Текст книги "Подменыш"

Автор книги: Валерий Елманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

– Ну и славно, – одобрил Иоанн, а оставшись один, еще долго не мог успокоиться.

«Ясно же было сказано, чтоб в Литву уходил. Неужто не понял, что нет для него на Руси места. Теперь, если его в пыточную возьмут, все с него выдавят, – нервно расхаживал он по светлице. – Все до капельки. И про избушку, и про узника. А уж как до братца моего ниточка дотянется, так и весь остатний клубочек мигом размотается. Значит, нужно что-то немедля предпринять. А что?»

Он сел и задумался, пытаясь собраться с мыслями, однако как назло на ум ничего путного не приходило.

Глава 21
ВЕСЕЛИЕ РУСИ ЕСТЬ ПИТИ

Не было счастья, да несчастье помогло – в день, когда в Москву привезли пойманного старца Артемия, в монастырской темнице от жестоких пыток скончался его верный ученик Порфирий. Был он не то чтобы старым, но сердцем оказался слабоват. И надо ж такому случиться, что умер он за час до начала второго заседания собора, причем первое основывалось в первую очередь именно на показаниях его и Башкина. К тому же Порфирий был не просто важной связующей ниточкой между Матфеем со своими единомышленниками и заволжскими старцами – он был единственной нитью. И вот теперь она оборвалась.

Когда на втором заседании собора Порфирия так и не вывели на всеобщее обозрение и пришлось целый день заслушивать опросные листы Башкина, который уныло твердил одно и то же слово: «Каюсь», Иоанн сразу заподозрил неладное.

– Владыко, – окликнул царь Макария перед вечерней, – не пойму я что-то. Виним мы человека, а оправдаться ему не даем. Может, и не Порфирий вовсе учил Башкина непотребству? Где ж старец-то?

– Почил в бозе, – смиренно произнес митрополит. – Тако усердно сей мних сокрушался о своих грехах, что душа его, не выдержав, покинула тело, дабы самолично ниспросить прощенья перед престолом всевышнего.

– Мыслю, что не сама она до такого додумалась, а умельцы твои ей подсобили, – возразил царь.

– Не возводи хулу на слуг божиих, – проворчал Макарий, но не было у него в голосе должного энтузиазма, из чего Иоанн немедленно сделал вывод, что прав в своих сомнениях.

– Сам хочу в том убедиться, – твердо заявил царь. – Повели своим, чтоб прямо сейчас отвезли меня к телу.

– Тебе, что же, слова митрополита всея Руси мало? – обиделся Макарий. – Али ты и мне не веришь?

– Вот с верой я к нему и поеду, – спокойно заметил Иоанн, давая понять, что на сей раз он в своем праве.

– Да его уж схоронили, поди, – вяло отбрыкивался владыка, не зная что придумать.

– Это по каковскому обычаю? – с неподдельным удивлением воззрился на него царь. – Слыхал я, что у басурман на этот же день до следующего восхода солнца принято покойников закапывать. Это да. Но Порфирий-то хошь и еретик, но христианин, стало быть, его тело лишь на третий день земле предать должны.

– И устал я, – вздохнул Макарий.

– То да, – уважительно кивнул Иоанн. – Чай, годы у тебя, владыка, немалые. Потому я тебя с собой и не зову. Ты езжай себе прямо на подворье, передохни. Людишкам лишь повели, чтоб отвезли меня к покойнику, а дале я сам.

Владыка вздохнул и… поехал вместе с царем. Кони быстро пронесли митрополичий возок к Андроникову монастырю. Прошли за ограду. Мертвецкая располагалась слева от пыточной, по соседству.

«Никак для удобства, чтоб далеко не таскать», – мрачно отметил Иоанн.

Искали отца Порфирия недолго. Точнее, совсем не искали – тело монаха лежало на стылом каменном полу в гордом одиночестве.

– Разоблачи, – повелел Иоанн монаху-ключнику, сопровождавшему царя и митрополита.

После того как дюжий отец Авраамий это сделал, Иоанн принялся тыкать в многочисленные кровоподтеки, синяки, а затем в рубцы на спине.

