Текст книги "Подменыш"

Автор книги: Валерий Елманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

Глава 17
ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ

В келье у Максима Грека было сыровато, хотя, и Иоанн это знал, она была одной из лучших, если только не самой-самой лучшей во всей Троицкой Сергиевской обители. И убранством она тоже не блистала – обычный иконостас в углу, да и на постели не перина – простой тюфяк, набитый соломой.

Стол, правда, был могуч. Сделанный из двух крепких дубовых досок, был он в ширину чуть ли не в полсажени, а в длину почитай вдвое. Но и при всей своей могутности он сейчас еле удерживал на себе все то книжное богатство, которое вывалил из своего сундука хозяин кельи.

Чего тут только не было – и обрывки свитков, от одного взгляда на которые захватывало дух, ибо веяло от них даже не седой стариной, но временами, когда еще не родился самый первый пращур из известных – великий Рюрик. Помимо них лежали огромные увесистые фолианты в деревянных громоздких обложках, обтянутых толстой – на века – кожей, а для вящей прочности укрепленные по уголкам серебряными витиеватыми держателями.

Лежали тома и попроще – кожа на них от частого соприкосновения с человеческими руками была затерта, засалена, а кое-где и вовсе ободрана, показывая внутри тонкую дощечку. Были и вовсе тонкие, причем без обложки, которые и книгой не назовешь – так, пачка листов, прошитая крепкой навощенной и оттого неестественно желтой веревкой.

Но стояли на столе и сугубо мирские вещи. Например, огромная миса с изюмцем и прочими сладостями, которую привез Иоанн побаловать старика. А подле нее гордо высилась большая плетеная бутыль, большую часть которой гости и хозяин совместными усилиями уже усугубили.

– А еще есть у меня предивное сочинение древних еллинов, именуемое «Волховник», – громко, по причине своей глуховатости, говорил хозяин кельи, пододвигаясь к царю поближе, отчего на Иоанна сразу начинало веять кисловатым затхлым запахом давно немытого стариковского тела.

Черная шерстяная ряса, также привезенная в подарок царем, лишь чуть перебивала эту вонь, отчего Иоанн старался дышать только ртом.

Максим воровато оглянулся на крепкую дубовую дверь и, пододвинувшись еще ближе, весело подмигнул царю:

– Ведаю, что еретическое, но… – поднял он вверх указательный палец и назидательно произнес: – Для того и держу у себя, чтобы, как у вас на Руси рекут, извлечь из целой кучи сего негодного единое зернышко истины. Правда, не весь он собран мною, ибо помимо «Воронограя» [142]142
  Здесь и далее указаны названия сборников гадательных предсказаний.


[Закрыть], «Трепетника» и «Птичника» слыхал я, что есть еще и «Куроглашеник», коего у меня нет. У тебя-то нет ли, государь?

Иоанн молча мотнул головой:

– Ежели и был он в моей вифлиотике, так отец Сильвестр, скорее всего, поял его и уничтожил.

– Жаль, жаль, – сокрушенно вздохнул Грек, но уныние, под воздействием горячительного, держалось в нем недолго, тут же сменившись очередным приступом оживления. – А в нижнем потаенном углу кладезя премудрости, – кивнул он на огромный сундук, – лежит у меня еще и книга «Рафли» [143]143
  «Рафли» – астрологическая книга, разделенная на 12 схем, в которой говорится о влиянии звезд на ход человеческой жизни.


[Закрыть], по коей можно исчислить дни и часы для всех начинаний, дабы они заканчивались успешно.

Иоанн оживился:

– И для дальних походов войска тоже можно? – сразу же спросил он.

– Сказываю же, что для всего, – даже обиделся Максим. – Я из оного труда кое-какие пометы сотворил. Немного, ибо дело оное вельми тяжкое и опять-таки надобно зреть за нощными светилами, а мне по старости тяжко. Да и боязно тоже, – откровенно сознался он после некоторой паузы. – Узрят раз, другой и что намыслят? Чернокнижник, стало быть, Максим Грек. А тут и до узилища тесного недалече. Охнуть не успею, яко вверзнут оно меня туда во мрак и хлад, а я уж немолод – долго мне там не высидеть. Потому и реку лишь тебе одному. Надобно бы оной записке имечко придать, но я ее попросту наименовал: «О днях и часах добрых и злых».

