Текст книги "Зощенко"

Автор книги: Валерий Попов

Повесть «Коза» – история бедного чиновника, коллежского регистратора Забежкина – напоминает гоголевскую «Шинель». У обоих героев возникает страстная мечта: шинель у Башмачкина, коза – у Забежкина. Он даже хочет жениться на хозяйке, у которой снимает комнату… имея в виду на самом деле козу. Но коза оказывается не ее! Любовь трагически гибнет. Сосед, владелец козы, утешает Забежкина: «Ну как, брат Забежкин… Ну, терпи, терпи. Русскому человеку невозможно, чтоб не терпеть. Терпи, брат Забежкин».

Приходит в голову подозрение, что Зощенко не просто следует классическим образцам, но пишет пародию.

И в иронической автобиографии «О себе, о критиках и о своей работе» Зощенко признавался:

«Я только пародирую. Я временно замещаю пролетарского писателя. Оттого темы моих рассказов проникнуты наивной философией, которая как раз по плечу моим читателям.

В больших вещах я опять-таки пародирую. Я пародирую и неуклюжий, громоздкий (карамзиновский) стиль современного красного Льва Толстого или Рабиндраната Тагора, и сентиментальную тему, которая сейчас характерна. Я пародирую теперешнего интеллигентского писателя, которого, может быть, и нет сейчас, но который должен бы существовать, если б он точно выполнял социальный заказ не издательства, а той среды и той общественности, которая сейчас выдвинута на первый план…»

Один из исследователей творчества Зощенко – И. Сухих пишет:

«Название цикла (“Сентиментальные повести”) напоминает о Карамзине с его “Бедной Лизой”.

…История драматической любви Аполлона Семеновича Перепенчука и Тамары Омельченко варьирует уже тургеневские сюжеты (скажем, “Дневник лишнего человека” или “Накануне”).

Короткая повесть “Мудрость” с главным мотивом запоздавшего прозрения и внезапной смерти отсылает к “Обломову” и чеховским рассказам. Чеховскую миниатюру “О бренности” (1886) можно считать прямым анекдотическим источником драматической новеллы Зощенко.

“Страшная ночь”. Новелла эта переводит в гротескно-фантасмагорический план сюжет еще одного чеховского рассказа – “Упразднили!” (1885). Чеховский отставной прапорщик Вывертов потрясен и поражен неожиданным упразднением его прежнего чина: “Ежели я теперь не прапорщик, то кто же я такой? Никто? Нуль? Стало быть, ежели я вас понимаю, мне может теперь всякий сгрубить, может на меня тыкнуть?” В его воображении возникает и такая картина: “Вылезая из брички, он робко взглянул на небо: не упразднили ли уж и солнца?”

Повесть “Веселое приключение”, напротив, в анекдотическом ключе трансформирует фабулы “Пиковой дамы” и “Преступления и наказания”: молодой человек является причиной смерти богатой старухи и получает наследство. Однако у Зощенко дело вовсе не в философии, не в желании “мысль разрешить” и позволить себе “кровь по совести”, а всего-навсего в поиске денег на поход в кино с любимой девушкой.

“В чем, собственно, дело? – успокаивал себя Сергей. – Ну, эка штука – денег нету! Подумаешь, какая нестерпимая беда! Дерьмо какое. К чему же это последнюю свою кровь отравлять вопросами? Пойду и скажу, мол, нету – мало ли”.

Философская трагедия Достоевского сменяется у Зощенко драмой семи гривен».

«Сентиментальные повести» Зощенко привлекают интерес литературоведов по многим причинам.

«Замечателен язык “Повестей”, – писал К. Чуковский. – Это почти литературный язык, но – с легким смердяковским оттенком… Это язык полуинтеллигента тех лет, артистически разработанный Зощенко во всех своих оттенках и тональностях».

Повести эти – при всей их серьезности и даже трагизме – есть пародия на прежний «высокий стиль»: «Весь вечер он плакал у ее ног и с невыразимой страстью и тоской целовал ее колени»; «Лизочка Рундукова побежала за ним и, догнав его на улице, заламывая руки, стала лепетать и спрашивать: ну, как? Что? Есть ли надежда? И что пущай врач знает, что она не перенесет гибели этого человека!»

