Текст книги "Подменыш"

Автор книги: Валерий Елманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

Вообще-то получалось, что он тем самым как бы поощряет царя на последующее мотовство, но Алексей Федорович и тут не ошибся. Начиная с четвертого дня царь больше не сделал ни одного подарка. Как отрезало. Да и некогда было Иоанну часы на пирах растрачивать. Вновь заседания в Думе забирали львиную долю времени, а вечером он с нетерпением спешил к милой супруге и маленькому сынишке с крохотным носиком-пуговкой, с которым так нравилось играться царю, поминутно бережно касаясь его и легонько проводя пальцем до самого кругленького кончика.

– Так ты ему весь нос к двум годам сотрешь, – подшучивала оживленная Анастасия, неспешно поправлявшаяся после родов. – Вона, глякось, и так одни дырки остались. Ужо я встану с постели, так отыму дите.

– Да я чуток, – винился Иоанн и вновь принимался за любимую забаву.

Эх, хорошо проводить время в тепле да неге, близ пышущей жаром гигантской печи, обложенной зеленоватой муравленой плиткой, особенно когда за тесными окошками вовсю завывают злобные метели, щедро засыпая мелким хрустким снегом поля, снега и дома. А уж потом как славно любоваться вокруг, окидывая взором окрестности, украшенные, будто невеста, белоснежным нарядом, сверкающим на солнце, подобно дорогой парче, сотканной сплошь серебряной нитью.

Зима в том году и впрямь выдалась на славу – снежная, но ласковая, не докучавшая лютыми морозами и в то же время без слякотных оттепелей. Давно не упомнят такой на Руси. И за все время в деревнях ни разу не видали выходящего из леса невысокого старика с белыми как снег волосами и длинной седой бородой, который бредет обычно невесть куда, закутанный в теплую белую одежу, но с непокрытой головой и с железной булавой в руке. Потому и морозов не было лютых. Известно, коль Зимника нет – много дров для печи не понадобится.

Когда Иоанн прибыл в Москву, Анастасия еще лежала после родов, блаженствуя от своего собственного маленького счастьица – и мужа не убили, и победил-то он всех, а она-то как вовремя расстаралась, подарив ему – ну словно в награду – наследника престола. Потому с крещением младенца немного затянули – очень уж ей хотелось тоже поприсутствовать при этом.

Если бы где-то рядом, как предлагал митрополит Макарий – давно бы окрестили, но Иоанн непременно хотел в Троицком монастыре, лелея надежду, что старец Артемий еще там, и желая видеть именно его в крестных отцах своего сына.

Едва она смогла встать с постели, как царь отправился с нею и с сыном в обитель Троицы. К сожалению, отца Артемия в ней уже не было. Собрав нехитрую котомку, включавшую каравай хлеба и десяток вяленых лещей, да еще пяток особо полюбившихся ему книг, старец ушел обратно к своей братии в глухие сосновые леса близ Белого озера. Обиженный на то, что Иоанн предпочел митрополиту какого-то там игумена, Макарий, сославшись на нездоровье, тоже отказался приехать, а потому Димитрия у мощей святого Сергия крестил Ростовский архиепископ Никандр.

К тому же Подкеларник Троицкого монастыря Левкий успел осуществить свое черное дело. Явившись на подворье Макария, он не только изложил суть беседы царя и старца, как ее слышал отец Андриан, но и кое-что добавил – для красоты слога – от себя. Главным же было то, что так и не расслышал, но домыслил келарь, включая ответ старца на предложение Иоанна возглавить церковь всея Руси. Более того, по словам Левкия, выходило, что слушал он все это самолично, а отец Андриан лишь способствовал уходу своего подчиненного в Москву, узнав об этой беседе от… самого Левкия.

Макарий молча выслушал наушника и отпустил, так и не сказав ни слова. После этого он не выходил из своей кельи целых два дня – размышлял. По всему выходило, что поведение Иоанна после возвращения из-под Казани было не чем иным, как наглым беззастенчивым притворством, а искренние горячие слова при встрече предназначались лишь для того, чтобы усыпить бдительность митрополита, и от этого Макарию становилось еще горше.

«А ведь как славно мы с ним совсем недавно размышляли, кого бы послать в Казань для устроения дел церковных. Обстоятельно трудились, вдумчиво. Человек пять осудили, пока протоиерея Архангельского собора Тимофея не выбрали», – вспоминал он.