– Это что? – гневно спрашивал он всякий раз, тыча пальцем, хотя вопросы были скорее риторическими и в ответах не нуждались, поэтому Макарий стоял молча.

Дошли до рук. Когда Иоанн поднял их, то у него появилось странное ощущение будто он держит что-то тряпичное. Потом осенило почему. Выбитые из суставов, они свободно вращались во все стороны. Очевидно, Порфирий скончался прямо на дыбе, и впопыхах, пока его пытались откачать, поливая водой и растирая виски уксусом, совсем запамятовали о том, что руки надо бы вправить на место.

– Сколь раз на дыбу вздергивали? – уточнил царь у монаха.

– Да всего-то раза три. Вот на третий раз он как раз и опочил, – пожал тот плечами. – Слабоват оказался.

– Иначе из еретика правды не выжмешь. Уж больно в них бес силен, – попытался оправдать своих людей Макарий.

– Так ведь из страха перед пыткой, да от боли лютой и истинный христианин в чем хочешь сознается. Далеко ходить не будем, вон хошь этого краснорожего возьми, – ткнул Иоанн в ключника-монаха, который испуганно попятился, пытаясь схорониться за митрополичью спину. – Ныне своим молодцам в разбойном приказе отдам, а завтра, ну, самое позднее через денек, он нам с тобой поведает яко Христа распинал али кого из его апостолов.

– Кощунствуешь, государь, – заметил с укоризной Макарий.

– Ничуть. Я оное лишь для примера указал, к слову, что сказанному под пыткой верить негоже.

– Так ведь показали на них, – упрямо стоял на своем митрополит.

– А ежели то оговор? Ежели человеку уже все едино было – на кого там указывать, лишь бы руки ослобонили, да с дыбы сняли – тогда как? Ладно, этого уже не воротишь, – устало махнул он рукой и примирительно заметил: – Не вступать же нам с тобой, двум владыкам Руси, в прю из-за одного старца, верно? Вот ежели их двое али трое было бы – тут уж иное. Потому я тако мыслю. На все кельи с еретиками н ныне же свою сторожу из стрельцов поставлю. Ежели твоим людям понадобится опросить тех, кто в узилище сидит, али еще по какой надобности повидать их захочется – хошь днем, хошь ночью – милости прошу. Скажу, чтоб пропускали и препятствий не чинили. А вот терзать их не сметь. За этим стрельцы неотлучно бдить будут. А ты пшел отседа, – беззлобно бросил он ключнику.

– А коли забудутся мои людишки? – лукаво улыбнулся митрополит, догадываясь, что Иоанн специально удалил монаха, тем самым вызывая на откровенность его, Макария.

– А коль забудутся, – Иоанн кинул быстрый взгляд на недвижное тело и зло произнес: – То тут хорошее средство имеется – бердышом по голове.

Так память освежает, что просто диву даешься. А еще я сам для надежности всех еретиков опрашивать стану – нет ли им каких-либо ущемлений.

– Старца Артемия бережешь? – откровенно спросил митрополит, которому тоже порядком надоела игра в недомолвки.

– И его, и прочих, – невозмутимо ответил царь. – Мне, вот, на Матфея Башкина, хоть оно и не моих рук дело, ан все едино – глядеть соромно, будто это я его так терзал.

– Башкина не тронь, – предупредил владыка. – Он – истинный еретик. Ему глас был с неба, чтоб покаялся.

– Да какой там глас, – отмахнулся царь. – По всему видать – не в себе он и уже давно. Гляди, – предупредил с недоброй усмешкой, – он у тебя скоро козлом заблеет али залает. Что тогда пояснять станешь?

– Бес наружу просится, – быстро сказал Макарий.

– Лихо, – крутнул головой Иоанн. – Ишь как скор на ответы. На Минеях своих так быстро выдумывать наловчился?

– То жития святых, – медленно, почти нараспев произнес Макарий и тоже озлился – не ведая того, царь угодил по самому что ни на есть сокровенному: – Святого не замай, государь, – предупредил он с угрозой в голосе.