– И сможешь поведать, кои из них таковыми для меня окажутся? – осведомился Иоанн, незаметно, чтоб ненароком не обидеть, отодвигаясь от Грека.

– Немедля и очень скоро, – даже подскочил на лавке хозяин кельи, несказанно обрадовавшись, что хоть чем-то сможет услужить столь дорогому гостю.

Он и к сундуку своему не пошел – побежал и в самом скором времени извлек из укромного местечка аккуратный рулончик желтоватых листов, протянув их дрожащей рукой царю.

– Но я зрю здесь молитву, – удивился Иоанн, едва вчитался в первый из них.

– То, чтоб никто не догадался. – Максим довольно обнажил беззубый рот с белесыми деснами, из которого торчали всего штук шесть или семь зубов. – Чти с середки второго листа, ибо там начинается истина.

– Но тут так написано, что и прочесть нельзя. Исчеркано чуть ли не все и одни стрелы кругом, – пожаловался царь.

– Пред смертью перебелю, – заявил Максим, бесцеремонно выхватывая у Иоанна листы и близоруко вглядываясь в них. – Так, кладем твое имя, а также лето, месяц и час твоего рождения, – бормотал он, взяв из стопы чистых листов, лежащих на краю стола, один и принявшись тут же что-то строчить на нем. – Рафли же сказывают, что оное повелевает стихиями, но ежели в скрещении… Теперь Чигирь – звезда утешная… А ежели она близ Утиного Гнезда, тогда… И тут же Сажар-звезда [144]144
  Максим Грек употребляет славянские названия звезд. Чигирь-звезда означает Венеру, Утиное гнездо – Плеяды, Сажар-звезда – Большую Медведицу.


[Закрыть], коя предвещает…

Бормоча все это, а порою и вовсе что-то нечленораздельное, путая русские слова с греческими и латинскими, он лихорадочно исписывал один чистый лист за другим, черкая и ежеминутно сверяясь с прежними пометками своей записки. Вначале Иоанну было интересно, но потом он откровенно заскучал – уж больно долго проводил хозяин кельи свои мудреные вычисления. Но вот Максим наконец устало разогнулся, отбросил в сторону гусиное перо и горделиво посмотрел на царя.

– Готово, – торжественно заметил он. – Исчислено не только на сие лето, но и на будущее.

– И что же там вышло? – полюбопытствовал Иоанн.

– О следующем лете могу поведать одно – исполнятся мнози и мнози, и нет такого, о чем бы ты не помыслил, а оно бы не свершилось. О нонешнем же… – Старец помрачнел, потянулся к небольшому серебряному кубку, который Иоанн вновь заполнил доверху дорогим мушкательским вином, жадно отхлебнул из него и неуверенно произнес: – Поберечься бы тебе, государь, в это лето.

– Что так? – насторожился Иоанн. – Неужто сызнова пожар на Москве грядет?

– Нет, тут иное, – покачал головой Максим. – Огненные светила молчат. Они на следующее лето глас подадут, но встанут все над твоей головой и за тебя, то бишь во благо. Недоброе же ныне за тобой вослед крадется, и самого тебя оно не заденет, скользнет лишь, а вот кого-то близ тебя…

– Юрий, брат мой? – почему-то первым делом пришел он на ум царю.

– То мне неведомо. Звезды вещают еле слышно, а я к старости стал глуховат, – слукавил монах.

– От болезни? – вновь уточнил Иоанн.

– И тут много не ведаю. Знаю лишь, что… – Максим вдруг закрыл глаза, резко откинул голову и каким-то чужим незнакомым голосом произнес:

– В воде оное таится, во влаге заключено, влагою сокрыто, влагою погибель принесет и в оной же опять схоронится, успокоенная жертвой безвинной из проклятого рока.