И вдруг ему до слез стало жаль всего того недавнего, что так тесно – пожалуй, даже теснее, чем раньше, сблизило их в те немногие месяцы мира и не показного, но истинного дружелюбия. Жаль, и еще чисто по-человечески обидно за царя – как он только посмел своей поганой ложью все это светлое и чистое взять и в одночасье погубить.

«А может, Левкий солгал? – мелькнула вдруг мысль. – Скользкий он какой-то, в глаза не смотрит, лебезит все время. Может, и не было у царя на самом деле никакого разговора с Артемием? К тому же тот совсем недавно ушел из обители в свою пустынь. Зачем ушел? Из игуменов и архимандритов можно в митрополичье креслице усесться, особливо когда за твоей спиной сам царь стоит, хотя положено из епископов избирать, а вот из старцев пустыни – навряд ли. Тут уж и государь – заступа слабая Или затаиться решил до поры – до времени? Скорее всего».

С досады ему захотелось содеять что-то эдакое, в пику Иоанну, чтоб почуял он, что Макарий все знает. Как он тогда в глаза смотреть станет, как себя поведет? И тут его осенило.

Всею в ту зиму на Руси крестились два царевича и один царь, правда, из бывших. Царевича Утемиш-Гирея, совсем еще ребенка, должны были крестить по просьбе его матери Сююнбеки. Обратилась она с этой просьбой, скорее всего, не оттого, что воспылала любовью к христианской вере, а чтобы досадить остававшегося верным мусульманскому закону своему постылому мужу Шиг-Алею, за которого его выдал Иоанн. Вот его-то в Чудове монастыре самолично окрестил митрополит Макарий, дав христианское имя Александр. Всего днем ранее он отказал Иоанну, ссылаясь на нездоровье, а тут поехал, намекнув таким образом, как и хотел, что он все знает о его заговоре со старцем Артемием.

Вторым был Ядигер-Мухаммад. Как ни удивительно, но, придя в себя от безумных плясок дервишей, бывший властитель Казанского царства, словно смахнув с лица паутину дьявольского наваждения и ужаснувшись тому, что произошло с ним и всеми жителями Казани, тоже решил отречься от мусульманства.

Тут уже все было гораздо строже. Несколько раз сам Макарий допытывался до бывшего астраханского царевича, пытаясь выяснить: «Не нужда ли, не страх ли, не мирская ли польза внушает ему сию мысль?» Но каждый раз Ядигер кусал губы, вспоминая пляски дервишей, и митрополит получал один и тэт же ответ:

– Люблю Иисуса и ненавижу Магомета!

Над ним святой обряд совершили в самом конце февраля, прямо на берегу Москвы-реки, в присутствии царя, множества бояр и обилия любопытствующего народа. Митрополит сам стал крестным отцом нового христианина. Имя ему дали Симеон, но титул царя оставили за ним, разместив отважного ногайца в Кремле, в своем большом доме, где он имел множество слуг. Иоанн даже позволил ему жениться на дочери Андрея Кутузова, Марии. Забегая чуть вперед, надо отметить, что он ни разу за всю оставшуюся жизнь не изменил, оставаясь непоколебимым и в новой вере.

А вот вести, получаемые царем, не радовали. Началось со Пскова, где вновь открылась смертоносная болезнь, которая приходила к совершенно здоровым людям, подобно ядовитой змее, нанося молниеносный укус в сердце, под лопатку или между плечами, после чего человек ощущал себя, будто горит на медленном огне. У иных выступали гнойники на шее, бедрах, на спине и прочих местах. Словом, это была чума или черная смерть, прозванная на Руси железой. Мучились ужасно, хотя и недолго. Смерть приходила скоро и была неизбежна.

Разумеется, в чистоплотной Руси чума не могла причинить столь ужасных бедствий, которые она творила в грязной немытой Европе, но тем не менее и здесь последствия ее были ужасающими, унося каждый день по сотне, а то и более человек [116]116
  В Пскове «с октября 1552 до осени 1553 года было погребено 25 000 тел в скудельницах, кроме множества схороненных тайно в лесу и в оврагах» (Карамзин И. М.История государства Российского. Т. VIII. Гл. 5.).


[Закрыть].