– Святое святым оставим, – беззаботно отмахнулся Иоанн, так и не заметив, как он походя жестоко оскорбил митрополита. – А беса своего вы не проклинать должны, а в ноги ему кланяться. Он же у вас как в сказке про волшебную палку – все пожелания исполняет. В кого ни повелите ему вселиться, в того он вмиг и входит. Ну а коли человек не сознается в том, на то пытошная имеется – там любой заговорит и покается.

– И сызнова юродствуешь, государь, – попрекнул митрополит. – А ведь церковь для тебя – первейшая опора. Убери ее из-под ног, и не токмо твоя власть – все царство зашатается.

– Прости, владыко, – покаялся Иоанн, осознав, что надо немного отступить – не время идти в бой с открытым забралом. – Все доброе сознаю и готов со своей стороны подсобить по мере сил, но и злу, – повысил он голос, – потакать я не намерен.

– Да не будет никакого зла. Ставь своих стрельцов, ставь. Ан опросные листы на всех уже имеются.

– С того же Артемия в дороге, что ли, писали?

– С него – нет. Зато его учеников опросили. И Феодосий Косой, и Игнатий, и Вассиан, и прочие – они столь всего наговорили, что не на один костер хватит.

– Поклеп, – уверенно заявил царь.

– Ой ли? – прищурился Макарий. – Ну, ну, – протянул он многозначительно, но продолжать не стал.

Однако следующее заседание собора началось именно с чтения их опросных листов. Подслеповатый Макарий, близоруко щурясь, искоса то и дело поглядывал в сторону Иоанна, который сидел, неестественно выпрямившись и на протяжении всего перечня так ни разу и не пошевелился.

– Оный же злокознец Феодосий Косой рек, что истинные столповые книги суть токмо книги Моисеевы, ибо лишь в них одних осталась истина, а посему их должно читать, а других книг читать не должно. Тако оный еретик отвращал честной люд от евангелия Христова, – бубнил читчик.

– Лжа! – выкрикнул Косой. – Я завсегда все книги принимал, окромя послания к евреям. Толковал инако, не так, как вы, – в том не запираюсь, но принимал.

– А во след за уничиженьем святого писанья оный Косой еще боле хулил правила церкви, писания святых отцов, сказывая, будто они-де преданья людские, писания ложные, а читать их не должно и без пользы.

– И тут лжа, – не унимался Феодосий. – И на правила соборов ссылался, и на Постническую книжицу святого Василия Великого, и на Маргарит святого Златоуста.

Макарий недовольно поморщился, сделал еле заметный жест рукой, после чего один из дюжих монахов, грубо ухватив Косого за ворот рясы, уволок с собой. После того как смутьяна вывели, чтение пошло более гладко, и никто из оставшихся уже не пытался восстать против.

– А исчо оные еретики отвергали таинство пресвятой троицы, сказывая, что бог един есмь, отвергали божество Исуса [161]161
  В те времена на Руси не употребляли сдвоенные гласные и согласные ни в произношении, ни в написании, поэтому Авраам был Аврам, Сарра – Сара, а Иисус – Исус.


[Закрыть]Христа и называли онаго простым человеком, сотворенным от бога. Тако же отвергали самую нужду в воплощении бога и искуплении человека и святые таинства крещения, покаяния, евхаристию и рекли тако – нет никакого пресуществления и хлеб с вином в тело и кровь Христову не переходит. Почитание святых тако же ими отвергалось, равно как все их чудеса, мощи, самые даже жития, кои оные еретики величали соблазном и лжою. Учили же тако – поклоняться богу надлежит духом и истиною. Посты же отвергаша, сказывая, будто они – преданье человеческо и непотребно.

И, как финал, прозвучало:

– Сказывал Феодосий-еретик, что тот, кто даст села монастырю али отпишет их церкви по духовной, тот устраивает пагубу души своей и рек тако же, что несть пользы созидать неправдою, и отвратны богу богатства, жертвуемые в церкву, ежели оные нажиты неправедно, примучиванием сирот, вдовиц да убогих.

«Вот оно, – понял Иоанн. – Из-за последнего они так и разъярились. А где же слова о старце?»

Но обвинение против Артемия прозвучало как-то на удивление жиденько: «Оный же старец бысть им первейший потатчик в сей ереси».

«Видать, не успели до него добраться, – подумал царь. – Значит, можно успеть», – и прислушался к гулу голосов.