Высокий стиль вдруг резко снижается словом «пущай»… Зощенко прощается не только с великой литературой, но и с прежней жизнью, достойной великих романов, – теперь и жизнь, и язык превратились в пародию. В классике встречались «высокие сюжеты», когда бедный влюбленный не мог жениться на возлюбленной из богатой семьи. Здесь планка «резко опускается». В повести «О чем пел соловей», давшей название книге, материальный мотив, разлучающий жениха и невесту, пародийно-ничтожен: любовь и брак расстроились из-за того, что мать невесты отказалась дать молодым… комод. Понятно, комод – только повод, искра, из которой возгорелся пожар самолюбий, амбиций, обид… Свадьба расстроилась. Но ничего такого уродливого, безобразного, в чем обвиняли Зощенко критики, здесь нет. Только раньше свадьба расстраивалась из-за недоданных за невестой золотых приисков. А теперь – из-за комода. Жизнь такая пошла! А любовь настоящая, и даже после того, как вспыльчивый жених сгоряча женился на другой, влюбленные порой встречаются и плачут… И опять-таки, по мнению критики, «плачут не о том»!

Четырнадцатого августа 1927 года «Известия» печатают разгромную рецензию «Обывательский набат» (автор М. Ольшевец) – на книгу «О чем пел соловей».

Из воспоминаний Веры Владимировны Зощенко:

«Сестрорецк, 16.8.27.

На другой день к вечеру приехал Михаил… Приехал расстроенный… я сразу стала спокойной и внимательной. И он сразу заговорил о том, что его заботит. Сказал, что его “обложили” в “Известиях”. Какой-то критик (Ольшевец) написал статью “Обывательский набат” – о “Сентиментальных повестях” Зощенко. И в этой статье называет его перепуганным обывателем, который чего-то напугался в жизни и пугает других. Который видит только черненьких, маленьких людишек, пишет Революцию с большой буквы и не понимает величия эпохи».

Критик винит Зощенко, что как-то не видать у него завоеваний революции, величия эпохи. Но это проблема скорее авторов революции, нежели автора повестей. Однако вину, конечно, перекладывают на Зощенко и его героев.

Повести, разумеется, были признаны «неправильными». Кто тут прав – нетрудно понять. «Неправильные повести» Зощенко переиздавались подряд четыре раза, и раскупались, и читались. Оказывается, не изжили люди до конца чувства сострадания – этим их Зощенко и привлекает, и будет привлекать!.. А чтобы найти статью Ольшевца, семь потов пришлось пролить: кто его теперь помнит?

В те самые дни, когда еще не утих шум после статьи Ольшевца, Зощенко бесстрашно обращается в Ленинградский обком партии с просьбой пересмотреть дело двадцатилетнего брата жены, сосланного по обвинению в шпионаже.

Демонстрируя свой небывалый литературный успех, снимает уже упомянутую роскошную квартиру на улице Чайковского и съезжается с семьей. Он – не «уходящий»! Живой! Нужный людям! И на кладбище, как Перепенчук, не пойдет работать! Жизнь его в эти годы – на пике! Не из одних сволочей состоит мир… Одна из поклонниц Зощенко вспоминала, как они были с ним в гостях у знаменитого Леонида Утесова – и люди, можно представить, там были знатные. И находясь среди них и чувствуя всеобщее уважение, Зощенко понимал свою «настоящую цену».

Власть была где-то там… А «тут» люди старались жить достойно, и «лучшее общество» давало свои оценки – и было очевидно, что уж эти оценки точнее, именно здесь определялось, «кто есть кто».

В январе 1930 года – Зощенко в гостях у Осипа Мандельштама, и там же Мейерхольд, Маяковский, Олеша, Катаев, Лиля Брик… Золотой список – и Зощенко в нем!

Тридцатого июня 1930-го Зощенко снова в блестящем обществе – на премьере пьесы «Баня» Владимира Маяковского. Маяковский, если кто не знает, писал не только революционные стихи, его перу принадлежат еще и гениальные сатирические пьесы – «Баня» и «Клоп». Их стиль напоминает рассказы Зощенко – и они, безусловно, чтили друг друга!