Едва она началась, как новгородцы немедленно выгнали псковских купцов, объявив, что если кто-нибудь из них приедет к ним, то будет сожжен со всем своим имуществом. Но суровые меры не помогли – в том же октябре полыхнуло и там, унося тысячи, включая архиепископа Серапиона, который, как истинный пастырь, не мог отказать страждущим в последнем слове утешения и не обращал внимания на свирепствующую болезнь, кротко отвечая, что все в руце божией. На его место митрополит поставил монаха Пимена Черного из Андреяновской пустыни, который отважно отправился навстречу зловещей опасности и уже шестого декабря отслужил в Софийском храме свою первую обедню.

Не все благополучно было и на востоке. Прав в чем-то оказался князь Мстиславский. Не прошло и двух месяцев по возвращении царя в Москву, как за пять деньков до светлого рождества васильсурские воеводы прислали первую тревожную весточку о том, что луговые и горные люди побили на Волге гонцов, купцов и боярских людей, возвращавшихся с запасами из-под Казани.

Иоанн немедленно послал приказание свияжскому наместнику, князю Петру Шуйскому, разыскать между горными людьми, кто из них разбойничает, и сурово покарать для острастки остальных. Шуйский отправил воеводу Бориса Салтыкова, который сумел изловить несколько десятков разбойников. Одних, не утерпев, повесили на месте, других уже у Свияжска.

Правда, казанский наместник, князь Горбатый, по-прежнему доносил, что ясак собирается успешно. Были людишки из числа казанцев и вотяков, замышлявших дурное дело, но он их уже перевешал и ныне покамест все спокойно.

Но уже на Тарасия [117]117
  День Тарасия отмечался 10 марта.


[Закрыть]пришла дурная весть и с Казани. Александр Борисович извещал, что луговые люди изменили, ясаков не дали, сборщиков ясака убили, прошли на Арское поле, стали все заодно и утвердились на высокой горе у засеки. Посланные же супротив них казаки и стрельцы сдуру разбрелись по разным дорогам, будучи уверенными, что прочешут все окрестности, как частой гребенкой, да ничего не получилось, и оказались они разбиты наголову; причем стрельцы потеряли 350, а казаки – 450 человек, после чего мятежники поставили себе город на реке Меше, в семидесяти верстах от Казани, успев засыпать землей стены и решив отсиживаться за ними от русских ратников.

Правда, Иоанну к тому времени было уже все равно…

Глава 13
МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ

Пожалуй, никогда кремлевские стены и башни не видели такого скопления народа. Люди толпились в Кремле день-деньской, не желая уходить и ночью – кутались поплотнее в овчинные армяки, полушубки, тулупы и засыпали тут же, прямо под царскими палатами. Спали вполглаза. Едва начинал брезжить хмурый рассвет, как они просыпались, молча, не спрашивая ни о чем, переглядывались, протирали влажным мартовским снегом лицо и вновь ждали неведомо чего.

Во дворце между тем царило неописуемое смятение, ибо государь занемог, как написал впоследствии летописец, «тяжким огненным недугом», а лекари лишь разводили руками, не ведая, что предпринять. Да и опасались они, памятуя, сколь суровы царские кары за неправильное лечение. Сколько лет прошло с тех пор, как некто Леон, пытавшийся, но не сумевший вылечить Ивана, старшего сына и наследника Иоанна III, поплатился за это лечение головой, которую отрубили на Болванове за Москва-рекой, никто не считал. Знали, что не один десяток, но судьбу его запомнили накрепко.

Уж лучше развести руками, как это сделали Люев и Феофил. К тому же один раз это уже сошло им с рук, когда они не сумели излечить Василия III Иоанновича. Можно было бы попытаться, и были средства, которые тихонечко предложил Феофил, но уж очень все это рискованно. Случись что, и…

– Ты про Леона вспомни, – посоветовал тогда в ответ на предложение своего коллеги опытный Люев, и Феофил умолк. Так они и бездействовали. Как выяснилось чуть позже – не прогадали. Никто, даже сам великий князь их за это не попрекнул, и их, в отличие от Леона, не только не казнили, но даже никак не покарали, оставив на прежнем месте, а посему и сейчас лучше ничего было не предпринимать.

И бестолково металась на своей половине царица Анастасия Романовна, не зная, как помочь горячо любимому супругу. После того как она опросила всех лекарей, после того как убедилась, что те отказывают в помощи, царица в безумной надежде бросилась созывать бабок-лекарок, отрядив на их розыски всю свою женскую армию мамок и нянек. Спустя всего сутки их во дворце собралось изрядное количество, но толку…

Одна советовала государю, как только ему станет полегче, уйти из своих палат. Дескать, лихоманка вернется, поищет-поищет свою жертву, да не найдя, уйдет в другое место.