Как ни странно, но монах ничуть не пришепетывал, хотя до этого из-за нехватки зубов с некоторыми произносимыми им словами такое случалось. Тут же все звучало отчетливо, хотя и сухо и безжизненно, совершенно без эмоций. Можно сказать, равнодушно, словно изреченное не имело к произносившему роковое предначертание ни малейшего отношения.

И тут же порыв ветра пронесся по келье, дохнув на Иоанна, на Грека, всколыхнув и погасив одну восковую свечу из трех, что горели в массивном подсвешнике. Оба оглянулись на дверь, но та оставалась прикрыта, затем испуганно посмотрели друг на друга. Первым пришел в себя царь.

– Пошто пугаешь меня, старик?! – сурово спросил он у монаха.

– Я упреждаю, государь, – возразил тот, смутившись. – То разное. Кто упрежден, того и врасплох бедой не застать.

– А смерть пошто посулил?! – возвысил голос Иоанн.

– Я?! – искренне удивился Максим. – Но когда, государь?

– Да только что. Не ты ли сказывал про это недоброе, что оно погибель принесет и сызнова в воде затаится, упокоенная жертвой безвинной из проклятого рода, – повторил Иоанн его слова. – И как понимать «безвинной»?! – вновь возвысил он голос, привскакивая с лавки, – тайная суть предреченного только сейчас в полной мере дошла до его ума. – Как понимать, я тебя спрашиваю?! Нешто ты сам не подаешь, что безвинными в этом грешном мире святые книги лишь младенцев несмышленых именуют?! Ты что же, монах скудоумный, – склонил он поледеневшее лицо к перепуганному Максиму, – моему Димитрию погибель предвещаешь?! – И его рука больно стиснула тщедушное костлявое плечо Грека, словно клещами сжимая его все сильнее и сильнее.

Но боль сыграла во благо для монаха, выведя из оцепенения, в которое его поначалу повергли слова Иоанна.

– Опомнись, государь! – взвизгнул Максим. – Бог-отец вседержитель, Христос лучезарный, богородица – дева милосердная пусть засвидетельствуют, что не лгу я! Не рек мой язык словеса сии поганые, – и мелко-мелко крестился при этом.

Рука его судорожно дергалась, скрещенные пальцы, промахиваясь, не попадали в плечи, утыкаясь в воздух, а вместо лба он чуть не угодил себе в вытаращенный от ужаса глаз. Иоанн опомнился, точнее, усилием воли просто подавил в себе вспышку внезапного гнева, вызванного словами старца, и более спокойно произнес:

– Я сам слышал, как твои уста произнесли это, так что не усугубляй, – и, тяжко вздохнув, заметил: – Не возлагаю на тебя гнев свой, ибо ты стар и глуп, коли возомнил о себе, что в силах честь те невидимые письмена, коими предначертаны господом нашим все жизни человеков. Ладно. То я сам виноват, усадивши тебя вровень с собою. Поделом мне урок. Наперед буду знать.

– Обожди, государь, – метнулся Грек к собравшемуся уходить царю. – Не гневайся, но выслушай напоследок. Мне неведомо, сколь осталось жить – может, завтра, али на будущее лето. У стариков век короток, а потому негоже нам обременять себя новыми грехами, когда и старые на страшном суде потянут душу в ад. Не покидай меня с тяжким сердцем! Не лгал я! Ты сказывал – мои уста то изрекли. Верую тебе. Поверь же и ты мне. Пусть мои уста, мой язык, да не моим умом то глаголено. Неужто я б тебе сказать насмелился, коли даже и смерть бы узрел в сочетании светил небесных? Да вот ты про воду сказывал, – спохватился он и тут же метнулся к своим листам. Торопливо просматривая их, он суетливо бормотал: – Какая вода? Не вижу я тут никакой воды, – схватив записи со стола, не разбирая, всей охапкой, он стал нервно показывать их царю. – Сам зри, государь. Вот звезда-Смертонос [145]145
  Смертонос – Марс (ст.−слав.).


