытирал холодный пот со лба, и было с чего.

Сулейман попусту не казнил и даже не карал, но на плаху мог послать любого, вне зависимости от того, какое бы важное положение тот ни занимал в Порте. Великий визирь – это премьер-министр страны. Можно сказать – первое (после самого султана) лицо, но это отнюдь не означало, что топор палача от его шеи находился гораздо дальше, чем от шеи какого-нибудь незначительного сотника в непобедимом войске османов. И если султан говорит сделать так-то, значит, как бы ни было тяжело – надо сделать. Поэтому в Астраханское ханство направился лучший из послов, какие только имелись у него, а едва он уладил все дела в Казани, как тут же метнулся обратно в ногайские степи, чтобы поспособствовать объединению крымского хана и старого мудрого бия ногайцев Юсуфа.

Новый хан солнечной Тавриды Девлет-Гирей, будучи от природы несколько нетерпелив, так и не дождался, когда аллах призовет к себе его дядю Саип-Гирея. Пришлось помочь еще не совсем старому человеку поскорее предстать пред милостивейшим и милосерднейшим.

Чувствуя себя несколько неудобно перед подданными, а кое-кому будучи крепко обязанным за организацию этого свидания дяди с аллахом, Девлет-Гирей не мог исполнить опрометчивого обещания расплатиться за оказанные услуги – казна была пуста. В многочисленных сундуках не было ничего, кроме двух издохших мышей, неведомо как туда попавших и умерших с голода.

Поэтому Казань он взялся спасать небескорыстно, в надежде неплохо поживиться, тем более что дельце обещало быть крайне выгодным – турецкие послы клялись и божились, тряся перед собой кораном, что ни Иоанна, ни его войска на Руси не будет – все они должны уйти к Казани.

Но если крымского хана уговаривать было легко, то с многочисленными ногайскими биями, особенно с Юсуфом, пришлось изрядно попотеть. Не помогали ни сладкоречивые обещания, ни грандиозные выгоды, которые широкими красочными мазками набрасывал посол.

Бии далекому журавлику в высоком небе, который – как знать – возможно, окажется еще и жилистым, предпочитали жирненькую синичку в руках, потому что выгода мирной торговли с Русью была и впрямь налицо, а все эти объединения под зеленым знаменем пророка ислама хороши, лишь когда они сопровождаются веселым звоном серебра.

Неладно получалось и с Астраханью. Ямгурчи не мог противостоять грубой силе крымских Гиреев, но об его уме говорит одно то, что едва войска завоевателей ушли обратно в Тавриду, как он был вновь усажен на престол и дружбы с Иоанном терять не пожелал, охотнее разговаривая с боярами царя, нежели с турецким послом.

Вот почему Иоанн опасался только одного крымского хана. Опасался и в то же время ждал. Все время, пока собиралось войско, государь нетерпеливо ожидал долгожданной весточки о его приходе, потому что именно на этом и строился весь план – успеть встретить Девлет-Гирея, спешно разбить его, после чего тут же бросить почти все свои силы под Казань, поскольку татары за лето дважды никогда не ходили в набег.

Расчет базировался не на пустом месте – крымчаки никогда не ходили в поход в середине лета, потому что в жаркой засушливой степи пересыхали многие родники и колодцы, а сочная майская трава в июле становилась колкими былинками, до черноты прожаренными нестерпимо палящим солнцем. Могли прийти и зачастую приходили, когда жара уже стихала, то есть осенью. Но она была далеко и Иоанна не пугала, во всяком случае пока. Кроме того, царь надеялся, что к тому времени непременно управится с Казанью.

Единственное, что его действительно огорчало, так это прощание с супругою, которая вновь забеременела. Слезы наворачивались на глаза, но Иоанн понимал, что надо держаться до последнего и показывать свою слабость, в отличие от жены, которая ревмя ревела у него на плече, негоже.

Утешая ее по возможности твердым голосом, он ласково шептал ей на ухо, что непременно должен исполнить царский долг, что бог ее – не оставит и прочее. Чтобы хоть как-то занять супругу, дабы она не маялась от безделья, попросил ее неслыханное для женщин ранее, пускай даже и цариц – заняться теми, кто томится ныне в тенетах.