– Он не встает, – цедила сквозь зубы Анастасия и шла выслушивать другую.

Та, шамкая беззубым ртом, рекомендовала надежное и безотказное средство – три дня держать на голой ладони несколько пшеничных али ржаных зерен.

– Выпадут ведь, – возражала царица.

– А он пущай рукавицу поверху наденет, – указывала бабка.

– И далее что?

– Вот как ему худо станет, пущай их посадят в землицу, а как ростки взойдут, надобно их растоптать, и лихоманка вмиг пройдеть, – утверждала старуха.

– Он до того сто раз помрет, – хмыкала мамка, но, напоровшись на ненавидящий взгляд Анастасии Романовны, вспоминала, что сама же и привела эту дуру сюда, после чего виновато умолкала, а царица переходила к следующей, которая вовсе плела сущую несуразицу. Дескать, нужно заварить в кипятке сушеную летучую мышь и этим отваром поить больного.

– Так он тогда не от болести, а от самого отвара помрет, – не выдерживала царица.

– Ну тогда лягушку ему за пазуху засунуть, чтоб немочь в нее забралась.

– Бр-р-р, – передергивалась Анастасия.

– Ну сухую лягушку в ладанку сунуть, да эту ладанку на себе носить – тоже пользительно, – не сдавалась старуха и выдавала напоследок, пока мамка волокла ее за шиворот к выходу: – А ишшо можно лошадиный череп в изголовье положить.

Все прочие точно так же несли околесицу, от которой Анастасию подчас даже мутило – настолько нелепы были советы. Попадались и вроде бы знающие, которые являлись к царице уже во всеоружии, то есть с корешками и травами, а одна даже с готовым настоем, но сама его почему-то пить отказалась, ссылаясь, что у нее имеется иная болесть, для которой этот настой чрезвычайно вреден.

– Отравить моего сокола ясного решила, – прошипела Анастасия и приказала:

– Влить ей в рот весь горшок.

Видя такую решительную расправу, прочие травницы тоже незаметно куда-то делись, и царице вновь металась из угла в угол, потому что сон не шел, помощи ждать было неоткуда и оставалось надеяться только на чудо. Вот только в жизни чудеса происходят гораздо реже, нежели нам того хотелось бы.

Наступила ночь, а за ней подкрались тоскливые сумерки очередного безрадостного рассвета. Бдили лишь двое – Анастасия, потому что не могла уснуть, и самая старая изо всех мамок бабка Степанида или попросту Стеша, которая, по слухам, помнила еще деда нынешнего царя великого князя Иоанна III. Во всяком случае, за последние пару десятков лет она ничуть не изменилась, отчего многие давно перестали называть ее по имени, а величали просто – Стара. Долгое время она наблюдала за своей питомицей, но, наконец, не выдержала и заговорщически поманила ее к себе.

– Есть средство, но страшное оно, – произнесла она таинственным шепотом в самое ухо.

– Все что угодно, лишь бы подсобило! – схватила ее за суховатые коричневые от прожитых лет ладони Анастасия.

– Подсобит непременно, – заверила ее та. – Но ведь ты богомольная, – произнесла она нерешительно. – А лекарка эта, как бы оно сказать-то, – но, помявшись немного, все-таки решилась произнести:

– Не по христианским обрядам лечит. Да и молитву не всегда читает при заговорах, – лукаво упустив, что на самом деле она ее вообще никогда не читает. – Но подсобить может.

Анастасия в страхе отшатнулась.

– Только не это, – умоляюще зашептала она, и по ее щекам потекли частые крупные слезы. – Выходит, что она… ведьма?!

– Ну уж сразу и ведьма, – недовольно проворчала мамка. – Так… – И неопределенно повертела пальцами.

– Нет! Невмочь мне душу продавать! Не пойду я на такое.

– От глупая, – проворчала бабка. – Да я б сама такое тебе ни в жисть не предложила. Чай, она не сатана – на что ей душа христианская? Но уж больно много берет, – вздохнула Степанида. – Иной как придет, так и уйдет несолоно хлебавши, едва про цену услышит.

– Неужто у меня целковиков не хватит?! – даже возмутилась Анастасия.