«Тут с избытком, – вполголоса переговаривались между собой бояре. – Да-а, это уж и впрямь настоящие еретики».

Но были и другие голоса: «Гляди-ка, чуть живой стоит», «А у того-то, эвон, рожа вся заплыла от побоев – места живого нет», «Да и с ним рядом тож не лучше глянется – вот-вот на пол рухнет», «А в чем потатчик-то – почто не сказывают?».

…Действовать Иоанн принялся сразу, вызвав к себе Стефана Сидорова.

Могучий и плечистый, воин обычно был немногословен, в беседе часто терялся, а потому предпочитал больше помалкивать. Однако Иоанн хорошо помнил Казань и какие чудеса тот учинял под ее стенами, устрашая татар своей невероятной силушкой. К тому же помимо богатырской удали и стати в голове у него тоже кое-что водилось. Это изъясняться ему было тяжко, а соображал он хорошо и быстро. Простодушен – да. Схитрить да словчить – тут он многим бы уступил. Зато верный, сметливый, и любое повеление не просто исполнял от и до – вот тут-то он мог и смекалку проявить, и изворотливость. Правда, все это лишь в бою.

Стефан и сам знал это, а потому хоть и сидел в Москве, но, в отличие от многих боярских детей, входивших в избранную тысячу государевых людей, столицей тяготился. Лукавая и лживая – она не привлекала его, а зачастую вызывала отвращение. Уже не раз и не два он просился у Иоанна на южные просторы, где все было ясно и просто – вот тебе крымчак поганый, который твой враг и которого надо убить, а вот тебе ратные друзья-товарищи. Они и в бою тебе спину прикроют, и раненого из сечи вытащат, а смертный час придет – непогребенным не оставят. Словом, легко и просто.

– Как мыслишь, Стефан, о Феодосии Косом, да о прочих еретиках? – спросил Иоанн.

– Можа, оно и правда все, а можа, накуролесили попы – кто ведает? – пожал тот плечами. – Тока на старца уж точно напраслина. Я, государь, отца Артемия еще по избушке хорошо запомнил. Добрый он – это да. Можа, и впрямь потачку еретикам давал, дозволяя мыслить обо всем невозбранно, а можа…

– А ты зришь, что ему, ежели его учеников о нем самом допросить успеют, а под пыткой любой говорлив становится – костер грозит, не иначе?

– То не дело, – тяжело вздохнул Стефан. – И что же, никак ему не помочь? Хотя да, церква, – протянул он. – Супротив ее…

– Можно, – кивнул Иоанн. – Помнится, ты просил, чтоб я тебя в Коломну отпустил али в Переяславль-Рязанский. Считай, что отпускаю. Но допрежь того надобно службу сослужить. Слушай внимательно. Сделаешь так….

…И спустя всего два дня уже Макарий сидел на очередном заседании собора мрачный и нелюдимый. Еще бы не печалиться, когда утром чуть свет приехавший из монастыря нарочный сообщил, что Феодосий Косой со товарищи тайно выбрались из кельи и неведомо куда ушли. Правда, в конце сообщения он попытался обнадежить митрополита. Дескать, игумен отец Апполинарий уже послал в розыск своих доверенных людишек, и ежели эти еретики еще не успели покинуть Москвы, то им никуда не деться и их непременно сыщут.

– Значит, стрельцы выпустили? – только и уточнил Макарий.

– Навряд, – пожал тот плечами. – Одного добудились кое-как, бормочет чтой-то несуразное, а остальные пьяным пьянехоньки.

– А что бормочет-то?

– Сказывает, что некий мних, весь в черном, принес за полночь бочку с вином для братии, коя невинно томится в сем узилище, и просил за ради Христа передать страдальцам.

– Ну и? – поторопил Макарий.