И так, чтобы Зощенко непрерывно думал о критике в своей адрес, – это вряд ли. Гораздо более положительное представление о себе он получал, общаясь с гениями, знаменитыми людьми! В Театре сатиры состоялась премьера его пьесы «Уважаемый товарищ», где главную роль играет Леонид Утесов.

И Зощенко, в зените славы, пишет то, что считает нужным. В 1930 году к «сентиментальным повестям» добавляются еще две повести. В июне в альманахе «Звезды» публикуется новая повесть Зощенко «Сирень цветет», а в июле она выходит отдельной книгой.

Зощенко в это время – король! А повести – отчаянные.

«Сирень цветет» – еще одна история о страданиях бывшего «приличного человека» в новой жизни. Приключения героя повести, Володина, отчасти даже автобиографичны: судьба бывшего прапорщика царской армии, «к тому же слегка контуженного в голову» и «потрепанного революцией».

Потеряв все, он притулился в мастерской друга, фотографа Патрикеева, а потом с отчаяния женился на вовсе не любимой женщине. Однако, чуть подправив здоровье, он вспоминает о своих «художественных наклонностях» и становится вполне ценным специалистом – ретушером, подправляющим изображения местных жителей в фотоателье своего друга Патрикеева. Вернув себе уверенность, он осматривается уже внимательно и находит более интересный «предмет», чем его унылая супруга, – молодую девицу Сисяеву. Однако его любовный роман мало напоминает прежнюю классику – все вокруг, да и он сам, играют уже по нынешним нотам, всё мелочно и убого.

Враги Володина – не дворяне-дуэлянты, а зощенковские герои. Особенно колоритен родственник жены, медбрат Сыпунов, который, взывая к совести Володина, бьет его булыжником по голове. А жена, подойдя на улице, пытается брызнуть ему в лицо серной кислотой, раздобытой все тем же неутомимым медбратом Сыпуновым.

К тому же в момент самых решительных объяснений с возлюбленной на Володина, в результате всех потрясений, находит икота, и возлюбленная, хотя дает согласие с ним соединиться, смотрит на него с некоторой брезгливостью. Жениха, в довершение всего, одолевают мучения: любит ли она его бескорыстно или зарится на его большие деньги, заработанные ретушерством? Заканчивается все мирно – молодые женятся, и даже медбрат Сыпунов вдруг относится к ним добродушно… Но – ощущение трагедии остается.

Повесть «Мишель Синягин», примыкающую к «сентиментальным повестям», автор начинает в апреле 1930-го – и в декабре она уже выходит в журнале «Новый мир» (№ 12), и в том же году за рубежом – в берлинском издательстве «Петрополис». Это история поэта-романтика, оказавшегося в суровых советских буднях. Куда он попал? Уже Ленский, поэт-романтик, как вы помните, был «не совсем ко времени». А уж Синягин! Выглядит он совсем не к месту… но его все равно жаль! Дожилтаки, несчастный, до наших дней.

Мишель Синягин, этакое «нежное растение» дворянского происхождения, поэт сладостных грез, которые теперь звучат пародией, оказывается в результате революционных событий в Пскове с матерью и теткой и, думая лишь о возвышенном, случайно становится отцом и женится поневоле на весьма простецкой местной барышне Симочке, примечательной лишь веснушками. Не в силах переносить подобную банальность, он устремляется к тетке, переехавшей в Петербург и живущей там среди остатков прежней роскоши, которых на жизнь пока хватает, в том числе и Мишелю. Возвышенные порывы, красивая любовная связь, разорение, нищенство.

Несомненно, в основе повести – странный образ, преследующий Зощенко – поэт Тиняков. Он все время оказывается на пути Зощенко, в те годы еще вполне успешного, с протянутой рукой…

В конце концов, дойдя до крайности, Синягин возвращается в Псков, к простой и забытой им Симочке, которая, уже будучи замужем, дает ему, однако, последний приют… Пророческая повесть – через много лет, после всех страданий Зощенко именно в Сестрорецке, у Веры Владимировны, которой он столько лет пренебрегал, найдет последнее успокоение.