– И-и-и, матушка, – протянула Стара. – Дешево отделаться захотела. Ей иная плата потребна.

– Какая? – настороженно спросила царица.

– Разная, – уклончиво ответила Степанида. – Она у нее всякий раз иная, потому и не могу я сказать, что ей от тебя понадобится.

– Ну точно ведьма, – возмутилась Анастасия, хотела было отчитать дурную мамку и уже набрала было в грудь воздуха для гневной отповеди, но тут ей вспомнился беспомощно лежащий Иоанн с исхудавшим бледным лицом, и она, неожиданно для самой себя, спросила совсем иное: – А ты почем знаешь, что она не обманет? Цену свою назовет, я ее уплачу, а потом ищи-свищи как ветра в поле.

– А ты не выдашь меня? – строго осведомилась старуха. – И на исповеди промолчишь?

Анастасия вместо ответа быстро перекрестилась, но этого ей показалось мало, и она повернулась к иконам. Поднять руку ей не дала Степанида.

– И так верю, – произнесла она негромко. – А не обманет потому, что я ее хорошо знаю. Не из таковских она.

– Откуда? – нахмурилась царица. – Ты что же – сама к ней хаживаешь?!

– Да нет. Просто… – замялась Стара и замолчала, смущенно отведя взгляд в сторону.

– Что просто?! – настаивала Анастасия. – Пока не поведаешь, какие у тебя дела с нею – с места не стронусь.

– Нет у меня с нею никаких делов. Просто… сестра это моя, – решилась наконец старуха на откровенное признание.

– Сестра?! – ахнула Анастасия.

– Ну да, она самая, – буркнула Стара с большой неохотой и вздохнула: – Она, может, и не хотела дара того, да урожденная. Слыхала, поди, коли девка девку родит, а та девка [118]118
  Тут под словом «девка» подразумевается, что рождение должно произойти не в освященном браке, а от простого сожительства.


[Закрыть]сызнова девку, так у той, коли и она девкой опростается, дочка, когда в года войдет, непременно… дар обретет, – слово «ведьма» она принципиально употреблять не желала. – Мне-то свезло – я помолодше ее на пяток годков буду, вот и уцелела, а она… – И, наткнувшись на подозрительный взгляд Анастасии, заторопилась: – Ты что же, мыслишь – я болесть навожу, а она лечит? Так, по-твоему?

Анастасия смущенно пожала плечами. Вообще-то именно эта мысль почему-то и закралась ей в голову, но признаваться в том не хотелось – вдруг обидится да и замкнется. Нет уж.

– Я о другом, – промямлила она. – Сумеет ли?

– Бывает, что и нет, – не возражала Стара. – Токмо она видит, докуда в силах подсобить, а где уже все – не совладать ей с костлявой. Так что, ежели возьмется, значит, непременно излечит, а коли почует, что не управиться ей, – откажет попросту. Я бы сама к ней заместо тебя поехала, да нельзя – не увидит она ничегошеньки. Тут кровь должна быть родная с болезным, тогда токмо видится ей.

– Кровь? – вновь насторожилась царица.

– Опять ты не о том подумала, – всплеснула руками Степанида. – Человек должон быть по крови родной болезному. Ей токмо за руку его подержать и хватает. Это когда он сам прийти к ней не может. А коль сам, тогда она и вовсе его руки не касается – и так все чует.

– Так я ведь… – протянула Анастасия.

– Кровь али узы, небом освященные, – тут же добавила Стара.

– А где она живет? – спросила Анастасия после некоторого раздумья.

– Тебе на что? – насторожилась бабка.

– Так ведь как мы выберемся-то? Али мне всех нянек с мамками брать можно?

– Ишь чего захотела, – усмехнулась Степанида. – Ну, как нам выйти – не твоя печаль. Да и живет она близехонько – нам на все про все половинки ночи хватит, – и хихикнула: – Хитро устроилась. Прямо насупротив монастыря. Сказывала, тут поспокойнее да и… к нечистой силе поближе.

– Это она про кого так-то?!

Мамка перестала улыбаться, приняла чинный вид и невозмутимо ответила:

– А я знаю? Буробает чтой-то – поди пойми.

Анастасия вздохнула и вновь принялась метаться по своей светлице. На этот раз она ходила по ней так стремительно, что цветастый сарафан всякий раз от быстрых поворотов чуть ли не вздувался пузырем.