[Закрыть], пожары несущая и мнози гибели людски предвещающие. Но она лишь на будущее лето, яко я рек тебе, и опять же из-за твоей спины лик ее виден, а сие значит, что лучи ее направлены супротив ворогов твоих. Им погибели она принесет, тебе же – торжество и славу! А вот и Доброман [146]146
  Доброман – Меркурий (ст.−слав.).


[Закрыть], и тоже тебе во благо. Гладолед [147]147
  Гладолед – Сатурн (ст.−слав.).


[Закрыть]же, что из недоброго чрева воду исторгает… – и погас, утих, растерянно глядя в записи.

– Онемел? – насмешливо спросил Иоанн.

– Я не писал сего, – недоуменно пожал плечами Максим. – Откель он взялся, ежели я…

– А рука чья?

– Моя длань – зрю, – не стал отпираться старик и виновато шмыгнул носом. – Длань моя, а писано не мной.

– Нелепица выходит, – хмыкнул Иоанн, уже открывая дверь.

– Истинно речешь, государь, нелепица, – сокрушенно заметил монах, но тут же твердо произнес: – Одначе вот что я поведаю тебе. Мудрый и нелепицу тщится во благо себе обернуть. Ты сказывал, на богомолье собрался в Кирилло-Белозерский монастырь, так?

– Так.

– Не езди, государь, – тихо попросил Максим.

– Не могу, отче, – смягчился Иоанн, видя искреннюю заботу Грека. – Обет дал.

– А ты о том помысли – угодны ли господу обеты наши неблагоразумные. Или ты мнишь, что всевышний токмо в пустынях кроется? Так он повсюду. Коль желаешь отблагодарить его за спасение свое – воссядь на престол и твори доброе. Вон сколь после Казанского похода вдов, сирот да матерей безутешных осталось, чьи сыны, мужи да отцы полегли во славу венца твоего. Их утешь. На них милость излей.

– Верно сказываешь, отче, – заглянул в полуоткрытую дверь скучающий Курбский, желая помочь Иоанну с ответом. – Да одно другому не мешает. За нашим царем служба не пропадет. И на богомолье съездит, и страждущих утешит.

– Вот это ты верно изрек, Андрей Михалыч, – похвалил его Иоанн и шагнул из кельи, бросив на ходу: – Прощай, старик. Остуду на тебя с сердца снимаю, но вперед поумнее будь.

– Погоди, государь, – кинулся было вслед за Иоанном Максим, но тут же ухватился рукой за сердце и, прислонившись к дверной притолоке, жалобно охнул.

Князь оглянулся и поспешил к Максиму на помощь.

– Что такое? – встревоженно спросил он у Грека.

– До постели… подсоби, – попросил монах.

Приобнявши за шею Курбского, он кое-как доковылял до своего лежака, тяжело опустился на него и, измученно улыбнувшись, слабым голосом заметил:

– Давно приметил, еще по Твери, – нельзя мне медов хмельных пити. Ишь как стукает. – Он продолжал держать правую руку на груди.

– Я позову сейчас кого-нибудь из братии, – пообещал Курбский, но выйти не смог – левая рука монаха продолжала цепко сжимать рукав его роскошного красного кафтана.

– Погоди с этим. То успеется. Нонче не помру – чую. Лучше побожись, что просьбицу мою малую, кою я тебе обскажу, ты царю передашь. Прыткой он, вот я и не успел ее сам выказать.

– Божиться – грех, а передать – передам.

– Скажи тако. Старец молит тебя, государь, токмо об одном. Коли ты вознамерился обет свой исполнить – то достойно. Езжай с богом. Не бери лишь с собой юницы с дитем. Пусть Димитрий в Москве останется. Не гоже искушать предначертанное, ибо то не дерзость, но глупость. Помни о том, яко нещадно винить себя станешь, ежели с дитем что в дороге случится.