А жизнь уже и сейчас тревожит его. И эти повести – попытки как-то изжить свои тревоги, «отдать» их бумаге…

НА СЕМЕЙНОМ ФРОНТЕ

А что у нас «на семейном фронте»? Да и там неспокойно!

Вот горестная запись в дневнике Веры Владимировны: «28 июля 1930 года. 13 лет нашей совместной жизни!.. Покер, преферанс, радио – классическая музыка. Последнее время разговаривает по телефону с девицами. Больше я не знаю о его жизни».

Брак Зощенко стал к тому времени почти условностью. Вина в том была не только мужа – сама Вера Владимировна была особа, как бы сказать, романтическая, обожала поклонников, компенсировала, как могла, холодность Зощенко, который никогда никуда ее с собой не брал. Причиной его окончательного охлаждения был один совершенно вопиющий факт, о котором рассказывает в дневнике сама Вера Владимировна, увлекшаяся перспективным партийным работником, настоящим мужчиной, «хозяином жизни», аж вторым секретарем Петроградского райкома партии Авдашевым. Их роман протекал бурно, но вот вышел суровый партийный приказ – Авдашева переводили в другой город. Вера Владимировна пишет: «Забывшись в тот последний вечер, я сделала непоправимую ошибку… Я не могла отказать в близости любимому… А Михаил… Михаил был за стеной. И он все понял… я была не права перед ним, я не пощадила его гордости, его мужского самолюбия – в его доме, почти на его глазах, я отдалась другому».

Супруги теперь жили каждый отдельной жизнью – хотя Зощенко не прекратил обеспечивать семью, давал деньги сыну Валерию (откупался?) – и этим испортил его… И Веру Владимировну, конечно, жалко. Вот воспоминание их соседки по дому (С. Гитович): «В нашем дворе я иногда встречала манерную говорливую даму, одетую во что-то воздушное голубое с оборочками, в немыслимых шляпках. Мне сказали, что эта дама – жена Зощенко».

Писательница Тамара Петкевич, тогда еще совсем юная, придя к ним в гости с чтецом В. Яхонтовым, была поражена красотой Зощенко – и его мрачностью, неразговорчивостью. Жена его, Вера Владимировна, была, наоборот, очень оживлена, и как-то даже слишком. Она вдруг сказала Петкевич (которой было тогда 18 лет), что у них наверняка найдутся общие «женские секреты», и увела ее в свою комнату, и вдруг прочла ей восторженное письмо от одного своего поклонника. Юная Тамара Петкевич была сильно смущена такой откровенностью. Так же ее несколько изумила излишне пышная, по тем временам, обстановка квартиры – кровать под балдахином, подушечки… Особенно ее поразила картина на стене – безмятежный морской пейзаж. Картину эту она уже видела. На Невском – в красивом здании банка Вавельберга, напоминавшем роскошное палаццо Медичи (в нем потом располагались кассы Аэрофлота), где в тридцатые годы был комиссионный магазин. Не совсем, впрочем, обычный: туда сдавали свои вещи «лишенцы» – лишенные прав и высылаемые из Ленинграда. На сборы всем уезжающим в ссылку времени практически не давали – объявляли о выезде за трое суток, и люди вынуждены были всё распродавать в спешке. Там лежали роскошные ковры, висели красивые люстры как напоминание о чьей-то счастливой, но уничтоженной жизни. Тамара Петкевич, однажды зайдя туда со своим другом, запомнила картину, которую ее друг хотел купить, но так и не накопил денег. Петкевич пишет: «Картина меня мучила чем-то. Наверное, тем, что была связана с несчастьем людей». И вдруг она увидела эту картину на стене в гостиной у Зощенко! Разумеется, ее приволокла сюда Вера Владимировна, сходившая от антиквариата с ума. Если бы Зощенко узнал, откуда эта картина, какая «тайна» стоит за ней! А впрочем, он и так наверняка догадывался! Не случайно он все больше «отгораживался» от Веры Владимировны – его комната была отгорожена неким «бункером» с умывальником, где Зощенко сам себе стирал носки и платки.