– Милуй и благотвори по своему усмотрению, Настенька, – сказал он ласково. – Даю тебе волю царскую. И каждый, с кого будет сняты оковы, благословит тебя и наше чадо. Однако ж поступай по уму – самых виновных не освобождай. Помни, что сказали в житии благоверного и равноапостольного великого князя Володимера старцы с митрополитом: «Ежели не казнити злых, тем свершается зло к добрым, так что надобно погубити зло, чтобы добрые жили в мире».

Забегая чуть вперед можно сказать, что такое поручение он дал Анастасии первый и последний раз, поскольку про митрополичье поучение она забыла напрочь, а житие равноапостольного князя Владимира не читывала вовсе и потому освобождала чуть ли не всех подряд, памятуя лишь одно: «Каждый, с кого будет сняты оковы, благословит их и будущее чадо». Ну что с бабы возьмешь…

На сей раз Иоанн оставил брата Юрия в Москве. Разумеется, не одного, а с советниками. Ну а затем, сразу после прощального молебна в церкви Успения, не возвращаясь в Кремль, сел на коня и со своей дружиною поехал в Коломенское, где и отобедал с приближенными. Хотел было не торопиться и заночевать неподалеку – совсем рядом лежало его любимое село Остров, но не вышло. Планы спутал встретившийся из Путивля гонец с тревожной вестью о том, что крымцы не просто выступили из своего разбойничьего логова, но уже миновали малый Северский Дон [101]101
  Так в то время называли нынешний Северский Донец.


[Закрыть]и приближаются к южным рубежам. Кто во главе войска – хан или его сын, – сторожевым постам выяснить не удалось, да это было и не столь важно.

– Ну что ж, – вздохнул Иоанн. – Видит бог, мы хана не трогали, но коли он так, то пускай господь рассудит, – и… весело улыбнулся – все покамест шло по его плану, разве что придется поторопиться, но оно и к лучшему – в боевом походе расхолаживаться ни к чему.

Коломна, куда он прибыл, встретила Иоанна новыми вестями – крымские разбойники устремились к Переяславлю-Рязанскому. Иоанн немедленно повелел большому полку стать у Колычева, передовому – у Ростиславля, а полку левой руки – близ Голутвинского монастыря. Посовещавшись с Шиг-Алеем, он отправил его в Касимов, затем вместе со своим двоюродным братом князем Владимиром Андреевичем Старицким устроил войску смотр прямо на боевых рубежах, чуть ли не на самом берегу Оки.

Прикинув, где лучше всего встречать крымское войско, он возвратился в Коломну, пользуясь минутой затишья, написал в Москву к Анастасии Романовне и к владыке Макарию, напомнив что храмы в Москве должны быть открыты для молитв, но самим горожанам беспокоиться нечего.

Едва гонец ускакал, как появился посланник из Тулы, известив, что крымцы уже под ней, но не все, а только передовой отряд, ведомый ханским сыном. Час был уже поздний, но промедление могло стоить дорогого, а потому Иоанн приказал князьям Щенятеву, Курбскому, Пронскому, Хилкову и Михаилу Воротынскому немедленно выдвигаться к осажденному городу. Сам он предполагал выступить на следующий день рано утром, но тут новый гонец сообщил, что все это семитысячное татарское войско, разграбив окрестности, не стало садиться в осаде города, а подалось обратно. Получалось, что основных сил крымского хана можно ждать откуда угодно. Подумав немного, Иоанн принял решение двинуть к Туле только воевод, а сам остановился.

Однако спустя день очередной гонец из Тулы от князя Григория Темкина оповестил его, что теперь к городу подошел сам Девлет-Гирей, причем не просто с одной своей конницей. Вопреки обыкновению, хан прихватил еще и всю имеющуюся у него артиллерию, а кроме того, и турецких янычар. Иоанн, вскочив из-за стола, повелел своей дружине немедленно выступить из Коломны, а главной рати переправляться за Оку, сам же поспешил к Кашире, но тут прискакал новый гонец. На сей раз он привез радостное известие. Оказывается, Девлет, после того как потратил целый день на осаду города, причем небезуспешно – от раскаленных пушечных ядер во многих местах в городе уже возникли пожары, – уже повелел янычарам идти на приступ, каковой князем был отбит.