– Страшное ты изрек мне, монах, – сурово заметил князь. – Однако раз я обещал – слово сдержу. Передам все, что ты мне сказывал.

Он осмелился на это не сразу, лишь улучив момент, когда Иоанн блаженно улыбнулся рдеющему закатному солнышку, заметив, что по всем приметам денек завтра выдастся точно такой же, как и нынешний, – пригожий да теплый. Тогда только и заикнулся с рассказом о просьбе Максима.

– Сей гречин меня битый час пугал в своей келье, теперь ты за то же самое принялся, Ондрюша. Вот уж от кого-кого, а от тебя не ожидал. Ты сам-то веришь в это предостереженье?

– Старые люди ближе к богу, чем мы с тобой, государь, – уклончиво заметил князь. – Ты же волен поступить как захочешь, но я бы от такого отмахиваться не стал…

«Не стал, не стал, не стал», – звенело в ушах царя, остолбенело глядевшего на бездыханное тельце семимесячного Димитрия.

Глава 18
СМЕРТЬ ПЕРВЕНЦА

Не в силах сдвинуться с места с того самого момента, когда младенца достали из реки, Иоанн продолжал стоять и ждать чуда – вот-вот малыш закашляется, изо рта у него польется вода, как это обычно бывало с откачанными несостоявшимися утопленниками в их селище, и он вновь заорет, да так басовито, что впору трехлетке. Но Димитрий продолжал оставаться бездыханным, невзирая на все усилия суетившихся вокруг него мамок, нянек и кормилиц.

Он продолжал стоять, будучи не в силах сделать хоть один шаг по направлению не только к царевичу – там он только прибавил бы бестолковой суеты, а к царице, которая лежала чуть поодаль, на взгорке. Возле нее тоже суетилось добрый пяток баб, совершенно заслонив Анастасию бесчисленным ворохом своих юбок и сарафанов.

И тут он услышал где-то в вышине, над головой, звонкое птичье пение. Иоанн с изумлением поднял голову и, присмотревшись, увидел парящего прямо над ним звонкоголосого жаворонка, который самозабвенно заливался, не обращая внимания на столпившихся внизу людей.

«Не иначе как душу безвинную отпевает», – почему-то подумалось ему.

Вдруг вспомнилось, как всего получасом ранее все они, довольные и радостные от очередного светлого денька, неторопливо подплывали к треклятым сходням, потемневшим от сырости – ночью прошел стремительный, как бывает только в мае да летом, ливневый дождь и доски на причале еще не просохли после него.

Кажется, да нет, так оно и было, он еще улыбнулся, уже пройдя по ним вместе с Анастасией Романовной, бережно ведя царицу по мосткам, отделяющим ладью от пристани, и повернулся назад. Улыбнулся и протянул руки навстречу аккуратно семенившей мелкими шажками кормилице, умиляясь всеобщей заботе об их первенце.

Помнится, еще порадовался, что опаски ради, держа в уме предостережение старого монаха, поручил неотлучно сопровождать Димитрия своим шурьям – Даниле Романовичу и его младшему брату – плечистому Никите Романовичу. Надежнее защиты, чем они, не сыскать. Царица – их гордость и слава всему роду, а юный царевич – надежда на лучезарное будущее. Дяди царя – это звучит!

И пусть кто-то с усмешкой отзывается, что у них вся удача – не в ратных походах да воеводских свершениях, а в бабской кике. То от зла и бессилия что-либо изменить. Они и сами бы так говорили, если бы царь был женат на ком ином. Потому и сейчас они вышагивали неспешно, степенно, аккуратно поддерживая царицу под локти с двух сторон, а головы держа надменно, вздернув кверху подбородки – честь высокую блюли и ею же без меры гордились.