– Дак стрельцы тако и ответствовали, что, мол, не велено им ничего передавать. Ныне у них до самой смертушки пост голимый – хлеб да вода. А монах речет: «Остановился я-де у брата Дормидонта н келье, но нести туда сей бочонок негоже. Лествицы в монастыре узкие, переходы темные – ежели сверзиться со ступеней – костей не соберешь. Мол, дозвольте я оставлю его до утра где ни то рядышком, чтоб под сторожей надежной, а то мнихам веры нетути. Мол, завтра днем непременно заберу. Тока, грит, вы уж помилосердствуйте, братья, не пейте его, а то мне наш игумен из Кирилло-Белозерского монастыря, кой приятелем отцу Дормидонту доводится, за оный бочонок такую епитимию наложит – за десять лет не избыть, ибо мед там сладкий, да выдержанный, да духмяный. Такой впору лишь…» – монах замялся.

– Ну чего там еще? – вновь поторопил его Макарий. – Начал, так сказывай, да помни, что в пересказе греха нет.

– Впору лишь царю али митрополиту пити, – продолжил монах и виновато пояснил: – Так он сказывал, вот я и…

– Дале что было?

– А дале что ж, – вздохнул монах. – Дале – яко на Руси святой водится. Нешто стрельцы утерпят, чтоб царское винцо не опробовать? За одной чаркой другая, за ней – третья, ну и… Мы когда пришли за еретиками, дверь закрыта, эти лыка не вяжут, бочка суха, а в келью вошли – токмо одни рясы на полу и узрели, а в них никого нетути.

– А к этому, как его, отцу Дормидонту, за приезжим монахом посылали?

– Да он, владыка, немощен. В своей келье третий годок лежит. Как руки, ноги и язык о позапрошлое лето отнялись, тако и лежит.

– А как мних-то этот чрез запертые врата вошел? – возмутился Макарий. – Куда вратарь [162]162
  В отличие от футбольного это слово произносится с ударением на первом слоге.


[Закрыть]смотрел?

– Тоже пьян, – сокрушенно вздохнул гонец. – Сказывал, что некто в рясе пришел к нему совета вопросить – в какой из монастырей на Москве лучшее всего податься. Тока, грит, вклады везде нужны, а у меня лишь бочка вина есть. Ну, вратарь и ответствует, что, мол, смотря какое вино. Ежели дрянное, то и в самый захудалый не возьмут – Москва, чай. Тот и предложил опробовать вместе с ним. Ну и…

– Сколько?

– Что? – не понял нарочный.

– Сколько опробовали?

– Да вратарь сказывал, токмо по чаре единой и опрокинули, да на ней и остановились.

– Это тот мних остановился, – заметил Макарий. – А вратарь… – но договаривать не стал.

Чего уж тут, когда и без того все ясно.

– Я так мыслю, что без диавола тут не обошлось, – монах понизил голос, перекрестился, опасливо огляделся по сторонам, еще раз перекрестился и боязливым шепотом продолжил: – Не иначе как сила бесовская, владыко, за своих вступиться решила, да забрала их с собой, яко слуг своих верных.

– Ишь как хитро рассудили, – буркнул митрополит. – Я так гляжу, что бес у вас как в сказке про волшебную палку – все пожелания исполняет, – и осекся, поняв, что чуть ли не дословно повторяет слова царя. Озлившись из-за этого еще больше, тем не менее закончил:

– Как где недочет, так вы сразу на беса киваете, как на козла отпущения.

– Так заперта же дверь-то! – возмутился монах. – А двое стрельцов прямо к ней притулились, да так и спали сидя. Не могли они чрез ее выйти, никак не могли…

– Значит, так, старцы, – немногословный Стефан Сидоров и тут, инструктируя беглецов, был предельно краток. – Сидеть тут три дни. Одежа имеется, пить-есть тоже. Серебро на столе. Там в кисе по двадцати рублев каждому.

– Это кто ж нас так жалует? – спросил неугомонный Феодосий Косой. – За кого нам бога молить?

– Про любопытную Варвару слыхал? – язвительно осведомился Сидоров. – Так она баба, потому носом и отделалась. А ты за оное кое-чего подороже можешь лишиться.

Косой умолк, но тут встрял его сотоварищ Игнатий:

– Дале-то как нам быть? Нешто выберемся мы ныне из Москвы? Ищут, поди, нас? Как нам до Бела озера добраться?

– Выберетесь, – отрезал Стефан. – А про свои места и думать забудьте. Довольно уж на Руси покуролесили. В Литву пойдете. – И, не прощаясь, вышел.

