Текст книги "Зощенко"

Автор книги: Валерий Попов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

Работал Михаил Михайлович тоже без настроения, скорей – по привычке. Да и могло ли быть настроение, если почти все, что он писал, под разными предлогами отвергалось журналами и издательствами. “Над книжкой своей я еще сижу, – писал он мне в одной из записок, – всякие доделки, и пускаю последний блеск, который все равно никому не нужен, да и не будет понятен, а скорей всего раздражит. Ну уж сделаю профессионально, по всем правилам нашей науки”».

К Марине Мухранской, жившей двумя этажами выше, Зощенко продолжал ходить в гости – а точнее, как к себе домой, в уютный и теплый дом – до последних дней своей жизни.

ПОСЛЕДНИЕ РАДОСТИ

Да – были вокруг Зощенко люди благородные, чуткие, талантливые. И были радости от встреч с теми, кто и его ценил за талант, – с Шостаковичем, режиссером Акимовым, литературоведом Эйхенбаумом… Одна из таких встреч произошла в 1950-е годы – с турецким поэтом Назымом Хикметом. Будучи убежденным коммунистом, он 17 лет провел в турецких тюрьмах, а после освобождения в 1950-м – перебрался в СССР, где был принят с почетом. В Москве ему дали отличную квартиру и вообще всячески поощряли.

Хикмет оказался человеком умным, веселым, талантливым. К тому же он был красивый мужчина, женился на одной из московских красавиц и вскоре сделался чуть ли не «королем» светской жизни Москвы. Они с женой стали обязательными участниками всех самых модных премьер, вечеринок, фестивалей, юбилеев и т. д. Неверно думать, будто жизнь в Москве состояла лишь из одних партсобраний и очередей – существовало, несмотря ни на что, «высшее общество», которое «держало марку». А Хикмет еще оказался талантливым и удачливым драматургом – его язвительные, смешные комедии весьма успешно шли в театрах, они привлекали и широкую публику, и «изысканный бомонд» «вольным духом», политической смелостью, что Хикмет, как «почетный гость государства», себе позволял – и чего не могли себе тогда позволить наши писатели. «Какие же вы коммунисты, если вы всего боитесь!» – насмешливо говорил он советским друзьям, которых, однако, любил. Были у нас смелые люди!

Замечательно Назым Хикмет показал себя и при встрече с Михаилом Зощенко. Думаю, такого рода события помогали Зощенко жить, возвращали ему веру в себя.

Об их встрече в Ленинграде вспоминает жена Хикмета, красавица Вера Тулякова-Хикмет (Тулякова-Хикмет В. Аплодисменты // Вспоминая Михаила Зощенко. Сборник):

«Я узнала, что первую книжку рассказов сразу покорившего его писателя молодой Назым получил, едва научившись читать по-русски, в начале двадцатых в Кунцеве от своего старшего друга и московского переводчика поэта Эдуарда Багрицкого, которому во многом обязан безупречным литературным вкусом. Эта книжка оставила след на всю жизнь, и когда в 1937 году Хикмета посадили в Турции на огромный срок в тюрьму, он вспомнил именно о рассказах Зощенко, вспомнил о писателе, который в этот момент поможет ему улыбнуться, а это значит – сохранить стойкость.

Друзья раздобыли ему русский сборник рассказов Зощенко, и Назым с усердием заключенного много лет вчитывался в его удивительные сюжеты. Вся тюрьма чуть не наизусть знала большинство этих русских историй и по-доброму смеялась над их не очень-то удачливыми героями. И вот тут Назым и понял, что через рассказы Зощенко даже самый темный турецкий крестьянин легко воспринимает то, чего ну никак не мог осознать раньше, что эти советские русские такие же, как и он, люди. Да, люди, а не красные монстры, запугавшие весь мир своим чудовищным коммунистическим бытом.

Назым считал, что книги Зощенко – самая лучшая пропаганда жизни советских людей, что его юмор в прямом смысле обезоруживает и роднит. С большим волнением он переводил в тюрьме этот сборник, наряду с двумя томами “Войны и мира”, и был рад, что в его успехе не ошибся.