А Вера Владимировна вовсе не собиралась отказываться от прежних привычек, где самое главное – восхищение поклонников. В дневнике 1931 года она пишет об отдыхе в Новом Афоне с Зощенко и сыном Валей (как по-домашнему звали Валерия). Потом Зощенко уехал – и, как пишет Вера Владимировна: «…после его отъезда начался мой “Афонский декамерон”. “10 дней, которые потрясли мир”».

Однако Вера вовсе не собиралась рвать с Зощенко. Роль «жены самого знаменитого писателя» по-прежнему не безразлична ей. Хотя ее высказывания о нем порой высокомерны… Вот запись в ее дневнике: «…говорит, на него “гонения”. Было совещание цензоров и членов ГПУ по вопросу о Зощенко… Решили: “он – порождение советской власти”. Михаил, конечно, их!»

Да, «духовного слияния» у них не было. Вера Владимировна, конечно, душою осталась «там», в прежних романтических мечтах… Поворот Зощенко к «теме простого народа» ей не нравился. Даже в обстановке их комнат ощущалось их расхождение: аскетическая комната Михаила Михайловича – и роскошный «будуар» Веры Владимировны в стиле неизвестно какого Людовика… И творчество мужа она порой рассматривала сугубо материально, о чем говорит ее запись в дневнике: «Он давал по 5 рублей на день – на семью из пяти человек – он, Валя, я, Ольга и Соня… И он в то же время прекрасно зарабатывал – без конца выходили его книжечки!»

И еще: «…Михаил сообщил мне, что собирается издавать книгу “Письма читателей”. Половину гонорара думает пожертвовать на бедных родственников».

О надеждах, которые он связывал с этой книгой, они, видимо, не говорили…

ЗАЩИТА ЗОЩЕНКО

А Зощенко связывал с этой книгой большие надежды. Нападки критиков на него не прекращались, даже усиливались. Чуковский, наиболее обстоятельныи летописец литературной жизни тех лет, в очерке «Зощенко» вспоминает:

«Дерзость писателя, отказавшегося видеть “красоту и величие” там, где “в каждую минуту нашей жизни” (подумать только: в каждую минуту!) ему видится вероломство и злая корысть, показалась им <критикам> до того возмутительной, что они еще громче, чем прежде, объявили его сатиры фантастикой. Один из них с сердитым недоумением спрашивал:

 
С кого они портреты пишут?
Где разговоры эти слышат?
 

Как-то в это самое время мы проходили с Михаилом Михайловичем по Литейному в сторону Невского. К нам подошел незнакомый субъект и накинулся на него с тем же упреком:

– Где вы видели такой омерзительный быт? И такие скотские нравы? Теперь, когда моральный уровень…

Он не договорил… <…> Мы в этот миг проходили мимо большого четырехэтажного дома, и вдруг прямо к нашим ногам упала откуда-то с неба ощипанная, обезглавленная, тощая курица. И тотчас из форточки самой верхней квартиры высунулся кто-то лохматый, с безумными от ужаса глазами и выкрикнул отчаянным голосом:

– Не трожьте мою куру! Моя!

<…> Вся сцена была словно выхвачена из зощенковских “Уважаемых граждан”. <…> …Зощенко усмехнулся своей медленной, томной, усталой улыбкой и тихо сказал своему обличителю:

– Теперь, я думаю, вы сами увидели.

<…> Впрочем, характер его ничуть не испортился. Напротив. К этому времени уже почти ничего не осталось от того высокомерного, “шершавого” и даже как будто заносчивого Зощенко, каким мы знали его в студийные годы. Он стал мягче в обращении с людьми, более приветлив, уравновешен и прост.

Слава подействовала на него благотворно: во всех своих словах и поступках он сделался увереннее, спокойнее, тверже и четче. Чувствовалось, что все эти качества достались ему как достойный итог его длительной работы над собою, над своим трудным и сложным характером».