– Да куда б ни идти, лишь бы не к костру, – усмехнулся Феодосий и захохотал во всю глотку. – А представьте, братия, яко рожи-то у владыки Макария да прочих епископов вытянутся, когда они прознают, что мы от них тю-тю. Эх, – мечтательно вздохнул он. – Я бы всех этих рублев не пожалел, кои нам дадены, чтоб на них в сей миг глянуть…

Глава 22
СУД ИЛИ СУДИЛИЩЕ?

Розыск так и не дал результатов. Заволжские старцы как сквозь землю провалились. Правда, к оставшимся еретикам Макарий повелел приставить, помимо стрельцов, свою стражу из числа дюжих, крепких монахов, которым под угрозой пожизненной епитимии было запрещено не то что пригублять, но и нюхать хмельное зелье, кто бы его ни предлагал.

С того времени побегов больше не было, но что толку. Дело против Артемия принимало совсем иной оборот. Будучи еще крепок телом и избавленный по повелению царя от пыток, старец держался стойко, либо отвергая одно обвинение за другим, либо поясняя их так умно, что придраться к нему все равно было крайне затруднительно.

А тут еще, да из числа самих святителей – рязанский епископ Кассиан – на дыбки поднялся. И главное, невесть из-за чего. Как-то с утра для вящего обличения еретиков принесли на собор книгу преподобного Иосифа Волоколамского «Просветитель». Принесли не просто так, но как знак, что оное лжеучение, кое разбирают ныне, собор сравнивает с ересью жидовствующих, считая их одинаковыми. Так распорядился сам Макарий с далеко идущей целью – коли ереси одинаковые, стало быть, и наказание должно быть сходным. Более того, может, даже и еще жестче – как-никак это уже повторное. Получается, что тогда судьи оказались слишком мягкотелыми.

Начали с того, что передали тяжеленный том царю, который бережно принял сей фолиант, задумчиво взвесил его в руках и восторженно назвал светилом православия, отметив, что тяжесть сего труда сравнима лишь с тяжестью праведного топора, коим сей святой муж с радостью бы сам принялся рубить головы нечестивцам. За ним митрополит и весь собор также принялись хвалить книгу на все лады.

Дошла очередь до рязанского епископа, который – вот ужас-то – внезапно бросил ее на пол и стал во всеуслышание хулить покойного Иосифа, называя его жестоковыйным, по вине которого на Руси начали вводить порядки безбожных римских пап, а свидетельства, кои в ней указаны, не подлинны, но выдуманы. Затем он произнес горячее слово в поддержку еретиков, утверждая, будто все они повинны лишь в любви к мудрости, что никак нельзя поименовать ересью. Особенно же он ратовал за старца Исаака Белобаева, привезенного на собор из дальней пустыни Соловецкого острова.

Говорил он недолго и речь закончить не успел – схватился за сердце и медленно сполз на пол. Царские лекари оказались бессильны помочь бедолаге, у которого отнялась вся правая половина тела. Даже лежа, епископ что-то мычал, но язык его не слушался, и вместо членораздельной речи получалось что-то бессмысленное. Спустя время епископа с превеликим бережением отправили в его, теперь уже бывшую епархию, поместив там в больницу какого-то из монастырей.

– Вот что делают небеса с отступившимися от истинной веры, – сказал Макарий и впервые за последний десяток дней несколько оживился.

Получалось и впрямь недурственно. Такое и не придумаешь – в голову не придет. А главное, какой красноречивый пример для всех прочих. Теперь даже те, кто в душе противится излишней жестокости, должны непременно убояться кары господней. Он и к Артемию обратился с тем же самым:

– Покайся, и будет тебе с небес прощение, иначе же… – и красноречиво покосился на дверь, через которую часом ранее вынесли рязанского епископа.

– Да не в чем мне каяться, – упорствовал Артемий.

«Может, с небес мне и впрямь прощение снизойдет, хотя они вроде бы и без того ни в чем меня не винят. Зато здесь, на земле, мне его точно не дождаться», – подумалось он и приготовился слушать следующего обвинителя.