«Истинно, что без меры, – горько подумалось Иоанну. – Тут первым делом заботу проявлять надо, а они, как петухи надутые, вышагивали, а сходни – не покои в Кремле…»

Что там за большое и черное плеснуло в воде по правую сторону сходен – никто так и не понял. То ли рыба какая, навроде многопудового старика сома, то ли, как потом переговаривались вполголоса, сам водяной захотел заполучить к себе в гости кого-нибудь из царской семьи. Да оно и неважно. Гораздо важнее то, что именно с этого самого момента случайность стала накладываться на случайность, сплетаясь в большой страшный клубок.

Каждый гвоздок на Руси к тому времени уже не был на вес золота – прошли те времена. Тем не менее железо еще продолжало цениться достаточно дорого, а потому – просто из экономии – доски на сходнях не были прибиты. При укладке их вогнали в выдолбленные пазы поперечных бревен и на том успокоились – и так сойдет. Но бревна от сырости к тому времени изрядно подгнили, а потому доски уже ходили ходуном. Правда, еще держались, но еле-еле, до случая.

Разболтались и вбитые некогда вертикальные столбы, на которых лежали сходни, так что теперь все сооружение представляло собой весьма шаткую конструкцию, напоминающую неустойчивые качели, которые подрагивали, выгибались, тряслись и только что не ходили ходуном, поскольку тяжесть проходивших по ним в обычное время людей была невелика.

Когда Иоанн шел по ним с Анастасией, они лишь слегка прогибались, предупреждающе поскрипывая. Но их было всего двое и весили они никак не больше десяти пудов – словом, пустяк. Царская свита – дело иное. Тут каждый из бояр или князей о пяти, а то и шести пудов, и это самое малое. Если же он напяливал на себя зерцало и прочие доспехи, то тут и вовсе бери семь-восемь. Примерно столько же весили и мамки с няньками. Среди них худосочные – такая же редкость, как и среди бояр. Одна кормилица Олена Варфоломевна чего стоила. Стать – дух захватывает, рост – сажень с лихвой, а грудь – в чугунок ведерный не втиснуть. И вот когда все они ступили на сходни, тут-то старое сооружение и подвело.

Нет, доски держались. Кряхтели, скрипели, постанывали и изрядно прогибались под ногами идущих, но держались. Зато несколько столбов, вбитых в дно реки, от такого напряжения уже постепенно начало крениться. Немного, совсем чуть-чуть, практически незаметно для человеческого глаза. Хотя как знать, скорее всего, и они бы выстояли, если бы не это черное и большое, с шумом выскочившее на мгновение из воды, облепленное какой-то зеленоватой склизкой тиной. Все тут же шарахнулись на левую сторону.

Первым оступилась не мамка – брат Данило, шедший по правую руку от нее. Он-то невольно и толкнул ее. Находившийся слева, ближе к воде, Никита Романович поддержать не сумел, поскольку сам уже подался к краю, поскальзываясь и непроизвольно пытаясь в своем падении ухватиться хоть за что-то. Свойственно такое человеку, вот он и…

Ухватиться же можно было только за локоток мамки, на котором уютно почивала голова младенца и который был не просто рядом с рукой Никиты – он находился в его руке… ради вящего сбережения дитяти Анастасии Романовны. Теперь это звучало не просто смешно, а как злобная издевка.

Ну а дальше все произошло мгновенно. Левый локоток мамки ушел вниз, и, решив, что та поскользнулась и пытаясь помочь, Данило Романович поддержал ее за правый локоток, отчего тот еще больше приподнялся и плавно вниз же, устремляясь крошечной лобастой головкой – умненьким бы вырос, поди, – в непроглядную водяную темь полетел Дмитрий.

Спеленатый кулек вошел в воду почти без всплеска и брызг, отчего никто поначалу даже не понял, что произошло. Да и кому там понимать, когда столбы накренились еще больше, раздвигая бревна, и доски одна за другой стали выскакивать из с пазов. Может, и спасли бы младенца, если бы тут же кинулись за ним следом, но в том-то и беда, что сопровождающие не прыгали в воду – они с шумом, криком, гвалтом и диким ором валились в нее, образовав эдакую импровизированную купальню.