Когда Назым вновь приехал в сталинскую Москву 1951 года уже зрелым человеком и его спросили, с кем он хочет увидеться – одним из первых имен после Мейерхольда он назвал Зощенко. Но в свидании было отказано под предлогом того, что Зощенко опасно болен, живет в Ленинграде и врачи к нему никого не пускают.

Только спустя три года Назым узнал от Николая Павловича Акимова всю правду о трагедии писателя, и тут уже встретиться с Зощенко ему никто не мог помешать.

Случай не замедлил представиться. В ноябре 1954 года Назым совершенно неожиданно для себя получил телеграмму из Ленинграда, в которой главный режиссер Драматического театра, позже получившего имя Комиссаржевской, Владислав Станиславович Андрюшкевич приглашал драматурга срочно приехать на премьеру хикметовской пьесы “Первый день праздника”. Назым ответил согласием, позвал с собой близкого друга и переводчика Акпера Бабаева и таким образом в одно прекрасное утро он оказался в Ленинграде.

В тот период Назым Хикмет еще не написал своей главной остросатирической пьесы “А был ли Иван Иванович?”, направленной против бюрократии и культа партийной власти, ею же незамедлительно и запрещенной, и продолжал быть в большой чести у госаппаратчиков. Его торжественно встретили, поселили в “Европейскую”. А как только чужие ушли, он попросил Акпера позвонить Зощенко и пригласить его вечером на премьеру. Сам он позвонить не решился, просто боясь напугать Михаила Михайловича.

К телефону подошел сам Зощенко, но когда узнал, что его приглашает в театр Назым Хикмет, страшно разволновался и стал всеми силами отказываться, конечно, решив, что знаменитый турок постановления ЦК по его поводу не читал и не ориентируется в его страшной ситуации литературного изгоя. Пойдя на премьеру, он его просто-напросто подведет.

Тогда Назым взял трубку и сказал: “Товарищ Зощенко, я все знаю. Вы не думайте. Но вы один из моих самых любимых писателей. Я приехал ради встречи с вами. И я прошу вас пойти сегодня со мной в театр. Это очень для меня важно”.

И Зощенко согласился. Писатели договорились, что по дороге в театр заедут за Михаилом Михайловичем, а он в назначенное время будет ждать их у подъезда своего дома.

Сделали все, как условились. Встретились, обнялись и так вошли в театр, где Назыма в дверях поджидало с букетами партийное начальство города Ленина.

Назым горько смеялся, вспоминая разыгравшуюся сцену в служебных дверях Драматического театра, сильно напомнившую ему финал гоголевского “Ревизора”. Он смешно показывал, как опрокинулись лица культпартработников, как все встречающие разом вспотели от напряжения и испуга, и великий жар повалил от них, он помнил их злые глаза, прожигающие ненавистью писателя, и то, как, овладев собой, они попытались оторвать Михаила Михайловича от Назыма Хикмета и куда-то увести… Но старый подпольщик крепко держал друга за плечо. Так после третьего звонка они прошли по опустевшему фойе к дверям переполненного зала. Назым распахнул перед своим гостем дверь и подтолкнул Зощенко вперед к зрителям, а сам задержал шаг и остался стоять за порогом. Он увидел, как премьерная ленинградская публика вдруг напряженно замерла, оставшись как бы наедине со своим замечательным писателем, а потом взорвалась искренними восторженными аплодисментами, решив по извечной наивности, что классик прощен и легализован. Зощенко стоял перед ними тихий, сосредоточенный, несуетный… Потом вошел Назым Хикмет, и овация повторилась. Но это была рядовая овация, говорил он, а аплодисменты Зощенко – это совсем другое, это были одни из самых дорогих и очень счастливых мгновений его жизни, о которых он любил вспоминать.

