![](/files/books/160/oblozhka-knigi-slishkom-silnyy-224147.jpg)
Текст книги "Слишком сильный"
Автор книги: Валерий Попов
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)
Из тумбочки, стоящей у двери, он достал большой фирменный целлофановый пакет с фирменным вензелем «Си-энд-эй», любовно свернул шубу и уложил туда.
– Ну… спасибо вам! – растроганно пробормотал Данилыч.
– Секунду! – Заведующий протестующе поднял руку. Потом колобком стремительно укатился в радиоотдел, скрылся там, потом вернулся и протянул Данилычу черные электронные часы.
– Ну зачем? Не надо! Спасибо! У меня есть часы, вот! – Данилыч для убедительности показал запястье.
Заведующий с торжествующим видом положил подарок к себе на ладонь. Под прямоугольным циферблатом оказалась клавиатура из остреньких разноцветных кнопочек.
– Компьютер! – горделиво проговорил заведующий.
Он потыкал мизинчиком в кнопки – время с циферблата исчезло, и появился мучительно знакомый прямоугольный треугольник. Потом он исчез и появилась формула теоремы Пифагора.
– Компьютер! – видимо не уверенный, что мы поняли, повторил заведующий.
Поклонившись, Данилыч принял подарок («кодо», как это звучит по-французски), потом взял вдруг мою руку и защелкнул браслет.
– Тебе! Ты меня спас! – произнес он.
Французы зааплодировали.
Распаренные, как после бани, в сопровождении французов, уже ставших нашими лучшими друзьями, мы направились к выходу из универмага.
Лично я не мог оторвать глаз от подарка.
– Скажите, – не удержавшись, спросил я у заведующего. – А он… на батарейках?
– Да, конечно, – ответил заведующий.
– А запасные батарейки у вас есть? – пробормотал я.
– Ну разумеется! Как я мог забыть! – воскликнул заведующий и укатился.
– Ну ты и наглец! – Данилыч покачал головой. – Давай… В темпе… буду в метро тебя ждать!
Заведующий дал мне батарейки в прозрачном пакетике, я сунул в карман и выскочил на улицу. Было уже пусто. Я сбежал в метро. Идти надо было по длинному бетонному коридору. Людей не было. Я повернул за угол коридора и увидел Данилыча. Вплотную к нему стоял костлявый человек в плаще и берете, приставив к задранному подбородку Данилыча острый нож. Пакет с шубой валялся на полу. Второй грабитель стоял рядом, но лицом ко мне. Ноги мои ослабели, отключились. Потом я снова включил их и медленно двинулся вперед. Я отчаянно вертел головой, с интересом разглядывая рекламы на круглых стенах коридора, абсолютно не видя того, что происходило передо мной. Данилыч был плотно прижат к неподвижной вертушке… конечно, если бы у него был размах, он бы показал… но он был буквально распластан. На потолке я увидел защелку вертушки. Глядя исключительно по сторонам, абсолютно не замечая ничего, я приблизился к защелке, резко вытянулся туда и щелкнул ею. Данилыч тут же ударил вертушку спиной, она с бряканьем повернулась. Данилыч выскочил на простор и оттуда прыгнул на грабителя. Второй кинулся ко мне. Все происходило Почему-то очень медленно. С изумлением я увидел на шее грабителя черное родимое пятно – как раз там, где обозначена была смертельная зона у робота-каратиста.
«Сюда надо бить… – подумал я. – Сюда… бить…»
Он соображал не так туго, как я, рука его поднялась, в ней что-то сверкнуло, в голове моей тихо пискнуло, и все исчезло.
Глава XVIII
Очнулся я опять в том же самом полицейском участке при универмаге: надо мной хлопотал доктор в белом халате, слегка в стороне взволнованно вышагивал Данилыч; мощный брюнет, который привел нас сюда в первый раз, кричал в телефон. Но больше всех переживал лысый управляющий: он то молитвенно складывал ладони, то вытирал платком пот.
«Ну и денек нынче выдался, – говорил его отчаянный взгляд. – Ну и клиенты пошли: не успеешь расхлебать одну неприятность, как тут же другая».