Особенно «сложным» характер Зощенко казался представителям власти: с ним «по-хорошему», а он гнет свое! И вместо того, чтобы притихнуть, ведет себя вызывающе. Когда в ноябре 1928 года распоряжением ленинградских властей были уволены из журнала «Пушка» бывшие сотрудники «Сатирикона» (дореволюционного сатирического журнала), а один из них, В. Воинов, арестован, Зощенко пишет протест в Ленинградский обком. В конце апреля 1929 года он подписывает коллективное письмо (Литературная газета. 1929. № 13) в защиту О. Мандельштама. Осенью 1929-го его приглашают, как одного из самых популярных писателей (вместе с В. Кавериным, М. Козаковым, Н. Никитиным, В. Шишковым и другими «попутчиками») в гостиницу «Европейская» к приехавшему в Ленинград Л. Авербаху, который зазывал их в РАПП, то есть, несомненно, в Российскую ассоциацию пролетарских писателей («Европейская» вообще неплохое место для вербовки в «пролетарии»), – но гости, по разным причинам, отказываются от столь заманчивого предложения, и Зощенко тоже.

У него своя линия. В ответ на критику он придумывает «ответные ходы», которые, как кажется ему, должны если не победить противника, то, во всяком случае, убедить его в нужности зощенковской работы.

В марте 1929 года он читает Чуковскому уже подготовленную книгу «Письма к писателю» – книгу, которая должна его защитить. Писем он получал огромное множество. И писал ответы – начал отвечать еще в «Дрезине», сатирическом приложении к газете «Гудок».

Теперь он решил издать эти письма, показать властям, кого на самом деле любит народ. И летом 1929 года эта книга выходит (тираж 10 000 экз.). Помогла ли эта книга ему «как-то отбиться»? Он, как всегда, справедливо опасаясь за судьбу очередной своей книги, в предисловии подводит «правильную базу»: «Я не могу и не имею права держать в моем столе такой исключительный материал. Я эту книгу собрал для того, чтобы показать подлинную и неприкрытую жизнь».

И действительно, судя по этим письмам, никого «ближе к народу», чем Зощенко, нет. К нему идут письма и серьезные, глубокие, от вдумчивых читателей, и письма смешные, анекдотические.

Вот одно из писем, приведенных в книге, с предваряющим текстом Зощенко:

«Беспризорный гений

Письмо получено из Бухары в 1928 году. Я печатаю его с точным сохранением орфографии. Иначе не видать лица автора.

3 мая 1928.

“Мой Лучший Привет Михаилу Зощенко.

Я для вас не известный

Но будущий беспризорный гений – юморист

С сцены хочу поставить себя в известность и доказать от

Всех беспризорных что значит дитя с улицы а по

Этому хочу попросить вас

О сочинении для меня Репертуара что нибудь из сатиры и юмера так как у меня

Репертуар хромает старыми Вещами.

А для того чтобы доказать

Современностью я обращаюсь К вам как к Спецу Вашего дела и на деюсь вы охотно приметесь за работу Как Помочь мне А также заработать Себе.

А теперь я хочу кое что на писать о себе я два года тому назад Пел и ценители моиго Искуства слушая Меня В лохмотьях и со взерошаноми Волосами говорили только: на ять.

А теперь я немного мозмужал и голос уменя стал довольно салидной и выступая на все возможных Вечерах я делаюсь ка кто любимцем Публики и теперь я призываю Вас как можно по-скорейи по остроумнее и вы окромя платы после некторых выступлениях получаете от мине вознаграждение.

Что я хотел иметь В репертуаре чтобы кончялось на припевы – 'обидно и досадно' и попури из опер и кокия нибудь Аникдоты, монолог что нибудь из современности Вопщем соображайте что нибудь по остро умнее – С приветом…

Если Возьметесь то соопщите по адресу г. Бухара… и я высылаю задаток. А также соопщите сколько вещь будет стоит”».

Зощенко комментирует:

«В ответ на это письмо я послал будущему “гению Сцены” свою книгу “Уважаемые граждане”.

Что я мог еще сделать? Я бы охотно ему чего-нибудь сочинил, но боялся не справиться с припевом “Обидно, досадно”».

Потрясает в этой книге то, что именно к Зощенко обращаются люди несчастные, измученные жизнью – с последней надеждой на спасение, присылают свои жалобы, даже в стихах:

«Стихотворение “Старуха и ее дочь” было прислано с просьбой напечатать.