Назым с радостью рассказывал, как все на редкость хорошо складывалось в тот вечер. Спектакль удался, пьеса понравилась зрителям, артисты замечательно играли, зал часто им аплодировал, и, главное, Зощенко (Назым почему-то произносил его фамилию, всегда сильно напирая на оба “о”) был здесь, с ним рядом. Правда, в антракте, когда они прохаживались, обнявшись, среди публики и Назым рассказывал Михаилу Михайловичу, как он помог своими рассказами выжить ему в тюрьме, потому что улыбающийся в лицо своим врагам узник – это самый непобедимый узник, он вдруг услышал за спиной мужской голос. С нарочитой издевкой, отвратительно громко, в затылок, как удар кастетом, были произнесены слова: “А это что за маленький черненький носатый прицепился к Назыму Хикмету?!”

Закрыв глаза от волнения, Назым сбивчиво говорил, как ему хотелось крикнуть на весь театр: “Сволочи!” и бить, бить этих хамов, когда он обернулся и увидел двух молодых мужиков с комсомольскими значками, явно подосланных. Но он, с присущей ему выдержкой, своим митинговым, хорошо поставленным голосом поэта дал провокаторам ответ: “Это мой большой друг товарищ Зощенко. Русский писатель, которого уважает и любит весь цивилизованный мир!”

Здесь бы мне и поставить точку, остановиться на мажорной ноте да на вещих для сегодняшнего Зощенко словах… Но не могу. Скажу, что было дальше.

Когда спектакль счастливо завершился и премьерный ритуал с речами, подношением букетов и целованием актрисам рук был исполнен, Назым физически ощутил, что не готов, не в состоянии вот так взять и расстаться с Зощенко. Он видел, как тот от волнений и усталости еле держится на ногах, и все-таки решился: “Товарищ Зощенко, я завтра вечером возвращаюсь в Москву. Давайте едем сейчас ко мне в гостиницу. Если бы вы могли читать ваши новые рассказы, я был бы самым счастливым человеком!”

Зощенко без всякого согласился. Попросил только по дороге в “Европейскую” на несколько минут завернуть к его дому за рукописью.

В номере Назыма Хикмета было людно. Приехали режиссер В.С. Андрюшкевич с женой, актеры, переводчики, была здесь и журналистка из Москвы Л. Батагова. Сюда же был подан ужин. Позже все эти люди помогут мне восстановить подробности той редкой по художественной насыщенности ночи.

Назым был очень нетерпеливым человеком. Если его душа к чему-то рвалась, он энергично брался за дело. Так и в ту ночь – он торопил всех с едой: “Товарищи, умоляю, ешьте скорей! У нас дело есть!” Наконец посуда была вынесена, Михаила Михайловича посадили в центре в кресло, он поднял у ног стоявший старый портфель и вынул из него рукопись.

– Здесь неопубликованная книга. Я назову ее “Сто рассказов”. Все написано после приговора (он так и сказал: “после приговора”). Я хочу одного – пусть мой читатель знает: я не прекращал работать. Другое дело, что обстоятельства для писателя моего профиля сложились неподходящие. Ну, так не мы их, они нас выбрали…

И он начал премьеру никому еще не ведомой книги “Сто рассказов”, книги, которая в задуманном виде никогда не осуществится. И тут Назым впервые толком рассмотрел Михаила Михайловича. Поразили глаза, худоба, прозрачность, подавляемая нервность рук, явный предел физических сил… Он говорил, какую боль испытал за этого гордого человека, про которого ему Акпер Бабаев только что сказал, что он доведен преследователями от литературы до такой нищеты, что недавно ходил наниматься на работу лаборантом мыть пробирки в какой-то научный институт.

Поначалу Зощенко после каждого прочитанного рассказа порывался уйти, ссылаясь на ночь. Потом забыл о времени, скинул напряжение, читал артистично, вдохновенно, на глазах становился красивым, привлекательным человеком.

Назым вспоминал, как он то хохотал до слез, то сочувствие к героям овладевало им, усиливая ощущение объемности исследуемой жизни. Все, о чем он слышал, – было правдой, рассказываемой художником уникального таланта. Магический дар Зощенко он ощущал во всем: в высочайшей литературной культуре замысла каждого рассказа, в лаконизме изложения любого художественно осмысленного факта и в особой грани, которую Назым очень ценил, когда узнаваемая реальность доводится тончайшим пером Мастера до гротеска. Когда былинка становится бревном и об нее невозможно не споткнуться душе.