Увидев, что я уже вполне осмысленно смотрю на него, он ослепительно улыбнулся и помахал ладошкой. Я ответил ему тем же.
Потом я вдруг сморщился – от боли и, одновременно, от ужасной мысли: неужели увели шубу? Резко поднявшись, я огляделся, увидел сверток с шубой на столе и успокоено рухнул обратно.
Потом перед глазами у меня замелькал бинт: врач бинтовал, Данилыч поддерживал мою буйну голову сзади.
Врач засучил мой рукав, потер кожу спиртом и вонзил иглу. Наступили покой и блаженство.
Голоса стали доноситься глухо, как сквозь пелену.
Подошел Данилыч, наклонившись, заботливо посмотрел мне в глаза и сообщил, что врач встревожен моим состоянием и предлагает отвезти меня в больницу, сделать рентген и вообще за мной понаблюдать. Этого еще только не хватало – лежать в Париже в больнице!
– Нет, нет, – встревоженно приподнимаясь, заговорил я. – В больницу нельзя – вы что? У меня завтра встреча… пресс-конференция… я должен там быть… все объяснить…
Доктор сказал Данилычу – тихо, но четко, – что это, наверное, у меня начинается бред.
– Да нет… это вроде не бред, – неуверенно проговорил Данилыч. – Что-то такое похожее он говорил… и в здравом уме.
– Ну спасибо, – сказал я ему. Данилыч еще пошептался с доктором.
– Ладно… договорились, что отвезут тебя в гостиницу, – успокоительно сказал Данилыч.
– Отлично! – Я хотел бодро вскочить, но Данилыч удержал меня: лежи, лежи…
Сопровождаемый всем персоналом, я плыл на носилках, в ласковых взглядах провожающих читалась робкая надежда на то, что еще раз с новыми ужасами я у них не появлюсь.
«Скорая помощь» была желтого цвета: не скрою, это насторожило меня.
– Куда меня везут? – спросил я Данилыча, когда меня задвинули внутрь и он сел в креслице рядом.
– Не беспокойся, все нормально, – проговорил он, удерживая меня рукой, чтобы я не вскочил.
«Не хватало еще загреметь в парижский сумасшедший дом!» – подумал я и расхохотался.
Данилыч встревоженно посмотрел на меня. Какое-то ликование поднималось во мне; видимо, из-за того, что я остался жив, избежал гибели, хотелось прыгать, хохотать, острить.
– Эх, жалко, не удалось принять участие в этой переделке! – воскликнул я. – Чем там все закончилось, без меня?
Данилыч, конечно, сказал, что только ему удалось как следует развернуться, он тут же раскидал этих грабителей, как котят: но задержать, к сожалению, никого не удалось.
Я пытался подняться и посмотреть, по каким хоть улицам мы мчимся. Но Данилыч не позволил мне этого, нажал ладонью на плечо. Но все равно настроение было отличное, я почему-то чувствовал себя героем.
«Да, – усмехаясь, подумал я, – некоторым, может, и удается проехать по Парижу, но редко кому из наших так везет, чтобы проехаться по Парижу на «скорой помощи»!»
К ужасу всего отеля меня пронесли через холл и внесли в лифт на носилках.
– Ну все? – спросил я Данилыча, когда все посторонние вышли, и тут же поднялся и пошел в ванную. Данилыч только с отчаянием махнул рукой. Голова, правда, еще звенела, но самочувствие уже было вполне бодрым. Я вышел из ванной и сел за столик: надо было подготовиться к завтрашней пресс-конференции, кое-что обдумать.
Компьютерные часы – подарок – я снял с руки, положил перед собой и некоторое время любовался ими: все-таки как-никак отстоял их в бою, хотя на часы они вроде не покушались, а покушались на шубу.
Потом я стал набрасывать кое-какие мысли и, чтобы не подзабыть, стал вводить их в память компьютера латинскими буквами, но на русском языке; эти комбинации букв на экранчике – дисплее – выглядели слегка неуклюже… но имею я право хотя бы мысли свои излагать по-русски?
Когда Клод на следующий день заехал за мной, чтобы вести на пресс-конференцию, и увидел мою забинтованную голову, он изумленно присвистнул и сказал по-русски:
– Да, с тобой не соскучишься!
Клод, будучи колоссально деловым, пытался выжать из меня все, что можно. Так, при встречах со мной он каждый раз как бы случайно, по рассеянности переходил на русский – бесплатно, так сказать, упражнялся. Я, со своей стороны, делал то же самое, только наоборот – разговаривал только по-французски. Как говорится, «нашла коса на камень». От этой пословицы Клод был в полном восторге, как от многих других. Сколько он уже знал наших пословиц и поговорок – это уму непостижимо, впору целому институту!
Данилыч пытался меня не пустить: но как я мог остаться, если меня ждали международные дела!
Встреча эта была довольно многочисленной и происходила в Центре Юнеско – здании довольно странной, модернистской архитектуры, но внутри очень удобном и эффектном. Из обрывков разговоров в кулуарах я ухватил, что главная тема этой встречи – разоружение, причем многие, как я и опасался, были против вывода американских ракет из Франции, боясь нас.
– Ну дела! – я просто разнервничался.
– Отведу тебя к твоим соотечественникам. Некогда тут мне с тобой, балбесом, возиться! – Клод тщательно выговорил эти слова и гордо поглядел на меня: «Ну как?».
– Смотри, схлопочешь! – дружески сказал ему я, и Клод, конечно же, это выражение тут же жадно записал.
Мои соотечественники приняли меня сухо и даже несколько настороженно. «И так забот полон рот, да еще и этот ребенок тут появился, да еще забинтованный» – реакция их была приблизительно такова.
Никто из них даже не назвал себя. Кто они были тут – журналисты или работники посольства или торгпредства, – так и осталось мне неизвестным: не детского, мол, ума это дело!
Только один из них буркнул свою фамилию, – кажется, Мизюков. Он же слегка небрежно сказал мне, что дело тут предстоит серьезное, враг коварен и поэтому чтобы я (имелось в виду, с моим куриным умишком) не смел бы высовываться: могу только иногда, по его сигналу, выкрикивать: «Мир! Дружба!» – и это все.
Сразу повеяло воспоминаниями о родной школе, о замечательной нашей директрисе Латниковой: она тоже горячо мечтала о том, чтобы дети не мыслили, а только бы декламировали текст, написанный другими – лет так до сорока. Но не зря я прожил последние месяцы, кое-что понял; бояться таких людей, во всяком случае, уже перестал.
– Ну посмотрим, как получится, – дружески сказал я Мизюкову. – Если вы не справитесь, я помогу.
Мизюков посинел.
Потом они понемногу пришли в себя и продолжили прерванный мной разговор.
Я опять разволновался, слушая их: «Ну что они говорят!» Вернее, говорили они, может, и правильно – о том, что это реакционная пропаганда пугает нами французов… правильно!! Но каким тоном они это говорили! На всю жизнь я запомнил точнейшую мысль Данилыча: что главным часто является не смысл, а тон. Можно призывать к добру, но злым тоном, а потом удивляться, почему тебе отвечают злом. Тут, – как с тревогой понял я, – может как раз получиться это самое! У Мизюкова была огромная, презрительная ноздря, и этой ноздрей он как бы презирал всех, к кому бы ни обращался… И так он еще разговаривает со своими – можно себе представить, как он выступит перед ними! Нет, нельзя его выпускать. Но что можно было с ним сделать? Он был уверен в том, что он один среди всех умный, – и переубедить его было невозможно; на этой самоуверенности, как понял я, он и вылез вверх, и по мере этого его вылезания самоуверенность его возрастала. Я понял, что отчасти напряженность сохраняется из-за таких, как он. Можно так бороться за мир, что все сделаются твоими врагами. Но как это можно было ему объяснить? «Может, – подумал я, – ему так и надо, чтобы все было драматично и сложно, чтоб показать, что работа у него тяжелая и за нее ему положено птичье молоко?»
Я рассказал им пару анекдотов, но они стали еще мрачней.
Тут все встали и двинулись в зал. Меня, естественно, они забыли пригласить с собой, но я не обижался на них за это, вернее, обиделся еще раньше.
Не было президиума и зала; все сидели вместе, беспорядочно и непринужденно.
Сначала выступали французы, потом англичане. Все они говорили о том, что очень рады уничтожению ракет в Европе, но опасаются оставшегося обычного вооружения, и неплохо бы покончить и с ним.
И тут поднялся Мизюков. Одного взгляда на него мне было достаточно, чтобы понять, что он сейчас все испортит. Так и вышло. Он заявил, что все, о чем говорили здесь, – клевета, что никакого преимущества в обычном оружии русские не имеют… По смыслу это было правдой, но по тону это выглядело прямо противоположно: конечно же я покрепче буду, чем вы, говорили его тон и взгляд! Хуже выступить, на мой взгляд, было невозможно. Главное – все корреспонденты почувствовали то же, что и я, – не дожидаясь окончания перевода, они стали торопливо строчить: смысл, как я и опасался, оказался не главным, главное – тон! Как он этого не понимает? А может, понимает, может, специально дает себе работы в этом уютнейшем городе еще лет на пятьдесят?
В наступившей напряженной тишине журналисты строчили. Мизюков величественно сел. Я понял, что наступил самый важный момент в моей жизни, – если я сейчас ничего не сделаю, я не сделаю ничего никогда!
Я вдруг вскочил, поднял руку. Все, застыв, уставились на меня.
– Я, конечно, самый сильный, потому что русский, – сказал я, – но французские силачи не читали, видимо, газет и оказались сильнее меня! – Я показал на забинтованную голову.
Раздался смех, потом дружные аплодисменты. Потом я увидел, что кино-, теле– и видеокамеры поворачиваются куда-то в другую сторону. Я обернулся туда же – и увидел Фреда. Он тоже был с забинтованной головой. Вот это номер!
– Мне тоже эти ваши французы врезали, будь здоров! – воскликнул Фред. – Так что не беспокойтесь!
Аплодисменты и хохот обрушились, как обвал. Мы с Фредом помахали друг другу.
– Так что еще вопрос насчет преобладания сил! – закончил я и был буквально ослеплен вспышками блицев.
Потом, в холле, меня снова окружили журналисты, снимали, расспрашивали. Наши – Мизюков и другие – стояли за моей спиной и составляли как бы хор при солисте.
На следующий день все газеты вышли с фотографиями – моими и Фреда. «Ребята ставят прессу на место! Мальчики побеждают взрослых!» – такими заголовками пестрели газеты.
Заголовки не очень мне нравились. Что значит – «побеждают»? Не побеждают, а может быть, – «поправляют»? Да нет, и «поправляют» тоже слишком высокомерно. Попросту пошутили и весело разошлись!
Вечером прямо ко мне в номер непонятным путем проник японец и сказал по-английски, что он представляет здесь японских борцов за мир и считает, что я могу сделать для мира больше, нежели огромные учреждения, в основном занятые сами собой. Он сказал, что очень хотел бы, чтобы я приехал через два месяца к ним в Японию и поговорил бы с японцами. Я сказал, что это заманчиво, но вообще-то я учусь в школе и неплохо было бы мне некоторое время походить в класс.
– О! Вы еще и учитесь! – восхищенно воскликнул он. Вот что значит японская вежливость.
Потом меня звали в посольство, на радио и телевидение, но я сказал Клоду, что от моей бешеной карьеры я устал и хочу в оставшиеся два дня просто пошляться по Парижу, бессмысленно и тупо. Клод сказал, что тут он мне не товарищ и умчался по делам. Какое было наслаждение – просто идти в пестрой, веселой толпе, заходить в подвернувшиеся лавочки и покупать всякую дребедень, желательно франков по пять.
Сверхзанятой Клод примчался только уже прямо в аэропорт, когда до посадки осталось десять минут. С нами вместе летели все самые знаменитые наши шахматисты, и я себя чувствовал не менее умным, чем они.
– Бросил из-за тебя все дела, – приближаясь, сварливо проговорил Клод. – Совсем мозги мне затуманил, – по-русски с наслаждением выговорил он.
– Ну, так какие ближайшие планы? – небрежно спросил его я.
– Ладно уж, так и быть приеду к тебе с выставкой наших компьютеров, – проговорил он. – Теперь знаю хоть, где остановиться, – у тебя, а не в ваших паршивых отелях, – улыбнулся он.
– Ну, давай! – Мы небрежно обнялись. Я резко рванул с пола целлофановый пакет, набитый всякой всячиной, – и он вдруг с треском разорвался, и всякая всячина с дребезжаньем раскатилась по мраморному полу. От неожиданности я застыл как столб.
– Ну, балда! – с восхищением воскликнул Клод и бросился собирать эту дребедень. Но что самое поразительное – неземная красавица в каких-то неизвестных мне мехах вдруг вскрикнула и тоже бросилась поднимать мои цацки, и седой подтянутый старичок, и толстяк в шляпе с перышком. Они собирали просыпанное мною с таким азартом, словно от этого зависела их или, во всяком случае, моя жизнь. Не успел я опомниться, как они уже окружили меня, с улыбкой протягивая мне мои игрушки. Такой и запомнилась мне Франция.
Глава XIX
Долго тянутся уроки! Отвык я от таких черепашьих темпов! Обучение рассчитано на самых тупых: пока самый тупой не поймет – дальше ни с места!
Латникова в первый же день с улыбочкой ко мне подошла:
– Ну, как съездил? Удачно?
Конечно, уже слышала в официальных сферах, какой я гигантский успех имел за рубежом.
– Да ничего, вроде нормально съездил, – скромненько так говорю.
– Ну а теперь куда собираешься? – спрашивает.
– Да не знаю пока. Разве что в Японию, на конференцию – уж больно зовут.
– Как, опять в учебное время?
– Даже не знаю. Как получится, – говорю. Чувствую, она совсем растерялась от такого ученика.
– Да вы не расстраивайтесь, Серафима Игнатьевна, – сказал. – Вот разрешите вам вручить сувенир из Парижа.
Вручил ей сувенир – копеечный, как всем раздавал, – коробочка с целлофановым верхом, а в ней – цветочек, из материи, и крохотный пузырек духов.
– Ой, что за прелесть! – сразу же расцвела. – Ну спасибо, Горохов. Я всегда всем говорила, что ты парень неплохой.
Когда, интересно, она это говорила? Что-то я не помню. Ну неважно!
– Может быть, – доверительно спрашивает, – тебя хотя бы недели две не вызывать к доске, пока подтянешься? Отстал, наверное.
– Нет, ну зачем же? – ответил я. – Вызывайте, даже обязательно. Я готов.
Вот уж чего я не боялся, так это вызовов к доске! Тот скромный подарок из универмага Монпарнас-де-Мен торговой фирмы «Си-энд-ей» – если вы помните, часы-компьютер, – с колоссальным объемом памяти оказался. Я не пожалел времени и всю математику, литературу, химию и прочие науки в память ввел – та же шпора, но на электронной основе. Вопрос? Пожалуйста! Поиграл на кнопочках – и на экранчике-дисплее зелеными буквочками ответ. Любые уравнения из высшей математики – пожалуйста! По школе за мной косяками стали ходить, причем и десятиклассники тоже: «Слушай! А вот это уравнение попробуй…» Пожалуйста! Об чем речь? Нет проблем!
Некоторых учителей, понятно, это немножко раздражало, спрашивали, как бы не понимая: «Что ты там на часы все поглядываешь? Торопишься, что ли?» – «Да, – говорю, – немножко тороплюсь». В классе – хохот. До того уже дошло, что никаких уже пятерок за мои ответы не хватало, пятерки с плюсами приходилось ставить. Однажды пошел, ради хохмы, на контрольную по математике в десятый – все раскидал за пятнадцать минут – нечего делать!
Наконец все уже все поняли. Латникова вызывает меня, спрашивает смущенно (сувенир мой красуется у нее в шкафчике за стеклом):
– Слушай, Горохов, все-таки неудобно, наверное… штучкой этой пользоваться… во время уроков, а? Все-таки что-то вроде шпаргалки получается – согласись!
– Это не штучка, – говорю, – а персональный компьютер. И вы не корить меня должны, а благодарить, что я хоть каким-то образом компьютеризацию у вас в школе ввожу, а то ведь вы не приступали еще к этой работе.
– Да… нам оборудование не поставили пока, – Латникова залепетала. – Методичек нет…
– Ясно, – сказал я. – Так у вас, видимо, будет всегда. А если я хоть себя одного компьютерам научу – и то будет хорошо!
Повернулся, ушел. И больше вопрос этот не поднимался. Вот так.
Особенно смешно мне на физкультуре было: нормальные вроде бы парни не могут поднять ногу на уровень плеча. Я как-то не утерпел – достал ногой лампочку на стене. Ну, примерно так обозначил, что должен уметь современный парень.
Однажды раздевались мы в раздевалке. Пека стал старую футболку свою напяливать – ту самую, что некогда так притягивала Иркин взгляд. Гляжу: пообтрепалась уже футболочка, буквочки осыпались… жалкое зрелище. А у меня как раз с собой сменное кимоно было (Клод приучил меня за время тренировки переодеваться несколько раз), – классное кимоно, с иероглифом на спине.
– На! – Пеке протянул. – Помни мою доброту.
Тот, естественно, ошалел. Потом этаким чертом в зал выскочил, запрыгал, как молодой козел. Но Ирка почему-то теперь с меня глаз не сводила. Большой успех!
А тут еще иду я как-то после школы, в легкой задумчивости, вдруг на пути моем появляется Эрик. Небрежно так протягивает руку к моему запястью, где часы-компьютер пристегнуты.
– Дай-ка сюда игрушку твою, – лениво так говорит. – Мне она для дела нужна, а тебе для баловства.
– Ой! – так испуганно говорю. – Пожалей! Мне она тоже очень нужна!
– Ты еще рот раскрываешь! – замахнулся.
Ну, я ему дал, как он просил: «гяку-дзуки», «нукитэ», «маваши-дзуки», «эмпи-маваши», «тэтсуи-дзуки», «тэйшо», а поскольку он после всего этого еще стоял, добавил: «мае-гери-дзедан», «йоко-гери», «мава-ши-гери», «уширо-гери», «уро-маваши-гери», «тоби-йоко-гери». Вторая серия и полегче могла быть, но что делать: каратист не останавливается, пока всю серию, вспыхнувшую в его мозгу, до конца не проведет, даже если уже головы к окончанию этой серии у него не будет. Поэтому все провел до конца…
Хотел не оборачиваясь уйти, но потом все-таки обернулся – жалкое зрелище.
Самое интересное, что все это вдруг в школе откуда-то стало известно. Теперь почитатели буквально толпами за мною ходили, в рот заглядывали – что я скажу? Пришлось снова и снова рассказывать им, как мы с Клодом в машине по Парижу гоняли или как мы с Данилычем грабителей раскидали. Пытался я и про другое рассказывать: про музеи, к примеру, или про то, как вкалывают там, – но эти истории решительно успехом не пользовались – приходилось снова и снова к прежнему возвращаться. Данилыч смотрел на меня, смотрел, слушал, слушал суперменские рассказы мои, потом как-то отозвал меня в сторонку и сказал:
– Если это все, что ты из поездки своей вынес, то грош тебе цена!
Задумался я. Конечно, это не все… но что делать, если только это успех имеет? А тебе обязательно нужен успех? Причем дешевый такой?
Огляделся я, как пишут классики, окрест и увидел, без особого труда, что не все так чудно вокруг, как в рассказах моих, – и дешевые успехи мои никакого отношения к жизни не имеют!
Особенно тяжко, надо отметить, Генке приходилось. Он упрямо (думаю, с отчаяния больше) со своим петушиным гребнем на темечке ходил, а Латникова, почти не слушая его, ставила двойку. А он уже, фактически, и отвечать перестал: вставал и молчал. И Латникова с каким-то наслаждением уже (подтверждалось, что все панки – ничтожества!) двойки ему ставила.
Вот где проявлять-то надо себя!.. И однажды после очередного молчаливого сражения Латникова – Лубенец поднял руку я, встал и сказал:
– Серафима Игнатьевна! Я требую собрать комиссию из нескольких учителей для аттестации истинного уровня знаний Геннадия Лубенца.
Все в классе оцепенели от ужаса. Никто никогда не слышал такого… Страшный сон!
Латникова смотрела долго на меня, но никакой реакции не обнаружив, повернулась, стала есть взглядом класс:
– Так… А кто еще этого «требует»?
Тишина. Потом подобострастные смешки пошли, и Латникова уже усмехнулась. И тут поднимаются вдруг: Волосов, Ланин, Расторгуева, еще пять человек. Молча стоим…
После комиссии, которая оценила знания Лубенца на твердое «три», вроде бы полегче на душе должно стать. Но чувствую, камень все на душе лежит, и как звать этот камень – не знаю… И вдруг вспомнил! В комнату к матери бросился:
– Мама! А где Зотыч-то? Чего не видно?
Мать сидела в кресле вязала. Глаза вдруг в сторону отвела, и слезы блеснули.
– Умер наш Зотыч, – сказала.
– От чего?
– От тромба, сказали. Тромб в ноге оторвался у него и до сердца дошел. И закупорил вход.
Ясно! А тромбо-вар так и остался в парижской аптеке лежать! Забыл, видите ли! Мыча, я метался по квартире, потом узнал, где наш Зотыч лежит, собрался, цветы купил, поехал на автобусе. Грустная публика в нем: автобус на кладбище идет прямым ходом. И цветов, цветов… оранжерея на колесах!
Подъехали к кладбищу, вошли в ворота толпой, а нам вдруг навстречу такая же толпа. Говорят, не пройти дальше, мост паводком снесло. Многие сразу же обратно к автобусу пошли, с облегчением даже, как мне показалось.
«Ну что, – думаю. – Не пойдешь?.. Нет – пойдешь!»
Дошел до того места, где мост стоял. Вообще неглубокая вода, примерно по горло… неглубокая вода… неглубокая!
На тот берег переплыл. Зотычу цветы положил, посидел немного, прямо на земле. Неухоженная могила – ни скамейки, ни ограды!
Домой вернулся – и заболел. Четыре недели болел…
Потом, когда я поправляться стал, однажды Генка ко мне зашел.
Рассказал, что Данилычу наконец удалось достать наши отечественные компьютеры, типа «Агат» и начали на них понемногу работать.
– Но для тебя это, наверное, так, семечки! – с завистью Генка говорит. – Ты уже, наверное, все на свете про компьютеры знаешь!
– Да что ты, Генка, – говорю. – Про «Агат» я как раз ничего не знаю, боюсь, здорово отстал от вас!
Но Генка все равно недоверчиво на меня смотрит.
– Ладно, – говорю, – с компьютерами разберемся. А как ты насчет одного более простого изделия…
Накидал на листке эскиз могильной оградки – какую я хотел бы Зотычу поставить.
Геха с ходу все понял и тяжко вздохнул:
– Тут нужен арматурный пруток. А его только батя может достать. А с ним я… ну, ты знаешь!
– Ну вот – заодно и помиритесь. Из-за чего вам ссориться? – говорю.
Все в школе, конечно, куражились, как могли, когда узнали, что мы с Генкой кладбищенскую оградку делаем. Сначала тайно куражились – боялись, но когда поняли, что я силу свою применять не собираюсь, стали открыто куражиться. Ну что ж… их право.
Однажды собирался в школу… Снег выпал уже. Мама выходит из комнаты, протягивает мне варежки пушистые.
– Вот, – говорит. – Из Чапкиной шерсти связала. Последний как бы привет от него.
Заплакала. И я тоже.
Вечером этого же дня Эрика встретил. Тот так мелко, по-японски, кланяться начал.
– Да, послушай, – ему говорю. – Совсем позабыл. Ты у меня, кажется, эту штуку просил? Держи. – Снял часы-компьютер с руки, ему протянул.
Он так ошалело стоял. Потом взял.
– Да, – говорит. – А чего ты на каратэ не ходишь? Мы ждем тебя.
– Слишком сильным боюсь стать! – ответил я.