Первым, еще прежде всех остальных, выступил против Артемия Башкин. Правда, не сам. Благодаря повелению государя, запретившему пытать еретиков, Матфей только-только стал приходить в себя, но еще плохо держался на ногах, частенько поддергивал правым плечом и мелко-мелко тряс головой, а временами и вовсе впадал в какой-то ступор. К тому же на одно ухо он ничего не слышал, да и на второе с трудом, поэтому вместо него выступал мних с опросными листами, подписанными Башкиным, которому было уже на все наплевать. В них было изложено, что Артемий изрекал хулы на поклонение святым иконам, на таинство евхаристии, на предания святых отцов и многие другие. В ответ на все это старец неизменно отвечал:

– Я так не мудрствую, я верую во отца и сына и святого духа, в троицу единосущную.

Противопоставить ему что-либо и впрямь было затруднительно. Слова Башкина, как удары косы, приходились на камень железного упорства Артемия, и потому вся их острота пропадала втуне. Ученики же успели за краткие дни побоев оклеветать лишь самих себя. Об учителе думали допросить их чуть позднее, на святом причастии пообещав заменить костер покаянной кельей в монастыре, если они оговорят своего старца. Но тут вмешался Иоанн, а потом они и вовсе неведомо каким образом сбежали.

Оставались, правда, еще свидетели, но уж больно их показания были хлипковаты. Например, единственный из учеников, кто не удрал, потому что сидел в другом монастыре, некто отец Леонтий, рассказал, как Артемий тайно бежал из Андроникова монастыря в свою пустынь. Подумаешь. Будто и без него не знали, что он сбежал. Старец и сам не скрывал того, указав, что бежал от клеветников, кои обвиняют его в том, что он «не истинен в христианском законе».

При этом он так зло посмотрел на митрополита, что, даже несмотря на свое плохое зрение, Макарий почувствовал ненавидящий взгляд старца и невольно вздрогнул. Правда, имена клеветников Артемий, сколько ни выспрашивали их у него, так и не назвал, только усмехался, да продолжал бросать косые взгляды на владыку.

«Уж лучше бы назвал», – мрачно размышлял Макарий, ощущая в этом презрительном умолчании некое нравственное превосходство старца. Сквитаться удалось, когда по настоянию владыки собор поставил Артемию в вину то, что тот не бил челом царю и митрополиту на этих клеветников, не пытался оправдаться, а тайно бежал из Москвы.

Бывший ферапонтовский игумен Нектарий заявил пред собором, что старец говорил ему неладное о троице. Дескать, в книге Иосифа Волоцкого написано негораздо, что бог посылал в Содом двух ангелов, т. е. сына и святого духа, но затем стал мельчить, виня Артемия в том, что он не проклинал новгородских еретиков, что хвалил латинян, что ездил из Пскова, из своего монастыря, в Новый городок к немцам.

И вновь ничего не получалось, поскольку у старца на все находились оправдания, да такие, что не придерешься. Мол, к немцам и впрямь по юности ездил и спрашивал, нет ли у них человека, с кем бы ему, Артемию, поговорить книгами да выяснить – таков ли христианский закон у римлян, как на Руси, но ему такого книжного человека не указали.

Потом Нектарий и вовсе сбился на совершенно бытовые подробности. Дескать, и поста Артемий не хранит – во всю четыредесятницу ел рыбу, и в день Воздвижения у царя за столом ел рыбу. Такие мелкие прегрешения Артемий не отрицал, искренне каясь в них.

Но даже эту ерунду Макарий тут же цепко схватывал и сурово обращался с вопросом к собору, да при том так лихо его закручивал, что оставалось только диву даваться. Проявив недюжинное красноречие относительно той же рыбы и с немцев, Макарий добился от собора, что тот вменил старцу в вину и то, что он нарушал пост к соблазну православных, и даже то, что ездил к немцам для означенной цели, ибо «он сам ведает, что наша есть истинная православная вера, а латинская вера отречена от православной святыми отцами и предана проклятию».

Тот же Нектарий попытался было обличить Артемия во многих богохульных и еретических речах, но старец назвал все это клеветою, и три старца-пустынника, на которых Нектарий сослался, как на слышавших те богохульные речи, его слов не подтвердили.