Зощенко читал много, щедро, всю ночь. В тонких пальцах хрустальный бокал, рубиновый от вина. Время от времени он подносил бокал к лицу, вдыхал запах хорошего вина, так и не отхлебнув. Он был очень серьезен. Из этой читки Назым запомнил несколько сюжетов, любил их пересказывать, меняя детали. Чаще других он вспоминал историю о старом скорняке, которого стали одолевать болезни, но поликлиники со всем их арсеналом врачей ему не приносили облегчения и грустные мысли о свалке жизни стали посещать изболевшегося трудягу. Кто-то надоумил его обратиться к одному древнему профессору. Старик пошел. “Умираю совсем, говорит. Меня и к врачам таскали, и на курорт – пустое дело”. А тот поглядел на него и сразу заключил:

– Все ваше горе в плоскостопии.

– Да вы же меня вовсе не смотрели!

А профессор смеется: видел, отвечает, как вы шли, и спрашивает пациента: “Вы кем работаете?” – “Скорняком”. – “Ну, и как часто ошибаетесь в качестве кожи?” – “Никогда”. – “Вот и я так же. Поживите с мое, куманек, тогда не только через пиджак, но и через стену будете видеть”.

Это был трогательный рассказ о человеческом сочувствии, когда профессионал не только помог человеку избавиться от недуга и страха перед старостью, но и вселил в него уважение к его делу, его профессии, его бесценному опыту, возродил желание жить да еще взял полцены. И ничего, что в рассказе, позднее изданном Зощенко (“Похвала старости”), герой не скорняк, а закройщик и некоторые детали расходятся, саму суть оптимистической истории Назым запомнил на всю жизнь. С не меньшим удовольствием вспоминал он и фельетон “Душевный конфликт” о добродушном веселом мастере мебельной фабрики Сергее Сергеевиче, примерном семьянине, пристрастившемся к водке, и его соседе – профессоре ботаники, вызвавшемся отучить бедолагу от пьянства. Пропали оба. Как выяснилось, спиртное подавали везде и всюду: от буфета до театра…

В полном восхищении от прочитанного, Назым вскричал: “Товарищ Зощенко, брат! Дайте мне вашу книгу, я ее сейчас же напечатаю!”

И взял рукопись.

Зощенко помолчал, а потом тихо спросил:

– А каким образом вы, Назым, собираетесь это сделать?

– О, не беспокойтесь, брат, у меня есть друг, который сейчас же это напечатает.

– Кто он? – так же негромко спросил Зощенко.

– Симонов! У него журнал, вы знаете…

– Симонов? Ну уж нет, – твердо сказал Зощенко и взял у Назыма рукопись. И, видя недоумение Назыма, Михаил Михайлович пояснил:

– А вы знаете, что ваш друг приезжал сюда стыдить меня за мою литературу?! А вскоре встретил меня в окружении молодых столичных литераторов и как ни в чем не бывало: “О, Михал Михалыч! Что вы тут? Идемте ко мне!” И руку мне на спину. Я руку стряхнул. Тяжелой оказалась его рука…»

ДРУЗЬЯ ВОЗВРАЩАЮТСЯ

Да – тяжелая рука на плече Зощенко все лежала… Хотя хватка той «руки» вроде ослабевала. Но уже не было сил и у Зощенко.

Год 1955-й начался тяжело. Только он вернулся, чуть вздохнув, из санатория, как возникла необходимость обменивать свою квартиру, и так уже далеко не шикарную, на еще более убогую – и комнату для семьи сына, о чем речь уже шла выше.

Зощенко еще пытается писать, возобновляет работу над циклом рассказов «Что меня больше всего поразило». Но журнал «Октябрь», как помним, по прочтении рукописи ответил отказом.