– Боюсь, – простонала она, заламывая руки.

– А чего бояться-то?! – удивилась старуха. – Али ты мыслишь, что она с кошачьими глазами, свиными клыками да совиным носом? Баба как баба, тока старая очень. На змеиной коже не сиживает, в кипящих котлах гадов ползучих не варит, нечисть не скликает, в могилах в полночь не роется, да и змей подколодных в лесу не прикармливает, – скороговоркой зачастила Стеша. – Известно, к старости мы все не красавицы, но то от немалых лет идет, так что бояться ее неча. Ты к ней со всем вежеством, – добавила она, припомнив вспыльчивый нрав сестрицы, – и она к тебе тако же. Опять же от одной прогулки худа не будет, а ежели не восхотишь названную цену платить, так силком никто и не заставит, – пожала Стара плечами.

– А может, ему и так полегчает? – умоляюще уставилась царица на Степаниду.

– Почему ж нет? Может, и полегчает, – согласилась та. – Тока я так мыслю – либо на него притку [119]119
  Притка – болезнь с обмороками, беспричинными рыданиями и истеричными припадками, словом аналог современной неврастении. Считалось, что наводится порчей.


[Закрыть]по ветру пустили… хотя нет, не похоже на притку, – тут же поправилась она. – Ну, стало быть, след из земли вынули. Словом, изурочили [120]120
  Изурочили – наколдовали болезнь, испортили (ст.−слав.).


[Закрыть]его злые бояре, потому и надо его сызнова сурочить [121]121
  Сурочить – знахарскими заговорами снять напущенную болезнь (ст.−слав.).


[Закрыть].

– Да за что же?! – взвыла Анастасия. – Чего он кому изделал-то?!

– Бывает, человек и не своей волей такое свершает, – пожала плечами Стеша. – Сама ж небось про призор очес [122]122
  Призор очес – сглаз, т. е. неумышленная порча от дурного глаза.


[Закрыть]слыхала. Можа, и тут так-то.

– Тогда ты вот что, – задумалась Анастасия. – Ты ступай вызнай все, да потом мне скажешь, – послала она ее в ложницу, где лежал Иоанн, а сама бросилась к образам.

– О господи, господи, – зашептала она горячечно. – Не вмени во грех рабе твоей. Сердце чисто созижди во мне, боже, и дух прав обнови во утробе моей, отжени от меня помрачение помыслов… – но закончила молитву неожиданно. Глядя прямо на застывший в своей строгой византийской величавости лик богородицы, она предупредила:

– Не надо меня так искушать. Лучше сама подмогни, а то не выдержу, пойду на тяжкое. Внемлешь ли? – спросила сурово и, не дождавшись ответа, решительно повторила: – Ей-ей, пойду и греха не убоюсь.

Бабка вернулась через час.

– Молчат, проклятущие, – развела она руками, очевидно имея в виду лекарей. – Вовсе ничего не говорят. Токмо чую я – они и сами не ведают, как лечить надобно. Уж больно вид у них мрачный. Ну что, надумала?

– Нет. Грех это, – ответила Анастасия. – Кто родился на свет божий, во тьму ходить негоже. И ты молчи да про свою сестру мне боле ни слова, не то…

– Я ж помочь хотела, – обиженно проворчала Стара.

– Знаю я, как они помогают. Лукавый деньгу протянет, а потом на рубль отымет, ибо он есть ложь и отец лжи, – вспомнила она строки, попадавшиеся ей в писании. – Возьми у черта рогожу, так отдашь вместе с кожей. И все на том! – оборвала она порывавшуюся что-то пояснить мамку. – Не зли меня, старуха!

Меж тем все время, пока государь находился между жизнью и смертью, у бояр не прекращался тайный шепоток. Стенать да ревмя реветь – бабий удел. Им же, лучшим мужам Руси, надлежало о будущем страны заботу проявить, потому что каким оно будет, в случае если больной умрет, зависело сейчас именно от них. Так что плакать им было недосуг – опосля отрыдаем, ежели будет по ком. А нет, так и того лучше.

Впрочем, поначалу, когда государь только заболел и стало ясно, что не исключен самый худший исход, даже не шептались – просто сидели и ждали возвращения царского дьяка Висковатова, который зашел в государеву опочивальню за духовной. Ждали, а в уме гадали – кому Иоанн доверит Русь.