Наутро хан повелел было готовиться к новому приступу, но тут туляки с городских стен увидали клубящиеся вдалеке столбы пыли и решили, что к городу идет долгожданная подмога. Почти сразу среди горожан разнесся слух, что это подходят не просто воеводы, а сам царь. Воодушевление было настолько сильным, что все вышли из города и как одержимые бросились на татар. Сколь их удалось побить в этой вылазке – никто не считал, но доподлинно известно, что среди погибших оказался даже ханский шурин.

Слухи и радостные вопли недавних осажденных донеслись и до самого Девлета, который тоже им поверил и ушел в степь, не став искушать судьбу. Спустя несколько часов под городом и впрямь появились воеводы, отправленные Иоанном. Не став тратить попусту время, они устремились за татарами, настигнув их обоз на речке Шивороне. Разгром был полнейший. Удалось освободить не только всех пленников, но также взять превеликое множество телег и ханских верблюдов, предназначенных запасливым Девлетом для перевозки обильной добычи.

Знатные мурзы, которых удалось взять в плен, хмурясь, рассказывали, что хана обманули, сказав, будто великий князь со всеми людьми давно стоит под Казанью.

– Надо было уходить раньше, – мрачно цедил сквозь зубы немолодой, поджарый мурза, с огромным сабельным шрамом, шедшим через все лицо от левого уголка рта по правой щеке. – Еще когда мы у Рязани перехватили ваших людишек, кои сказали, что великий князь на Коломне, – тогда и уходить. Девлет не глуп и осторожен. Если бы не его советники, он так бы и сделал, но тут влез этот сопляк Камбирдей – муж его дочери, и начал стыдить хана. Мол, у великого князя город Тула на поле, а от Коломны далеко, она за великими крепостями, за могучими лесами. Вот он и пошел к Туле, – и с легкой завистью в голосе добавил: – Камбирдею ныне хорошо – он уже обнимает в небесных чертогах белотелых гурий и пьет сладкое вино, а что делать нам? – И застонал, закрыв лицо руками завывая что-то нечленораздельное.

Обрадованный этой новостью Иоанн решил, что теперь торопиться ни к чему, и повелел устроить привал, заночевав под Каширою.

На другой день его ждало еще одно радостное известие. Воеводы полка правой руки князья Щенятев и Курбский, имея только пятнадцать тысяч воинов, разбили вдвое превосходящее их по численности татарское войско, которое пыталось спешно набрать полон в окрестностях Тулы и так увлеклись этим, что даже не знали о бегстве Девлета. Спеша на воссоединение со своим ханом, татары вместо этого встретили русское войско. Битва была поначалу упорная, но затем переросла в резню. Правда, радость царя была неполной – князь Курбский, гордо гарцующий на своем чалом жеребце впереди всех, возвращался без шлема, который не влезал на толстую повязку, которой наспех замотали ему голову, и без зерцала. А когда он разделся, чтобы сполоснуться с дороги, то даже бывалые воины-усачи лишь уважительно хмыкали, глядя на его плечи, превратившиеся в сплошной синяк. Ран, благодаря прочной кольчуге, выдержавшей все удары татарских сабель, на теле не было.

Получив эту последнюю весть, Иоанн возвратился в Коломну, куда 1 июля к нему собрались на совет вернувшиеся после погони воеводы. Были они несколько обескуражены тем, что догнать Девлета так и не удалось, потому что тот делал, по их словам, верст по 60–70 на день, безжалостно бросая загнанных лошадей, ставшие ненужными телеги и прочий скарб.

– Отбились, и ладно, – заявил улыбающийся Иоанн. – Ныне надо его напрочь выкинуть из головы, чтоб больше не мешал, и думать, как идти к Казани, да на какие места.