Однако Зощенко не сдается. По предложению Ленфильма пишет сценарий «Пять ошибок» – но работа прерывается… Все, кто видел Зощенко тогда, говорят, что он работает по инерции, с неохотой. В основном пишет скетчи для эстрады. После долгого затворничества он приходит на юбилей надежного товарища и замечательного драматурга Е. Шварца в ресторан «Метрополь»… В поддержке влиятельных, знаменитых друзей Зощенко очень даже нуждается. «Политическая погода» в стране понемногу теплеет. И друзья постепенно «вспоминают» своего друга – и возвращаются.

Главное, что беспокоит сейчас Зощенко, – восстановление его социального статуса: близится время пенсии, а у него в документах «пропуск в стаже» – те семь лет, которые он провел вне Союза писателей.

В середине августа 1955 года он подает заявление в Союз писателей о предоставлении пенсии – хлопоты продлятся долго. Но – перед самой кончиной пенсию ему назначат. И поддержка коллег в это время для Зощенко весьма ощутима.

С помощью друга-«серапиона» Константина Федина в 1956 году, после долгого перерыва, в «Советском писателе» выходит большая книга Зощенко «Избранные рассказы и повести. 1923–1956».

Как-то Зощенко выходит из своего дома на канале Грибоедова – и видит на углу Невского, возле Дома книги, толпу на улице.

– Что там такое? – спрашивает он.

– Народ стоит за вашей книгой!

– Но ведь дождь идет! – Зощенко пожимает плечом и, открыв зонт, уходит в другую сторону.

Уже даже и вышедшая после такого перерыва книга не радует его.

Напомню (о чем говорилось ранее), что в 1957 году Зощенко получит еще одну «весточку» от Федина: в своей книге воспоминаний «Писатель, искусство, время» он напишет о Зощенко, дав наконец высокую оценку его творчества… Сколько лет Зощенко не слышал доброго слова! Ну, может быть, и слышал, но в печати это – первый раз после десятилетий ругани.

Друзья возвращаются наконец. Но не поздно ли? Все же и горечь, и обида у Зощенко были.

Вот что помнит Евгения Оскаровна Путилова, известный литературовед (Путилова Е. Две встречи // Вспоминая Михаила Зощенко. Сборник):

«Это было в декабре 1957 года. Дом писателя им. Маяковского отмечал юбилей С.Я. Маршака: ему исполнилось семьдесят лет, и он приехал в Ленинград на свое торжество. Я занималась детской литературой, преподавала ее, и увидеть Маршака, побывать на таком вечере мне очень хотелось. Когда я вошла в Белый зал, оставалось всего несколько минут до начала. Зал был переполнен: не было не только ни одного свободного места, но стояли вдоль стен, сидели на подоконниках. И вдруг где-то в середине прохода я увидела банкетку, явно рассчитанную на двоих. На ней сидел один человек, второе место было свободно. Если бы у меня была секунда на размышление, я бы поняла, что второе место, наверно, тоже занято, что сейчас подойдет человек, который, вероятно, на минуту отлучился. Но я ни о чем таком не успела подумать, а просто протиснулась к банкетке и спросила:

– Это место свободно? Можно сесть? Мне ответили:

– Да, пожалуйста.

Я села, повернула голову, чтобы поблагодарить, и обмерла: рядом со мной сидел М.М. Зощенко.

В это время на сцену вышел ведущий, объявил о начале вечера. На сцене появился Маршак, раздались громкие аплодисменты. Маршак поклонился и прошел в правый угол сцены, где стояло большое кресло.

Стали поочередно выходить выступающие, и, как только первый из них превысил всяческую меру славословия, Михаил Михайлович бросил, едва слышно, ядовитую реплику. Я откликнулась. К сожалению, даже вскоре, когда я попробовала описать этот вечер В. Каверину, я и тогда не могла восстановить ни одного острого словечка Зощенко: речь шла именно о словечках, пущенных всякий раз точно к месту и без промаха бьющих в цель. И я уже не столько слушала ораторов, сколько с нетерпением ожидала очередной реакции Михаила Михайловича».

Нет, не простил Зощенко своих преуспевших друзей! Хотя многие из них были людьми вполне достойными и им тоже досталось немало. Но и обиду Зощенко, которого Маршак не поддержал при обсуждении повести «Перед восходом солнца», в один из самых опасных для автора моментов, тоже можно понять… Как вспоминает Путилова, на юбилейном вечере Маршака Зощенко нервничал:

«…Кончилось первое отделение, объявили перерыв, и чуть ли не половина зала цепочкой направилась на сцену к Маршаку. Другая часть потянулась к выходу, и мы с Михаилом Михайловичем чуть ли не в одиночестве остались в середине прохода.

– А ведь, пожалуй, и мне надо пойти туда, к Маршаку, поздравить его, – сказал Михаил Михайлович и тут же добавил: – Но вы посмотрите, какой сейчас он и какой – я.

Я посмотрела сначала в сторону сцены и увидела Самуила Яковлевича, утопающего в кресле и одновременно в объятиях десятков людей. Его поздравляли, слышались восклицания, слова восторгов и приветствий. Грузный, большой, всей своей позой, выражением лица он излучал добродушие и живое удовольствие.

Тогда я оглянулась и посмотрела на Зощенко. Передо мной стоял человек с мертвыми, потухшими глазами, с лицом, буквально обглоданным страданием и немыслимой тоской.

– Ну так как, идти мне? – спросил он.

– Нет, не надо, не ходите, – без всякого колебания ответила я.

– Да, не пойду я туда, – сказал он, – а, пожалуй, спущусь и выпью чего-нибудь.

И он медленно пошел к выходу.

Не могу передать, какое охватило меня горе. Мне показалось, что и там, в буфете, он будет совершенно один, и больше всего я испугалась, что вообще он возьмет и прямо из буфета уйдет в раздевалку, а потом на улицу…

Но он вернулся, подошел ко мне, и я, не знаю уж как, выговорила:

– Я на вас обиделась, Михаил Михайлович!

– Как? – спросил он, буквально оторопев. – Я вас чем-нибудь обидел? Как это могло быть?

– Почему вы не пригласили меня с собой?

Он посмотрел на меня и сразу все понял. Его глаза потеплели, он чуть усмехнулся.

– Да, я виноват перед вами. Я очень виноват. Как же я теперь искуплю свою вину?

– Да, как вы теперь ее искупите? Он подумал.

– Знаете что, у меня месяца через два выйдет книга. Если я сразу пришлю ее вам в подарок, это будет компенсацией?

– Да, будет, конечно. <…>

Началось второе отделение: концерт из произведений Маршака. Кто-то стал читать стихи, и я почувствовала, что мой сосед словно окаменел, что он не слушает и не слышит. Прошло несколько минут, и Михаил Михайлович сказал мне:

– Простите меня, но этого я уже совсем не могу. Не сердитесь на меня, пожалуйста, что я ухожу. Я обязательно пришлю вам книгу. <…>

Через несколько дней я встретила знакомого, известного литературоведа и хорошего человека. Он тоже был на вечере Маршака.

– Слушай, – схватил он меня за руку, – как ты решилась сесть к Зощенко? Как ты решилась? Ведь весь зал видел, что рядом с ним есть место, но никто не посмел…

Боже мой! Я представила себе ощущение человека, который видит, что в зале нет мест, что люди кругом стоят, а место рядом с ним никто не занимает…

– Нет, – ответила я своему знакомому, – я не проявила никакой решимости, это получилось совершенно случайно.

Но про себя я возблагодарила судьбу за эту случайность, за то, что я оказалась кем-то, кто занял пустовавшее место, кем-то, благодаря кому Зощенко не почувствовал своей отторгнутости от людей. Может быть, поэтому он сразу, с первого мгновения, был так доверителен ко мне?

И был еще финал у этого вечера. Как свидетельствуют очевидцы, вернувшись в гостиницу, Маршак вспомнил, что видел Зощенко в зале и тот почему-то к нему не подошел. Он позвонил Зощенко по телефону и спросил, почему он не был на сцене. В передаче Маршака ответ Зощенко прозвучал так:

– Он говорит, что устал переучиваться».