Текст книги "Государство и революции"

Автор книги: Валерий Шамбаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 59 страниц)

35. Возвращение триколора

Было ли падение коммунизма неизбежно? Да, было. Мертворожденное не может быть вечным. Мы видели, что ростки живой мысли, вольнолюбия, осознанной или стихийной тяги к лучшему продолжали жить и прорастать в народе помимо желания и воли кремлевских вождей. И уж если даже сталинский повальный террор не смог убить этих ростков, значит, их невозможно было убить вообще – для этого понадобилось бы уничтожить весь народ. И чисто теоретическое продление той же системы репрессий еще на какой-то срок проблемы все равно не решило бы, лишь загнало бы страну в еще больший экономический и политический тупик. Поэтому рано или поздно партийным вождям пришлось бы нажать на тормоза, и последствия оказались бы теми же самыми, если не более гибельными для них из-за накопления недовольства.

А дальше советскую систему повели к закономерному концу вполне объективные факторы. И духовная «раскачка», постепенное раскрепощение сознания, и сама внутренняя несостоятельность коммунизма. Нет, я далек от того, чтобы огульно объявлять социалистическую экономику неконкурентоспособной по сравнению с «капитализмом». Если говорить о промышленности, то при прочих равных условиях, какая разница заводу является он государственной собственностью или частной? И в том, и в другом качестве он может работать нормально и выпускать ту же продукцию. Но ведь это "при прочих равных условиях". А "прочие условия" оказывались далеко не равными. И в советской системе на экономику накладывались такие факторы, как волюнтаризм руководства, плановый диктат – базирующийся на дутой отчетности и в свою очередь порождающий дутую отчетность, номенклатурная коррупция, противостояние с Западом.

Оборудование предприятий постепенно устаревало, все сильнее отставало от современных мировых стандартов. Но откуда было взять средства на их реконструкцию и переоборудование, если деньги уходили на помощь "братским странам" и гонку вооружений? А с другой стороны, откуда возьмутся средства на помощь "братским странам" и гонку вооружений, когда промышленность постепенно приходит в упадок? Получался замкнутый круг, тупик, и страна оказывалась в этом тупике все глубже. Хрущевские, брежневские, андроповские попытки повышения экономического роста, кампании "построения материально-технической базы коммунизма", "комсомольских ударных строек", перехода на материальные рычаги стимулирования и обратно, к приоритету моральных стимулов, провозглашаемый упор то на качество, то на дисциплину все это были метания туда-сюда в надежде хоть как-то выправить отставание от Запада, оставаясь в рамках социалистической системы. И все они получались несостоятельными, поскольку отставание определялось не отдельными недостатками и ошибками, а самой системой и ее политикой. В результате разрыв продолжал расти, а указанные метания и половинчатые попытки реформ сами по себе вели ко все большему расшатыванию режима и подрывали доверие к руководству.

Все это неизбежно сказывалось и на жизненном уровне населения. Всевозможные дефициты и прорехи начали лезть наружу вовсе не в годы перестройки, а намного раньше, еще в 70-х. Уже тогда в ряде регионов стали вводиться талоны и карточки на продукты питания, а там, где еще не было карточек, продуктов тоже не было. Кое-какую видимость удовлетворительного снабжения удавалось поддерживать только в Москве и столицах союзных республик – и появилось такое явление как "колбасные поезда", когда жители соседних областей могли отовариться только в столицах и наезжали с рюкзаками закупать продукты питания. В столовых и магазинах стали вводиться "рыбные дни", причем на прилавках появлялись все новые виды рыбы, которые в поваренных книгах 50-х годов значились как несъедобные. Впрочем, и сейчас в учебниках по собаководству можно найти категорическое предупреждение, что минтай давать собакам не рекомендуется – слишком много вредных веществ. А у наших сограждан он широко пошел в пищу как раз в 70-х.

Необходимость выхода из замкнутого круга, хотя бы для того, чтобы высвободить часть средств из сферы мирового противостояния и пустить их на совершенствование собственной материальной базы, стала очевидна тоже в 70-х. Отсюда и курс на «разрядку», который попытался было реализовать Брежнев. Но проблема тут же зацепилась за идеологические вопросы опасения, что улучшение отношений с Западом активизирует нежелательные процессы внутри страны. Проблема зацепилась за геополитические вопросы ослабление деятельности советской стороны в том или ином регионе немедленно открывало благоприятные возможности для усиления там американцев и их союзников. И играя на этих опасностях, в Кремле снова взяло верх консервативное крыло. Да и на Западе, похоже, сообразили, что нецелесообразно давать СССР передышку – пусть уж надорвется окончательно.

И последовал новый виток противостояния, в котором он действительно надорвался. К середине 80-х проигрыш в экономическом соревновании (а значит, и в геополитическом, и в военном) принял уже необратимый характер. Страна откатилась на 77-е место в мире по уровню потребления. Материальная база промышленности безнадежно отстала от развитых стран – в эпоху всеобщей автоматизации вручную трудились 40 % работников промышленности, 60 % в строительстве, 75 % в сельском хозяйстве. А упомянутая в прошлой главе "компьютерная революция" скачкообразно увеличила разрыв и сделала нереальными сами перспективы "догнать и перегнать". Уже совершенно, в принципе нереальными.

Когда сейчас говорят о развале "мощной советской промышленности" в периоды перестройки и демократии, мне сразу вспоминается, как в 80-х покупались отечественные телевизоры. Во-первых, по записи, когда твоя очередь подойдет. А во-вторых, умные люди брали с собой в магазин специалиста, умеющего телевизоры чинить, потому что полностью исправных не было вообще, и специалист помогал выбрать тот, который потом сумеет отремонтировать и отладить. И тот, у которого меньше вероятность взорваться и учинить пожар. Когда же говорят о нынешнем развале сельского хозяйства, вспоминаются спившиеся деревни 80-х, где механизаторы в 30 лет выглядели на 60, а до 60 уже и не доживали. Или вымершие деревни – не чернобыльские, а обычные, средней полосы. Где оставались два-три старика, а вся молодежь разбежалась в города, так как жизнь в родном селе стала совершенно невозможной. Поскольку по большому счету, на сельское хозяйство вообще махнули рукой – да чего там, если все равно за границей закупать! Вспоминается и то, как после падежей скота в Калмыкии – из-за недостатка корма, в Северокавказском военном округе в офицерских столовых подавали "баранину холодного убоя", т. е. дохлятину… Словом, развалилось-то все еще тогда. Лишь на инерции держалось. А последующие перестройки с демократизациями лишь обнажили эти процессы и выплеснули их наружу.

В литературе бытуют версии, что коммунизм мог бы удержаться в стране путем установления жесткой диктатуры. Но такие версии, скорее, можно отнести к чисто теоретическим. Потому что после Сталина диктатуры больше всего боялась сама партийная верхушка – уже научена была горьким опытом, как легко гибнут приближенные диктатора. А много ли удовольствия иметь все блага, которые дает твое положение, если этому будет сопутствовать постоянный страх за собственный) жизнь? Из-за подобных опасений так легко и дружно устранили Берию – хотя в его случае возможность личной диктатуры представляется сомнительной, слишком уж он был непопулярен, чтобы обходиться без влиятельных союзников. Из-за тех же опасений поспешили отправить в отставку маршала Жукова. И в дальнейшем номенклатура поддерживала только тех лидеров, которые по своей натуре заведомо не были диктаторами – Хрущева, Брежнева.

Правда, со временем шансы на выдвижение "твердой руки" увеличились когда сталинские кошмары подзабылись и бдительность партийной верхушки на этот счет притупилась. И в некоторых источниках приводится мнение, что подобную роль намеревался сыграть Андропов. Хотя подчеркну, что данное предположение является лишь гипотезой и высказывается авторами, занимающими «прозападную» позицию, т. е. склонными к предвзятым оценкам – а объективных исследований на этот счет мне пока встречать не приходилось. Правил же он слишком недолго, чтобы сделать однозначные выводы. Ведь наряду с потугами "укрепления дисциплины" он начинал и реформы противоположного свойства – по ослаблению централизации планирования и распределения, внедрению более либеральных механизмов ценообразования. Можно вспомнить и то, что он пытался вести реальную борьбу с коррупцией в верхах. Своими действиями фактически подорвал силы ортодоксального крыла партийной верхушки, устранив Романова с роли "потенциального наследника" генсека. И выдвинул в руководство Горбачева.

Поэтому нельзя исключать и версий, противоположных "реставрации сталинизма" – и это было бы даже закономерно. На примерах руководителей германских спецслужб и Берии уже было показано, что они были гораздо лучше информированы о реальной обстановке, гораздо более трезво ее оценивали и выступали куда более радикальными реформаторами, чем партийные лидеры. Нужно учитывать и то, что если страна была далеко не та, что в 20-х или 30-х, то и КГБ, уж конечно же, отличался от прежних чекистов и сотрудников сталинского НКВД. На внешней арене, как это отмечалось выше, борьба шла совсем не идеологическая, а межгосударственная. Поэтому и работники КГБ все в большей степени воспринимали свою деятельность как защиту государственных интересов – а не партийных, как прежде (хотя эти государственные интересы были все еще не отделены от партийных, и партийные тоже считались государственными). Набирали их на службу "из народа" – а менталитет народа постепенно менялся. И брали в эту организацию отнюдь не дураков. А умные люди, да еще и более информированные, чем их сограждане, не могли не видеть необходимости реформ. Поэтому не случайно в последующие годы многие офицеры КГБ среднего и младшего звена поддержали Ельцина – и «команда» Коржакова и Барсукова, и те безвестные охранники, что нарушили инструкции и выпустили его к микрофону на XIX партконференции, и бойцы группы «Альфа», отказавшиеся выполнить приказ о его аресте.

Но даже если принять гипотезу о том, что Андропов намеревался реставрировать диктатуру, то все равно успех такой задумки выглядит маловероятным. Время было уже не то, атмосфера в стране слишком изменилась. Для установления тирании нужна не только сила, но и готовность подчиниться этой силе. Но вся советская система пришла уже в совершенно разболтанное и расшатанное состояние. А народ духовно «разгибался» и раскрепощался уже 30 лет – и чтобы согнуть его обратно, потребовалось бы приложить слишком большие усилия. Стоит сравнить, сколько страха принесли людям драконовские указы Сталина о повышении трудовой дисциплины, сколько судеб они сломали, какую затерроризированную атмосферу породили в каждом городе и на каждом производстве. И уж наверное, современники помнят, какими мерами пробовал на первых порах утвердить трудовую дисциплину Андропов – милицейскими рейдами по магазинам, парикмахерским, даже баням, с целью отлова и наказания прогульщиков, использующих рабочее время в личных нуждах. Ну и что, кого-нибудь напугали эти рейды? Хоть как-то подействовали? Да плевали все на них с высокой горки и спокойно продолжали шляться по своим делам, занимать очереди за продуктами, носить в починку негодные телевизоры и искать по магазинам дефицитную одежду. Так и заглохли облавы, едва начавшись, из-за полной своей неэффективности и бессмысленности.

Причем даже попытки укрепления (или ужесточения?) режима тоже вели к его дальнейшему развалу – неустойчивый столб в какую сторону ни толкни, он будет только сильнее расшатываться. Скажем, лозунг Андропова "Так жить нельзя!" искренне подхватили все, но трактуя его вовсе не в реакционном, а в революционном смысле. Дескать, действительно, куда уж дальше катиться, если даже на самом верху об этом наконец-то заговорили!

Фактор смены поколений и трансформации менталитета сказывался не только на настроениях населения, но и в партийном руководстве, разве что здесь эта смена надолго тормозилась пожизненной несменяемостью высшего эшелона. Однако постепенное выдвижение более молодых на вакантные места все же шло. И несмотря на номенклатурные принципы блата и родства, выдвигать приходилось не самых тупых. То есть тех, кто уже не мог искренне верить в идеологические бредни, которые сам же придумывал и повторял изо дня в день. И на первый план для них выходили материальные выгоды занимаемого положения. Но о какой, к шутам, материальной выгоде может идти речь, если простой американский рабочий может позволить себе больше благ, чем секретарь обкома? Если в сельской лавчонке где-нибудь в захудалой Португалии выбор товаров оказывается шире и лучше, чем в закрытом цековском спецраспределителе? Тут можно вспомнить любопытный пример – когда Сталин устраивал банкеты для своих ближайших соратников, они там напивались и плясали. И все. Точно так же, как пили бы и плясали в рядовом кабаке при царе-батюшке, не устраивая никаких революций и не занимая никаких высоких постов. Других видов удовольствий их плебейское мышление просто не представляло. Да и Никите Сергеичу с Леонидом Ильичом для полноты счастья достаточно было налиться спиртным с хорошей закуской, ну может, еще поохотиться, попалить в белый свет из ружьишка. Но у более молодых партийных боссов потребности были, конечно, побольше, кругозор пошире, желания разнообразнее. И волей-неволей зарождалось поколение "реформаторов".

И в ситуации общего кризиса и упадка, в котором очутилась страна к середине 80-х, они пришлись как раз ко двору. Потому что для сохранения коммунистической системы остался неиспользованным один лишь "китайский вариант" – кардинальные экономические реформы при сохранении политического господства партии. Его-то и попытался осуществить Горбачев в виде «перестройки». Но то, что имело шансы на успех в 50-х, в 80-х было уже обречено на провал.

Для удержания ситуации под контролем партия не обладала больше достаточным авторитетом, доверием и силами. И реализовалась модель плотины, сдерживающей напор водохранилища. Когда уровень воды превысил критическую отметку, а состояние плотины стало аварийным, в ней попытались открывать то одну, то другую щель, чтобы сбросить избыточное давление и произвести нужный ремонт. Но сила напора была уже такова, что тут же начинала расширять приоткрываемые щели, все больше разрушая целостность самой плотины.

Одно цеплялось за другое. Экономические реформы потребовали обновления идеологической базы. И партийные теоретики предложили испытанный путь, свалив все беды на Сталина. Конечно, опять в "разумных пределах". Выбросили на прилавки и разрекламировали в качестве сенсаций соответствующие новой линии бестселлеры, вроде "Детей Арбата". Реабилитировали еще одну категорию жертв – Зиновьева, Каменева и иже с ними. Так же, как Хрущев вознес на пьедестал проблематичную фигуру Тухачевского, попробовали сделать героя из Бухарина. А на политзанятиях предписали конспектировать несколько работ "политического завещания Ленина", объявив, что в них-то и содержатся подлинные концепции ленинизма, поскольку он там тоже Сталина обругал и единственный раз «кооперацию» в положительном смысле упомянул. Что ж, народ действительно кинулся на сенсации. Но не остановился на них. То, что во времена Хрущева воспринималось как смелое откровение, теперь явно выглядело половинчатым и робким. Верить в героизм Бухарина уже отказывались. Ленинская мудрость перестала быть неоспоримой. И люди задавались логичным вопросом: что же получается, Ильич всю жизнь «ошибался», перед смертью в полубреду одумался, выдав несколько страничек «истинных» мыслей, потом их Сталин «исказил», потом "эпоха застоя" – так когда же, собственно, линия партии была верной?

Реабилитация "ленинской гвардии", еще вчера числившейся врагами народа, вызвала эффект, обратный желаемому. Если партия в таком вопросе лгала столько десятилетий, то кто стал бы снова верить ей на слово? Разрешение «антисталинизма» вернуло к жизни и выплеснуло на страницы печати целый пласт литературы, пребывавшей под запретом в ящиках редакционных и писательских столов – раз уж была провозглашена новая линия, то все издания по доброй советской традиции наперебой спешили подстроиться под нее, выискивая и хватая подходящие произведения. Но среди этих произведений, десятилетия пролежавших втуне, дошли до читателя и куда более искренние, куда более последовательные, чем конъюнктурные творения Рыбакова и Шатрова. И когда бурно начавшиеся «разоблачения» зациклились и запнулись недоговорками, люди не удовлетворялись этим и ответы на нераскрытые вопросы начинали искать самостоятельно. И находили их совсем не в той области, которая была желательной для творцов "перестройки".

Выход страны из развала и тупика был уже невозможен без помощи развитых стран. Без финансовых вливаний из-за рубежа, без заимствования передовой техники и технологий – ну и, конечно же, без прекращения разорившей СССР политики мирового противостояния. И ограничиться полумерами, разойтись, оставшись при своих интересах и на достигнутых рубежах, как это пытался сделать Брежнев, теперь уже не получалось. По сути, Горбачев пошел на капитуляцию. Капитуляцию, которая никогда не называлась этим словом, и условия которой вряд ли когда-нибудь оформлялись юридически. Тем более, что за границей привыкли наивно судить о состоянии СССР по передовицам советских газет и цифрам перевыполненных планов, поэтому там сперва даже не представляли всей глубины развала и кризиса, в котором оказалась наша страна. И Михаил Сергеевич, вынужденный выступать просителем, в ответ сам предлагал одну уступку за другой в виде "мирных инициатив". Потом, видимо, поняли, почувствовали свою силу, выдвигая ответные требования за свою помощь. И они безоговорочно принимались, шаг за шагом. Вывод войск из Афганистана, действия по разрушению Советской Армии, сдача Восточной Европы…

Ну а то, как реализовывались эти уступки на практике, и внешне-то напоминало капитуляцию государства, признавшего свое поражение. Взять хотя бы кампании по массовому сокращению и увольнению офицеров – которые зачастую оказывались просто на улице, как в Германии после Версаля. Или вывод войск из Европы. Скажем, один мой знакомый летчик служил в Германии, что считалось редкой удачей – и возможность прибарахлиться, и оплата высокая, и в "цивилизованном мире" пожить. Выводили их полк одним из последних, и они, уже отправив семьи, какое-то время сосуществовали с американцами, начинавшими осваивать советские базы. Жили в НАТО-вской, немыслимой для наших людей, гостинице, питались в американской столовой, получали НАТО-вские пайки, вплоть до экзотических фруктов, посещали американские офицерские клубы и магазины… А потом несколько перелетов много ли нужно времени современным истребителям? – И полк очутился в Забайкалье. Где имелся лишь плохонький аэродром – прежде запасной, несколько ветхих бараков, и все. В бараках вповалку разместили и офицеров, и солдат, и семьи, и их накопленное заграничное имущество. А после НАТО-вских пайков командование округом и местное руководство объявило: "Продуктами обеспечить вас мы не сможем. Но выделим землю. И семена. Урожай этим летом собрать вы еще успеете, только сеять надо немедленно, а то созреть не успеет – лето тут внезапно обрывается". И весь личный состав от командира полка и ниже, с женами и детьми, даже прежде чем как-то размещаться и устраиваться, должен был копать огороды…

Идя на уступки Западу, Горбачеву волей-неволей приходилось строить демократическую физиономию, ослаблять изоляцию и приоткрывать "железный занавес". И в дополнение к выходящей из-под контроля «гласности» из-за границы тоже хлынул поток информации, падавший на вполне подготовленную к его восприятию почву. Пусть даже это была не политика, а художественные произведения эмигрантов, европейская и американская культура, литература и музыка, впервые получившее распространение видео, просто новости о зарубежной жизни. В обычном для СССР состоянии духовного голода все это жадно впитывалось и также способствовало активному пробуждению сознания, его выходу из рамок прежних стереотипов – а значит и из-под монопольного воздействия партийной идеологии.