Еще один из свидетелей – келарь Троицкого Сергиева монастыря Адриан Ангелов – показал пред собором, что Артемий говорил, еще будучи в монастыре под Псковом, в келье игумена Лаврентия, что нет пользы петь панихиды и обедни по умершим и что тем они муки не избудут.

Старец вновь попытался выкрутиться, заявив, что это было сказано им лишь про татей, которые всю жизнь грабили да убивали, но и тут Макарий придрался, обвинив Артемия в том, что он отнимает у грешников надежду спасения, подобно Арию, который учил, что не должно творить приношения за умерших.

Поставили старцу в вину и то, что он, по утверждению игумена Кирилло-Белозерского монастыря Симеона, узнав, что Матфея Башкина поймали в ереси, заявил, что никакая это не ересь, «сожгли Курицына да Рукового и нынче сами не знают, за что их сожгли».

По крупицам, по зернышку скапливал митрополит вины старца, набирая их для костра. Может, и поднабрал бы, но тут совершенно некстати встрял со своим умничанием думный дьяк Посольского приказа и одновременно царский печатник Иван Михайлович Висковатый.

Будучи из худородных, он так бы и прозябал в подьячих, но Иоанн вовремя приметил его. Еще три года назад он заинтересовался теми предложениями, которые Висковатый робко подал царю на просмотр, и, ознакомившись, пригласил дьяка к себе на беседу. Говорил недолго – дела одолевали, но Ивана-подьячего не забыл и спустя месяц позвал еще раз. Потом еще. Дальше больше, и вскоре тот уже вошел в ближний царский совет избранных. Он-то и уловил уже во время разбирательств с отцом Артемием недовольство царя.

– Ишь, вцепились в старца, яко псы цепные в пустую кость. И уже сами ведают, что нет в ней ничего, ан все никак не угомонятся, все тужатся волосок мясца сыскать. Если бы их ныне на что иное отвлечь, глядишь бы, подустали да угомонились, да как тут отвлечешь? – вырвалось как-то в сердцах у государя.

Сказано это было походя, но Висковатый задумался. Посольские дела всегда требовали увертливости, уловок да хитростей. Там, если не научился вертеть хвостом как лиса, наверх не выберешься. Иван Михайлович вылез, но твердо помнил – если бы не государь, то он так и сидел бы где-нибудь в уголке Посольской избы, переписывая бумаги. За ум и находчивость боярин Юрьев, что из царских родичей, приблизил его – коль своего ума нет, то отчего бы чужим не воспользоваться, – но так высоко, как это сделал царь, все равно бы никогда не поднял.

Сам Висковатый добро помнил и уже давно мечтал как-нибудь отплатить за доверие да ласку, ан все случая не подворачивалось. Так, может, теперь?..

Раз хочет Иоанн Васильевич отвлечь, значит, надо этим и заняться, только вот как? И тут ему вспомнились собственные слова, которые он произнес месяц назад из тщеславного желания лишний раз обратить на себя внимание государя, а заодно и Показать, что он разбирается не в одних только иноземных делах, но и в любых других, включая и совсем тонкие, духовные.

Тогда во время одного из соборных заседаний царь, разговаривая с митрополитом о прежнем соборном уложении и вопрошая, какие дела по нему уже исправлены и какие еще нет, выразил желание, чтобы и прочие дела были исправлены и чтобы, в частности, иконники писали образа с добрых образцов. Как теперь понимал Висковатый, все это говорилось как раз с целью отвлечь Макария от отца Артемия. Помнится, владыка тогда ответил государю, что в Москве по соборному уложению установлены для наблюдения за иконописцами четыре старосты-иконника.

Вот тогда-то Висковатый и проявил свой ум, заявив, что не следует изображать на иконах невидимого бога и бесплотные силы, как это было сделано на одной из икон. Дьяк поморщился, припоминая. Ну, точно, она называлась «Верую во единаго бога».

– Да как же писать? – спросил тогда озадаченный митрополит.

Висковатый изложил свои соображения, в ответ на что получил резкую отповедь Макария, который отчитал дьяка, сказав, что он излиха мудрствует о святых иконах, а в конце даже пригрозил: