Текст книги "Государство и революции"

Автор книги: Валерий Шамбаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 59 страниц)

3. Обвал

Февральская революция вызвала у западных союзников России больше легкомысленного энтузиазма, чем озабоченности – ну как же, наконец-то их отсталая партнерша взялась за ум и переходит к «цивилизованным» формам жизни по их собственным, правильным образцам. И, между прочим, это стало одним из толчков для вступления в войну США. Теперь ведь и сама война приобретала новый, и ох, какой красивый пропагандистский имидж – борьба «мировой демократии» против «остатков авторитаризма»! Получается – за всеобщую свободу!

Ну а для противоборствующего лагеря момент хаоса и эйфории политических свобод оказался подходящим, чтобы более активно, то есть уже напрямую, пустить в ход свою козырную карту – большевиков. При прямом содействии и участии немецких спецслужб 30 эмигрантов во главе с Лениным были из Швейцарии провезены транзитом через территорию воюющей Германии, как образно говорили, в "опломбированном вагоне" – то есть, под контролем разведки и полиции, без проверок паспортов и таможенных формальностей. И благодаря этому, попали через Швецию и Финляндию в Россию первыми, раньше патриотически настроенных эмигрантов, вынужденных ехать кружными путями через Англию и США. Впоследствии генерал Людендорф писал в своих мемуарах: "Наше правительство, послав Ленина в Россию, взяло на себя огромную ответственность. Это путешествие оправдывалось с военной точки зрения. Нужно было, чтобы Россия пала".

Был ли немецким шпионом сам Ленин? Формально – вряд ли. Все же он был достаточно осторожен, чтобы оставить где-нибудь подпись о вербовке и подставиться таким образом под опасность будущего шантажа. Но он не мог и не знать, на кого работает, кто его финансирует, с кем связаны его ближайшие соратники. Русская контрразведка в 1917 г. располагала исчерпывающими доказательствами шпионской деятельности таких видных большевиков, как Радек, Раковский, Коллонтай, Ганецкий. Осенью 1918 г. в США с санкции президента Вильсона правительственным Комитетом общественной информации был обнародован ряд документов, попавших в руки американцев. Среди них – указание Германского Имперского банка № 7433 от 2. 3. 1917 г. представителям всех германских банков в Швеции: "Вы сим извещаетесь, что требования на денежные средства для пропаганды мира в России будут получаться через Финляндию. Требования будут исходить от следующих лиц: Ленина, Зиновьева, Каменева, Коллонтай, Сиверса и Меркалина, текущие счета которых открыты в соответствии с нашим приказом № 2754 в отделениях частных германских банков в Швеции, Норвегии и Швейцарии. Все требования должны быть снабжены подписями «Диршау» или «Волькенберг». С любой из этих подписей требования вышеупомянутых лиц должны быть исполняемы без промедления".

Комментарии, как говорится, излишни.

Параллельно был организован и второй, более скрытный канал перекачки денег из Германии. По дороге в Россию Ленин создал в Стокгольме Заграничное бюро ЦК партии из Воровского, Ганецкого, Радека и Семашко. Под видом "частных пожертвований" средства туда должен был передавать швейцарский коммунист Карл Моор. Он был близким приятелем Ильича, в качестве члена кантонального парламента и правительства в 1916 г. давал поручительства для получения вида на жительство и Ленину, и его пассии Инессе Арманд. И, кроме того, являлся секретным агентом немецкой и австрийской разведок, работавшим под кличкой «Байер». Поступающая от него информация считалась очень ценной, с ней знакомился сам канцлер. В 1957 г. в ФРГ были опубликованы документы, согласно которым именно он освещал переезд коммунистических эмигрантов через Германию в Россию. А в 1958 г. большую подборку секретных материалов, доказывающих финансирование немцами ленинской партии, привел английский историк З. Земан в сборнике "Германия и революция в России (1915–1918). Документы из архивов германского министерства иностранных дел".

Исследователи предполагают, что большевики привезли с собой в Питер около 50 млн. марок золотом. Так что возможности у Ленина были солидные. Рекламу ему создали сами лидеры Февральской революции торжественной встречей – ну как же, первые вернувшиеся эмигранты, вестники свободы! А условия для его деятельности создались – лучше и не придумаешь, так как Россия и без него стремительно разваливалась, и большевикам оставалось только поддерживать этот процесс и готовиться к перехвату власти.

Относительно причин катастрофы России в 1917 г. впоследствии высказывались различные мнения. В частности, и такие, что Временное Правительство попыталось внедрить в стране западные формы парламентаризма и демократии, к которым русский народ оказался не готов. Или еще "не дорос" до демократии, соответствующих прав и свобод. Или западные демократические модели оказались вообще непригодными для России, и произошло отторжение. Но авторов подобных теорий можно упрекнуть, мягко говоря, в некоторой исторической некомпетентности. Или в подгонке фактов под свои схемы.

Во-первых, потому что этнические особенности и политические формы это вещи совершенно разноплановые, и однозначно друг с дружкой ни в коем случае не увязываются. И Новгородская вечевая республика, и казачья демократия, и земское самоуправление оставались по своей сути явлениями сугубо русскими. А британская или шведская монархии как в период абсолютизма, так и в период конституционного правления являлись и являются продуктами чисто западной цивилизации. Древний Рим успел в свое время побыть и республикой, и империей, не переставая при этом быть тем же Римом. На месте Османской империи, империй Габсбургов и Гогенцоллернов, совершенно не похожих друг на дружку, сейчас успешно существуют парламентские республики, что не мешает туркам оставаться турками, австрийцам австрийцами, а немцам – немцами.

Во-вторых, само утверждение о том, что Февральская революция принесла в Россию парламентскую республику и демократические свободы, является не более чем историческим и пропагандистским штампом, весьма далеком от действительности. Поскольку Временное Правительство по своим полномочиям и прерогативам было куда более «самодержавно», чем царское. Царское разделяло власть с Думой, а Временное объединяло в своем лице и законодательную, и исполнительную власть. Некоторые, и весьма неуверенные игры в парламентаризм – в виде Государственного, Демократического совещаний, потом "Временного Совета Российской республики", не обладавшего, впрочем, законодательными функциями, начались только с августа 17-го, когда страна уже развалилась. И начались как раз в поисках выхода из тупика и в попытках хоть какой-то консолидации. А что касается политических форм именно "западного типа", то они были установлены не Февральской, а Октябрьской революцией в виде Совнаркома – правительства "парламентского большинства", и многопартийных Советов. И именно это позволило коммунистам обрести поддержку левых партий и удержаться в «легитимном» или «квазилегитимном» качестве. Так что не сходится насчет «отторжения». Ну и, наконец, – все демократические права и свободы Россия к моменту Февральской революции уже имела… При царе…

Поэтому причины катастрофы надо искать в явлениях совершенно другого порядка. Не в привнесении «чужого». А в бездумном отрицании и разрушении «собственного». Потому что после свержения царя и компетентного (или пусть даже недостаточно компетентного) царского правительства до власти дорвались политики. Совершенно некомпетентные в вопросах практического руководства государством, но возводящие в абсолют свои лозунги и программы. Нет, они не кинулись разворовывать страну, как это было с демократами 90-х, поскольку были в большинстве своем честными и искренними идеалистами. Да только в данном случае «простота» оказалась "хуже воровства". До революции они существовали одной лишь критикой и осуждением царизма, признавая его безусловно «реакционным». Вот и начали с уничтожения всех «реакционных», по их мнению, структур, сопутствующих царизму и признанных его «атрибутами»: и института губернаторов, и полиции, и жандармерии. Фактически, сразу же была сокрушена вся вертикаль российской власти.

Как уже отмечалось, к февралю 17-го страна уже имела все демократические права и свободы примерно в том объеме, в котором это может себе позволить любое цивилизованное государство. Но ведь либеральная оппозиция только и жила лозунгами этих прав и свобод, только в их провозглашении видела свою программу-максимум! А то, что Россия получила при царе, было, конечно же, вовсе и не свободами. Значит, придя к власти, надо было провозгласить что-то еще, более полное, более широкое. А что? И в бездумном "торжестве демократии" снимались последние ограничения – то есть те, которые диктовались обычными здравыми соображениями государственной целесообразности и безопасности. К свободе партий добавлялась и свобода экстремистских партий, к свободе слова – полная свобода, вплоть до вражеской пропаганды, к свободе печати – отмена даже военной цензуры, без которой ни одно воюющее государство никогда не обходилось, к гражданским правам – фактическое отрицание гражданских обязанностей…

Словом, разрушение государства только началось «снизу» в виде нескольких стихийных бунтов в Петрограде и на Балтфлоте. А продолжилось-то оно «сверху», целенаправленным уничтожением "плохого своего" и насаждением неких теоретических идеалов демократии. Которые на самом деле ничего общего с "западными моделями" не имели.

Скажем, после свержения кайзера возникла Веймарская республика во главе с социал-демократами – и уцелела, 15 лет продержалась. Не только из-за того, что была ближе германскому менталитету, чем Временное Правительство – русскому. А в немалой степени из-за того, что германская социал-демократия никогда, собственно, не нападала на необходимые институты кайзеровского (да и любого другого) государства, и сохранила их. Потому что как-то и не связывала их с монархией. Но русские либералы и демократы, отягощенные комплексом западничества и "национальной неполноценности" связывали. Раз существовало при царе – значит «антидемократичное». Значит долой.

Ну, мыслимое ли это дело, чтобы в самом что ни на есть демократическом государстве солдатам предоставлялось право голосованием отстранять командиров? Обсуждать их приказы? Чтобы в разгар войны правительство не только поощряло, но и насаждало "свободу митингов и демонстраций"? Да, в общем-то, бедствие и приняло необратимый характер после того, как волна "демократизации сверху" обрушилась на армию – далеко уже не кадровую, а на огромную массу случайных людей, выбитых из колеи призывом, вырванных из привычных жизненных условий, уставших и ошалевших от ужасов войны, да еще и дезориентированных столь резкими политическими переменами.

Но если дорвались до власти одни политики, другим тоже хочется. А конкурировать они могли лишь в "углублении достижений революции", то есть в дальнейшем расшатывании и разрушении государства. И в результате этого соревнования возникли параллельные правительству структуры Советов, сложилась катастрофическая система двоевластия. Точнее – безвластия. Потому что действия одной ветви тут же парализовывались и усугублялись действиями другой – само Временное Правительство дало для этого конкурентам полные "права и свободы". И остановить деструктивные процессы стало уже невозможно, поскольку под боком у государственной власти сформировалась мощная оппозиционная сила, которая после сделанных губительных шагов подталкивала ее к следующим, в том же направлении. Да и о какой власти можно серьезно говорить, если за восемь месяцев сменилось четыре кабинета Временного Правительства? Одни демагоги приходили, "углубляли революцию" по-своему, но приводило это лишь к новым ухудшениям, и при очередном кризисе они уходили, уступая место другим демагогам, еще более некомпетентным и радикальным.

И разрушение тех самых внутренних устоев, которые определяли единство российской государственности, шло все более стремительными темпами, принимая лавинообразный характер. Символ «Царя» не пойми откуда выплывавшие и быстро меняющиеся фигуры новых министров никак не заменяли, да и не могли заменить. Этот символ фактически олицетворял власть и порядок, а они бестолковщину и хаос. О Боге либералы и демократы, конечно же, вообще не вспоминали, – даже те, кто сам верил – это было бы слишком «реакционно», да и церковь, как часть прежнего государства, признавалась «дискредитированной». А дальше пошло и интенсивное разрушение устоев «Отечества». Ну а как же иначе, если все революционные факторы целенаправленно или "не нарочно", били по самой "государственной психологии" русского человека? Скажем, та же массированная пропаганда и возведение в абсолют демократических свобод нацеливалась на приоритеты личных, эгоистичных и эгоцентричных ценностей: ты можешь, тебе разрешается, ты имеешь право. Ну а при сокрушении «государственного» и заполнении образующегося вакуума «индивидуальным» естественным итогом становилась анархия.

Да и как было сохранить прежние психологические устои «Отечества», если само Отечество с потерей вертикали власти и ее основных рычагов стало быстро разваливаться? Всплыли и национальные, и региональные проблемы больше усилиями местных политиков, чем местного населения. И Финляндия, и Украина, и Прибалтика, и Кавказ, и казаки, и Сибирь объявляли кто о суверенитете, кто об автономии. А центральное правительство и не могло, и не хотело реагировать на всю эту вакханалию должным образом. Во-первых, не имея средств воздействия, которые само из-под себя выбило, и во-вторых, не считая себя вправе уподобляться "царским сатрапам", поскольку такие явления вполне вписывались в провозглашенные «свободы». А коли так, то и понятие «Отечества» начало съеживаться до пределов своей губернии, своей деревни и своего двора. А до Рязани немец, небось, не дойдет – значит, и воевать зачем? И если в 1914 г. защита далеких и абстрактных братьев-славян представлялась своим, кровным делом, то к лету 1917 г. уже и соотечественники, гибнущие на фронте, становились «чужими» – ведь с индивидуальной точки зрения важнее было уцелеть самому, вернуться побыстрее в деревню и урвать земли.

Классический вопрос пропагандистов: "Вот тебе лично, зачем нужны эти проливы?" в прежней системе ценностей был бы вообще неуместен, так как проливы нужны были не солдату лично, а царю, то есть всему Отечеству. И нужны ради справедливого и богоугодного дела помощи тем же славянам и армянским христианам. А с заменой царя Временным Правительством принимался на веру уже и явный, но логичный абсурд, что проливы нужны персонально Милюкову или Рябушинскому ради больших барышей. Ну а формула "мир без аннексий и контрибуций", выдвинутая, кстати, не большевиками, а еще в апреле эсерами и социал-демократами, лишала войну и последнего, видимого смысла – ради чего ж тогда вообще кровь лить? И фронтовые части "самодемобилизовывались", а многотысячные массы запасных частей рисковать жизнью не желали и с оружием готовы были отстаивать свое право уцелеть в тылу. А забастовщики требовали повышения зарплаты, в несколько раз превосходящей прибыли их предприятий – кого волнуют такие мелочи, если каждый за себя?

Словом, к катастрофе приложили руку все. И политические силы, ослепленные борьбой за власть и сделавшие из нее самоцель, из чего и их установки на "углубление революции" приобретали самодовлеющий характер. И русская интеллигенция, эйфорически поддерживавшая эту свистопляску. И военные, слишком поздно взявшиеся за ум и за оружие, а в большинстве вообще не взявшиеся. И крестьяне с рабочими, очень быстро сумевшие переориентироваться в новых условиях на задачи личной выгоды. В XVII в., чтобы выйти из бедствий Смуты, перед избранием Михаила Романова, было назначено всенародное покаяние. Тем самым признавалось, что в этих бедствиях в большей или меньшей степени повинны все. Персонально, каждый. Так было и в 1917 г., но вот до покаяния дело не дошло…

К обвалу России не преминули приложить усилия и ее западные партнеры. К лету 1917 г. «демократизированная» русская армия была уже практически небоеспособной. Но в пассивной обороне она могла держать фронт еще долго, тем самым по возможности связывая и силы немцев. Об этом предупреждали союзников и российское командование, и Временное Правительство. Но никакие соображения не были приняты в расчет – западные «друзья» задумали общее наступление и настояли, чтобы в нем участвовали и русские армии. Что было равноценно тому же понуканию чужой кобылы, но уже совершенно загнанной и больной. Кстати, а сами, по своему обыкновению, задержались против собственных назначенных сроков, поскольку были "не готовы" – пусть сначала русские отвлекут врага на себя. И наступление стало роковым – Восточный фронт рухнул окончательно, дальше пошла уже его агония. А неудача и вызванное ею возмущение в стране углубили и усугубили общую катастрофу России.

Впрочем, спасение было еще возможно, но лишь путем немедленного и кардинального усиления центральной власти, то есть введения диктатуры. Да только ведь само это слово всегда было оскорбительным для любых демократов. Хотя если разобраться, такое отношение тоже целиком относится к области пропагандистских штампов. Даже вспомнив происхождение данного термина, мы увидим, что диктатура отнюдь не является антитезой демократии. В Римской республике она вводилась на вполне законных основаниях, и именно в моменты самых острых кризисов, когда консульская демократическая власть признавалась недостаточно сильным инструментом. Да и в современной цивилизации она нередко и весьма успешно играла аналогичную роль – можно привести примеры диктатуры Маннергейма в Финляндии, Пилсудского в Польше, де Голля во Франции, наконец и Пиночета в Чили (на которую понавешали куда больше собак, чем она того заслужила).

Да кстати, у русских демократов наглядный пример перед глазами был. Пример вполне «прогрессивной» и демократичной Франции, где в апреле-мае 1917 г. полыхнул революционный взрыв. Бунтовали войска, бросали фронт, несколько полков двинулись на Париж. Но Клемансо немедленно принял самые решительные и жесткие меры. Одним махом арестовал всех смутьянов, не считаясь даже с министерскими или депутатскими рангами, а взбунтовавшихся солдат без малейших колебаний усмирил военно-полевыми судами и расстрелами – зато страна была спасена. И французская общественность ничуть его за это не осудила. Но могла ли разбушевавшаяся демократия и демагогия революционной России вообще воспринять саму возможность сильной военной власти? Это значило пойти против собственных лозунгов, против собственной предшествующей деятельности. И что немаловажно – уступить саму власть кому-то другому, более подходящему для наведения порядка. И «диктатуру» сделали жупелом, красной тряпкой, которой пугали народ, и ярлыком, который навешивался политическим противникам. И вместо попыток укрепления государственных институтов и рычагов процесс направлялся в обратное русло, к концу своего существования российское «реформаторство» вообще захлебнулось собственными словесами, утонуло в речах и увязло в межпартийной грызне.

В общем, главным последствием Февральской революции можно считать не установление «демократии» и не свержение царя, а слом государственной власти как таковой. Дальнейшее существование страны обеспечивалось уже не властью, а инерцией прежней власти. Которая действовала еще восемь месяцев, постепенно затухая, оказывая все меньшее воздействие на население, и соответственно, получая все меньшую отдачу и поддержку. А к октябрю 1917 г. эта власть ослабела настолько, что с ней и совсем почти перестали считаться, поэтому и захватить ее без особого труда мог любой, кто захочет. Захотели, как известно, большевики.

4. Большевики и их база

Генерал А. И. Деникин впоследствии писал: «Когда повторяют на каждом шагу, что причиной развала послужили большевики, я протестую. Россию развалили другие, а большевики – лишь поганые черви, которые завелись в гнойниках ее организма».

Действительно, разваливали страну лично честные и искренние либералы, демократы и социалисты, фетишизирующие "завоевания революции" и утопающие во взаимных дрязгах в борьбе за власть. А большевики в это время действовали. Действовали они по трем главным направлениям – собственной организации, завоевания рейтинга в массах и создания своей силовой опоры.

Фактически, Ленину пришлось заново создавать свою партию. Во-первых, в эмиграции он отнюдь не был звездой первой величины, а являлся лишь одним из многих лидеров грызущихся между собой политических групп – ведь не только социал-демократия вообще, но и большевики в частности разделялись на целый ряд конкурирующих течений и направлений. Поэтому авторитет его был далеко еще не безграничен. Даже редакция «Правды» пропускала на свои страницы не все работы Ильича, а выдвинутые им по приезде в Россию "Апрельские тезисы" бюро ЦК отвергло подавляющим большинством, и в газету они хотя и попали, но лишь с пометкой, что это "личное мнение тов. Ленина". А во-вторых, многие из прежних сторонников, теоретиков-эмигрантов и легальных российских оппозиционеров, для новых глобальных задач оказались просто непригодными. Так что волей-неволей им теперь приходилось оттесняться на второй план или перетекать в меньшевистский лагерь, а на их места в окружении вождя выдвигались новые, более подходящие кандидатуры, а то и приходили "со стороны", как Троцкий и Дзержинский, прежде к большевикам себя не относившие.

Немецкие деньги, беспринципность и напористость давали Ленину мощные преимущества во внутрипартийной борьбе, а важнейшую практическую роль в данном вопросе сыграл Яков Михайлович (Мовшович) Свердлов – личность в нашей истории достаточно темная и до сих пор представляющая массу загадок. Будучи одним из региональных деятелей, он случайно очутился в нужный момент в Питере, где и подвернулся под руку Ильичу. Все современники, и его друзья, и враги, отмечают такие качества Свердлова как колоссальная энергия и исключительные организаторские таланты, которые и пришлись Ленину куда как кстати.

При начавшихся перетасовках партийных органов Ильич протолкнул его во главу Секретариата ЦК – на пост, прежде считавшийся чисто бюрократическим и маловажным. Но на этом посту как раз Свердлов явился родоначальником известной номенклатурно-кадровой политики коммунистов – систематического продвижения «верных» людей на те или иные ключевые должности. Это позволяло относительно-небольшими силами брать под контроль нужные структуры и организации (именно у него выучился этой методике В. М. Молотов, работавший с ним в Питерском Военно-революционном комитете, и в сталинские времена широко использовавший полученную науку). Те же способы были применены для распространения большевистского влияния на Советы. Не на все Советы – на все у большевиков и к Октябрю сил не хватило бы. Но тем и хороши были номенклатурно-кадровые методы, что внедрять своих представителей требовалось только в главные точки, способные сыграть основную роль в грядущих событиях.

В другом направлении своей деятельности, "борьбе за массы", большевики заведомо оказались в выигрышной позиции. Потому что оголтелую гонку за популярностью развернули и без них все российские демократические партии, причем главными аргументами стало соревнование в «революционности» левизне и радикализме. Так что ленинцам оставалось только подстроиться к этой гонке и принять ее условия, поскольку в любом раскладе они оказывались самыми левыми и самыми радикальными. А не хватало своих лозунгов, они и чужие перенимать не брезговали – эсеровские, меньшевистские, абы в нужную сторону срабатывало. Ну а те партии, которые, одумавшись, обвиняли их в экстремизме, подрубали под собой сук, на который сами же сели, так как тем самым расписывались в собственной недостаточной "революционности".

Но естественно, захват власти был немыслим и без силовой составляющей – собственных или подконтрольных партии боевых отрядов. И в данном отношении главной опорой большевиков стали отнюдь не «рабочие», как это преподносила их пропаганда, и как это запечатлелось в учебниках истории. Фактически, такой опорой стала обычная шпана.

Пожалуй, тут уместно сделать отступление, хотя и не относящееся непосредственно к описываемому периоду, но важное для представления общей исторической картины. Если рассмотреть вопрос, насколько была развита преступность в России XIX – начала XX вв., то оказывается, что довольно незначительно. Просто условия для ее разгула были совершенно неподходящими.

Отметим хотя бы весьма совершенную российскую правоохранительную систему. Нынешние представления о ней оказались в значительной степени искаженными под влиянием сатирических штампов держиморды-городового, лениво гуляющего по базару, или взяточника-городничего, запустившего все дела. Но на самом деле, эта система была одной из самых эффективных в мире, а функционировала четко и слаженно, составляя единую стройную структуру государственного правоохранительного контроля. На верхней ее ступени стоял министр внутренних дел – куда более значительное лицо, чем теперь. Это был второй пост в государстве после премьера (а то и совмещавшийся с премьерским), поскольку министр действительно ведал всеми «внутренними» делами, организацией административного управления внутри страны непосредственно ему подчинялись губернаторы. В их ведении, в свою очередь, находились и административные, и полицейские структуры местного уровня, и так далее. Низшим же звеном данной системы являлись сельские старосты, а в городах – дворники. В то время, кроме уборки улиц, в их прямые обязанности входила и охрана правопорядка на своем клочке территории. В качестве должностного лица каждый дворник получал служебную полицейскую бляху, обладал правом задержания нарушителей спокойствия и подозреваемых в каком-либо преступлении, и непосредственно подчинялся квартальному надзирателю, т. е. "участковому".

Короче, это была та самая всеобщая система "недреманного ока", которую так презирали и против которой так протестовали представители передовой отечественной интеллигенции. Хотя с другой стороны, в то время можно было ночью без опаски ходить по улицам, о систематических квартирных кражах и слыхом не слыхивали, ограбление среди бела дня ворвавшейся шайкой показалось бы просто невероятным, да и террористы с маньяками сплошь и рядом не разгуливали. Так что можно бы и задуматься: что все-таки лучше? Между прочим, на «благословенном» Западе, со свободами которого наши либеральные и демократические круги так любили сравнивать постылую родную действительность, преступность уже тогда чувствовала себя куда более комфортабельно, чем в России.

А в нашей стране бандиты и жулье могли более-менее вольготно ощущать себя разве что в трущобах, вроде пресловутой Хитровки. Однако число подобных мест было весьма ограничено (не зря же такой сенсацией стало их описание Гиляровским). Ясное дело, полиция имела в них своих осведомителей, поэтому и знала преступный мир наперечет. Так что городовой и в самом деле мог себе позволить спокойно прогуливаться по базару, калякая с бабами и регулируя мелких нарушителей – если случалось что-то более серьезное, он обычно уже по характеру преступления знал узкий круг лиц, среди которых надо искать виновного. Да и сама по себе трущобная специфика являлась серьезным ограничительным фактором для роста преступности. Согласитесь, что не очень-то велик соблазн стать "джентльменом удачи", если этому сопутствует жизнь "на дне", в притонах и ночлежках.

Но, пожалуй, еще более мощной преградой для развития уголовной среды были прочные моральные устои тогдашнего россиянина. Скажем, если поднять самые громкие уголовные дела конца прошлого – начала нынешнего века (см. напр. Н. В. Никитин, "Преступный мир и его защитники", М., 1996), то можно обнаружить удивительный факт: расследование большинства из них не стоило правоохранительным органам ни малейшего труда. Преступника замучивала его собственная совесть, и он сам шел сдаваться с повинной! Поэтому описанные у Достоевского душевные страдания Раскольникова вовсе не плод писательской фантазии, а самая что ни на есть обычная реальность своего времени, как бы странно она ни выглядела с точки зрения россиянина сегодняшнего. И наоборот, дореволюционные попытки русских авторов вроде В. В. Крестовского, Н. Э. Гейнце, А. Е. Зорина, А. Н. Цехановича, писать детективы обычно оказывались неудачными, и их произведения выглядят довольно жалко и надуманно. Все их "петербургские тайны" представляли собой лишь подражательство "парижским тайнам", а то вроде как даже стыдно было за свою спокойную и благополучную страну, где подобной «романтики» и в помине не существовало.

Не лишне вспомнить и былую строгую придирчивость общественного мнения. Далеко не любые деньги открывали доступ к более высоким жизненным благам. Какой бы капитал ни сколотил делец сомнительными махинациями, он не имел ни малейших шансов войти в круги солидного общества – ни дворянского, ни интеллигентского, ни купеческого. В лучшем случае, мог надеяться, что туда попадут его дети и внуки, когда по крупицам сумеют создать свою собственную безупречную репутацию.

И особенно важно отметить, что подобное отношение было характерно не только для привилегированной верхушки общества, оно относилось к явлениям общенациональным. Существовали, конечно, злодеи-разбойнички, в семье не без урода. Да в том-то и дело, что в народной массе они воспринимались именно моральными уродами. Нет в русском фольклоре благородных Робин Гудов и вызывающих симпатии Картушей. Все разбойники в народных сказках и преданиях предстают персонажами сугубо отрицательными, зачастую связанными с нечистью и запродавшими ей души (см. напр. "Разбойничьи сказки" в пересказе В. Цыбина, М., 1993). В лучшем случае, подобно легендарному Кудеяру, им предоставляется право уйти в монахи и замаливать прошлые злодеяния. Уж, казалось бы, какую посмертную благодарность должен был заслужить в устном народном творчестве Стенька Разин! Но прославил его своим «Утесом» интеллигент Навроцкий, а в народной памяти Разин навеки осужден за душегубство на заточение в глубокой пещере, есть щи из горячей смолы и грызть каменные пироги. Причем рассказывает Гиляровскому это предание не купец или земледелец, а бывший есаул разбойничьей шайки (В. Гиляровский, "На жизненной дороге", Волгоград, 1959).