Тут уж доброй половине было вовсе не до дитяти, поскольку не умели плавать, а умеющим мешали прочие, которые дико голосили и цеплялись за что ни попадя – глубина в тех местах была небольшая, сажени две, но для того чтоб утонуть, вполне достаточная.

Кстати, одну из нянек так и не нашли. Лишь много позже ее распухшее тело выловили местные рыбаки. Вторую, мамку по имени Мялица, которая как раз и несла Димитрия, вытащили, но не сумели откачать, о чем Иоанн очень сожалел – хоть было бы на ком отыграться за смерть малыша. Конечно, по здравом размышлении она тоже была как бы ни при чем, но какое может быть здравое размышление в такие минуты?

Отыскать в и без того мутной, а тут ставшей и вовсе взбаламученной воде небольшой сверток, нащупать его вслепую на дне и без того задача из трудно выполнимых. К тому же свою лепту в его гибель внесла и река. Шексну не назовешь быстрой, а тем паче стремительной. Будучи притоком матушки Волги, она во всем брала пример с нее, в том числе и в плавности с величавостью. Однако какое-никакое течение в Шексне имелось. И пускай сыскали Димитрия совсем недалеко – всего в трех-четырех саженях от места падения, – но и на это ушло время. Драгоценное время.

Вот так оно и скопилось в кучу – недосмотр, безалаберность, случайность, совпадение… А вместе получилась страшная трагедия, еще больше ужасающая своей вопиющей нелепостью. Никогда в истории Руси ни до ни после не было такого, чтобы наследник престола взял и утонул, да еще в таком возрасте. Что это – рок, проклятье, судьба? Нет ответа. Да и, пожалуй, никогда не будет.

Иоанн все это видел с ладьи. Глаза глядели, а ум принимать не хотел – уж очень оно страшно. Вышел из ступора чуть после – от истошного крика Анастасии. Хорошо, хоть успел прыгнуть сзади, ухватив ее за плечи. Не удержи он ее – и она бы шагнула следом за всеми в воду.

«Хоть тут я на что-то сгодился», – подумал Иоанн с какой-то усталой безысходностью и тут же уловил шепоток: «Сто рублев не пожалею, сто рублев тому, кто оживит». Это приговаривал Данило, склонившись подле дитяти.

«Ишь, даже тут поскупился, – больно кольнуло в сердце Иоанна. – Я им и то, и это, а он – сто рублев. Мог бы хоть до тыщи увеличить».

И тут же, словно услышав его ироническую рекомендацию, раненым зверем истошно заорал младший:

– Все! Все вотчины пожалую! Все, что есть, продам, последнюю рубаху сыму – тока спасите дите!

«Вот это по-нашему, по-русски, – снова как-то отчужденно подумалось Иоанну. – Хотя это он теперь на посулы горазд, а ежели бы и впрямь дите откачали – нешто отдал бы земли? Известно, как кто тонет – топор сулит, а яко вынут – топорища не допросишься, – и пообещал в душе: – Ну ничего. Коли чудо случится – сам проверю, чтоб слово сдержал, как обещался. До последней рубахи, – но тут же безнадежно вздохнул: – И свою бы отдал, господи, лишь бы ты чудо явил».

Он вновь поднял голову вверх. Жаворонок по-прежнему не унимался, заливаясь в вышине.

«Душу к ангелам провожает, – понял он. – Стало быть, не будет никакого чуда. Недостоин ты того, Третьяк».

Неимоверным усилием воли он заставил себя сделать шаг вперед, и вновь в памяти всплыли его же горделивые слова:

– Вот вернемся с богомолья, так я его ходить обучу. Ножонками будет топ-топ.

– Ты притомишься, только глазыньки закроешь, а он тебе на спинку заберется и топ-топ. Вовсе отдохнуть не даст, – поддразнивала Анастасия.