А экономические реформы, половинчатые и противоречивые, как и вся «перестройка», ясное дело, и не могли быть эффективными, поскольку пытались соединить несоединимое – подталкивание с торможением, разрешения с запретами, рыночные механизмы с социалистическими. Причем постоянные опасения "как бы не переборщить" не давали покоя авторам преобразований и понуждали их вокруг каждого послабления возводить столько ограничений, что они автоматически сводили на нет всю возможную выгоду. Зато сами по себе эти дергания туда-сюда окончательно развалили народной хозяйство, и без того дышавшее на ладан и функционировавшее только по инерции. Никакого запаса прочности оно уже не имело, и нарушение этой инерции стало для него гибельным. А ухудшающееся положение населения, исчезновение даже тех товаров, которые при Брежневе и Андропове еще порой мелькали на прилавках, километровые хвосты очередей, унизительные дележки «заказов» и введение карточной системы повсеместно, теперь уже даже и в столицах, вызывали дальнейшее нарастание стихийного протеста.

Но все же отметим, что не дефицит продуктов привел коммунизм к краху в начале 60-х куда хуже было, не говоря уж о периодах голода 30-х, военных и послевоенных лет. Но к падению или ослаблению власти они почему-то не приводили. И не отдушина «гласности» с разоблачениями Сталина сыграли определяющую роль – ведь и его уже разоблачали, о невиданной свободе слова напоказ рассуждали. И не западные веяния дали решающий эффект – такие веяния проникали в страну и раньше, например в войну, когда демократические державы были друзьями и союзниками, проникали и в брежневскую «разрядку», но на прочности правящего режима как-то не сказывались. В конечном счете, главную роль сыграло то, что сознание народа уже достаточно ожило, освободилось от идеологической зависимости, и люди научились думать самостоятельно. И если в массе своей они еще не были настроены антикоммунистически, то и коммунистическими их настроения было назвать нельзя. Та самая незаметная "битва за умы", которая три с лишним десятилетия велась в сфере менталитета, принесла свои плоды. И те же самые процессы пробуждения сознания, которые до этого протекали подспудно, под влиянием указанных встрясок и внешних факторов резко активизировались и стали выходить на поверхность.

Нет, не добрый дядя Горбачев даровал России волю. Не собирался он этого делать. Капитуляция на "внешних фронтах" вовсе не предполагала капитуляции коммунизма внутри страны. Да и политиков Запада реальные права человека в России не особо интересовали – разве что в качестве инструмента давления. Можно заметить, что большая часть требований, на которые вынуждали идти советского лидера, нацеливались вовсе не на ослабление власти партии или коммунистической идеологии, а на ослабление конкурирующей державы в целом, как таковой. А если Михаил Сергеевич делал уступки и в идеологической области, то вынужденно, когда ничего другого не оставалось. Например, попытался он, как при Брежневе, отделаться навешиванием лапши на уши и, заливая на международных встречах об успехах своей «демократизации», выступил с инициативой очередную конференцию по правам человека провести в Москве. И вдруг как раз в это время, в конце 1986 г., в Чистопольской тюрьме умер многократный политзаключенный писатель А. Марченко. Некрасиво получилось. Международная общественность шум подняла. И Горбачева в его же разглагольствования о правах человека носом ткнули. Тогда-то он, чтобы сохранить лицо и спасти пострадавший имидж, оказался вынужден сделать широкий жест и освободить «политических», осужденных по ст. 70 "антисоветская агитация и пропаганда". И посол в США Кашлев даже не постеснялся официально разъяснить, что сделано это по причинам "затруднений в международных отношениях Советского Союза, вызываемых наличием таких заключенных".