Печатаю с сохранением орфографии:

Старуха и ее дочь

 
Худая ветхая избушка
И как тюрьма темна
Слепа мать старушка
Как полотно бледна.
Бедняжка потеряла
Своих глаз и ух
Прожила не мало
И чуть переводит дух.
Прожила уже много 65 лет
Потеряла силу, а счастья нет
А у ней девченка там в углу сидить
Бедная рыдает, в холоду дрожить
Голод донимает
Есть она хотит
Руки не согреет
И дрожа сидит
Но темно в избушке
Не с кем ей играт
И осталось к подушке
Припасть и зарыдать
Бедная девченка
Рано она встает
И дрожа по улече
Бедная снует
Кажной избушке
Под окно стучит
Сердце ее тревожит
Есть она хотит
Наберет немного фунта 1¹/₂-ра
И бежит домой бистрая она
Чтобы не прозябнуть
Чтобы не простыть
Чтобы не остатся
И как мать не быт».
 

Зощенко подбирает письма так, чтобы видны были сдвиги к новому, он вовсе не хочет сказать (в чем его обвиняли), что революция ничего не изменила в сознании людей. «Темный класс» поднимается, обретает голос… И хотя порой слова их напоминают рассказы Зощенко – в этом уж никак не он виноват. Вряд ли они подражают ему – скорее, наоборот. Вот письмо – с вступлением Зощенко:

«Стихи о Ленине

Пролетарская революция подняла целый и громадный пласт новых, “неописуемых” людей. Эти люди до революции жили, как ходячие растения. А сейчас они, худо ли, хорошо, – умеют писать и даже сочиняют стихи. И в этом самая большая и торжественная заслуга нашей эпохи.

Вот в чем у меня никогда не было сомнения! В этих стихах есть энтузиазм.

Учитель Ленин

 
Я пишу О вас тов. Ленин
Что ты родной отец мой,
Что ты дал большое знанье
И научил читать меня.
Я неграмотный мальчишка
До семнадцать лет ходил
И не знал я первой буквы
И не видел даже книг.
А теперь счастливый
Я читаю и пишу
И О вас товарищ Ленин
Я сечинения пишу».
 

Поэзии, как показывает Зощенко, не чужды и военные:

«Я получаю изрядное количество стихов. Многие авторы просят оценить ихний поэтический дар. Некоторые требуют напечатать, предполагая, что мне известны какие-то необыкновенные ходы для этого дела.

На первый взгляд довольно трудно понять, почему именно мне присылают на отзыв стихи. Я прозаик. Известен читателям главным образом как автор юмористических рассказов. И вдруг мне стихи… В чем дело?

А дело втом, что нету другого “товара”.

Стихи оказались более доступны, чем проза. Стихи легче складываются. Это почти песня.

Дети, как известно, начинают писать именно со стихов. Со стихов начали свою литературную судьбу почти все писатели. И всякая молодая, так называемая “варварская”, литература тоже начинается с песен и со стихов. Мне некоторые авторы так и пишут: “Стихи на мотив 'Светит месяц' или 'За что он полюбил меня'”. Эти мои соображения мало подходят к этому письму и к этим ниженапечатанным стихам. Стихи эти сравнительно грамотные».

«19 марта 1926 Уважаемый т. Зощенко.

Читая Ваш юмористический рассказ “Самородок из деревни” мне пришла такая же мысль, может быть и я стану темой для нового рассказа, но тогда прошу не называть мою фамилию. Если Вы бегали в редакцию два месяца со стихами, то в двух словах пришлете мне свое мнение о моих стихах, здесь я напишу одно, чтобы не затруднить Вас чтением.

Я сам из Башкирии, кончил сельскую школу. Жил в горах на хуторе, теперь нахожусь в армии. Нахожусь в г. Житомире в артиллерии.

Посылать куда-нибудь в редакции я из дому не решался, потому что не знал, как это делается. В армии мне ребята посоветовали послать один с них в журнал “Красноармеец”. Я послал туда “Памяти Ильича”. Но что его постигло, я не знаю – вестей об этом нет.