– Так он и сейчас уже по мне коленками сучит – какая разница? – возражал Иоанн. – А что разбудит – оно и правильно. Негоже дрыхнуть, царь-батюшка, вставай-поднимайся, иди державу уряжать, чтоб она в наследство мне крепенькая да ладненькая досталась, как я сам. – И ловил, хватал визжащего Димитрия сзади за маленькую пухлую розовую ножку.

«Ныне бы поймать», – подумал сокрушенно, делая второй шаг, а следующего сделать не дали – помешали братья, рухнув как подкошенные прямо ему под ноги, распластавшись по глинистой земле, где не осталось травы – всю изрыли, пока суетились подле царевича.

Хорошо еще, что молчали, иначе непременно натолкнули бы на грех – обоим самолично бы глотку порвал, да не ножом засапожным – зубами кадыки повыдирал бы, чтоб мясо на зубах захрустело, чтоб…

Но они молчали, даже не пытаясь поцеловать его сапог. Только Данило ухватил его было и водрузил толстую подошву прямо на себя. Мол, убей государь – на все твоя воля. А у Иоанна пустота в душе, безнадега дикая, хоть волком вой. Только и сказал брезгливо, со смертной усталостью в голосе:

– Пошли вон с глаз моих долой, псы безродные.

Сказал, что на языке было, не мысля особо, а вышло – хлеще и не придумаешь. Коль «безродные» – стало быть, отечества он их лишал, отторгая от всего честного старинного рода и оставляя лишь имя собственное, и получилось, что были Захарьины, а стали Данило да Никита, не пойми чьи. Так, приблуда какая-то. И теперь им оставалось лишь надеяться, что снимет он когда-нибудь с них опалу, смилостивится, а до тех пор…

И поползли они, будто собаки, в разные стороны.

Иоанн же дальше, в сторону треклятых сходен подался. По пути остановился лишь раз – подле царицы, спросив безучастно:

– Жива ли?

Но безучастие было притворным. Чуял, да что там, знал, убежден был – скажут худое, и он тут же повалится замертво. Не снести ему две смертушки подряд, нипочем не снести. Одно дело – когда человек болеет подолгу, да тяжко. Тут уж поневоле к неизбежному готовишься, исподволь сам себя приучаешь, пусть того и не желая.

Совсем другое, когда вот так – громом с ясного неба, на котором ни тучки, а у тебя перед глазами молния. Все едино, что после парилки жаркой в студеную прорубь нырять – не у каждого сердчишко выдержит. Тут же во сто крат хуже, и второй молнии Иоанн не выдержал бы. Потому и спрашивал с холодком в голосе, чтоб хоть им себя пристудить, а сердчишко его в это время уже чьи-то пальцы ледянючие щупали, примеряясь – как бы половчее схватить. И лишь тогда разжались незримые персты, нехотя отпуская жертву, когда он услышал почти ликующее:

– Живая! – выкрикнула одна из баб.

– В беспамятстве покамест она, государь, а так ништо – отойдет, – деловито прибавила вторая из баб – могучая Олена Варфоломевна.

На лице Олены – жалость, но не только к царю и не только от гибели царевича, а еще и к себе. Теперь ее необъятная грудь уже не понадобится, так что выгодная и почетная работа закончилась.

И вновь пустота нахлынула. С ней и пошел к сходням. В голове же одно билось: «Неужто и впрямь проклятье сказалось?»

Старые люди говорили – перед смертью пожелания человека большую силу обретают. Потому и исполняли это желание охотно, по мере своих сил. Знали – в нем кусочек души укрылся. Не исполнишь – тебе же потом и икнется. А что оно пустяшное – скажем, приведенный на Лобное место водицы испить попросил – так оно даже лучше. Трудов мало просит, а на сердце после покой – соблюл, не дал человеку осерчать.

Только вот как быть, когда их сразу два повисло? Или одно из них лжа? А если нет? И как узнать, какое из них сбылось, то бишь угомонилось, а какого еще подождать придется, пока оно невесть из-за какого угла на тебя набросится. И тут же всплыло совсем недавнее…