Но естественно, внутри страны таких разъяснений не давалось, вообще старались, чтобы освобождение прошло как-нибудь незаметно, втихую. А сажать при Горбачеве продолжали – разве что снова начали это делать исподтишка и по другим статьям. И можно вспомнить, какие отчаянные меры предпринимал Михаил Сергеевич, силясь обуздать и повернуть вспять стихийное «вольнодумство». Были и постановления ЦК со строгими указаниями, что «гласность» отнюдь не предполагает свободу говорить все, что вздумается, и что партия никому не позволит посягать на основы коммунистического учения. Было и введение новых законов, вроде пресловутой статьи «11-прим», позволяющей сажать за «дискредитацию», то бишь за критику властей. Были и карикатурные сцены, когда в президиуме разъяренный Горбачев с перекошенной от злобы физиономией лез собственноручно отключать микрофон у Сахарова. Было и кровавое подавление митингов и демонстраций в Армении, Азербайджане, Грузии, Казахстане, Литве, Латвии. Было и неоднократное бряцание оружием со вводом войск в Москву. Да только ведь и это уже не срабатывало, и в свою очередь, лишь усиливало протесты.

Несколько раз Горбачев шел на демонстративные уступки, даруя те или иные послабления. Но как нетрудно было увидеть, тем самым старался взять общественные процессы под контроль и наконец-то остановить их на заданном рубеже. Сперва – допустив «гласность» лишь внутри партии, разрешив в 1988 г. альтернативные выборы на XIX партконференцию и ее прямую трансляцию по телевидению. Причем все коммунистические директивы того времени более чем прозрачно намекали, что это и должно означать окончательную победу "демократии ленинского типа" и высшие достижения в области гражданских свобод. Но потом, в 89-м, пришлось пойти на следующий шаг. На реконструкцию власти и созыв Съезда Народный Депутатов, который преподносился народу чуть ли не в качестве Учредительного Собрания, а по сути предполагался чем-то вроде прежнего Верховного Совета, призванного поддерживать и одобрять указания руководства – если и не единогласно, то заведомо сформированным послушным большинством. И утверждена была с помощью данного органа идея "Социалистического правового государства" – тоже недвусмысленно подразумевавшаяся как конечный итог всех преобразований.

Но и этого оказалось мало, и последовала попытка ограничиться сменой вывесок, когда в 1990 г. вместо дискредитированного титула «генсека» Горбачев сделал себя «президентом» – безальтернативно и чисто номинально, но на слух вполне демократично, и по форме, вроде бы, переносило центр тяжести с партийных на государственные структуры… И ни на одном из таких рубежей кремлевской верхушке остановиться не удавалось. Каждое стратегическое отступление лишь открывало новые возможности для атак на режим, каждый рубеж становился лишь промежуточным, сдвигаясь во все более радикальную сторону, каждая официальная кампания лишь активизировала и сплачивала оппозиционные силы.

Да и помимо всяких разрешенных съездов и выборов в СССР стали одна за другой возникать антикоммунистические организации. И характерно, что первой из них оказался НТС. Произошло это само собой, просто автоматически. Арестованные в 1982 г. В. Сендеров и Р. Евдокимов на следствии признали свою принадлежность к НТС, а в 1987 г., когда в числе других «политических» они вышли на свободу, то и оказались легальными членами этой организации на советской земле. И в обстановке всеобщего политического подъема в Союз начали вступать новые члены, образуя уже открытую организацию. В феврале 1988 г. В. Сендеров провел в Москве первую легальную пресс-конференцию НТС, а в октябре того же года в Ленинграде, на митинге, проходившем на стадионе «Локомотив», Р. Евдокимов поднял трехцветный российский флаг. Если не считать нескольких случаев в Отечественную, когда он эпизодом промелькнул на оккупированной территории, это был первый «триколор», вернувшийся на русскую землю после победы большевиков.

Советским гражданам бело-сине-красный флаг был еще неизвестен, но быстро вошел в моду и стал символом антикоммунистического сопротивления, распространившись повсюду и украсив собой любые оппозиционные митинги и демонстрации. Что само по себе получилось весьма символично. Потому что в виде трехцветного государственного и национального флага произошла как бы передача эстафеты сквозь многие десятилетия. И эстафета получилась непрерывной, хотя и «ступенчатой»: от дореволюционной России – к Белому Движению, от Белого Движения – к РОВС, от РОВС – к НТС, а от НТС – к России новой, пробуждающейся.