Слушая политграмоту о Красной Армии, я ко дню 8-й годовщины написал один стих, но уже послать его никуда не решался. Напишу его Вам:

 
Уж восемь лет с тех пор минуло,
Как наша армия растет,
В свои ряды неколебимы
Бойцов трудящихся зовет.
Шли восемь лет дорогой славы
Окружены врагов кольцом,
Но враг не видел наши спины
Наш строй встречал его лицом.
Ты создавалась под ударом
Врагов свободной стороны.
А закаляло тебя пламя
Освободительной войны.
Разбиты банды,
Скоропадский, поляки, немцы и Краснов,
Побеждены чехословаки, Каледин и опять Краснов.
Колчак с востока двинул войско,
Надеясь быть у нас царем,
Но наша армия встречала
Пришельца дерзкого свинцом.
Пришлось ему проститься с мыслью
Увидеть красную Москву.
К востоку шли остатки войска
Через Урал и по току.
Деникин с юга двинул силы
Надеясь сердце страны взять
Но под напором нашей силы
Ему пришлось на юг бежать.
Был сброшен Врангель в Черноморье
И север весь освобожден…
Вот при каких трудах и битвах
Дух Красной Армии рожден.
 

По одному Вы будете судить о всех. Какие нехватки, я знаю, что страдаю от нехватки образования.

Напишите, бросать или нет мне это (как многие говорят) баловство. Пишите прямо, обижаться не буду.

Уважающий Вас…

Адрес: УССР, г. Житомир…

Пишите без марки.

Недавно послал в журнал “Безбожник”. Что будет?»

«К сожалению, мне не пришлось ответить на это письмо. Письмо было послано по какому-то запутанному адресу и пришло ко мне чуть не через полгода.

Такой большой промежуток времени отбил у меня охоту сразу отвечать. Я отложил письмо, чтоб ответить после (все равно уж!). Так оно и завалялось. Прошу прощения у автора.

Если не поздно – могу посоветовать: “баловство” не бросайте. Пишите. И одновременно ликвидируйте нехватки своего образования.

Еще раз прошу извинить за мою небрежность».

Были и письма «пикантные» – и к этой «теме», довольно существенной в его жизни, Зощенко также не мог остаться равнодушным:

«Драма на Волге

Осенью 1926 года я получил странное и непонятное письмо. Я прочел его два раза подряд и ничего не понял. И только читая в третий раз, я стал более или менее понимать все события, которые развернулись на Волге.

Какой-то жуликоватый человек, какой-то проходимец, неизвестно из каких соображений, выдал себя за Зощенко и в таком положении “прокатился” по Волге, срывая славу и светские удовольствия.

Этот человек имел, судя по письму, некоторый успех и среди женщин.

Вот письмо от одной из его героинь:

“Добрый день, Михаил Зощенко!

Шлю Вам свой искренний привет.

Вчера, разбирая хлам в ящиках письменного стола, я натолкнулась на открытки с видами тех мест, где мне пришлось побывать за время моего учительства.

Виды волжского побережья и Жигулевские горы навеяли на меня воспоминанья и вот результаты – письмо к Вам.

Дорогой Михаил Зощенко, мне так бесконечно жаль, что пришлось встретиться с Вами в такой пошлой обстановке. Именно из-за этого я не могла быть с Вами такой, как мне этого хотелось. Я боялась, что Вы примете меня за искательницу приключений.

Кроме того, на меня подействовали слова профессора, что мое 'дурное поведение' может отразиться нежелательным образом и на Вас, таком известном писателе.

Поэтому уйти из их общества я решила еще в Вашей каюте.

Этим и объясняется, что я под конец стала холодней к Вам относиться, но я решила, что так лучше будет для всех.

Разбирая открытки с видами Волги, я снова вспомнила Вас, я снова мысленно рисую Ваше лицо, Ваши умные глаза, полные грусти и затаенного смеха. Дорогой Михаил Зощенко, простите меня за эти строки. Я должна Вам сказать – у меня было мало хорошего в жизни. Главное – чем больше я сталкиваюсь с людьми, тем больше и больше я разочаровываюсь в них.

Но вместе с тем мне их становится как-то жалко. Я отыскиваю всякие причины, экономические и социальные и др., которые могут их оправдать, и пришла к выводу, если принять во внимание совокупность всех причин, то все люди должны получить оправдательный приговор. Нет плохих людей на земле. Всякие действия их оправдываются.