Пути туда были хорошо известны, так что думали недолго. Приговорили идти двумя дорогами – самому царю вместе с дружиной, полком левой руки и запасным следовать через Владимир и Муром, прочих воевод отпустить на Рязань и Мещеру, чтоб они могли заслонить Русь от ногаев, буде те все ж таки захотят внезапно напасть, а сходиться всем в поле за Алатырем. Заминка получилась лишь один раз, когда боярские дети из Новогорода начали бить челом, что им нельзя больше оставаться при войске. Дескать, они еще с весны на службе в Коломне, иные из них и на татар ходили и в боях побывали, а теперь идти в такой долгий путь и неизвестно сколько стоять под Казанью припасов нет!

Иоанн сморщился, будто хлебнул добрую чашу уксуса, прикусил губу – привычка, оставшаяся еще со времен, когда он был Третьяком на конюшнях у князя Воротынского, но ничего не сказал, хотя очень хотелось. Вместо этого он лишь язвительно осведомился, могут ли славные воины, несмотря на свою столь сильную усталость, обождать до вечера, после чего, получив положительный ответ, молча ушел в свой шатер. Собранные воеводы тоже помалкивали. Даже когда Иоанн, по своему обыкновению, спросил их, что они думают, отвечать не торопились, пребывая в растерянности.

– Да гнать их в три шеи, – выпалил князь Курбский. – Подумаешь, воевали они. А все прочие чем занимались? Баклуши били? Гнать, и вся недолга, а то они своим нытьем и прочих нам испортят.

– Выходит – хошь иди, а не хошь – не иди. То не дело, Андрей Михайлович, – степенно заметил князь Иван Пронский-Турунтай. – Не так бы с ними надобно.

– А как? – возмутился Курбский, вскочив со своего места, но тут же, застонав и ухватившись за голову, рана на которой от резкого движения незамедлительно дала о себе знать, уселся обратно.

– Может, лаской. Пообещать там чего или как, – неуверенно предложил Симеон Шереметев.

– Тогда остатние роптать учнут, – вздохнул князь Микулинский. В его полку левой руки новгородцев практически не имелось, поэтому предстоящее роптание грозило наступить именно у него. – Тож не дело.

– А что тогда дело? – осведомился у него Шереметев.

Мудрее всех поступил Иван Федорович Мстиславский.

– А дело будет именно то, – веско произнес он, и все воеводы с явственно читаемой надеждой во взглядах тут же повернулись к старейшему из бояр, – что повелит наш государь, – неожиданно закончил он.

Владимир Иванович Воротынский, услышав это, лишь укоризненно посмотрел на брата Михаила, который по младости лет не смог сдержать насмешливого покашливания. Ехидно улыбнулся и Курбский. Зато остальные с надеждой воззрились на Иоанна. «А и впрямь, государь, что скажешь, то и исполним», – отчетливо говорили их лица.

– Стыдитесь, бояре. Царь у нас совета вопрошает, а мы что ж? – с укоризной произнес Курбский. – Нешто так…

– Обожди, Ондрюша, – прервал его Иоанн. – Коли нет у моих советчиков дельных мыслей, я и впрямь своим умом обойдусь. Но спешить не будем. Не зря сказывают, что утро вечера мудренее. Вот как рассветет, да помолимся дружно, я свое слово им и скажу.

И никто даже не догадался, что не было у него покамест своего слова и понимал он лишь одно – пока ничего из предложенного не годилось. Так что весь остаток вечера он мучительно вспоминал Федора Ивановича и его поучения.

– Бывают у всякого, а у государя тем паче, такие тяжкие деньки, что из измысленного ничто в дело не годится. Тогда ему надобно отвергнуть все разом, будто и нет этого вовсе, – советовал он.

– А что тогда принять? – удивился Подменыш.

– А на что человеку голова дана – шапку носить? – усмехнулся наставник.

– И есть еще, – неуверенно заметил Подменыш.

– Понятно, – буркнул Федор Иванович. – Вот только ешь ты ртом, а мыслить надобно вот этим. – И чувствительно постучал ученику своим суховатым крепким указательным пальцем по голове.

«Этим» Иоанн и пытался мыслить. Получалось с трудом. Вернее, никак не получалось. «Ну, откинул я все, что они предлагают, а дальше что? Ведь все равно надо как-то с ними поступить, а как? – лихорадочно размышлял Иоанн. – И как тут быть, ежели и отпускать нельзя, и отпустить – тоже плохо».